Мои воспоминания

— Мои дети в таких опекунах-предателях, как Вы... не нуждаются, их воспитает Советская власть и партия.

Вскоре ко мне подошёл один из чиновников военного контроля и сообщил, что Шурик устроен в приют, и чтобы я о нём не беспокоилась.

Какое совпадение в заботе о моих детях со стороны предателя и Колчаковца.

— А мне всё равно, — ответила я удивлённо смотревшему на меня чиновнику.

— Как? Ведь он Ваш ребёнок.

— Мой, пока жива, и, надеюсь, у живой вы ребёнка не отберёте, а потом, когда расправитесь со мной, разве будет [моему трупу *Л.78] не всё равно?

Он отошёл молча, видимо, усомнившись в моем здравом рассудке.

Со дня об"явления мне приговора прошло два дня. Меня снова вызывают в кабинет, и тот же прапорщик подаёт поллиста напечатанные на машинке. Внизу несколько подписей. Читаю:

"На имя главнокомандующего армией генерала Гайды кассация об отмене смертного приговора от осуждённых военно-полевым судом 16/IV [37] 1919 г. В конце подписи товарищей: Дукельский, Шепелев В., Коковин С., Анкудинов, т.е. второй группы осуждённых товарищей. Некоторые подписи сделаны дрожащей рукой.

О кассации я до сих пор не думала, и она для меня была полной неожиданностью.

Два дня прошло с об"явления приговора в ожидании увода, смерти. Я стояла в раздумьи.

Нехорошим, тяжёлым пахнуло с лежащей передо мной бумажки. Традиции революционного подполья крепки, они не допускали таких ходатайств на "высочайшие имена", просьб о помиловании, о смягчении приговоров. Это давало царским опричникам лишний козырь поиздеваться над своими жертвами.

— Ну, что ж, подумайте, — с иронией сказал офицер.

Нужно было выбрать одно.

Подписаться — может, повесят, а может быть и нет, не подписаться — дать зверям ещё одну жертву.

Я попросила ручку. Вышла из кабинета с отвратительным гадливым чувством к себе.

Мне казалось, что я что-то потеряла, дорогое, невозвратное.

Долго я копалась в этом новом чувстве, чтобы найти оправдание своему поступку.

Через четыре дня после подписания кассации, ночью, мне сообщили, что смертная казнь мне заменена 20-ти летней каторгой.

Вскоре я была переведена из помещения военного контроля в Верх-Исетскую тюрьму для отправки из неё с партией в Иркутскую центральную каторгу.

26-го Апреля был суд над Логиновым. Вынесенный смертный приговор, как громом, ударил его. Он не ожидал. Шатаясь, смертельно бледный вышел из суда в комнату, где я сидела, и плача, уничтоженный, упал на стул.

17 дней жизни он получил за своё предательство. Доверие партии, полученная из Москвы сумма на нужды "Тайной Коммунистической организации", [38] ставящая себе целью свержение существующего строя, НЕСВОЕВРЕМЕННАЯ выдача членов коммунистической организации военному контролю — вот в чём был обвинён предатель Колчаковским военно-полевым судом, хотя он на суде обещал как офицер отдать жизнь на защиту родины. (Протокол военного полевого суда от 26/IV-1919 г.).

В тот же день были приговорены к смертной казни тов. ХОРОХОРИН Пётр, которого за несколько дней до суда привели из Перми арестованного, тов. Павленин и Вайнберг.

Последний предлагал свои услуги военному контролю тогда, когда уже арестовано было много членов "тайной коммунистической организации". (Протокол тот же). [Почему он не только не был принят на работу к палачам, но был ими же раздавлен *Л.80].

ТЮРЬМА И СВОБОДА

После всяких формальностей, нас двух женщин, меня и тов. Гержеван-Лати (осуждённая военно-полевым судом на бессрочную каторгу) отправили из помещения военного контроля в тюрьму N*2 на Сенной площади.

В конторе тюрьмы нас обыскали и тут же заявили, что деньги и другие ценности должны быть сданы, иначе при обнаружении их они будут конфискованы.

