Из воспоминаний подпольной и партийно-советской работы 1903-1932 г

К XV-той ГОДОВЩИНЕ ОКТЯБРЯ

1903-1932 г. [1]

Из воспоминаний подпольной и партийно-советской работы 1903-1932 г. Долговой-Клементьевой, члена В.К.П.(б) Камышловской организации

(автобиография)

Родилась я в Каменском заводе на Урале в 1878 г. Отец и мать были ремесленники. Отец сапожник и, как большинство сапожников, большой пьяница. Работал больше по деревням у богатых мужиков, которые за работу ему платили тем, что напоят его пьяным, так что на долю семьи не оставалось ничего, и нас четверых прокармливала мать, занимаясь шитьём.

1891-93 года особенный был голод. Нам приходилось много голодать, и мне с сестрой пришлось ехать в Екатеринбург, чтобы пристроиться там куда-нибудь в мастерскую. Мне пришлось очень плохо, я долго не могла найти, где бы меня приняли — все отказывали, говоря: "Много вас тут шляется". Мне было тогда 13 лет. Я наконец нашла у евреев в чулочной мастерской, где меня приняли в качестве ученицы. [1а] На самом же деле мне пришлось нянчиться с ребятами, бегать с разными поручениями по городу, но всё же мне хотелось учиться, и только спустя год, я всё же урывками, но научилась работать и очень была рада, что наконец я чувствую себя самостоятельной и могу бороться с голодом и нужной, и что с ремеслом я не погибну в этой борьбе.

ПЕРВЫЕ ШАГИ в РЕВОЛЮЦИЮ

По мастерским мне пришлось проработать около 10 лет, получая 3 р. в месяц за 16 часов в сутки, пока мы с матерью и сестрой не сколотили 50 р. для первого взноса на покупку чулочной машины, которую купили за 140 р. Отца уже не было в живых, он умер от холеры в 1893 г.

Работая на дому, мне легче стало осуществить свою мечту. Мне хотелось учиться, я только окончила 11-ти лет народное училище. Я боялась того, что было уже поздно, мне было 18 лет. Я встретила двух деревенских самоучек поверенных, у которых я обучала жён чулочному ремеслу. Они говорили, что учиться никогда не поздно, было бы желание и способность.

Я поступаю в Екатеринбурге в воскресную школу, [2] где своей способностью сразу же обратила на себя внимание учительниц, которые предложили мне учиться у них совершенно безплатно, чтобы подготовиться к экзамену и сдать на звание учительницы, что я и сделала.

Посещая воскресную школу, я встретилась там с рабочими электростанции и Монетки, которые познакомили меня с революционной работой и нелегальной литературой. Это были Хренов Сергей Ильич, Бороздин Василий и Тюмяков Алексей Иван., который дал мне брошюрку "Женщина-работница". Эта брошюрка сразу мне открыла глаза на всю безпросветную жизнь работницы при капитализме. Это было в 1903 году.

В Екатеринбурге ещё не существовало организованной партии, а были нелегальные кружки, которые объединялись в Уральский союз. Вскоре приехала Мария Оскаровна Авейде с мужем Иваном Бушеном, которые организовали у нас Р.С.Д. рабочую партию большевиков, куда также вошла и я. Первой нелегальной моей работой было: хранение нелегальной литературы и связь с политзаключёнными.[3]

Я носила в тюрьму от организации передачу: деньги и хлеб, провизию, иногда удавалось передать и письма (были свои в тюрьме надзиратели). В нашей организации женщины были все интелегентки: студентки, акушерки, учительницы, из работниц, пожалуй, я одна, а в тюрьме сидели рабочие. Я под видом родственницы ходила туда, не навлекая на себя подозрения.

Вообще, мне было удобно вести подпольную работу потому, что я работала дома на чулочной машине (хотя для тех же хозяев магазина, где я работала раньше). Товарищи под видом заказчиков приходили ко мне, давая различные поручения, а также у меня была нелегальная библиотека, и товарищи пользовались ею. Библиотечку я держала поблизости около себя, чтобы во всякое время можно её было взять. Квартира у меня была в огороде, особнячёк-флигелёк на Солдатской ул. Љ81. Раз положила её в земленную завалинку около дома, а хозяин квартиры пришёл поправлять эту завалинку. И я страшно волновалась, как бы он не добрался до литературы, но прошло благополучно. Другой раз я успела взять, пока он ушёл обедать, [4] положила под хворост в огороде, пошёл дождь и замочило. А было очень много газет "Искры" на тончайшей папиросной бумаге. Мне пришлось её развесить на печке на шнурочек. Пока подсыхало, то удалось почитать, а то было или некогда, или нельзя расположиться со чтением. Вообще нелегальная литература читалась так — пока прочитаешь маленькую брошюрку, так её протаскаешь сколько времени в кармане, а то и за пазухой.

Мария Оскаровна Авейде, будучи горорганизатором, широко использовывала мою квартиру для всевозможных собраний, начиная с заседания комитета партии и до кружковых занятий и маленьких митингов, которые чуть не ежедневно бывали в моей квартире. Правда, во избежание провала мне приходилось часто менять квартиры, чуть только хозяева делали замечание, что ко мне ходит много народа.

Я самообразование не бросала и готовилась к экзамену на звание учительницы начальной школы, сидя за машиной, готовила уроки и сдала экзамен в октябре 1903 г., [5] тогда, когда во всю уже работала в подпольной организации. Смешно было, когда для сдачи экзамена надо было прежде заполучить свидетельство о политической благонадёжности, каковое мне было выдано Пермским губернатором. Получив звание учительницы, я ездила по зимам временной помощницей учительницы в деревни, за три зимы побывала в 6 школах.

Екатеринбургский инспектор-старикашка был очень ревностный исполнитель существующих царских законов и очень строго следил за молодыми, пробивающими себе дорогу из рабочаго сословия людьми, чтобы не было вольнодумцев, и мытарил таких, как меня, временных. Раз всё-таки нарвался — был в лесу митинг, кажется, в 1905 году в апреле, полиция разогнала и многих арестовала, в том числе попали две молодые учительницы, служившие в нашем Екатер.уезде. Надо представить бешенство нашего инспектора Попова, он прямо бегал из угла в угол и кричал: "Как это могло случиться, чтобы у меня в уезде завелись эти крамольники?"

И вот под покровительством такого [6] начальства приходилось работать в деревне в школе, где ещё поп тоже был начальство, следил, чтобы учительницы ходили каждый праздник в церковь да говели бы в посты. Немудрено, что меня товарищи старались задержать в городе. "Оскаровна" говорила прямо: "Здесь принесёшь гораздо больше пользы, чем в деревне", — т.к. там, в деревне, организованной работы никакой не велось.

Так я благополучно работала в Екатеринбурге до 1905 г. В этом историческом году работа увеличилась: кружковые занятия, массовки и забастовки были ежедневным явлением, а с ними аресты, повальные обыски. Надо было вести напряжённую работу, пока эта борьба не вылилась в открытую.

17 октября 1905 г. царским правительством был издан манифест, где говорилось о даровании всех свобод, какие выставляли рабочие в своих требованиях: свобода слова, собраний, печати и т.д. Большевики, конечно, знали, что все эти свободы, дарованные свыше, — обман, и что надо их суметь удержать и только вооружённой силой, для чего готовили оружие и динамит. [7]

Действительно, царское правительство не замедлило создать чёрные сотни из разных мелких лавочников, пропившихся пьяниц и других отбросов общества, которые показали себя на другой же день на площади Кафедрального собора, нападая на товарищей, бывших на митинге, с палками, гирями и камнями. Товарищи отстреливались, затворившись в Волжско-Камский банк, в результате чего было двое убитых: знаменосец, у которого вырвали красное знамя и древком и камнями убили, другой из редакции Екатер.газеты, и 15 чел. было тяжело раненых, избитых, отправленных в больницу.

Но Екатеринбург отделался ещё счастливо, тогда как в других городах и заводах было хуже. Еврейские погромы в Москве, в Кишинёве, в Челябинске разрушались целые еврейские кварталы, жители убивались, имущество сжигалось. В Томске сожгли два больших здания — жел.-дорож. управление и театр, наполненные людьми, которые пришли получать зарплату, проводились митинги в обоих зданиях. Черносотенцы, сложив в нижнем этаже всю мебель, облили [7об] керосином и зажгли, затворив все выходы. Когда же народ стал бросаться в окна, то стреляли в них. Я была в Томске в 1907 году, эти здания стояли обгоревшие, как памятники зверства чёрной сотни, организованной царским правительством.

Так расправлялись с революционерами и рабочими в дни свобод, дарованных царским манифестом. В эти дни в одном месте города проводились митинги рабочих, в другом черносотенцы устраивали дебоширство или ходили по улицам с херугвями и портретом царя, пели "Боже царя храни".

Получив телеграмму из Томска об этих зверских событиях, а также испытавши на себе 19 октября на площади, наша организация немедленно взялась за создание крепкого боевого отряда дружинников и боевого санитарного отряда сестёр милосердия, которые были снабжены всем необходимым для оказания первой помощи, а также револьверами. Занимали свои посты во всё время митингов, которые проходили у нас буквально с утра до поздней ночи ежедневно. [8]

Охраняя наших товарищей от нападения черносотенцев, особенно мы берегли т. Андрея (Я.М. Свердлова). Он был всегда окружён тесным кольцом своих дружинников. В этом отряде я тоже находилась в качестве сестры милосердия. Отряду частенько приходилось дежурить целые ночи в еврейских кварталах, чуть только проносился слух, что предполагается что-то вроде погрома, и благодаря зоркой бдительности нашей боевой дружины, черносотенцы не посмели больше нападать.

Раз как-то в старом театре был митинг, народу было очень много, весь амфитеатр и галёрка были переполнены. И во время речи товарищей кто-то свиснул (а это так делали черносотенцы, когда нападали), и многотысячная толпа заволновалась, грозило быть большой свалке. Тогда выходит на трибуну т. Андрей и своим громовым голосом крикнул: "Товарищи, на места!" Когда волнение стихло, он сказал, что обезпокоиться нечего, что у нас все входы и выходы охраняются дружинниками и рабочими.

Надо сказать, что т. Андрей был у [8об] нас в Екатеринбурге не долго, но своей организаторской и агитаторской работой завоевал большой авторитет не только среди рабочих, но и просто граждан города.

Раз как-то было большое собрание также в театре мещан города, был митинг, который взялись проводить социалисты-революционеры и меньшевики. Мы только что пришли несколько человек с другого митинга. "Андрей" с остальными тов. где-то задержался. И вот выбирают председателя, чтобы провести митинг. Все кричат "Андрея", гражданин говорит, что митинг проводится эсерами, а тов. "Андрей" — большевик. Раздаются оглушительные крики: "Андрея!"

— Да, наконец, Андрея нет сегодня здесь, — повторяет тот же голос.

Опять снова крик: "Андрея!" — пока, наконец, т. Андрей показывается в дверях. И под общий крик: "Андрея!" — т. Андрей занял место председателя, и конечно эсерам пришлось стушеваться, и митинг был проведён в духе большевиков.

