нелица-1984

— А он чего, правда отец-одиночка? — спросил Тиллотсон.

— Нет, что ты, — разъяснил старый алкоголик. — Его сюда баба отправила за длинным долларом пинками, чтобы саксаул возле дома не околачивал без дела. Но эти второстепенные и малосущественные подробности ты можешь смело опустить.

— Уже, — ответил Тиллотсон, лихорадочно строча синопсис. — Слушай, а как он записался-то? Он по-нашему ни бельмеса же...

— Он умеет красиво расписываться, — небрежно пояснил Мозес. — Писать и читать почти не умеет. Но кого это волнует? Почин есть почин, дружище. Благородный поступок у человека всегда от чистого сердца идет, а не от абсолютной, растак ее душу, грамотности.

— Ты гений, Мозес, — повторил Тиллотсон. — Чертов гений, мать твою...

— Знаю, — скромно ответил Джанки. — Во мне умер великий драматург, Тиллотсон. Умер при невыясненных обстоятельствах и сейчас мирно разлагается где-то там, внутри. Ты постоянно чувствуешь этот запах, приятель, но думаешь, что так пахнут мои носки.

— Духман зверский, — согласился Тиллотсон. — С ног валит...

Третья

I

Было пятнадцать часов — время затишья. Из телекранов точилась бодрая музыка. Мисс Мэгги Поршень решительным шагом двигалась по коридорам Министерства Правды, возвращаясь из Лито в Отдел документации. Заветный разводной ключ, избранный в качестве орудия возмездия для много возомнившего о себе Тадлера был прицеплен к изящному запястью девушки кожаным ремешком на манер разбойничьего кистеня. Для того, чтобы случайно не спугнуть Дэна мисс Поршень предусмотрительно скрыла увесистый инструмент в рукаве комбинезона, как это проделывали дантисты минувшего века, прятавшие клещи от своих чересчур впечатлительных пациентов. Однако эти предосторожности и военные приготовления оказались совершенно напрасными: все хорошо известные Мэгги тадлеровские схроны и нычки были возмутительно и вопиюще пусты.

— В сортире на первом комплексе глянуть что ли на всякий случай? — вслух подумала мисс Поршень. — Там этому козлу самое и место должно быть, пожалуй...

За поворотом коридора кто-то пел наждачным голосом, вполне пригодным для акустических мер воздействия на закоренелых мыслепреступников в подвалах Министерства Любви. Обладавшая хорошим музыкальным слухом Мэгги брезгливо сморщила носик и двинулась в направлении атонального шума.

Источником неприятного звука оказался неугомонный товарищ Абдурахманчик, который еще ничего не ведал о собственном героическом почине, озвученном Старшим Братом в декабрьском номере прошлогодней 'Таймс'. Опершись на швабру как на копье, уборщик небрежно пересчитывал скудную наличность, извлеченную из потертого кошелька и с сильным чувством выводил: Здесь кор бисёр, но сомани кам,

Завтра — конаш бохар богайяд...

— Там-пиди-биди-дим, пиди-биди-дам, — эффектно завершил свое сольное выступление Абдурахманчик и уложил деньги в кошелек. — Нэт, скрипач тут савсэм нэ нужен в кампазицыи, адназначьна...

— Знакомый лопатник, — отметила Мэгги, сразу же опознавшая портмоне Мозеса Джанки с жалкими остатками получки. — Откуда это у вас, товарищ?

При виде мисс Поршень артистичный товарищ Абдурахманчик сунул свой трофей в карман униформы, расплылся в улыбке и похабно подмигнул невесть откуда взявшейся здесь строгой блондинке.

— Красивый дэвушька, — проникновенно сказал он, демонстрируя между большим и указательным пальцами зазор, чуть меньше знаменитого пятидюймового 'тадлеровского максимума'. — Эээээ, паслущай, ти вот такой керкерак кагда-нибудь вапьще видел, нэт?

— Что, простите? — оторопела Мэгги.

