| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В Харбине мы прожили ещё два года после военной службы, и Долгов не только не исправился, но ещё больше стал пьянствовать. Я уже с троими детьми испытывала страшный материальный недостаток. Жили в самых скверных маленьких сырых квартирах, из которых нас гнали с полицией как не плательщиков. Я выбивалась из сил, чтобы [33] как-нибудь прокормить маленьких детей. Ходила на подённую работу, оставляя 5-ти летнюю дочь с малышами, которым было 3½ и 1½ года.
Наконец, я решила уехать на родину, оставить мужа там, но не тут-то было. Мне больших трудов стоило достать отдельный вид на жительство. Я проклинала тот день, когда я совершила глупость — венчалась в церкви (которое оказалось не нужным впоследствии и для детей). Мне пришлось подать заявление генерал-губернатору г. Харбина о разрешении иметь отдельный вид и выехать на родину. После долгих мытарств, получив документы и четверной билет для проезда до Екатеринбурга, я захватила своих маленьких детей и почти без денег и багажа уехала, оставив Долгова пьяным под забором. [33об]
Приехав в Екатеринбург в 19013 г. в сентябре, я занялась опять чулочным ремеслом, не пытаясь даже поступить учительницей, т.к. считалась политически не благонадёжна. Прежних своих товарищей революционеров никого не нашла.
Жить было трудно, даже квартиру более подходящей не могла найти — с детьми не пускали. Я решила переехать в Каменский завод, где я родилась и где я надеялась лучше воспитать своих детей более здоровыми, чем в городской местности.
РАБОТА В КАМЕНСКОМ ЗАВОДЕ
Долгов, видимо, опомнился от пьянства и решил ехать за мной в 1914 г. в мае, когда я была уже в Каменском зав. Он приехал в Екатеринбург, разыскал мою квартиру по адресному [34] столу, где ему сказали, что выбыла в Каменский завод. Он проехал в Москву, т.к. у него был билет прямого сообщения до Москвы, его родины, оттуда написал мне, чтобы я приехала в Москву, если пошлёт денег на дорогу. Но вскоре была объявлена империалистическая война, и его взяли на фронт. В сентябре 1914 года я получила от него письмо с австрийского фронта.
В 1916 году он приехал ко мне на побывку и сказал, что на фронте не спокойно, и во что-нибудь да должно вылиться это недовольство. Я говорила: "Если что будет (мы тогда как-то не смели думать о такой грандиозной революции на опыте 1905 г.), то мне не утерпеть, я буду опять работать". Он же говорил, что у нас теперь маленькие дети, [34об] куда же их денешь, если придётся сесть в тюрьму.
Но вот наступил 1917 г. В начале марта была в Каменском получена телеграмма, что царя нет, началась революция. Наши Каменские рабочие неуверенно стали собираться малинькими кучками и сооружать красное знамя, на котором было только одно слово "За свободу", но через два дня уже вылилось в грандиозную демонстрацию. Тут шли и учителя, и интелегенты разных профессий, и торговцы, чиновники, и просто обыватели без разбора. Красных знамён появилось побольше.
Революционных песен петь никто не умел, запоют одну, не окончат, начинают петь другую, третью, и все не знают слов. Я присоединилась к группе учителей и запела, стараясь подсказать слова. Они обратили на меня [35] внимание и сказали, что простая женщина и знает революционные песни.
18 марта приехал Долгов с фронта опять на побывку и говорит: "Ну, теперь уж мы свободу из рук не выпустим, не как в 1905 году", — что солдаты большинство на нашей стороне и что мы будем оба работать.