Он был общим любимцем рабочих. Своей не утомимостью и зажигательными речами, энтузиазмом он зачаровывал всех, и ни один митинг не проходил, где бы большевики не взяли верх, благодаря выступлениям т. Андрея, которого поддерживала многотысячная армия рабочих. И среди земцов, и среди эсеров и меньшевиков, кадетов, везде раздавался неутомимый громовой голос "Андрея", и победа была на стороне большевика. Немудрено, что имя "Андрея" — Я.М. Свердлова — не забыли уральцы и увековечили его названием его именем гор. Екатеринбурга.

Но дни свобод быстро стали подходить к концу, царское правительство захотело только узнать, кто работает в подполье, а потом легче стало вылавливать. И действительно, вскоре пошли аресты, и почти всех видных работников арестовали, и наш т. Андрей был также арестован уже в декабре мес. 1905 г.

Снова пришлось уйти в подполье, собирались уже не в театре или ему подобном, а по своим маленьким квартирам. У меня в квартире был митинг больше 80 человек, т. Андрей говорил, что мы ещё поборемся с царским правительством. (Квартира на Солдатской Љ81) После этого митинга мне хозяева отказали от квартиры, и я переехала к [9об] сплавному мосту на Крестовоздвиженскую ул. Љ2, где находилась закрытая лавочка. Здесь в начале 1906 г. ко мне поместили под видом имущества уезжающей знакомой большой кованный белым железом сундук, большую дорожную сумку и также довольно объёмистый кожаный чемодан, всё наполненное оружием. В сундуке были винтовки, а в корзине и чемодане револьверы и замки от винтовок. Стояло это имущество в закрытой лавочке, принадлежащей моим хозяевам, я попросила их поставить туда на некоторое время. Лавочка и домик на три окна сохранились и до сих пор. Я так была рада, когда в 1930 г. приехала в Свердловск и обошла все квартиры, в которых я работала, и только одна эта уцелела в таком же виде, как была, а остальные все перестроены, и я его засняла на фотографию от редакции Уральского рабочаго, которая фотография хранится в Музее революции. [10]

"Домик на три окна" по Крестовоздвиженской ул. Љ2, ныне ул. Карла Маркса, 2а

(сохранился потому, что был внесён в список памятников как бывший революционный склад оружия)

Вид в 2000-х гг.

В апреле 1906 года приходит ко мне "Оскаровна" и говорит: "У нас техника (типография подпольн.) провалилась, а первый май на носу, надо отпечатать первомайские прокламации непременно типографской работы на зло полиции, которая думает, что взяла всё. Шрифт у нас есть, остальное нам достанут рабочие, надо только найти подходящую квартиру, где можно было бы набрать и отпечатать", — и предложила мне найти таковую и переехать.

Я говорю: "А как же быть с оружием?" Она сказала, что его увезут в другое место.

Я нашла квартиру на Никольской улице Љ20 у мясника-торговца, отдельный флигель с парадным ходом, живо перебралась туда, натащили шрифта и всех принадлежностей для типографии (всё делали ночью). [10об] Втроём приступили к работе: "Немец", "Катя" и "Таня". Я сама доставляла им бумагу, которую брали в магазине книжном заведующая или старшая продавщица, которая была жена "Андрея" (Свердлова Я.М.) Клавдия Новгородцева, и уносила с сестрой на экспедиционный пункт готовые прокламации.

Здесь работали уже во всю, а там на старой квартире всё ещё стояло оружие: не куда было поставить. Хозяин квартиры говорит мне, чтобы непременно очистить всё, раз сами уехали. И вот началось перетаскивание — один товарищ приедет, увезёт чемодан, другой корзину на другой день, ещё спустя дня два, двое приехало за сундуком, и все разные. Хозяин квартиры опять мне говорит: "Что приезжают все разные и не враз увозят, а говорили, что знакомой женщины?" [11]

Я была, как на иголках: "Ну", — думаю, — "провалят они и оружие, и меня с типографией". Но удивительно сошло благополучно, хотя не совсем. Ящик поставили к 15-лет. мальчугану, родители которого были против всяких революционных действий, и сундук с винтовками без замков полиция открыла и арестовала мальчугана, но до меня тогда не добрались. И мы благополучно отпечатали 5000 экзем. первомайских прокламаций.

ПЕРВОМАЙСКАЯ МАССОВКА В 1906 Г.

После исторического 1905 года мы, будучи в подполье, всё же чувствовали себя как будьто свободно и первого мая 1906 года решили отпраздновать таким образом:

Ещё за два дня до 1 мая собирались в лесу за монастырём, где обсуждали, как проводить 1 мая, [11об] и решили, что в 12 часов дня 1 мая всем рабочим выйти в праздничных одеждах, по возможности в красном, на Главный проспект и прогулять ровно час, а затем разойтись по домам. Так и сделали.

Когда со всех сторон и улиц быстро в 12 час. дня стала высыпать публика, одетая в красных рубашках, ковточках, платочках, то полиция засуетилась. Стало видно, то тут, то там промелькнёт конный городовой, и уже было стали собираться, как видимо, разогнать эту праздничную толпу, но товарищи также быстро рассыпались по домам, как только пробил час.

Вечером было решено с 4 часов собираться в лесу на Каменных Палатках близь озера Шарташа, дорога до которых была увешена по деревьям прокламациями. [12] На Каменных Палатках собралось много народа. Некоторые рабочие с семьями и закусками явились ещё в первый раз. Открыли митинг около горы с той стороны, где болото (накрапывал мелкий дождик), уговорились в случае нападения полиции, кому из товарищей нельзя попадать в ея лапы, спасаться в болоте.

Действительно, только что открылся митинг, т. Филипп начал говорить, как патруль с горы спокойным голосом сообщил, что, товарищи, полиция здесь. И вскоре конные полицейские стали спускаться с горы с гыганием и бранью, свистя нагайками, стали разгонять собравшихся. Многие бросились в болото, куда конные городовые не поехали. Я тоже попала в болото и отстала от других товарищей, и заблудилась, вышла только на свисток паровоза на ж.д. [12об]

У меня в квартире типография не совсем ещё была убрана, и мне не следовало бы ходить на массовку, но мне так не хотелось сидеть дома. Я надеялась, что обойдётся благополучно. Когда я пришла домой уже в 12 час. ночи продрогшая, то первым долгом начала очищать свою квартиру от всей нелегальщины. И только когда всё упрятала хорошо, то зажгла огонь как знак, что я дома. Со мной в лесу была моя 15 лет сестрёнка, которую я тоже потеряла и очень беспокоилась, и ждала к себе обыска.

В лесу было арестовано около 80 чел., в том числе и мои товарищи, которые жили в моей квартире, Мария Оскаровна Авейде благодаря своей беременности тоже попала в лапы полиции, но они не указали адреса квартиры, где жили, и потому в моей квартире не было обыска. [13]

В городе на другой день пошли повальные обыски. Приходит ко мне товарищ и говорит: "Серафим домой не пришол, наверное, арестован, а у нас с ним стоит корзина с динамитом, надо её куда-нибудь убрать". Я иду к нему на квартиру, он помогает мне донести её до биржи (извощика в квартиру не берём для большей консперативности, чтобы тот не знал, с какой квартиры была увезена). Я везу эту корзину к себе, но у меня тоже не надёжно, сама жду со дня на день обыска, беру другого извощика и отправляю т. Тоню в более безопасное место.

А как мы таскались со шрифтом. После типографии надо было очистить мою квартиру. Завязывали в низу кальсоны и накладывали туда завязанные столбцами шрифт-набор. Переносили всё ночью. Один раз стали [13об] отворят ворота, шрифт у Кати посыпался из кальсон, хорошо, что было ночью, никто не видел, как ползали, собирали. Прокламации также обёртывали вокруг себя и с толстыми животами приходили на экспедиционный пункт, откуда рассылались по всем городам и заводам Урала.

ПЕРВЫЙ ОБЫСК

На Никольской улице после типографии у меня в квартире устроили штаб-квартиру для бежавших из Нарыма и других ссылок товарищей. Поместились у меня два нелегальных товарища — "Орлик" и "Кореец" — первый окружной организатор, другой городской организатор. Один по паспорту (конечно, поддельному) был земский служащий, другой — мелкий торговец с лотком. Здесь же на квартире фабриковались паспорта [14] для бежавших, я снабжала их деньгами и бельём.

Я думала тогда, что если будет обыск, так скорее у товарищей, т.к. они бывали чаще среди рабочих, чем я, и потому все конспиративные вещи держала у себя, тчательно, конечно, прятала. Так у меня хранилась печать для паспортов за большой иконой Николая Чудотворца в самом углу, которая стояла в низу в кухне на карнизе окна.

И вот раз, кажется, 6-го августа 1906 года у меня по обыкновению были бежавшие из ссылки два южных еврея, плохо даже говоривших по-русски. Они ожидали товарищей организаторов, чтобы получить паспорта, а надо сказать, что в это время, 1906 г., бежало так много, что мы не успевали их пересылать дальше, и моя квартира была [14об] ежедневно посещаема всё новыми и новыми лицами, и вероятно бросилась в глаза как соседям, так и хозяину квартиры.

В этот день, т.е. 6 августа уже под вечер часов в 5 я читала книгу "Женщина и социализм" Бебеля, которая была тогда легальной, и время от времени перебрасывалась словами с товарищами евреями, которые находились в другой комнате дальше, а я была в проходной. Дверь на крыльцо была полуотворённой, и я вижу в дверях, заходит человек в белом кителе со светлыми пуговицами, это был пристав, и довольно тихо спрашивает меня: "Вы Клементьева?" Я отвечаю: "Да". "У меня", — говорит он, — "есть предписание произвести у Вас обыск". Я тогда не на шутку удивилась, что у меня, а не у моих товарищей-жильцов, которых не было [15] на этот раз дома, и громко сказала: "У меня обыск? (с целью, чтобы слышали товарищи, сидевшие в следующей комнате) Пожалуйста, сделайте одолжение, производите!"

После этих слов пристав повернулся и вышел обратно на крыльцо, где у него были оставлены полицейские, с которыми он вернулся не больше, как минуты через две. Этим моментом воспользовались мои товарищи-ссыльные, они быстро пробежали по моей комнате и спустились в низ по лестнице, я с ними не успела перекинуться даже взглядом. Вернувшийся пристав с полицейскими слышал шум шагов и сейчас же спустился в низ, где на лестнице ему встретилась моя 15-летняя сестрёнка, тоже уже помогавшая в революционной [15об] работе, и которая, увидев пристава, расхохоталась. Может быть, он подумал, что шум этот произвела она, не знаю, но пристав скоро вернулся из низа и приступил к обыску, пригласив хозяина квартиры и двух соседей понятых.

Я не знала, куда скрылись мои товарищи. В низу было много чуланчиков, в которых не задолго до этого времени была наша типографийка. Я думала, что они там, так как на двор было нельзя выйти: там были у хозяина спущены две большие собаки, которые никого не пропускали, мы сами ходили только по парадному крыльцу. Я, конечно, очень волновалась, хотя старалась скрыть своё волнение, мутила с приставом, развлекая его различными разговорами вроде того, что хочется это вам рыться в разных ремучиках. [16]

Волноваться было от чего. Во-первых, я боялась, что всё-таки этих товарищей разыщут, а также боялась, что мои жильцы-товарищи могут прийти и попасть, как куры во щи. Я очень пожалела, что у нас не было условного знака, которым я бы могла предупредить их не заходить в квартиру. Просто чувствовали себя все ещё свободно и забыли о таких пустяках, как условный знак. Также у меня было кой что, компрометирующее меня — на столе у чулочной машины под клеёнкой были свежие прокламации, которые я только в этот день читала.