— Пайдем кильдер-вильдер бистро-бистро дэлать с табой? — предложил товарищ Абдурахманчик, зазывно кивнув на дверь подсобного помещения, где хранились швабры, ведра, тряпки и прочий инвентарь службы клининга.

Тяжелый разводной ключ выскользнул из рукава униформы и удобно повис на ремешке, перейдя в боевой режим кистеня. Мэгги не глядя сильно и точно ударила Абдурахманчика железом в промежность.

— Экая я неловкая, — огорченно сказала она, с интересом наблюдая за мучительными корчами уборщика, стекшего по древку швабры на пол. — Вы сильно ушиблись, товарищ?

— Оооооо, джиляб! — выдавил сокрушенный коварным ударом Абдурахманчик.

— Вам необходимо срочно обратиться в медпункт, — посоветовала мисс Поршень, извлекая из кармана товарища Абдурахманчика многострадальный кошелек Мозеса Джанки. — Кстати, если вы чужую вещь где-то случайно находите, то надо ее охране на вахту отнести, а не в карман свой совать... Хорошо понял меня, ушлепок, керам дар кунат? Денежки я приберу и передам. Нечего им тут...

II

Тиллотсон победоносно блеснул очками в сторону кабинки Смита, который все еще продолжал наговаривать свой текст в речепис. Уверенность в том, что Уинстон занят той же работой пришла где-то к середине мытарств с Абдурахмановским синопсисом, а сейчас Тиллотсон совершенно твердо знал, что Смит перерабатывает минусминусовой декабрьский наказ СБ, посвященный товарищу Уидерсу и другим официальным нелицам.

'Творчески переосмысливает, — ехидно ухмыляясь подумал Тиллотсон, неплохо разбиравшийся в теории и практике версификации публицистического текста. — Не тебе, отсталому старомыслу, со мной наперегонки тягаться на крутых виражах. Время работы по старинке давно прошло, приятель, только ты об этом пока что не знаешь. Это журналистика, парень, проснись! Это железный поток идейно крепкого глубинного речекряка, а не по автостраде в галошах на босу ногу шлепать... Ладно, черт с ним. Пусть себе бормочет. А нам уже пора подключать к делу тяжелую оргтехнику'.

Чью версию примут наверху, узнать было невозможно, но он вдруг ясно понял, что версия будет его.

Тиллотсон загрузил в версификатор 'Победа-78' синопсис Абдурахманчика, к которому для придания статье азиатского орнамента он добавил небольшое приложение — краткую выжимку из 'Британской энциклопедии' о нравах и обычаях восточных народов. Для надежности все это было усилено тезисами, выписанными из 'Справочника агитатора-пропагандиста' и школьного учебника по зарубежной истории, одолженного в кабинке Парсонса. Критически осмотрев стопу документов, лежавших в приемном лотке версификатора, Тиллотсон полез в стол, достал прошлогоднюю брошюру о зверствах остазийской военщины, наугад вырвал оттуда несколько страниц и приложил их к своим исходникам.

'Для усиления драматизма с кровью, кишками и высокой, растак ее душу, трагедией, — подумал он, вспомнив напутствия Джанки. — И героизма подбавить в наш опус тоже не помешает'.

— Поехали, — скомандовал Тиллотсон и нажал кнопку ввода, на мгновение ощутив себя героическим пилотом вертолета, невозмутимо посылающим стремительные НУРСы в направлении пылающей вражеской деревни. Зажужжали сервомоторы привода и лоток с входящими материалами послушно втянуло в железное чрево аппарата. На телекране появилась панель загрузки. Ее шкала была проградуирована до ста. Синтез текста стартовал.

Пока умная машина послушно переваривала в своей электронной утробе публицистический шедевр, Тиллотсон успел отлучиться к кофейному автомату, выпить бурду, приблизительный состав которой имел больше отношения к кормовым культурам для крупного рогатого скота, чем к зернам кофе, выкурить сигарету и навестить уборную. Вернувшись в кабинку, он обнаружил, что стрелка шкалы синтеза почти приблизилась к ста процентам. Наконец сигнал зуммера возвестил об окончании процесса переработки материала и выводе результата на печатное устройство. Машина зажужжала и, видимо, от переизбытка механических сил, упруго отрыгнула листы с распечаткой наказа прямо на пол.