В общей небольшой камере для политических, куда нас поместили, в неимоверной скученности находилось 18 человек женщин. Койки стояли почти вплотную одна от другой. Большинство из товарищей в камере были "старожилы", т.е. сидели с самого начала Колчаковщины. "И будем, видимо, сидеть до её конца", — смеясь, говорили они о перспективе своего освобождения.

В соседней камере закованные в ручных и ножных кандалах сидели товарищи Старцев и Соловьёв по Алапаевскому делу (казни 8 князей), и которых можно было только мельком видеть из "волчка" при сопровождении их изолированно на прогулку. [39]

Тюрьма была вся переполнена.

Внешне она ничем не отличалось от царских времён, старые царские тюремщики, которых здесь было большинство, сохранили тюремный режим и порядок. Тот же "дух" шагал по корридору, часто заглядывал к нам через волчёк, наблюдал за нами.

Первые дни меня озадачил в режиме дня один пункт, вывешенный на наружной стороне двери в камеры. Впереди обычный перечень расписания нашего тюремного дня, а с 3-х до 4-х дня "в обязательном порядке" предлагалось "бить вшей". Я обратилась к товарищам по камере за раз"яснением:

— Неужели здесь так много вшей, что 18 человек должны уделить по часу, чтобы их уничтожать?

— О да, пожалуй, часу не хватает и приходится этим делом заниматься и вне расписания.

Впрочем, я в этом скоро и сама убедилась.

Стирку белья мы проводили в общей тюремной бане, которая буквально кишела вшами, и раньше, чем надеть "чистое" бельё, его нужно было очистить от крупного и мелкого живья.

Книг нам не давали, да их, за исключением нескольких растрёпанных, неимоверно грязных, без начала и конца романов и пары растрёпанных библий, в тюремной библиотеке не было.

Занимались, кто чем мог. Большое удовольствие доставлял всем мой Шурик, конечно, когда он был вполне здоровым. Он стал общим любимцем. Но отвратительное питание и воздух скоро дали себя чувствовать, он частенько болел.

Питание в тюрьме заключалось в 1 ф. хлеба ржаного, часто сырого и три раза кипятку. В обед давали мутную тёплую воду без соли, заваренную ржаной мукой, которая оседала на дно посудины. Эта муть называлась супом. Товарищи, которым с воли не посылали передачи, буквально голодали.

Почти все товарищи болели цингой, ноги их были покрыты синими пятнами, зубы шатались, дёсны кровоточили.

Многие товарищи за время заключения перенесли тифы.

Но несмотря на всё это, камера не унывала. Наоборот, пульс жизни бился усиленно, и через железные двери и тяжёлые замки к [40] нам с воли проникала свежая бодрящая струя.

Тюремный надзиратель Самодуров часто, незаметно от других, передавал нам газеты, в которых, несмотря на маскировку, ясно проглядывало ухудшающееся положение белых на фронте.

Это же было видно и по настроению тюремного начальства, особенно начальника и смотрителя — сына и отца Котовых.

Частенько и некоторые часовые кидали нам через решётки окон камеры бумажные комочки с радостными вестями.

Чем лучше вести были для нас из газет, тем свирепее, придирчивее относились к нам тюремные фараоны. И изрядно же доставалось нам, особенно в последний месяц.

Однажды, заметив у окна белое платье и не рассмотрев лица, смотритель ворвался в камеру и требовал сказать, кто подходил к окну камеры. Все молчали, а в светлых платьях было трое. Всех трёх товарищей посадили в карцер на трое суток.

В те же дни другой случай. Будучи на прогулке, смотритель через волчёк заметил, как одна товарищ — латышка Эмма, поклонилась и приветствовала веткой товарищей мужчин верхней камеры, окна которой выходили в каменный мешок, место нашей прогулки, опять — карцер, грубые толчки, хлеб с холодной водой.