Пристав тчательно перебирал весь мой хлам, рылся даже в грязном белье, что невольно заставлял смеяться. Постель у меня была за неимением кровати на ящике, в который [16об] приставу захотелось заглянуть, а на постели лежала моя юбка, которую я только сняла перед приходом полицейских, и в кармане которой было письмо от политзаключённого товарища, полученное нелегальным путём. Я быстро свернула всю постель вместе с юбкой, пристав не обратил внимания на этот манёвр и принялся рыться в ящике, где ничего не нашёл.

После обыска моей комнаты пристав вошёл в комнату моих жильцов, спросил, кто здесь живёт, обратился к хозяину дома: "Прописаны ли?" Тот утвердительно сказал: "Да". Пристав говорит мне: "Ну, теперь пойдёмте в низ. Вы", — говорит, — "идите вперёд". И спрашивает: "А что, мы сегодня не полетим на воздух?" Я сначала не поняла его вопроса и сказала [17] равнодушно: "Не знаю". Оказывается, они искали у меня бомбы или динамит. В низу за иконой была у меня печать для паспортов, и когда полицейский стал шарить рукой по карнизу за иконой, я покосилась на него, и у меня просто сердце упало. "Ну", — думаю, — "сейчас попалась". Но полицейский отошёл ни с чем, и я облегчённо вздохнула, печать была в самом углу, и он, видимо, не ушарил.

Ну, одна гроза миновала. "Вот", — думаю, — "сейчас найдём беглецов". И когда обходили все чуланчики, то их нигде не оказалось. Пристав обратил внимание, в одном из чуланчиков, где промывали шрифт, сильно пахло скапидаром. Я говорю, что стоял скапидар, и его пролили, потому и сильно пахнет. Затем он увидел — у меня лежали несколько [17об] крупных яблок. Он говорит: "Вот они бомбы-то!" (конечно, шутя). Я тогда только поняла, что они ищут, и почему он спрашивал, не полетим ли мы на воздух. Он сам, видимо, сильно трусил, делая обыск. Я удивлялась, куда скрылись мои беглецы, тем более, когда пристав спросил хозяина: "А что у Вас во дворе надо посмотреть?" То тот сказал, что спущены цепные собаки, которые никого посторонняго не пропустят.

И так кончился обыск, пошли опять вверх и начали писать протокол, возились долго, видимо, выжидая кого-нибудь. Пристав говорит: "А самих Вас я забыл обыскать". Я встала и вывернула единственный карман, в котором ничего не было. И хотя я всё время шутила и смеялась, но всё же была, как на иголках. Было времени [18] уже много, и мои жильцы должны были возвратиться, вид которых не походил ни на служащего, тем более не на торговца. Пристав говорит: "Или мы пришли рано, или опоздали?" Я говорю: "Не знаю, по-моему, ещё рано". Он говорит: "Вот начитаетесь этой книги (указал на Бебеля), тогда можно ещё побывать", — и ушли.

Я заключила, что это был совсем новичёк в этом деле (на вид ему было лет 25), а потому и обыск прошёл благополучно, и даже ни кого не оставил из полицейских на квартире, что делают другие. Обыск продолжался с 5 час. вечера до 10 час.

Я только их выпроводила, сейчас же пошла искать, куда делись товарищи ссыльные и нашла их за сенными дверками в низу. (Пристав, когда спускался за ними вслед, только оказалось [18об] закрыл за ними дверь на крючёк в сени). Бедняги стояли, вытянувшись в струнку, не живы, не мертвы, окоченевшие, боявшиеся двинуться хоть одним мускулом, чтобы не выдать себя собакам, и если бы это было днём, то в окно кухни были бы видны их ноги, но мы ходили с огнём и поэтому их не видели. Я сказала им: "Идите, никого нет". Мне понадобилось повторить это несколько раз, чтобы заставить их сдвинуться с места, и потом, схватив фуражки, бросились бежать без оглядки и больше ко мне не заглядывали.

А мои товарищи-жильцы пришли через час после ухода полиции. Они задержались у рабочих. Когда я им рассказала о всём случившемся, то долго хохотали, как ловко всё сошло на этот раз. [19]

ОТ"ЕЗД в ЧЕЛЯБИНСК. РАБОТА В ПОДПОЛЬНОЙ ТИПОГРАФИИ.

После обыска в Екатеринбурге мне было работать уже невозможно, так как за мной и за моей квартирой следила полиция. Мне товарищи предложили выехать в другой город, я решила поехать в Челябинск, это было в первых числах сентября 1906 г. В Челябинске была меньшевитская организация, большевиков было очень мало. Поехала я туда по явке, которую мне дал т. Чуцкаев, работавший тогда в Екатеринбурге. Явка была написана на маленькой папиросной бумажке, которую бы в крайнем случае можно было проглотить, и такого содержания: "Явиться к зубному врачу (фамилию забыла) с письмом (конверт с пустым лицом бумаги) и сказать: "Вам письмо с Урала от Гарибальди". [19об] Зубной врач направляет на квартиру присяжного поверенного Евреинова, где товарищ прикрепляет к какой-нибудь ячейке.

Меня выбрали в городской комитет и дали работу ответственной за распространение нелегальной литературы. Но спустя две недели ко мне приходит ответственный техник по кличке "Паут" и говорит: "В технике (так звали подпольную типографию) у нас сидят два товарища мужщины, а для большей консперации нужна женщина", — и велел мне итти туда, предупредив, что одному из товарищей я по паспорту должна считаться женой. Хотя не очень это было приятно, но нечего делать, пришлось подчиниться партийной дисциплине.

Беру извощика, еду, сказав на квартире и у себя в ячейке, что я командируюсь в другой город [20] на неопределённое время. По указанному адресу и паролю в посёлок близь станции приезжаю на квартиру и говорю пароль: "Я хочу видеть "Паута". Ко мне выходит товарищ, которого я видела только один раз на общем собрании, это был по кличке "Дядя Ваня" (Долгов), который мне сказал: "Значит, Вы, товарищ, будите работать с нами, так познакомтесь с моим паспортом, т.к. по ему Вы будите считаться моей женой". (Фамилья его была тогда Кабанов Иван, моя кличка в Челябинске "Дина").

"Дядя Ваня" повёл меня вечером на квартиру, где была помещена типография. Это на самом краю посёлка, теперешний Порт-Артур, дом на две половины с отдельным ходом. В одной половине жили хозяева, две старушки, а другую занимали мы, две комнаты и кухня с отдельным ходом и воротами. В одной комнатке помещалась наша типографийка и товарищ "Дядя Ваня" и "Борис", в другой побольше помещалась я, и она же служила для приёма случайных посетителей, тогда как другая строго держалась всегда затворённой на весь день, но она соприкасалась стеной с квартирой хозяев, и малейший шум должен быть слышен у хозяев. Хозяева знали только то, что у них живут квартиранты муж с женой и нахлебник без определённых занятий, ищущий службы. Долгов работал в типографии Бреслина под именем Ивана Кабанова, приходил к нам вечером и направлял нам работу, т.к. специалист типографщик был он один, а мы двое плохо знали эту работу, работали больше по ночам.

Типографийка наша была установлена [21] так, чтобы меньше как можно было шуму. Шрифт набирался из обыкновенной кассы, заключался в рамки, проколачивался для ровности. Набор клали на жестяную доску или толстое зеркало, под низ, чтобы меньше было шума, подкладывали мягкое, даже подушку. Становились все трое к столу. Один накатывал краску небольшим валиком, другой накладывал бумагу и убирал потом, третий большим валиком весом в 10 фунтов прокатывал по бумаге. Так отпечатывали по 5 тысяч за сутки. Окна квартиры затворялись на ночь на глухо на ставни и завешивались чёрными занавесками.

Вообще типография была обставлена настолько консперативно, что о месте её, и кто в ней находится, знал только один человек — ответственный техник, член городского [21об] комитета, который ходил к нам ежедневно, приносил оригиналы для отпечатывания, бумагу и уносил готовое. Питались мы тем, что покупали в ближайшей лавочке, готовили сами. Отлучаться куда-нибудь далеко без разрешения ответ.техника не имели права и вообще показываться даже среди своих товарищей было нельзя.

Работали тогда главным образом над выборами во вторую государственную думу, в которой большевики принимали участие, а первую государственную думу они бойкотировали. В подпольной типографии мы тогда просидели более 3-х месяцев с начала ноября 1906 г. и до конца февраля 1907 года. В это время "Дядю Ваню" послали в командировку в Москву на две недели, мы остались одни с "Борисом", оба плохо умеющие работать. [22] Помню, мы долго возились с ним над траурной рамкой для прокламации ко дню годовщины 9-го января, пока наконец добились, чтобы она у нас выходила.

Надо сказать, что работа подпольной типографии очень нервирует, так как думаешь, что малейший шум может привлечь внимание соседей, или случайно пришедший человек встревожит нас, хотя мы были всегда на запоре, и свой человек к нам приходил по условному стуку в окно два раза, на котором стоял маленький ухватик, признак того, что у нас всё благополучно.

Раз мы сидим с "Борисом" за обедом и говорим: "Что-то т. Паут не бывал у нас вот уже дня четыре, не случилось ли с ним что-нибудь?" Борис говорит: "Сегодня ночью я сделаю вылазку и разузнаю, в чём [22об] дело". Только что переговорили, как слышим условный стук в окно. Я подхожу к окну и вижу, это возвратился "Дядя Ваня" из командировки, который сообщил нам, что "Паут" арестован, и нам как можно скорее надо удирать из этой квартиры, так что могут добраться до нас, потому что полиции известно, что он имел связь с типографией. Мы в эту же ночь принялись растаскивать нашу типографию по разным местам. Одного шрифта было только шесть пудов. На другой день об"явили хозяевам, что мы уезжаем, они очень пожалели таких скромных и аккуратных плательщиков-квартирантов.

Но выбора ещё не прошли. Нам пришлось устроить типографию-летучку. В одном месте где-нибудь [у] товарищей набираем, в другом отпечатываем. [23] Так проработали ещё две недели, пока закончили выбора, которые прошли, благодаря нашей усиленной пропаганде, для нас удачно. Все выставленные нашей организацией кандидаты прошли.

Как мы доставляли шрифт для нашей типографии и краску? Таким образом: "Дядя Ваня" (Долгов), работая в типографии Бреслина, ежедневно приносил в карманах столбцы завязанного шрифта, а также краску, верстатки и другие принадлежности. Таким образом наносил столько, что хватило не только для нашей Челябинской типографии, но ещё оборудовали две типографии в Нижнем Тагиле и Надеждинске, натаскивая таким образом всё необходимое, чем подводил мантрапажа, мужа [23об] моей сестры, работавшаго в этой же типографии.

Как-то накануне рождества, когда типография Бреслина была уже закрыта, у нас не хватило самой необходимой буквы "а". мы с Борисом посылаем Долгова: "Поди принеси". Он говорит: "Что вы, товарищи, в магазин меня посылаете, что ли?" Однако, пошёл, обманул сторожа, что он забыл какую-то необходимую вещь в типографии, тот его пропустил. Он как раз над кассой, над буквой "а" уронил подсигар и, когда поднимал, успел схватить горсть шрифта, да по пути ещё сунул в карман банку краски лилового цвета. Хозяин типографии потом говорил: "Черти крамольники моей и краской-то печатают свои прокламации".

