| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
И вот в один прекрасный день приходит Сорочинский с отрядом человек 50 и стал выкликать по списку. Якобы для отправки в Сарапуль отобрали 17 человек следующих товарищей: Цветковский, Исакова, Бабина, Пушина, Колбина, а остальных не помню. Их от нас увели, через два дня мы уже имели сведения, что наши товарищи в Гольянах расстреляны. Это известие дошло до публики, родные стали собираться большими толпами за рекой у помещения. И скоро этот слух разнёсся по городу, что будто бы арестованных отправляют в Сарапуль и на дороге растреливают. Нам тогда об"явили, что в Сарапуль отправки не будет, но режим ввели ещё строжей. Однажды мы просили баню, очень много было паразитов. А для этой цели выбрали тов. Турецкого, который от имени всех должен говорить с Начальством относительно бани. Наше заявление было передано и дошло до Сорочинского, который [не] замедлил прийти с отрядом. Входя в камеру с наганом, он крикнул: "Кто хочет баню, выходи". У нас не один не вышел, тогда стали спрашивать, кто просил баню, размахивая руками и плётками в воздухе и ругаясь самыми скверными словами, но мы все смолчали. Потом они взяли от нас тов. Турецкого, увели его кверху и стали давать баню, били кто чем попало и через несколько минут его привели всего в крови, с прошибленной головой, это была нам баня. Кормили нас одной водой, передачу от родных сплошь и рядом часовые брали себе. Но характерно ещё то, когда придёт очередь идти за водой по Казанской улице к ключу. Проходя мимо базара, спекулянты, торгуя белым хлебом и кренделями, и нагло плевали и сморкали [36] на нас, приговаривая, что Вас, сволочей, грабителей всё ещё хлебом кормят, давно бы надо Вас всех растерзать как собак. Говоря и сами в то время намереваясь чем нибудь ударить, но часовые всё таки не допускали нас бить разъярившихся спекулянтов.
Просидя около месяца в этой тюрьме, нас стали по 3 или по 4 человека вызывать днём и отправлять якобы для допросов и освобождения под подписку на свободу, но между прочим уводили куда то, а ночью расстреливали. Таким порядком был растрелян тов. Журанов Мих. В том числе был вызван я, тов. Мороз, Хохлов и Смирнов. Нас увели в контр разведку, продержали нас до вечера. Здесь мы украдкой услышали, что в Гольянах украдена баржа с арестованными, а также и о том, что Казань взята нашими войсками. Вечером нас отправили в арестное помещение на [Седьмую] улицу. Когда мы пришли туда, там нам сказали сидящие товарищи, что нас ночью будут расстреливать, что как приведут из за реки, то ночью обязательно расстреливают. Мы стали ожидать, что будет, нам всё равно. Здесь мы встретили тов. Храмова и Клячина, а рядом во второй камере был тов. Карпов, бывший комендант Ижзаводов. Камеры были все переполнены, люди лежали на полу и под нарами, вообще некуда было пройти. Здесь мы просидели 3 или 4 дня, хорошо не помню, и каждую ночь ожидали, что нас расстреляют. И вот однажды к вечеру, это было в воскресенье, приходит Сорочинский, перекликнул нас по списку и велел собираться. Нас вывели во двор, где был усиленный конвой. Мы думали, что нас повели на расправу. Нас разделили по два человека, на двоих 3 конвоира, винтовки на перевес, вот повели по Советской улице, к зданию Совета, и мы ни как не могли понять, куда нас ведут, но потом сообразили, что ведут для группировки на расстрел. Нас привели в Совет, в числе приведённых был я, Смирнов, Мороз, Хохлов, Клячин и Храмов.
В Совете был караульным начальником Пухарев, звали его "Шляпа", но это был настоящий палач. Нас тут снова начали регистрировать и тщательно обыскивать, разсадили нас всех в разные комнаты. Мы двое с Морозом попали в одну комнату. Здесь мы встретили ещё кой кого, сидели тут Горбунов Александр, Кузнецов, Зиновьев комиссар почты, Галанов 2-й, Поркиль и Голомидов, остальных не помню, а так же была масса крестьян, арестованы по подозрению. Здесь сидеть было всё таки сносно, чисто, светло и кой кого можно было видеть и узнавать о положении. Но издевательства было всё таки много, в особенности зверски себя проявлял караульный начальник Пухарев или Шляпа по прозвищу, который ни одни сутки не продежурит так — во всех камерах мордобитие, без этого не пройдёт, и такой же у него был подобран караул.