Начались безпрерывные митинги. Выделилось несколько человек ораторов различных партий. Это были: Горшков Иван Арефьевич, провизор; Ярошевич, фотограф; Прокопьев Яков, рабочий; Долгов и я, впоследствии из рабочих ещё Головин Василий. Все они были большинство меньшевики, некоторые эсеры, я одна была только большевичка. Потому в начале наша организация Р.С.Д.Р.П. была меньшевитской. Мне не удалось пока привлечь на свою сторону ни кого, даже мужа. Я работала всё-таки с ними. Организация наша [35об] быстро росла, в ней был всякий сброд, даже поп отец Павел Грехов. Руководитель тов. Горшков строго оберегал организацию от большевитского вляиния, даже газета "Уральская правда" (мать "Уральского рабочаго") и центральна "Правда" не читались и убирались в биб-ке подальше. Я их раскапывала и утаскивала домой. "Уральскую правду" я пыталась распространять среди рабочих завода, посылая туда мальчика с газетами, но рабочие под влиянием меньшевитской агитации рвали эти газеты, не читая, и ругали меня, а поп говорил: "Паршивая эта газета, ни чему Вас хорошему не научит".
Раз как-то в июне месс. 1917 г. на собрании вопрос стоял о предстоящей конференции в Екатеринбурге, выробатывали резолюцию, где говорилось: "Война до победоносного конца". Керенскому была послана приветственная телеграмма. [36] Шла подписка на заём для продолжения войны. Поп взял свою шляпу и пошёл собирать деньги. На собрании тогда присутствовало более 200 человек. Я сидела в стороне, не принимая участия ни в чём. Головин Василий обратил на меня внимание и говорит Горшкову: "Смотри-ка, как нашу большевичку подёргивает". А тот отвечает ему: "Ну, мы её скоро повесим". Это было сказано тогда шутя, но вскоре я получила предупреждение от начальника милиции Соковнина, что я состою в чёрном списке и на счёт своих большевитских идей должна быть осторожна, их не распространять в массы.
Вообще я прослыла в Каменском как ярая большевичка, и это считали не только товарищи, причастные к революционной работе, но и просто обыватели. [36об] Но надо сказать, что наши Каменские меньшевики были не глубоко пропитаны меньшевитскими идеями и шли по течению. Когда Горшков поехал в Екатеринбург и убедился, что там работают большевики, свою резолюцию "война до победного конца" он сам говорил, что не вынул из кармана, постыдился, когда там услышал такие зажигательные слова, как: "Мы перебросим факел революции через головы воюющих в другие страны". Приехал обратно уже большевиком.
Октябрьская революция прошла у нас не заметно. Наша меньшевитская организация начала быстро таять. Ушли лишний отброс вроде попа и агронома, и других служащих, с рабочими пришлось вести большую работу. В апреле 1918 года мы ликвидировали совсем меньшевитскую организацию и организовали ячейку Р.К.П.б., в которую [37] вошло что-то около 15 человек. Я работала среди женщин и среди рабочих. Была выбрана в волостном комитете выборным членом, работала ещё секретарём в комитете беженцев.
НАСТУПЛЕНИЕ БЕЛЫХ
В мае и июне 1918 г., когда стали наступать то там, то в другом месте чехословаки с белогвардейцами, у нас ежедневно были тревожные свистки, вызывавшие нас в Совдеп. Тут ещё мы начали отбирать из церкви книги о записях родивших и умерших и о браках, то получилось целое событие. На церкви начали бить в набат. Так что весь народ всколыхнулся. Не могли понять, что случилось, думали — пожар. Народ прибежал к церкви, и многие, конечно, были противники новых порядков и восстали за церковь. Не обошлось без шума. [37об] Товарищей, зашедших в церковь, верующие побили. Из Совдепа дали выстрел по колокольне, чтобы замолчал звонарь.
Перед самых приходом белых я как-то говорю Горшкову: "Что будем делать?" Он говорит: "А что же, как не бежать? Что, думаете отдаться этой тёмной массе, за которую стоишь, чтобы она растерзала? Надо поберечь себя для дальнейшей работы". Я же сказала, что бегство считаю постыдным, когда мы всколыхнули эту массу, из которых много должны пострадать, я остаюсь с ними.