— Сука, — в сердцах сказал Тиллотсон и полез собирать бумаги, веером разлетевшиеся по тесной кабинке. Нашарив очки, он поспешно нацепил их и начал читать версифицированный текст где-то с середины:

'...товарищ Абдурахмон Алибабаевич К. родился в далеком Ходженте в семействе бывшего муаллима Алибабы К., уволенного со службы в мактабе за свои прогрессивные взгляды, и простой работницы хлопковой плантации Батуль. Случилось это задолго до нашей славной Революции. В те далекие времена прекрасный Ходжент был мрачным душным и пыльным восточным городом, где многочисленные бедняки жили впроголодь, ходили разутыми и раздетыми, не имея крыши над головой. Маленькому товарищу Абдурахмону, его братьям и сверстникам, приходилось по двенадцать часов в день гнуть спину на хлопковых плантациях, принадлежавших жестоким баям. Тех, кто не желал перед ними пресмыкаться или работал слишком медленно, били камчой по лицу и вообще куда придется. Питались же дети подгнившими абрикосами, запивая их сырой водой из арыка. Рано выучившийся читать любознательный мальчик, познавший беспросветную нужду, болезненные побои и отсутствие социальных лифтов, уже с младенчества всем сердцем истово воспринял светлые идеалы Свободы, Равенства и Братства. Проштудировав 'Философию нищеты' Прудона и прочие труды основоположников, случайно обнаруженные им в пыльном чулане родительского дома, юный товарищ Абдурахмон первым же товарным поездом отправился в столицу на заработки. Его трудовая биография полового в трактире, уборщика и разнорабочего типична для того нелегкого времени, когда любой прогрессивно мыслящий юноша с пламенным сердцем революционера и борца за народное счастье, вынужден был довольствоваться ничтожными крохами, перепадавшими ему со стола погрязших в лени и разврате помещиков, капиталистов, фабрикантов и всевозможных гнусных прихвостней режима. Тесно сблизившись с марксистским кружком и устроившись вольнослушателем в университете, в котором он служил истопником и полотером, Абдурахмон Алибабаевич неустанно повышал свой культурный уровень и революционное самосознание, оттачивая необходимые навыки конспиративной и пропагандистской партийной работы. Личное участие в пяти смелых экспроприациях закалило несгибаемую волю борца за народное счастье, изрядно пополнив казну рабочей кассы взаимопомощи на бастовавших в годы Первой Революции нефтеперерабатывающих предприятиях Баку. В период Империалистической войны, будучи призванным на фронт как ратник третьего разряда, товарищ Абдурахмон К. с риском для жизни неутомимо вел агитацию и пропаганду прогрессивных революционных идей среди своих однополчан, став организатором десяти успешных братаний с противником непосредственно на линии соприкосновения — под дулами пулеметов с обеих сторон. Арестованный кровавыми сатрапами революционер был в 24 часа приговорен военно-полевым судом к расстрелу, замененному на бессрочную каторгу в Акатуе, но Великая Революция вырвала его из черных лап жандармов, опричников и палачей. Невзирая на состояние здоровья, подорванного ранениями, контузиями, долгим пребыванием в окопах и на акатуйских рудниках, верный сын Партии товарищ Абдурахмон решительно оставляет свою молодую жену — луноликую Калбиджамал и четверых грудных детей. Он добивается назначения на самый тяжелый участок Туркестанского фронта в качестве комиссара легендарной бронедрезины 'Красная Джиляб', наводившей кромешный ужас на отряды баев, контрреволюционеров и их подлых приспешников. Возвращаясь с рекогносцировки окрестностей близ родного Ходжента, он был атакован конным разъездом банды басмачей. Расстреляв все патроны, тяжелораненый товарищ Абдурахмон, преследуемый врагами, привязал к телу ручной пулемет, как грузило, соскочил с верного коня и бросившись головой в арык, вместе с донесениями и прочим ушел на дно. Какие уроки мы извлекаем отсюда, товарищи? Уроки — а они являются также основополагающими принципами необольшевизма — состоят в том...'.