Тёмный с холодным каменным полом карцер, без постели и с парашей, не убираемой сутками, всё это дополнялось частыми криками избиваемых мужчин в смежном карцере, отчего товарищи нашей камеры возвращались из карцера физически и морально измученными.

Так с утра мы ожидали очередных издевательств тюремщиков.

В половине июня мы пережили ещё более тяжёлый случай, повлекший за собой гибель двух товарищей. Без предупреждения часовой выстрелил в товарища, стоящего у окна верхней камеры, и убил его наповал, другого, сзади стоящего, тяжело ранил, и его с разбитой челюстью отправили в больницу. [41]

Как одно из издевательств, практикуемое всё чаще тюремщиками, это вселение к нам нескольких от"явленно уголовных женщин, или, что . ещё хуже, из нашей камеры кидали "провинившихся" товарищей на несколько дней в камеру к уголовным.

Уголовные обычно в нашем окружении первые дни держали себя, ощетинившись, оппозиционно, пускали в ход весь свой лексикон отборных слов [*ругательств Л.84]. Но всё же через пару дней, видя наше к ним доброжелательное товарищеское отношение, они умиротворялись, делались дружелюбнее.

Раз несколько товарищей из камеры, школьных работников, решили заняться просветительной работой — ликвидировать неграмотность [переведённых в нашу камеру *Л.84] уголовных женщин. Последние согласились учиться.

Обратились с просьбой дать в камеру букварь, но... в нём им было отказано.

— Вы и так там лишку грамотны, — ответил смотритель Котов на просьбу товарищей.

Скоро нас двоих, меня и товарищ Гержеван-Лати, перевели в Верх-Исетскую тюрьму [*от руки добавлено: "Тюрьма N*1"], где готовилась к отправке партия каторжан в Иркутскую централку.

Политических каторжанок было только нас двое. Мы помещены были в камеру уголовных каторжанок, из которых мне особенно запомнилась одна высокая худощавая женщина, убившая своих двух детей по требованию своего сожителя. Из глазных глубоких ям она смотрела изподлобья странными застывшими глазами. Она мало с кем разговаривала.

Часто, сидя в новом помещении, мы с Г-Лати вспоминали товарищей из первой камеры, с которыми успели свыкнуться и с которыми были одни ожидания и стремления.

Подготовка к каторге была несложна: составляли списки с описанием примет, снимали оттиски с пальцев рук чёрной мастикой, но отправка оттягивалась. [42]

В половине июля начальство тюрьмы заволновалось. Беготня, шум, непрекращающиеся и днём, и ночью телефонные звонки. [*Добавлено от руки: "15 VII город был занят 28 дивизией"]

Нас перестали пускать на прогулку. Началась массовая эвакуация, как политических, так и уголовных заключённых. Отправляли спешно и днём, и ночью. Особенно запомнилась эвакуация одной партии под проливным дождём ночью.

Из окон камеры тюремной больницы, куда меня перевели из-за ребёнка, был слышен шум, отчаянная брань пьяных конвоиров и битьё бутылок о каменные плиты, выстланные по тюремному двору.

Последняя партия заключённых была отправлена 21-го, т.е. за пять дней до прихода красной армии в Екатеринбург.

Вместе с последней партией удрало начальство тюрьмы. Начальник, смотритель и те из надзирателей, которые служили Колчаку верой и правдой.

Перед отправкой последней партии на тюремном дворе разыгрался конфликт. Многие выведенные из камер заключённые были настолько слабы, что еле стояли [на ногах *Л.85]. Из них несколько товарищей политических при проверке обратились к начальнику тюрьмы с просьбой оставить их в тюрьме, т.к. они с партией следовать не в состоянии.

Рассвирепевший начальник в ответ на просьбу товарищей побагровел и закричал: "Эх вы, мерзавцы. Вам нужно ваших красных дождаться, больны вы!" — и стоящего впереди всех товарища ударил по лицу, отчего тот, окровавленный, упал на камни.

Вся партия заволновалась, зашумели и больше всех протестовали уголовные: "Что это, за старый режим взялись, по морде нас бить?!" — кричали они на весь двор.