Чуть ли не через день или два происходили повальные обыски, для этой цели выстраивали вечером всех в корридор в две ширинги, одна от другой на 5 шагов, заставляли всё снять и потом всё проверяли. У кого хорошее пальто, сапоги, бельё или ботинки, всё отнимали, вообще всё, что только им попадается на глаза, то и отбирали. Мы даже не имели права при себе держать иголку с ниткой, и это отбирали. У кого окажется карандаш или какие записки, тому обязательно мордобитие, а так же провинившихся сажали в шкаф тёмный в коридоре здания Совета, где теперь хозчасть Облисполкома держат канцелярские принадлежности. У тов. Зиновьева стали снимать кожанную тужурку, но он категорически отказал, ему изрядно попало по морде, но всё таки он тужурки не отдал. Тогда его отправили в военный отдел и там с ним расправились, как следует, сняли тужурку. Просидеть в здании Совета нам пришлось не более, как дней 10, за эти дни мы кой что могли узнать, что делается на воле. Характерно то, что когда у них грозит какая нибудь опасность со стороны Красных войск, даются обязательно тревожные гудки на заводе. И по этому гудку все, кто только может носить оружие, сгонялись к зданию Совета, а кто не шёл добровольно, того выгоняли насильно. Для этой цели у них были квартальные по 2 человека в каждом квартале, вот эти квартальные обязаны выгонять под страхом ареста всех без исключения граждан. Мало того, что выгоняли, а даже искали в квартире, кто где спрятался. И вот во время этих гудков для всех заключённых возстанавливается чрезвычайно строгий надзор, подаётся команда "ложись, не шевелись, не разговаривай". Часовые стоят в дверях человек 5 и держат винтовки на готове, кто только зашевелится или будет шептать, то они имели право расстреливать на месте. В это время у них происходили митинги у Совета, а нам в форточку кой что было слышно. Митинги были с призывом идти бить большевиков, и будто пришёл корпус Уральских казаков на площадь, а между прочим они сформировали свою кавалерию и за кладбищем нашили красные лампасы на брюки, и стали называть эту кавалерию Уральскими казаками. Устроили им торжественную встречу, а так же ими была пущена ложная агитация, что будто бы прибыло 4 корпуса чехо-словаков, которыя отправились на фронт по [Воткинско-Уральской] ж.д. Эти сведения мы узнавали часть от часовых, а часто в форточку.
В Воскресенье, не помню, какого числа, за неделю до взятия Ижевска красными войсками с утра нам передали передачу от родных и знакомых. После обеда часа в два был подан тревожный гудок. [37] На заводе все забегали, засуетились. Нам по обыкновению было приказано: "Ложись на месте", — кто где стоял, тут и ложись. Часа через 2 к нам в камеру приходит Иванов, дежурный по караулам, и начинает читать приказ Юрьева, командующего Ижевской белой армии, в приказе говорится так: "Все заключённые, молитесь Богу, что бы красноголовики не заняли города Ижевска, но если только красноголовики подойдут к городу за 2 версты, то караульным Начальникам и всему караулу приказываю к неуклонному исполнению всех арест ванных расстрелять и растерзать прямо на месте, не уводя ни куда. Но пока до прихода красноголовиков Караульным Начальникам приказываю усилить стражу в дверях камер и строго следить за движением заключённых, и если только хоть кто скажет или шепнёт между собой, то немедленно выводить в корридор и прикалывать, но отнюдь не стрелять, ибо пули дороже, чем большевики".
Этот приказ был подписан Юрьевым.
Иванов, дежурный по караулам, обошёл вое камеры в Совете и прочитал для арестованных этот приказ, а в это время у здания Совета у ник происходил митинг и мобилизация всех сил, и тут же происходила отправка отрядов на фронт. Перед проводами каждого отряда были напутственные речи и оркестр музыки.