Я не ошиблась, белогвардейщина сумела розыскать нужных по ея мнению революционеров и арестовала 350 чел., которыми были наполнены 5 магазинов и 2 кутузки, над которыми издевались, били, морили голодом. [38]
ПОД ВЛАСТЬЮ БЕЛОГВАРДЕЙЩИНЫ
Меня арестовали 26 июля в 4 часа утра. Офицер Константин Тошляков, сын купца, живущаго по нашей улице по Новой, и повёз меня на вокзал, где хотел расстрелять, но на вокзале уже приехали с поездом чехословаки, и меня пришлось передать в распоряжение чешского коменданта, который распорядился посадить меня в бывшую дамскую уборную, где меня охраняли белые офицеры.
В это время многие женщины, у которых красные увезли мужей, прибежали на вокзал и кричали: "Где её долго не расстреливают?" — т.к. они думали, что благодаря моей агитации были увезены их мужья. Они кричали: "Это она смутила нашихмужей".
Вдруг отворяются двери, и я вижу своих маленьких детей плачущих, которые прибежали на вокзал, услыхав, что меня хотят расстрелять. Я до тех пор, пока не видела их, чувствовала себя как будьто спокойной или просто была в таком состоянии, когда человек ничего не думает, все чувства как будьто атрофировались (обмертвели). Но когда я увидела детей, во мне всё как будьто перевернулось. Я быстро встала, подбежала к столу, на котором стоял бурак, и быстро выпила несколько глотков содержимого в нём. Там оказалось молоко, оно освежило пересохшее горло, и ни одним словом я не обмолвилась со своими детьми, так продолжалось до 3-х часов дня.
За это время арестованных мужщин набралось уже порядочно. Наконец, нас вывели и провели от самых дверей нашей комнаты до выхода из здания и до телег по живому коридору, созданному [39] из вооружённых людей с винтовками и штыками. Посадили на телеги, дети были со мной, окружённых стражей повезли обратно в Каменск. Громадная толпа народа окружала наши телеги и кричали с яростью: "Проклятых большевиков везут, безбожников, расстрелять их надо!" Только одна сердобольная женщина сказала, глядя на меня: "Посмотрите, какие у ней маленькие дети! Жаль их!"
Меня допросили немного и посадили в тёмную грязную кутузку, детей отправили домой. В кутузке оказались две женщины: Полухина и Ярошевич, фотографа жена, которых я ни как не ожидала встретить. Полухина эта просто частенько бывала у меня и интересовалась революционной работой, а Ярошевич тоже [39об] не была революционеркой, а только потому, что муж был революционер и ушёл с красными. Я села возле них, не говоря ни слова, и они также ни чего не говорили, молча прислушивались, как в соседней камере — кутузке мужской, приводили и уводили мужщин, одних расстреливали, других избивали и избитых снова кидали обратно в кутузку. От ужаса мы цепенели, ожидая своей участи, особенно когда загремит замок. Так сидели целые сутки, не проронив ни одного звука, все трое.
На другой день стали приводить к нам ещё арестованных женщин. Я удивлялась, откуда только они набирают женщин-революционерок, когда я знала, что ни одной мало-мальски сознательной женщины не было в Каменском заводе, которая бы проявила [40] себя на революционной работе. Я делал несколько раз попытку в 1917 г. собрать женщин и поговорить с ними, но это была такая шумливая не организованная масса, с которой было трудно сговорить. Как я, например, агитировала за детскую площадку, так многие женщины бросились на меня с кулаками, говоря: "Вам бы только гулянии устраивать, детей ещё наших будете портить". [*Имеется в виду не строительство детской площадки с горками и песочницами, а организация досуга наподобие детского клуба.] Так вот из таких большевичек нам тут насадили — у которой мужа взяли в Красную армию, одна тут масло, яйца продавала красноармейцам, а ещё одна так та кабачёк держала для красноармейцев.