Когда мы работали на летучке, [24] то полиция, озлобленная наводнением прокламаций, на которых была выставлена дата "г. Челябинск", шныряла всюду, и мы чуть было не попались к ней в лапы. Один раз нас пустил печатать либерал — содержатель лимонадного завода по фамилии Баландин, на погреб своего завода, где стояли ящики с лимонадом. Там мы работали всю ночь, от холода зуб на зуб не попадал. На утро вылезаем, говорят, был ночью обыск в доме, где ночевал ответственный работник "Вечеслав", который не растерялся, а, надевши ярмяк дворника, пошёл отворять ворота полиции и начал с ней обход по всему дому. "А там на заводе", — говорит, — "одни ящики с лимонадом стоят". Так туда и не заглянули. Так счастливо [24об] отделались мы на этот раз. Долгов только простудился и заболел на целую неделю.

Как только провели выбора, то все товарищи раз"ехались по разным городам. Мы с "Дядей Ваней" поехали в Томск, где не были ещё проведены выборы.

ЖИЗНЬ В ТОМСКЕ. ПЕРВЫЙ АРЕСТ.

В марте 1907 года мы поехали с Долговым и Борисом в г. Томск (у меня ещё была цель в Томске учиться на общеобразовательных курсах на аттестат зрелости), но вышло иначе — я прожила там ровно год, и это был, пожалуй, один из более тяжёлых для меня в жизни.

Приехали в Томск по явке к врачу на приём. На вопрос: "Где живёт Фёдорович?" — врач направил в бюро комитета. Там в Томске была довольно сильная эсеровская организация, [25] были и меньшевики, большевиков было очень не много.

Долгов (его фамилья была тогда Торопов Алексей Никол.) и я поселились уже как настоящие муж с женой (консперативная жизнь невольно сближает). Он работал в подпольной типографии, не живя там, а только с на ходу, меня же просил не работать вместе с ним, чтобы если попасть в тюрьму, так не обоим в раз, уговорившись раньше, что в случае его ареста мне не сознаваться в том, что я знаю, кто он такой. А он был дезертир с военной службы три года тому назад. Был участником Красноярского восстания в 1905 г., сидел в тюрьме 11 мес., бежал из Красноярской тюрьмы под именем "Константина Василевского", участь которого была, если его возьмут на работе [25об] в типографии, как военного дезертира — расстрел или веселица, в лучшем случае — каторга. Вот с таким человеком я связала свою судьбу.

Уходя ежедневно на работу, он даже мне не говорил, где находится типография, а она была на против в той же улице, на верху, на Кузнечном взвозе, где мы жили, была одна сторона улицы на горе, другая под горой, туда ходили по лестницам.

Раз по утру проснувшись, Долгов говорит, посмотрев в окно: "Посмотри-ка, куда эта женщина идёт с полицейским". Я говорю: "Вон, на против во двор". "Ну, дело плохо", — говорит он, — "ведь там находится наша типография". И верно, через полчаса смотрим — вывозят на лошади всё имущество, бывшее в квартире. Оказывается, ночью был обыск, двое [26] бывших там товарищей, также фиктивных мужа с женой, были арестованы. Долгов спасся тем, что ночевал дома, но мы боялись, что его могли узнать по одежде, т.к. он ходил ежедневно, и хозяева дома могли заметить, хотя он тчательно закрывался всегда воротником и шапкой, когда проходил по двору. Он немедленно скрылся в университет, там около студентов пробивался целую неделю, пока все в ожидании обыска. Потом я передаю, что кажется уже всё благополучно, может вернуться домой, только чтобы переоделся в другую одежду. Он так и сделал. Достали где-то старый студенческий плащ и шляпу вместо шубы и шапки, которая была довольно хорошая, так и счезла совсем. Кто-то из товарищей воспользовался [26об] ей навсегда.

После этого проишествия мы решили с ним уехать из Томска в Ростов-на-Дон, достали уже ж.д. билеты на проезд. Я только хотела остаться на некоторое время, т.к. я поступила в чулочную мастерскую работать, до тех пор, пока он поедет и устроится как следует, а потом напишет мне, а то действительно надоело мытариться, пока приедешь да найдёшь своих.

Реакция уже бушевала во всю, и наши организации быстро рядели. Только и слышишь — там провал, в другом месте. Проезжал по всем городам Сибири знаменитый своими подвигами генерал Миллер-Закомельский со своими веселицами, то и дело вздёргивали революционеров. Газеты были переполнены известиями: "Приговор [27] военно-полевого суда приведён в исполнение". Много знакомых товарищей погибло. На нас это действовало угнетающе. К моему ужасу Долгов стал прикладываться к рюмке, да и очень усердно. Я приходила вечером с работы домой и находила его всегда спящим, а на полу за чемоданом открыла целую батарею бутылок из-под вина. Меня это очень поразило, и я просила его уехать поскорее, но он, видимо, пьяный где-нибудь проболтался, и за ним следили, а в тот день, 27 мая 1907 года, когда он хотел уехать, его арестовали на улице.

Долгова Харитина Петровна и Долгов Константин Никитьевич

(в Челябинске Кабанов, в Красноярске Василевский, в Томске Торопов)

Томск. 1907 г. Накануне ареста

Я прихожу домой пораньше, чтобы его проводить на вокзал, но только что спускаюсь с лестницы нашей улицы, как меня остановил господин прилично одетый, спросил: "Вы Клементьева?" Я ответила: "Да. Что вам угодно?" Он сказал: "Ничего, пойдёмте". Дорогой он спрашивает меня, давно ли я знакома с Тороповым. Тогда я догадалась, с кем имею разговор. У него в это время из-под пальто блеснули светлые пуговицы мундира. Это был жандармский ротмистр.

Прийдя с ним в свою квартиру, мне представилась следующая картина: Долгов сидит окружённый жандармами с револьверами на готове. Полна комната народу понятых, хозяева, полиция, вещи все разбросаны. Всё буквально перевёрнуто верх дном, как после погрома. Меня обыскали и повели нас обоих в ближайший полицейский участок, строго запрещая нам не только говорить, но даже смотреть друг на друга.

В участке его скоро увезли [28] в тюрьму, так называемые "арестанские роты". Мне тяжело было слышать, когда стали наколачивать на винтовки штыки и поставили его по среди этих свеч. Я так думала, что больше его не увижу. Он просил обо мне, чтобы меня не забрасывали в кутузку, а отправили бы лучше в тюрьму. Ему сказали, что на счёт меня ещё нет распоряжения, и мы её возможно отпустим или оставим ночевать в канцелярии. Но только что его увезли, как меня тотчас же забросили в грязную, совсем тёмную кутузку, где я провела ночь вместе с пьяными женщинами, а рядом мужщины. Крики, драки продолжались всю ночь.

На утро меня позвали в канцелярию чай пить. На мой вопрос, долго ли меня будут здесь держать, отвечали: "Нет распоряжений". [28об] И наконец в 2 часа дня приехал жандарм и отвёз меня в губернскую тюрьму совершенно в противоположной стороне, на другом конце города от арестантских рот, куда увезли Долгова. По приезде в тюрьму я написала заявление, чтобы мне прислали мои вещи, т.к. ни я, ни Долгов не взяли ничего, даже полотенце. В квартире осталось всё перевёрнутое верхдном и разбросанное.

Я просидела три недели в одном белье и платье в одиночке, а вещей всё нет. Как безконечно длинны показались мне эти недели! Одна, без какого-либо дела, без книг, оторванная от любимого человека, участь которого мне была неизвестна. Я, как затравленный зверь в клетке, билась часто об стенку головой, но стена была слишком толстой, а решётка окна крепка! [29]

Долгов, более опытный по тюрьмам, сначала думал, что я не арестована, ждал меня, что я приду на свидание, а потом спрашивал администрацию, которая или отнекивалась незнанием, или говорила, что не арестована. Пока он поднял всех на ноги вплоть до главного управлениями жандармии, которое ответило наконец, что я арестована и нахожусь в губер.тюрьме. Он написал заявление, чтобы все вещи прислали ко мне, а я бы прислала к нему необходимое. Действительно, вскоре я получаю целый воз имущества, тщательно упакованных с печатью.

Вскоре меня повезли на допрос к жандармскому ротмистру, и как мы уговаривались когда-то с Долговым отказаться от него, я так и сделала. Сказала, что я и не подозревала, что [29об] он носит другую фамилию. На все вопросы (я сама удивилась, как я ловко научилась обманывать) я отвечала не знанием.

Жандар.ротмистр спрашивает меня: "Вы знаете его почерг, вот он во всём сознался", — а Долгов мне говорил как-то, что если арестуют не на работе и ничего компроментирующего не найдут, то он откроет своё настоящее имя, и тогда будут судить как дезертира. Я упорно стояла на своём, что я ничего не знаю. "Но ваш муж типографщик по профессии, и у Вас была подпольная типография", — говорит мне ротмистр. Я на него смотрю с удивлением, как будьто бы совсем не понимаю, что значит подпольная типография. Так ловко мне удалось его провести, что он ничего от меня не добился. "А Константина Василевского вы знаете?" — снова спрашивает [30] он. Я отвечаю, что слышала от мужа, это его знакомый. (У Долгова нашли фотографические карточки, написанные Константину Василевскому). "А не он это самый?" — спрашивает опять меня ротмистр. "Не знаю", — отвечаю я. "Ну что же", — говорит он, — "будете сидеть", — и велел отвести меня снова в тюрьму. Долгову же говорили на допросе, что я во всём созналась и выдала его.

Я просидела два месяца, заболела (оказалась беременной), меня выпустили из тюрьмы, но не на радость. Я буквально не знала, куда пойти даже ночевать. Не было денег. На старую квартиру знала, что меня не пустят на порог. Старухи, у которых мы жили, были озлоблены, когда был обыск. Товарищи, да и обыватели, боятся вышедших из тюрьмы политических. [30об] (Заходила тут к одним товарищам, не пустили).

Я отправилась из тюрьмы без вещей, зашла в городской сад, был праздник, много гуляющих. Села на скамейку, страшно кружилась голова. Я завидовала всем проходящим, что у них есть куда итти ночевать. Наконец, я решила итти на Кирпичную улицу, где я работала на чулочной машине всего неделю, и хозяйка мне показалась симпатичной. Сидя в тюрьме, я как-то слышала, по коридору вызывали фамильи на свидание и упомянули мою. Там ответили, что её нельзя без разрешения жандармского управления как политическую. Я подумала, кто бы это мог быть ко мне. Оказывается, это моя хозяйка, видя, что я не являюсь на работу, разыскала мою квартиру, узнала фамилью и хотела прийти на свидание. Её не пустили, но она узнала, что я [31] политическая, она им сочувствовала. Туда я и направилась, хотя с тяжёлым чувством. Подхожу к дому, выходит дочь гимназистка, увидала меня и говорит: "Идите, мама рада вас видеть". С меня как гора свалилась. Я осталась у них жить и работать.