Этот церемониал происходил часов в 11 вечера, а мы лежали с 2-х часов дня. Около 2 часов ночи часть у нас уже заснула. И вот в 12 или 1 час ночи приходит конвойный начальник и караульный начальник, вынимают список, вызвали меня, Мороза и ещё кого то, не помню, приказали собираться совсем, хлеб с собой не брать, и все товарищи сразу поняли, что нас повели расстреливать. Мы распростились со всеми и вышли в корридор всего только 8 человек.
Я, Клячин, Мороз, Хохлов, Храмов, Смирнов и ещё двоих тут не помню.
Когда мы спускались по лестнице к низу, то какой то офицер сказал конвойному начальнику: "Смотри, дорогой не расстреливай, а там уже на месте". Когда вывели на улице, нас окружил усиленный конвой 25 человек, держа винтовки наготове, нас выстроили по 2 человека в ряд и повели по середине улицы.
У них в это время было много войска, всё отправляли отрядами на фронт, а погода была пасмурная и холодная, шёл маленький дождь, на улицах грязи было по колено. Когда нас вели по улице, то мы знали определённо, что нас ведут расстреливать. Дорогой часовые нас били прикладами, кто отставал или забегал вперёд, а так же кому не нравится наша физиономия. И вот привели нас в Военный отдел во двор, построили всех в одну ширингу, а сами выстроились в одну ширингу против нас и стали дожидаться команды для расстрела. Простояв минут 10 в таком положении, вдруг бежит Иванов, дежурный по караулам: "Отставить сегодня расстрелы, наши отогнали и разбили красно-головиков". После этого нас посадили в одиночную камеру при военном отделе. Эта каморка при царизме существовала только для одного человека, но мы впоследствии сидели 12 чел.
Просидев сутки в этой каморке, нас ни кто не тревожил, и мы думали: "Вот где спокойно, значит можно сидеть". Но подходила 2-я ночь, часов около 10 приходит начальство с плетями: Яковлев, Бекнеев, Ошурков, помощник коменданта и ряд других палачей. И вот пошла выборка, записывали фамилии в записные книжки, а потом некоторым тут же попадало плетями. И так они обходили все коморки, которых было 4 штуки, из некоторых камер они куда то уводили и через некоторые время приводили обратно всех в крови избитыми. И каждую ночь происходило избиение наших товарищей. Днём привели к нам одного или двух, я что забыл, красноармейцев Смоленского полка, они попали в плен около Гольян. Их привели в одном нижнем белье, с прошибленной головой и всё избито, нет ни где живого места, их посадили к нам.
Потом то и дело стало ходить разное начальство, их смотреть, расспрашивать. Поздно вечером приходит дежурный по караулам Иванов со своей свитой и тоже начинает расспрашивать этих красноармейцев. Сначала так ласково спрашивает от куда, какой губернии, как попали к большевикам, много ли войска у большевиков, и какое у них настроение, зачем большевики перепахивают крестьянские поля, а так же жгут деревни и насилуют женщин. Красноармейцы отвечают, что войска у большевиков очень много, настроение хорошее, поля не перепахивают и деревень не жгут, а так же и не насилуют женщин.
После этих слов Иванов начинает бить по зубам кулаком и рукояткой револьвера, это тут же происходило у нас в 1 камере на наших глазах. В эту же ночь началась перетурбация, куда то уводили наших товарищей из другой камеры, снимали с них всё нижнее бельё и оставляли его тут в корридоре нам на показ, а голых людей куда то уводили. Примерно, вот, дескать, мы с вами как расправляемся. Красноармейцев от нас тоже куда то уводили, а нас разогнали в разные камеры, первую камеру совсем освободили. Я, Мороз и Клячин [38] попали в 3-ю камеру, здесь сидел Зиновьев бывший Комиссар почты, Криворучко, Горшунов, Баженов Петроградский из продотряда, два латыша, не помню, как их фамилии, и один бывший офицер, попал в плен от Красных войск.