— Это что еще за дерьмо сейчас из тебя вылезло? — в ужасе спросил товарищ Тиллотсон у спятившего версификатора. — Ты что такое натворил, гадина тупорылая? Всё, мать твою, кранты теперь...

III

С глубоким безотчетным вздохом, которого он по обыкновению не сумел сдержать, несмотря на близость телекрана, Дэн Тадлер озираясь вылез из кабинки туалета. Он извлек из кармана униформы позаимствованный со стола Мэгги красный маркер и изысканным 'рондо' размашисто начертал на сортирном кафеле: 'ДМБ-1980'. Сейчас он совершенно твердо знал, что пишет все это для товарища Блейера, поэтому почти не удивился, когда за его спиной чиркнула зажигалка и раздался знакомый голос:

— Красивый старый шрифт, Дэнни. Весьма профессионально. Не хватает лишь эмблемы и девиза вашего полка чуть ниже. Какой там у вас был?

— После нас — тишина, — ответил обрадованный неожиданной встречей Дэн, немного смущенный тем, что его застали врасплох за мелким подростковым хулиганством. — Ракетчики же. Я, правда, по дизелю и еще по автономным системам жизнеобеспечения специализировался... Ходили с ребятами там по точкам, глубоко под землей, проверяли...

Блейер, легкомысленно забравшийся с ногами на подоконник, курил дешевую сигарету 'Победа', аккуратно стряхивая пепел в мятую консервную банку.

— Я ведь искал вас тогда, товарищ Блейер, — пожаловался Дэн. — Только мне наврали там, что вас нет и вообще никогда сроду не было, а потом еще и выперли взашей, представляете?

Блейер устало рассмеялся.

— Представляю, конечно. Но я же говорил, что если мы снова встретимся, то только здесь...

— Чо, в смысле, в тубзике прям? — ошарашенно выдал крошка Тадлер.

— Там, где нет темноты, — напомнил Блейер. — А в местах общественного пользования иногда можно повстречать что угодно и кого угодно, Дэнни.

— Даже... эээ.., — вспомнив о постоянно работающем туалетном телекране, Дэн вовремя оборвал опасную фразу на полуслове, но Блейер прекрасно его понял.

— Гипотетически и такое вполне возможно, — серьезно ответил он, поддержав наивное мыслепреступление уровня начальной школы и сделавшись как бы сообщником Тадлера по отчаянному дембельскому граффити.

Дэн хихикнул, внезапно представив, как страдающий расстройством кишечника Эммануэль Голдстейн обнаруживает, что в его кабинке закончилась туалетная бумага, а Старший Брат, случайно заглянувший в ту же уборную по своим делам, ухмыляется в усы и заботливо просовывает ему под дверь крамольную 'Теорию и практику олигархического коллективизма' в потрепанной черной обложке.

— Гипотетически, — улыбнулся проницательный товарищ Блейер, прикуривая новую сигарету. — Дрянь какая-то, а не табак... Прошу прощения, Дэн. Терпеть не могу курить привычную марку после очередного идиотского ребрендинга. А пачку в старом дизайне днем с огнем уже... Впрочем, неважно... пустое. Я, кстати, позабыл спросить — осталось ли еще жгучее желание 'сочетаться законным браком', друг мой?

Тадлер покраснел и стыдливо потупился, вспомнив весь позор сегодняшнего дня, проведенного в бегах и кабинках туалетов.

— Не знаю, товарищ Блейер, — честно сказал он. — Мэгги... она, конечно, хорошая девушка и славный товарищ... с одной стороны, но ежели как следует подумать и всё взвесить, то...

— Уже лучше, — мягко сказал Блейер. — Гораздо лучше, Дэнни.