Потянулись убийственно тяжёлые дни. Организации наши оказались все разгромлены, не стало близких товарищей — кого выслали, кто сидел в тюрьмах, кто скрылся неизвестно куда, а другие неуверенные ушли в свою обывательскую скорлупу и открещивались от нас, побывавших в тюрьме.

Мой муж (Долгов) просидел в тюрьме 11 месяцев, ему грозило, если его уличат в принадлежности к партии и участие в подпольной работе (типографии), как дезертиру с военного фронта, военно-полевой суд или просто военный, который тоже обещал каторгу или дисциплинарный [31об] батальон.

Я испытывала и материальный недостаток (работая в чулочной мастерской, зарабатывала гроши, кое как хватало на голодное существование, главное, старалась помочь мужу, чтобы хоть немного смягчить тюремную жизнь) и моральное унижение и оскорбление. Раз прихожу в жандармское управление за разрешением на свидание с мужем, мне говорит жандарм: "Ваш почётный гражданин Торопов оказался беглым солдатом Долговым, и мы его отправили на гаупвахту" (военная тюрьма). "Не знала, с кем жила", — с иронией добавил он.

А тут ещё беременность. Работала по 12-15 часов в сутки до самого последняго дня. Родила в клинике с операцией и только благодаря хорошему профессору-херувгу осталась жива, особенно ребёнок, который родился не дышащим. Профессор [32] возился с ним 2 часа, чтобы возвратить его к жизни, спросив у меня, надо ли мне ребёнка. Я сказала: "Хотела бы, чтобы был жив". (В настоящее время дочь скрипачка).

После 11 мес. тюремного заключения мужа назначили к отправке на место военной службы в пограничную стражу в Харбин под конвоем. Судили его как дезертира с военной службы, мотив побега — "тоска по родине". Политических улик всё же не могли найти, хотя и держали под следствием столько время. Я подлежала административной высылке за пределы Томской губ. Я решили ехать туда же в Харбин.

В ССЫЛКЕ

Мы жили от Харбина в 120 верстах на охране ж.д. моста, китайская деревушка Лоу-ша-гоу, в солдатской казарме. Нам [32об] дали маленькую комнатку, тут прожили мы триг ода под строгим надзором военного начальства. Долгов начал сильно пить, говоря, что он не выносит такой жизни. Я надеялась, что по отбытию наказания мы заживём лучше, но оказалось не так. Он пил и после окончания военной службы, в конце которой мы ещё с ним венчались в церкви (т.к. рожались дети, надо было дать им имя). Мы смотрели на этот обряд как на комедию, которую необходимо разыграть.

В Харбине мы прожили ещё два года после военной службы, и Долгов не только не исправился, но ещё больше стал пьянствовать. Я уже с троими детьми испытывала страшный материальный недостаток. Жили в самых скверных маленьких сырых квартирах, из которых нас гнали с полицией как не плательщиков. Я выбивалась из сил, чтобы [33] как-нибудь прокормить маленьких детей. Ходила на подённую работу, оставляя 5-ти летнюю дочь с малышами, которым было 3½ и 1½ года.

Наконец, я решила уехать на родину, оставить мужа там, но не тут-то было. Мне больших трудов стоило достать отдельный вид на жительство. Я проклинала тот день, когда я совершила глупость — венчалась в церкви (которое оказалось не нужным впоследствии и для детей). Мне пришлось подать заявление генерал-губернатору г. Харбина о разрешении иметь отдельный вид и выехать на родину. После долгих мытарств, получив документы и четверной билет для проезда до Екатеринбурга, я захватила своих маленьких детей и почти без денег и багажа уехала, оставив Долгова пьяным под забором. [33об]

Приехав в Екатеринбург в 19013 г. в сентябре, я занялась опять чулочным ремеслом, не пытаясь даже поступить учительницей, т.к. считалась политически не благонадёжна. Прежних своих товарищей революционеров никого не нашла.

Жить было трудно, даже квартиру более подходящей не могла найти — с детьми не пускали. Я решила переехать в Каменский завод, где я родилась и где я надеялась лучше воспитать своих детей более здоровыми, чем в городской местности.

РАБОТА В КАМЕНСКОМ ЗАВОДЕ

Долгов, видимо, опомнился от пьянства и решил ехать за мной в 1914 г. в мае, когда я была уже в Каменском зав. Он приехал в Екатеринбург, разыскал мою квартиру по адресному [34] столу, где ему сказали, что выбыла в Каменский завод. Он проехал в Москву, т.к. у него был билет прямого сообщения до Москвы, его родины, оттуда написал мне, чтобы я приехала в Москву, если пошлёт денег на дорогу. Но вскоре была объявлена империалистическая война, и его взяли на фронт. В сентябре 1914 года я получила от него письмо с австрийского фронта.

В 1916 году он приехал ко мне на побывку и сказал, что на фронте не спокойно, и во что-нибудь да должно вылиться это недовольство. Я говорила: "Если что будет (мы тогда как-то не смели думать о такой грандиозной революции на опыте 1905 г.), то мне не утерпеть, я буду опять работать". Он же говорил, что у нас теперь маленькие дети, [34об] куда же их денешь, если придётся сесть в тюрьму.

Но вот наступил 1917 г. В начале марта была в Каменском получена телеграмма, что царя нет, началась революция. Наши Каменские рабочие неуверенно стали собираться малинькими кучками и сооружать красное знамя, на котором было только одно слово "За свободу", но через два дня уже вылилось в грандиозную демонстрацию. Тут шли и учителя, и интелегенты разных профессий, и торговцы, чиновники, и просто обыватели без разбора. Красных знамён появилось побольше.

Революционных песен петь никто не умел, запоют одну, не окончат, начинают петь другую, третью, и все не знают слов. Я присоединилась к группе учителей и запела, стараясь подсказать слова. Они обратили на меня [35] внимание и сказали, что простая женщина и знает революционные песни.

18 марта приехал Долгов с фронта опять на побывку и говорит: "Ну, теперь уж мы свободу из рук не выпустим, не как в 1905 году", — что солдаты большинство на нашей стороне и что мы будем оба работать.

Начались безпрерывные митинги. Выделилось несколько человек ораторов различных партий. Это были: Горшков Иван Арефьевич, провизор; Ярошевич, фотограф; Прокопьев Яков, рабочий; Долгов и я, впоследствии из рабочих ещё Головин Василий. Все они были большинство меньшевики, некоторые эсеры, я одна была только большевичка. Потому в начале наша организация Р.С.Д.Р.П. была меньшевитской. Мне не удалось пока привлечь на свою сторону ни кого, даже мужа. Я работала всё-таки с ними. Организация наша [35об] быстро росла, в ней был всякий сброд, даже поп отец Павел Грехов. Руководитель тов. Горшков строго оберегал организацию от большевитского вляиния, даже газета "Уральская правда" (мать "Уральского рабочаго") и центральна "Правда" не читались и убирались в биб-ке подальше. Я их раскапывала и утаскивала домой. "Уральскую правду" я пыталась распространять среди рабочих завода, посылая туда мальчика с газетами, но рабочие под влиянием меньшевитской агитации рвали эти газеты, не читая, и ругали меня, а поп говорил: "Паршивая эта газета, ни чему Вас хорошему не научит".

Раз как-то в июне месс. 1917 г. на собрании вопрос стоял о предстоящей конференции в Екатеринбурге, выробатывали резолюцию, где говорилось: "Война до победоносного конца". Керенскому была послана приветственная телеграмма. [36] Шла подписка на заём для продолжения войны. Поп взял свою шляпу и пошёл собирать деньги. На собрании тогда присутствовало более 200 человек. Я сидела в стороне, не принимая участия ни в чём. Головин Василий обратил на меня внимание и говорит Горшкову: "Смотри-ка, как нашу большевичку подёргивает". А тот отвечает ему: "Ну, мы её скоро повесим". Это было сказано тогда шутя, но вскоре я получила предупреждение от начальника милиции Соковнина, что я состою в чёрном списке и на счёт своих большевитских идей должна быть осторожна, их не распространять в массы.

Вообще я прослыла в Каменском как ярая большевичка, и это считали не только товарищи, причастные к революционной работе, но и просто обыватели. [36об] Но надо сказать, что наши Каменские меньшевики были не глубоко пропитаны меньшевитскими идеями и шли по течению. Когда Горшков поехал в Екатеринбург и убедился, что там работают большевики, свою резолюцию "война до победного конца" он сам говорил, что не вынул из кармана, постыдился, когда там услышал такие зажигательные слова, как: "Мы перебросим факел революции через головы воюющих в другие страны". Приехал обратно уже большевиком.

Октябрьская революция прошла у нас не заметно. Наша меньшевитская организация начала быстро таять. Ушли лишний отброс вроде попа и агронома, и других служащих, с рабочими пришлось вести большую работу. В апреле 1918 года мы ликвидировали совсем меньшевитскую организацию и организовали ячейку Р.К.П.б., в которую [37] вошло что-то около 15 человек. Я работала среди женщин и среди рабочих. Была выбрана в волостном комитете выборным членом, работала ещё секретарём в комитете беженцев.

НАСТУПЛЕНИЕ БЕЛЫХ

В мае и июне 1918 г., когда стали наступать то там, то в другом месте чехословаки с белогвардейцами, у нас ежедневно были тревожные свистки, вызывавшие нас в Совдеп. Тут ещё мы начали отбирать из церкви книги о записях родивших и умерших и о браках, то получилось целое событие. На церкви начали бить в набат. Так что весь народ всколыхнулся. Не могли понять, что случилось, думали — пожар. Народ прибежал к церкви, и многие, конечно, были противники новых порядков и восстали за церковь. Не обошлось без шума. [37об] Товарищей, зашедших в церковь, верующие побили. Из Совдепа дали выстрел по колокольне, чтобы замолчал звонарь.

Перед самых приходом белых я как-то говорю Горшкову: "Что будем делать?" Он говорит: "А что же, как не бежать? Что, думаете отдаться этой тёмной массе, за которую стоишь, чтобы она растерзала? Надо поберечь себя для дальнейшей работы". Я же сказала, что бегство считаю постыдным, когда мы всколыхнули эту массу, из которых много должны пострадать, я остаюсь с ними.

Я не ошиблась, белогвардейщина сумела розыскать нужных по ея мнению революционеров и арестовала 350 чел., которыми были наполнены 5 магазинов и 2 кутузки, над которыми издевались, били, морили голодом. [38]

ПОД ВЛАСТЬЮ БЕЛОГВАРДЕЙЩИНЫ

Меня арестовали 26 июля в 4 часа утра. Офицер Константин Тошляков, сын купца, живущаго по нашей улице по Новой, и повёз меня на вокзал, где хотел расстрелять, но на вокзале уже приехали с поездом чехословаки, и меня пришлось передать в распоряжение чешского коменданта, который распорядился посадить меня в бывшую дамскую уборную, где меня охраняли белые офицеры.

В это время многие женщины, у которых красные увезли мужей, прибежали на вокзал и кричали: "Где её долго не расстреливают?" — т.к. они думали, что благодаря моей агитации были увезены их мужья. Они кричали: "Это она смутила нашихмужей".