Хохлов, Смирнов и Храмов попали во 2-ю камеру, а остальные попали от нас в 4-ю камеру. В остальных камерах сидели Гладких максималист, Евстафьев, Железкин и Лаптев анархисты, остальных не помню.
После того, как нас перегнали в другую камеру, то в первую камеру стали таскать волоком избитых товарищей, все были незнакомые, большая часть красноармейцы, а утром эта камера была об"явлена больной. Каждую ночь происходило избиение, как только 10 часов вечера, так слышны за стеной комнаты коменданта стоны, крики и гул от ударов, как выбивают пыль из ковров. И через несколько минут смотришь, тащат какого нибудь товарища за ноги головой по полу без чувств и всего в крови. Таким образом к нам в камеру был притащен тов. Петров, матрос максималист, рабочий инструментальной мастерской, которого к нам притащили и бросили к ногам, как полено. Потом привели двух евангелистов Дрокиных, которых тоже избили и притащили к нам, их за отказ брать оружие и идти воевать. Но они просидели не долго, их куда то увели и мы их больше не видали. Всех арестованных они били обыкновенно плетьми со свинцом на концах, а также рукоятками револьверов. Избивали так, что на спине вплоть до пяток нет того места, что бы не было избито. Мы, конечно, называли это "снятие материнской рубашки". Порядок был таков, всех, только кого приведут, то прежде чем посадить в камеру, то в комендатской основательно изобьют и, как говорится, снимут материнскую рубашку, а потом уже притащут в камеру. Но если нет новых, то берутся за старых, для этой цели у них был фельдшер, который ходил по камерам и смазал избитые спины ёдом, между прочим спрашивал, кто когда был избит, и записывал себе в книжку фамилии, кто совсем не битый и кого ещё можно бить. Эти сведения представлялись коменданту, а там уже и распределяли в порядке очереди для ночных зверских работ.
Кормили нас водой горячей с очистками от картофеля и пущен лавровый лист для запаха. Это считалось горячей пищей, которую выдавали две или три раза в неделю, а хлеб по ? фунта на человека, и хлеб самый бросовый или испорченный. А эта горячая партия выдавалась порциями, т.е. цынковая коробка из под патрон, одна коробка на камеру, а в камерах сидело от 10 до 14 человек. Сидя в этом каменном ящике, мы абсолютно потеряли всякую связь с волей и не знали, что делается в городе. У нас ежедневно одно и тоже, день сидишь и дремлешь, а ночью спать некогда, и мы стали похожи чёрт знает на что, грязные, оборванные, воды для умывания нам не давали, одежду всю сняли, даже у кого было хорошее бельё, а оставшее бельё было на нас, была у кого рубашка без рукавов или кальсоны по колено оборваны, это мы рвали для перевязки избитых товарищей. И вообще сидеть было невозможно, мы были бы очень рады, чтоб нас скорее расстреляли, чем над нами издеваться. Некоторые товарищи покушались на самоубийство, но нечем было привести в исполнение. И вот в таком положении мы просидели дней 14, вплоть до прихода Красных войск и взятия города Ижевска. Не помню хорошо, какого это было числа, 6 или 7 Ноября после обеда около часу дня слышим, разорвался снаряд на дворе, тут стали слышны тревожные гудки на заводе. Мы поняли, что значит всй будет кончено, и с нами будет произведена хорошая расправа. Вскоре упал второй снаряд, а потом вдруг у нас в коморках отворяли окна, так как они были закрыты на ставни наглухо, а потом слышим, бегут по корридору к нам, открывают первую камеру, начинают бить плётками и прикладами, вытащили 3 или 4 человека, нам было не видно. И во дворе слышим беспорядочные выстрелы, это расстреливали наших товарищей. Когда с первой окончили, бегут вторично теперь во 2-ю камеру, взяли 3 человек, тоже во дворе расстреляли. Потом прибежали к нам в 3 камеру, у нас сидел офицер, о котором я уже упоминал выше, он им сразу попал на глаза, они сказали: "Выходите, мы офицеров не расстреливаем", — и его куда то взяли, а у нас в камере больше никого не взяли, а из четвёртой камеры взяли 4 человека и тоже расстреляли.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