Растерявшийся было начальник дал распоряжение двинуться, и железные тюремные ворота пропустили последнюю партию заключённых человек до 300, вместе с этим пал последний оплот мракобесов [43] из центра Урала...

В тюрьме осталось заключённых до 180 ч., из них одна треть — политические, большей частью больные цингой настолько, что были недвижимы. (Тов. тов. Ильяшенко, Вегман из Томских комиссаров и др.).

Конфликт при отправке последней партии дал и мне возможность остаться в тюрьме и избегнуть верной гибели. Я была включена в список эвакуируемых, несмотря на то, что со мной был ребёнок, но надзирательница женского отделения тюремной больницы меня к перекличке из камеры не вызвала.

Прослуживши весь период Колчаковщины в тюрьме надзирательницей, она, не имея никакого желания с ними удирать, стала к нам в высшей степени предупредительной, любезной, оказывала всякие услуги.

Начальник, приказавший надзирательнице меня вывести из партии, при создавшемся "бунте" своё распоряжение забыл, что ею и было использовано, [и я осталась в тюрьме *Л.86].

Итак, из заключённых мы сделались почти хозяевами, но это не избавляло нас от любого произвола ни со стороны пьяных карателей-казаков, которые чинили в эти дни погром в городе, ни со стороны остатков офицерья, желающих по примеру Невьянска, а потом Омска, поупражняться над большевистскими черепами.

И действительно, за эти дни, до прихода Красной армии, нам пришлось ещё пережить кошмарные ночи, [из памяти которых никакое время не способно стереть у переживших их *Л.87].

Выборочным порядком вызывались из камер заключённые, уводились из тюрьмы и расстреливались. Так было уведено до 20 человек, из них т.т. Иванов [ — фельдшер тюремной больницы *Л.87], Черпенко и др. Мы из открытого окна своей камеры-больницы прислушивались, как открывались мужские камеры одна за другой, и при освещении свечки выводились товарищи. Это были последние судороги умирающего врага.

[Мы, политические женщины камеры тюремной больницы, с напряжением прислушивались к шуму в мужских камерах, к поименному выкрикиванию товарищей палачами и уводу их из камеры в двор. Во дворе стоял стон товарищей, видимо, от боли надеваемых на них цепей. Мы группами сидели на кроватях, прижавшись друг к другу, в ожидании, что и к нам ворвутся тюремщики, вырвут себе намеченные жертвы и уничтожат. Но наша камера не открывалась, и мы, измученные этой кровавой ночью, с рассветом уснули мёртвым тяжёлым сном. *Л.87]

Дня за два до освобождения нас посетила группа офицеров в 4 человека, которые не то из любопытства, не то с целью агитации [44] обошли все камеры. Один из этой группы офицеров не преминул держать перед нами речь: "Вы, мы видим, люди интеллигентные, вы скоро поймёте, что Совдепия — это жидовская афера во главе с от"явленными аферистами, "жидами", разрушителями культуры" и т. д.

Речь была глупейшая и по содержанию, и по форме. Мы еле удержи вались от смеха.

Речь он окончил уверенностью, что скоро "они" снова будут здесь, и что "мы с вами" будем вместе работать по воссозданию нашей родины.

Последние два дня надзирательница то и дело приносила нам сведения о положении в городе, о приближающихся красных, о готовившихся боях.

Мы с напряжением ловили каждое сообщение, уславливаемся с товарищами других камер, что в случае прихода кого-либо из остатков белогвардейщины в тюрьму надзиратели должны будут сообщить, что здесь остались лишь уголовные, что политических всех эвакуировали в партиях 25-го июля.

К вечеру на площади у тюрьмы были расставлены шесть пушек. Но после нескольких залпов, крика, всё утихло, и через некоторое время мы издали услышали пение "Интернационала". Потоки крови, фронтов, казни лучших борцов за пролетарскую революцию, десятки тысяч томившихся узников и в тюрьмах, и вне их, лежало кровавой полосой между молодой бьющейся республикой Советов и реставраторами самодержавия.