Вдруг отворяются двери, и я вижу своих маленьких детей плачущих, которые прибежали на вокзал, услыхав, что меня хотят расстрелять. Я до тех пор, пока не видела их, чувствовала себя как будьто спокойной или просто была в таком состоянии, когда человек ничего не думает, все чувства как будьто атрофировались (обмертвели). Но когда я увидела детей, во мне всё как будьто перевернулось. Я быстро встала, подбежала к столу, на котором стоял бурак, и быстро выпила несколько глотков содержимого в нём. Там оказалось молоко, оно освежило пересохшее горло, и ни одним словом я не обмолвилась со своими детьми, так продолжалось до 3-х часов дня.

За это время арестованных мужщин набралось уже порядочно. Наконец, нас вывели и провели от самых дверей нашей комнаты до выхода из здания и до телег по живому коридору, созданному [39] из вооружённых людей с винтовками и штыками. Посадили на телеги, дети были со мной, окружённых стражей повезли обратно в Каменск. Громадная толпа народа окружала наши телеги и кричали с яростью: "Проклятых большевиков везут, безбожников, расстрелять их надо!" Только одна сердобольная женщина сказала, глядя на меня: "Посмотрите, какие у ней маленькие дети! Жаль их!"

Меня допросили немного и посадили в тёмную грязную кутузку, детей отправили домой. В кутузке оказались две женщины: Полухина и Ярошевич, фотографа жена, которых я ни как не ожидала встретить. Полухина эта просто частенько бывала у меня и интересовалась революционной работой, а Ярошевич тоже [39об] не была революционеркой, а только потому, что муж был революционер и ушёл с красными. Я села возле них, не говоря ни слова, и они также ни чего не говорили, молча прислушивались, как в соседней камере — кутузке мужской, приводили и уводили мужщин, одних расстреливали, других избивали и избитых снова кидали обратно в кутузку. От ужаса мы цепенели, ожидая своей участи, особенно когда загремит замок. Так сидели целые сутки, не проронив ни одного звука, все трое.

На другой день стали приводить к нам ещё арестованных женщин. Я удивлялась, откуда только они набирают женщин-революционерок, когда я знала, что ни одной мало-мальски сознательной женщины не было в Каменском заводе, которая бы проявила [40] себя на революционной работе. Я делал несколько раз попытку в 1917 г. собрать женщин и поговорить с ними, но это была такая шумливая не организованная масса, с которой было трудно сговорить. Как я, например, агитировала за детскую площадку, так многие женщины бросились на меня с кулаками, говоря: "Вам бы только гулянии устраивать, детей ещё наших будете портить". [*Имеется в виду не строительство детской площадки с горками и песочницами, а организация досуга наподобие детского клуба.] Так вот из таких большевичек нам тут насадили — у которой мужа взяли в Красную армию, одна тут масло, яйца продавала красноармейцам, а ещё одна так та кабачёк держала для красноармейцев.

А потом ещё посадили совсем проституток, которые явно шпионили за нами, уходили с утра на кухню, приходили вечером и приводили [40об] с собой ночевать солдат-белогвардейцев. Особенно была среди них "Пашка", сидевшая за воровство, а потом как бы тоже за революционную деятельность. По её наговорам били не только женщин, но и мужщин. Особенно был тут один товарищ Машталлер, он был арестован с дочерью 13 лет, при нём ничего не нашли, а эту девочку отдали как бы на попечение этой "Пашки" (фамилий у неё много, и я не помню ни одну), которая сумела эту девочку выпытать, и та ей сказала, что документы и деньги зашиты у ней в воротнике пальто.

Как били этого товарища, одни сплошной кошмар! Палачи уставали бить, отдыхали и снова принимались, как только раны на истёрзанном теле начинали заживать. Он пробовал бежать, и это ещё более усилило [41] ярость палачей, так что потом, когда стали отправлять отряд заключённых в Камышлов, то Машталлера одного везли на лошади, т.к. он не мог двигаться. Но он всё-таки остался жив и бежал уже в 1919 году из Ялуторовска. Я его потом видела один раз только.

Так вернусь к нашей камере-кутузке. Когда стали прибывать к нам арестованные, и их столько набралось, что стало даже не где стоять или присесть, не только полежать. Начали понемногу перебрасываться шопотом с вновь прибывшими. Все рассказы были печальны — расстрелы, аресты.

Я как-то вечером, видимо, задремала и слышу сквозь сон шум. Мне представилось, что пришли красные нас освобождать, и у них происходит борьба [41об] с белыми. Я быстро вскочила и подбежала к окошечку в дверях, и хотела закричать: "Товарищи, мы здесь, спасите нас", — но Полухина схватила меня и оттащила, и почти бросила на нары, говоря: "Молчи". Оказывается, это втаскивали сильно избитого товарища Фейга, где-то спасавшегося в огороде, его втолкнули в соседнюю камеру.

Полухина потом рассказывала, как она считала меня уже расстрелянной, т.к. слышала выстрел, и вдруг видит — меня заводят к ним в кутузку. Она, говорит, сначала не поверила своим глазам, когда меня привели бледную, едва держащуюся на ногах.

Дня через два заглянул к нам помощник коменданта Данилов, бывший учитель и знакомый мне. Мы частенько с ним спорили. Я доказывала справедливость большевитских идей, он наоборот разносил их, ругал, на чём свет стоит. [42] Он, увидя меня, сказал тихонько, чтобы очень не безпокоилась за свою участь, так как он меня знает, и что они идейных не преследуют, а только за мародёрство. Я ему плохо поверила, но всё же несколько успокоилась. Вскоре его услали на фронт, и он был убит.

Потянулись ужастно томительные дни. Безпокойство за своих маленьких детей, которые жили совершенно одни. Я сама голодная, без питья, т.к. было очень жарко (июль и август мес.), сырой воды не давали во избежание болезни, а кипячёной не было. Некоторым женщинам приносили из дому, а у меня дети были тоже голодны, ни кто не обращал на них внимания. Хотя, пожалуй, нельзя этого вполне сказать: ребята соседей бегали за ними, называя их "краснодранцами", а некоторые [42об] сердобольные соседки давали как нищим кусочек хлебца. Хотя у меня была оставлена мука, целый мешок 5 пуд., но эти же сердобольные соседки и растащили. Много у меня тогда потерялось из одежды.

Вот как описывает мой сын то время, когда он был только шестилетним мальчишкой.

СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ ГЕОРГИЕМ ДАНИЛОВЫМ

"На-ка, Горюшинька, хлеба кусочек,

Мать-то убьют, так тогда всё равно

Этот же хлебец попросишь, сыночек,

С мешком за спиною придя под окно!"

Как у щенка, что верёвкой прибитый,

К плечам прижалась его голова,

Как будьто со злостью, где-то зарытой,

Но как-то и жалобно поднял глаза.

Хлеба не взял. Не до хлеба тут было.

Тихо пошёл, сам не знаю куда.

Что-то в груди нестерпимо заныло,

Из глаз полилась за слезою слеза. [43]

— Маму убьют... Уж не раз говорили... —

Твердит про себя, почти плача навзрыд,

Где тюрьмы людьми переполнены были,

Горюша туда что есть мочи бежит.

Люди тогда в магазинах сидели:

Не было тюрем, а лавки пусты.

Мигом замки плотно в дверях засели,

И люди томились от тесноты.

Бежит к ним Горюша, бежит видеть маму,

Поплакать, прижавшись к ней плотно лицом,

А слёзы его ещё больше душили,

Когда конвоир его прогнал хлыстом.

А мать! Чем поможет? Чем сына утешит?

Железная дверь так безжалостна к ней,

А плачущий голос, как нож, душу режет.

Горюша прочь с плачем пошёл от дверей.

* * *

Число арестованных женщин всё увеличивалось, и нас из кутузки перевели в магазин, где от железных ставень и дверей, и крыши, которые накаливались за день, ночью была страшная духота. [43об] Нас было более 80 чел. Мы изнывали от жары и духоты.

ПАМЯТНОЕ УТРО

Помню холодное сентябрьское утро. У нас в женском отделении магазина против обыкновения открыты все ставни окон и даже двери. У дверей стоит часовой. Что это значит? По улице снуют пешие и конные вооружённые люди.

Ещё за неделю пронёсся слух среди арестованных, что приедет карательный отряд, который будет расправляться ещё получше, чем было до сих пор.

У нас не было прогулок, кроме того, что нас водили всех враз на "оправку" в уборную, которая находилась посреди площади. А в это утро нам объявили, что мы можем пойти гулять. Я не воспользовалась этим, осталась стоять у окна и стала наблюдать за происходящим на улице. Вскоре я увидела своих маленьких детей, которые пришли [44] с передачей ко мне и отцу. Он был посажен тут же напротив, в глухом тёмном подвале, их было там 9 человек, недавно привезённых из Камышлова. Детей ко мне не пускали, хотя они меня видели в окне, и не принимали от них передачу, были заняты другим. Детишки дрожали от утренняго холода, жались друг ко другу, что наводило на меня тяжёлую тоску.

Вдруг я вижу — идёт несколько вооружённых белогвардейцев с плетьми в руках и спускаются в подвал, где находился мой муж. Через несколько минут смотрю — выбрасывают вещи моего мужа: шинель, сапоги, гимнастёрка, а также и других товарищей рубашки, сапоги, брюки. У меня волосы на голове зашевелились от ужаса, когда палачи вскоре появились [44об] с раскрученными плетьми из подвала, что там происходило, я догадывалась.

Затем эти люди, затворив подвал, пошли в магазин, также находящийся напротив, где, видимо, проделали тоже самое, т.к. тоже много было выброшено вещей верхней одежды. Белогвардейцы раздевали людей до белья, били сколько им захочется, лучшую одежду и обувь брали себе. Так проделали во всех 5-ти магазинах, где находилось около 400 человек.

Женщины, которые ушли на прогулку, быстро вбежали к нам в магазин, многие с плачем, т.к. у многих были заключены мужья, говоря, что там бьют мужщин. Стонов не было слышно, только свист нагаек. Все женщины бледные, сидели молча, что будет дальше, при открытых [45] дверях.

Заходит наш главный тюремщик "Паисов" и говорит так ехидно: "Что, присмирели, гостей ожидаете? Не бойтесь, сюда не прийдут, хотя не мешало бы некоторых угостить", — причём посмотрел на меня.

А надо сказать, что он и я, мы страшно ненавидели друг друга. Я возмущалась тем, что у нас ночью ночевали конвоиры. Я всё хотела передать в следственную комиссию об этом, и там, видимо, узнали или что, уж не знаю, но только раз этот "Паисов" приходит к нам, затворяет за собой дверь, не впуская конвоира, и спрашивает: "Отвечайте, женщины, кто из Вас ночью принимает мужчин?" Все молчат. Там были и старухи лет под 60, он их спрашивает. Они отвечают: "Ничего не знаем, спим под прилавком, никого не видели". [45об] Тогда он обращается ко мне, говоря: "Ну, уж Вы-то, конечно, скажете?" Мне, конечно, ничего не осталось, как пришлось говорить. Я сказала, что не укажу на личности, но скажу то, что в Ваших тюрьмах делается то, что не делалось в царских. Во-первых, что у нас в камере ночью должен быть огонь, а во-вторых, если мы находимся днём на замке, то мы должны быть и ночью на замке. Он говорит: "Как, разве вы ночью не на замке?" Я говорю: "Нет, каждую почти ночь по целой ночи хождение взад и вперёд мужщин-белогвардейцев". За эти слова он меня особенно ненавидел, т.к. всё это делалось с его разрешения, а может быть и следственной комиссии, хотя там сидели интеллигенты: директор высшего начального училища и мировой судья.