А потом ещё посадили совсем проституток, которые явно шпионили за нами, уходили с утра на кухню, приходили вечером и приводили [40об] с собой ночевать солдат-белогвардейцев. Особенно была среди них "Пашка", сидевшая за воровство, а потом как бы тоже за революционную деятельность. По её наговорам били не только женщин, но и мужщин. Особенно был тут один товарищ Машталлер, он был арестован с дочерью 13 лет, при нём ничего не нашли, а эту девочку отдали как бы на попечение этой "Пашки" (фамилий у неё много, и я не помню ни одну), которая сумела эту девочку выпытать, и та ей сказала, что документы и деньги зашиты у ней в воротнике пальто.
Как били этого товарища, одни сплошной кошмар! Палачи уставали бить, отдыхали и снова принимались, как только раны на истёрзанном теле начинали заживать. Он пробовал бежать, и это ещё более усилило [41] ярость палачей, так что потом, когда стали отправлять отряд заключённых в Камышлов, то Машталлера одного везли на лошади, т.к. он не мог двигаться. Но он всё-таки остался жив и бежал уже в 1919 году из Ялуторовска. Я его потом видела один раз только.
Так вернусь к нашей камере-кутузке. Когда стали прибывать к нам арестованные, и их столько набралось, что стало даже не где стоять или присесть, не только полежать. Начали понемногу перебрасываться шопотом с вновь прибывшими. Все рассказы были печальны — расстрелы, аресты.
Я как-то вечером, видимо, задремала и слышу сквозь сон шум. Мне представилось, что пришли красные нас освобождать, и у них происходит борьба [41об] с белыми. Я быстро вскочила и подбежала к окошечку в дверях, и хотела закричать: "Товарищи, мы здесь, спасите нас", — но Полухина схватила меня и оттащила, и почти бросила на нары, говоря: "Молчи". Оказывается, это втаскивали сильно избитого товарища Фейга, где-то спасавшегося в огороде, его втолкнули в соседнюю камеру.
Полухина потом рассказывала, как она считала меня уже расстрелянной, т.к. слышала выстрел, и вдруг видит — меня заводят к ним в кутузку. Она, говорит, сначала не поверила своим глазам, когда меня привели бледную, едва держащуюся на ногах.
Дня через два заглянул к нам помощник коменданта Данилов, бывший учитель и знакомый мне. Мы частенько с ним спорили. Я доказывала справедливость большевитских идей, он наоборот разносил их, ругал, на чём свет стоит. [42] Он, увидя меня, сказал тихонько, чтобы очень не безпокоилась за свою участь, так как он меня знает, и что они идейных не преследуют, а только за мародёрство. Я ему плохо поверила, но всё же несколько успокоилась. Вскоре его услали на фронт, и он был убит.
Потянулись ужастно томительные дни. Безпокойство за своих маленьких детей, которые жили совершенно одни. Я сама голодная, без питья, т.к. было очень жарко (июль и август мес.), сырой воды не давали во избежание болезни, а кипячёной не было. Некоторым женщинам приносили из дому, а у меня дети были тоже голодны, ни кто не обращал на них внимания. Хотя, пожалуй, нельзя этого вполне сказать: ребята соседей бегали за ними, называя их "краснодранцами", а некоторые [42об] сердобольные соседки давали как нищим кусочек хлебца. Хотя у меня была оставлена мука, целый мешок 5 пуд., но эти же сердобольные соседки и растащили. Много у меня тогда потерялось из одежды.
Вот как описывает мой сын то время, когда он был только шестилетним мальчишкой.
СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ ГЕОРГИЕМ ДАНИЛОВЫМ
"На-ка, Горюшинька, хлеба кусочек,
Мать-то убьют, так тогда всё равно
Этот же хлебец попросишь, сыночек,
С мешком за спиною придя под окно!"
Как у щенка, что верёвкой прибитый,
К плечам прижалась его голова,
Как будьто со злостью, где-то зарытой,
Но как-то и жалобно поднял глаза.
Хлеба не взял. Не до хлеба тут было.
Тихо пошёл, сам не знаю куда.
Что-то в груди нестерпимо заныло,
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