Всё же после этого [46] стало лучше — не стали ходить конвоиры. Зато они хотели, кажется, расправиться со мной своим судом. Раз как-то вечером нас стали выпускать на "оправку". В дверях стоял конвоир и, увидев меня, спросил мою фамилью. Когда я сказала, он тогда говорит: "Вы не ходите". Я очень удивилась: "Что, даже на оправку не отпущают?" Он со мной говорил повелительным тоном, но когда прошли все женщины, он мне шопотом сказал, что вас хотят там бить. Оказывается, там другие конвоиры ждали меня и хотели побить, нашёлся один хороший, который предупредил.

Возвращаюсь к этому же злополучному дню. Вскоре из подвала вывели избитых с завязанными головами троих твоарищей и повели неизвестно куда, тут же был и мой муж. [46об] Я думала, что их повели расстреливать. На меня это произвело такое тяжёлое впечатление, что я буквально билась головой об стену. Но вскоре их привели обратно. Потом узнали, что их водили выкапывать красноармейца, похороненного близь церкви, заставили выкопать под револьверами и перенести дальше.

ВОСПОМИНАНИЯ СЫНА ГЕОРГИЯ,

написанное в 1928 г., будучи в Каменском заводе.

Стою среди улицы.

Тишина и покой.

Луна в морозе хмурится,

Как будьто часовой.

Смотрю на эти лавки,

Железные ставни,

Тяжёлые накладки

И бурые камни...

Кажется опять

Стоит тот конвой,

Только тихо прислонившись

За водосточной трубой... [47]

А я... вновь тот самый

Несчастный мальчишка,

Пришёл повидаться с мамой,

Без шапки, босой,

В коротиньких штанишках,

Принёс хлеба с собой.

И даже хочется крикнуть:

"Дяденька, дяденька!

Пожалуйста, передай это маме!"

А он, безжалостный, молчит, словно камень.

Видать, как за углом

Сверкает бандит шпагой,

А за ставнями у окон

Стоят они ватагой.

Избитые, голодные продрогшие!

Стоны, стоны без конца...

Вон там лицо худое, бледное,

Я в нём узнал отца.

Оно исчезло предо мной последним.

Тяжёлые воспоминания‼!

ПОД НАДЗОРОМ"

Да, мне приходилось наблюдать сквозь щели ставень, как мой шестилетний сынишка бегал за разводящим, который ходил с ключами от магазина к магазину, [47об] передавал арестованным передачу и не обращал ни малейшаго внимания на пристававшаго к нему мальчугана со словами: "Дяденька, дяденька, передай это маме!", приносил кусочек хлеба.

Надо сказать, что нас совсем не кормили. Всем приносили из дому. Я так обессилела от голода, что еле держалась на ногах, а тут ещё стали посылать мыть полы, провожая нагайками... Много пережито, не хочется некоторое вызывать из памяти!...

Наступили зимние холода. В магазинах наших было ужасно холодно, дров не давали. Стали мало по малу выпускать женщин на волю. Наконец, в последних числах декабря 1918 г. я осталась совершенно одна в огромном магазине, в котором теперь бегало множество мышей. Я прожила ещё три дня, а затем стала просить, чтобы меня выпустили, т.к. у меня [48] малинькие дети, и я никуда не денусь из Каменска. Наконец, 28 декабря меня выпустили. Я просидела 5 мес. и 2 дня.

Я жила в отцовском доме, который был разрушен так, что в нём никто не жил. Я его поправила малость и прожили всего полгода. За время моего ареста приехал мой брат и поселился в этом доме. Придя домой, я получила такой сюрприз, что брат мне заявил, чтобы я убиралась вместе с детьми и пожитками куда угодно.

Муж мой сидел тоже в тюрьме, его выпустили только через месяц после меня. Нас обоих под строгий контроль полиции о не выезде из Каменска. Когда муж вышел, мы нашли квартиру в самом захолустном углу — Непроходимке, в маленьком домишке. Я работала на чулочной машине, а муж по малярной части. [48об]

Все смотрели на нас с презрением, как на вредных людей. Даже многие были недовольны, зачем нас выпустили, тем более, что муж был Московский, а не Каменский, а обыватели Каменска не любили чужаков, всячески старались от них отмежёвываться.

Так тянулась тяжёлая угнетающая нас жизнь. Долгов опять стал частенько топить своё горе в выпивке. Пили тогда самогон и брагу, и всё, что можно. Его зароботок уходил на выпивку, а мой был так ничтожен, что не хватало на содержание детей. Этот материальный недостаток ещё более усугублял положение и тяжёлым камнем ложился мне на сердце. Белогвардейские газеты ничего утешительного не приносили. Помню, мне попалась статья под названием: "Лебединая песня большевиков", [49] в которой со злорадством описывалось, как тов. Ленин умирал от ран, нанесённых "эсеркой Каплан", и что песенка большевиков не сегодня завтра будет спета, и с ними разделаются навсегда. Больше я никаких точных сведений не получала, хотя мне не верили и были уверены, что я имею связь с большевиками.

ОТСТУПЛЕНИЕ БЕЛЫХ

В июне месяце, когда стало заметно, что белые отступают, опять явилась надежда на освобождение, но вместе с тем это было самое опасное и самое тяжёлое время. Отступление продолжалось месяца полтора, когда вместе с военными частями бросились бежать все купцы, богачи, бросая свои дома и пожитки. Они с нескрываемой злобой смотрели на нас, побывавших [49об] в тюрьмах. Опасно было показываться на улице.

Меня предупреждали более сочувствующие граждане, чтобы я куда-нибудь скрылась, но я не знала, куда пойти со своими маленькими детьми, если уехать в деревню (а хорошо знакомых у меня в деревнях не было, которые могли бы скрыть). Все страшно боялись даже если я случайно зайду к кому-либо из знакомых или родственников, при встрече на улице переходили на другую сторону, чтобы не встречаться. В деревнях тоже каждый новый человек бросался в глаза и был в подозрениях.

Муж мой скрывался в лесу около месяца, жили в глубоких шахтах по несколько человек. Я брала своих детей и уходила на целые дни в лес, но и там было не безопасно. Везде шныряли белогвардейские солдаты и забирали многих. [50]

СНОВА АРЕСТ И ИЗБИЕНИЕ

Но вот как будьто настало затишье, никто не ехал, а то безконечные обозы тянулись с отступающими буржуями и с военными ежедневно без перерыва. Мой муж пришёл из леса. Я говорю, что становится уж нечего есть, т.к. оба с ним ничего не работали почти в течении месяца всё это тревожное время. Муж говорит: "Как будьто уже все проехали, и надо взяться за работу". Принёс красить пару вёдер, я тоже села за чулочную машину.

Муж говорит: "Я схожу тут к товарищу, с которым сидели в тюрьме, узнаю, где он". И только что вышел из дому, как вдруг я вижу в окно, что под"ехали двое военных казачьих офицера и заходят во двор. Я поняла, что это к нам, и у меня мелькнула [50об] мысль бежать, но куда? В окно — там казак с лошадью, а в двери — значит, им навстречу. Слышу, заходят и спрашивают мою фамилью, и быстро проходят в мою комнату.

Казачий эсаул с огромным носом, видимо, кавказец, громко кричит: "Ты шпионка, переписываешь все наши части, подавай свой дневник". Я говорю, что у меня нет никакого дневника, ищите. Так он снова заорал: "Нам некогда с вами валандаться, ты арестована, где муж?" Я сказала, что муж только что вышел. Они начали рыться в ящике и у детей в ученических сумках. Нашли тетрадку на французском языке и спрашивают: "По-немецки учитесь?" (Они тогда большевиков считали немецкими шпионами).

Офицеры сидели, дожидались моего мужа, а он в это время, я вижу в окно, идёт по проулку, который был [51] как раз против окна. Я с ужасом посмотрела на своих детей, которые внимательно смотрели, как казаки рылись в их сумках, и не взглянули в окно, а то я боялась, что они, особенно маленький 6-ти летний сын мы бы вполне сказать, что вон папа. Я этого-то боялась, а муж, выйдя из проулка, увидел лошадь, стояшую у ворот нашей квартиры и казака, повернул в другую сторону по улице, пройдя мимо дому.

Я с облегчением вздохнула, что хоть ему удалось улизнуть, а они все говорят: "Где же он долго не идёт?" Затем велели мне одеваться и итти с ними, говоря: "Мы тебя увезём туда, куда увезли твою знакомую Полухину". Это была женщина, просто интересовавшаяся революционной работой, и частенько [51об] бывала у меня. Муж у ней был торговец и яростный ненавистник революционеров. Она была в начале арестована и сидела 1 мес. Про неё я слышала в последнее время, что она увезена белыми в лес и расстреляна, но я не поверила, т.к. баснословных слухов было очень много, а проверить было невозможно: она жила от меня далеко. (Это оказалась правда).

Когда мне сказали казаки, что повезём туда же, куда увезли Полухину, я поняла, куда они хотят меня увезти. Как было тяжело! Когда меня повели, а мои дети все трое с громким плачем ухватились за меня, и как этот зверь эсаул оттолкнул их от меня, говоря: "С кем оставались, когда мать бегала по собраниям". Маленький сынишка всё же бежал за мной и плакал. Эсаул уехал на лошади, меня с нагайкой и револьвером на голо повёл другой офицер и говорил: "Зачем мальчишка бежит?" Я говорю6 "Пусть хоть [52] узнает, куда меня ведёте".

Когда я пошла из дома, то сказал детям, чтобы они шли к Белокурову и сказали о моём аресте. Они так и сделали.

А муж, оказывается, прошёл несколько дворов и завернул в один из них, и из двора стал наблюдать за нашей квартирой. И когда увидел, как повели меня арестованную, то тоже огородами пробрался до Белокурова и просил его меня выручить.

Меня привели в дом Соснина. Оказалось, что меня арестовал отряд смертников, проезжающий уже почти последним, с черепами на рукавах. Я сначала не обратила на это внимания. Меня стали спрашивать, что я переписываю все их военные части и какая это часть, то я сказала, что не знаю, и действительно не знала. [52об]

Меня отвели в другой дом, бывший смотрительский, и посадили с арестованными казаками, которые ещё шутили, говоря: "Пусть теперь наши мамаши не безпокоятся, что нас убьют большевики, нас охраняют свои же казаки". (Эти казаки были арестованы за бунт и впоследствии расстреляны). Когда они сказали: "Вон наш эсаул бежит", — я посмотрела в окно, это шёл тот самый горбоносый офицер, котоый меня арестовал. Меня передёрнуло всю, я почувствовала, что он идёт опять за мной, и действительно слышу свою фамилью.

Меня опять повели, и я думала расстреливать. Смотрю, привели в большую комнату, где посреди стояла широкая скамья. Я сразу поняла, что хотят делать. Эсаул закричал: "Ложись". Я с ужасом посмотрела на него и на застывшие лица окружающих и поняла, что [53] пощады просить бесполезно. Меня били четыре человека, а эсаул кричал: "50, а если будет кричать, то 100". И всё повторял: "Реже". Я не кричала, но и плохо помнила, что со мной было.

Меня подняли и поставили на ноги. Эсаул кричал: "Убирайся домой, и если будешь шпионить, убью, как собаку". Я плохо поняла его слова и ничего не сказала, продолжала стоять, пока один какой-то из моих палачей сказал: "Уходите скорей". Но я не могла итти. Кое-как вышла из здания и шла тихо, и думала, что вот они опять меня схватят, отпустили, чтобы только поиграться, как с мышью.

Кое-как я всё-таки добралась до дома. Ребята обрадовались, но когда я сказала, что меня избили, то снова заплакали. Я просила хозяйку квартиры спрятать [53об] меня куда-нибудь, что если снова придут за мной, то уж добьют до смерти. Она посоветовала мне пойти в пустой дом неподалёку и там где-нибудь укрыться. Я пошла и спустилась в погреб на снег, и там только меня освежило. Я стала припоминать, что мои палачи говорили, что им надо выехать из Каменска в 2 часа дня обязательно, я же была арестована в 12 час.

Я всё ждала этих 2 часов, когда они уедут. Оказалось, уже слышу, бьёт 5 часов. Я обрадовалась, что наверное они уехали, но боялась показаться на улицу. Эта боязнь продолжалась у меня всё время, пока не приехали Красные. А до их прихода ещё было дней 10. Эти дни я была везде по сараям, по огородам, везде, где бы только меня никто не видел. Приходила только ночью проведать [54] детишек, успокаивала их и опять куда-нибудь пряталась.

Я думала, что эта боязнь останется у меня навсегда. Я была не трусливая до сих пор и после, а в то время боялась малейшего шороха. Когда первый отряд вступил красных к нам, вытеснил окончательно всех беляков, муж мой вернулся из леса, где он опять был после моего ареста, и сказал мне, что приехали наши, пойдём, то я всё ещё не верила и боялась, пока не приехали наши каменцы.

Кто такой был Белокуров, благодаря которому я, пожалуй, осталась жива? Это был торговец. Их было три брата, они имели всего семейства 32 челов. со стариками родителями. Жили в двух больших домах. Я с ними не была знаком, кроме того, как частенько [54об] покупала у них в лавке, считала их добросовестнее других и вежливее в обращении с покупателями. Дня за три до моего ареста к окну моей квартиры подходит старший брат Белокуров и просит меня выйти во двор, чтобы поговорить наедине. Я очень удивилась, что ему нужно.

Белокуров Василий Алексеевич

Он начал так: "Мы со своим многочисленным семейством тожепо примеру других поехали отступать, но едва только доехали до Шадринска, решили вернуться обратно, т.к. двигаться по дороге трудно. Едут военные части и сталкивают с дороги частных. Есть слухи", — говорит он, — "что большевики идут и поголовно вырезают всех, которые живут в больших домах, и я, зная ваши политические убеждения, обращаюсь к вам с просьбой спасти если не нас самих, то хотя бы детей наших". Вот были его слова. [55]

Я же ответила ему так, что я не допускаю мысли, чтобы большевики поголовно убивали, кто находится в больших домах, и потом не знаю, кто идёт впереди, и могу ли я помочь чем-нибудь, и наконец останусь ли я сама жива в эти дни до прихода красных". Он мне сказал: "Если что случится с вами, дайте мне знать тотчас же, я постараюсь вас выручить".

Вот почему я при аресте, как утопающий за соломинку, ухватилась и сказала детям, чтобы шли к Белокурову известили о моём аресте. Он, видимо, ходил и просил за меня, надеясь спасти, конечно, этим себя и семью. Меня не увезли, как они говорили, а всё-таки и не отпустили, чтобы не поиздеваться. [55об]

СНОВА ЗА РАБОТОЙ. 1919-й год.

Как только стали приезжать к нам военные красные части, мы снова взялись за работу. При выборе первого революционного сельского комитета (ревкома) меня, ещё не совсем оправившуюся от белогвардейских нагаек, выбрали туда членом, и я там секретарствовала. Кроме того, мы с тов. Пахомовой, с которой вместе сидели в тюрьме, организовали чайную-столовую безплатную для красноармейцев, которые всё время проезжали мимо нас, гнались за белыми. Они говорили, что вот уже едут две недели, быстро спешили и никак белогвардейцев нагнать не могут, так быстро они улепётывали. Средства для этой чайной [56] столовой мы изыскивали путём сбора продуктов и денег по подписным листам.

Затем нашей парторганизацией была создана комиссия по сбору хлеба, муки и др. для голодающих рабочих Ленинграда и Москвы. Я была председателем этой комиссии. Хлеба было собрано не помню сколько пудов, но был нагружен американский вагон, и я сопровождала его до Свердловска.

РАБОТА СРЕДИ ЖЕНЩИН

Которая не как не прививалась в 1917 году (женщины тогда в 1917 г. на меня с кулаками за то, что я сказала: "Надо организовать детскую площадку"), теперь же я быстро собрала вокруг себя актив женщин, которые целиком вошли в партийную [56об] неделю (в ноябре 1919 года) в партию Р.К.П.(б) числом 30 человек. Многие из них впоследствии стали видными активными работниками на ответственных постах.

Работа у нас просто кипела. Устраивали сборы табаку, кудели, холста, табак рубили, приготовляли красным бойцам подарки, отвозили сами на фронт эти подарки. Субботники устраивали каждое воскресение и праздники, какие праздновали тогда обывателями. На субботниках пилили дрова для школ, выгружали дрова на станции, чистили ж.д. полотно от снежных заносов, мыли полы в открытых вновь нами женщинами детучреждениях. Были открыты: ясли, площадка, детсадик, детклуб, музыкальная школа, столовая, прачешная. Всё это было сделано руками актива женщин. [57] Мной было организовано два клуба: рабоче-крестьянский и детский, впоследствии ещё коммунистический.

Мой муж (Долгов) раскопал где-то старую типографскую машину-американку у проезжающих красных частей и немного шрифта, открыл типографию, каковой в Каменском никогда не бывало, и мы стали с ним издавать газету в пол-листа писчей бумаги под названием "Рабоче-крестьянский листок", который выходил два раза в неделю. Я была ответственным редактором этой газеты и на этой работе проработала почти два года. Также мной была организована "Центропечать", отделение Каменское (продажа книг).

В 1921 году я перехожу в отдел народного образования заведующей [57об] подотделом "Охрана детства", куда входили: детские дома, борьба с беспризорностью и комиссия малолетних преступников, в которой я была председателем.

В этом году было особенно тяжело работать. После тяжёлой разрушительной империалистической и гражданской войны и последствий ея недосев и недород сильно отразились на населении. Многие сильно голодали, особенно из нацменов (татар), которых довольно много в Каменском в то время уезде. Было ужасно видеть худых, измождённых, покрытых лохмотьями людей с кучей ребят, таких же голодных и оборванных. Дети меня буквально осаждали. Везде по улицам я подбирала лежащих голодных детей, приходила в учреждение заниматься, меня ждали уже множество детей, и наконец, приходила [58] после занятия домой и там находила сидящих детей на крыльце в ожидании, чтобы я приняла в детский дом.

Даже как-то ночью иду из театра, смотрю, у ворот моей квартиры лежит какая-то огромная куча. Смотрю ближе, а это женщина-татарка спит с троими детьми. Когда я спросила, зачем она тут, она говорит: "Моя записка надо, маленьки отдать надо!" Это она просила от меня записку в детский дом, чтобы поместить своих детей. Я сказала, что нет местов, все дома переполнены. Утром встаю, выхожу на улицу, смотрю — детишки спят одни, а женщины уже не было, пришлось поместить и их.

Детдома у меня, количество их росло, как грибы после дождя. С одного дома в [58об] Каменском появилось 20 по деревням. Оборудовать таковые было нечем. Область меня вызывает, зав.охраной детства т. Яцыно, и говорит: "Что же это Вы детдомов развели такое множество? Ведь мы не сумеем дать Вам снабжение обувью и одеждой". Я говорила: "Лишь бы только смогли дать продовольствие, а остальное как-нибудь". И я собирала по всему Каменскому и половики, скатерти, драпировки, простыни, чтобы как-нибудь одеть ребятишек.

Вместе с голодом и явились разные болезни: тиф-сыпняк, брюшной тиф и другие. Приходилось также бороться и с этими врагами.

В отделе народного образования я проработала один год, затем перешла на прежнюю работу, т.е. меня перебросили по распоряжению из области редактором [59] стенной газеты "Российское телеграфное агенство" (РОСТА), где и проработала до 1922 года до переезда в Камышлов. За период 1917-1919 г. и по 1922 год в Каменском была безпрерывно членом сельсовета и горсовета.

Муж мой по болезни уехал на курорт в Камышлов и там остался работать, звал меня, но мне всё не хотелось ехать в крестьянский район, я привыкла работать среди рабочих. В 1922 году в мае я перебралась с семьёй в Камышлов.

В Камышлове я занимаю должность зав. коммунистическим клубом. В 1924 г. — воспитательницей в исправдоме среди арестованных вела культурную работу. В 1925 году в детдоме трахоматозном воспитательницей и в детгородке имени ІІІ интернационала, [59об] всего воспитательницей проработала 6 лет. Нервы сильно потрепались, попросила перевести меня на более лёгкую работу. В настоящее время работаю в детской библиотеке. Два года работала выборным членом Р.К.И. и К.К.

В настоящее время чувствую себя уже уставшей. Мне 54 года, нет той энергии, с какой я работала раньше. Очень рада, что мне пришлось дожить до тех пор, когда подведён прочный фундамент под строительство Социализма, того Социализма, о котором мы только мы только могли мечтать, работая в подполье, и который ставили своей конечной целью. К этой цели мы идём быстрыми шагами, и недалёк тот день, когда мы завершим это [60] великое строительство и придём к бесклассовому обществу. Потребуется ещё много силы и энергии, чтобы довести до конца.

Хотелось бы быть на несколько лет моложе, чтобы броситься с прежней силой и энергией работать. Работа большая и не менее интересная, чем подпольная работа. Многие из молодёжи завидуют, что я работала в подполье. "Тогда", — говорят он, — "была интересная работа". Да, работа подпольная интересная, потому что каждый шаг ея был сопряжён с большой опасностью, а потому она и увлекала молодёжь! И в настоящее время также работа сопряжена с большими трудностями, и не менее опасностями (нападением буржуазии). Главное, в настоящее время видно результаты работ на лицо.

К МОЛОДЁЖИ!

Вам, рабочая молодёжь, выпала счастливая доля! Вам, не знавшим подневольного рабства, угнетения и эксплоатация, развивающихся в свободной стране. Вам предстоит завершить это великое строительство Социализма не только в С.С.С.Р., но и во ВСЁМ МИРЕ.

Путь этот не лёгок, много борьбы, сил и энергии надо положить, но пройденный тяжёлый путь старых революционеров должен влить в Вас всю ту энергию, тот энтузиазм, которым обладали они, пробивая и расчищая дорогу к [61] этому великому будущему, заря которого уже горит ярким пламенем. И так за работу!

К новым победам, долой нытиков и маловеров! Светлое будущее недалеко! Побольше энергии, бодрым шагом вперёд в социализму во всём мире!

Долгова Х.П.

Член В.К.П.б

Камышловской организации

Љ билета 0510976 [61об]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.77.Л.1-61об.

Долгова Харитина Петровна. [1932 г.]