Бегущая по мирам

Той же ночью был мне сон: я грызла чью-то тонкую шею, тигриной лапой терзая упрямые позвонки и сердясь на их неподатливость. Не разжимая зубов, я мотнула головой, кожица наконец поддалась, прокусилась, я почувствовала тонкую кислую струйку — кровь? Кажется, я даже обрадовалась на мгновенье, что у меня получилось, — и тут же меня охватил ужас: это была шейка моего сына, мальчика лет пяти... Я отшвырнула его и проснулась, все еще ощущая эту кислую струйку в пересохшем рту.

Я успокаивала себя — это всего лишь слюна! Но ужас и омерзение не уходили...

— Это нервы, — Серж был спокоен и доброжелателен. — Тысячи женщин делают это. Или ты боишься, что тебя не пустят в рай?

Не помню, в этот же день или позже на улице мне попалась старушенция со смутно знакомым лицом. Она явно намеревалась мне что-то сказать, но вдруг, пристально вглядевшись, стремительно шарахнулась прочь, будто ее кипятком ошпарили, запрыгнула с неприличным для ее возраста проворством в ожидавшую машину, и черный "ройс", взвизгнув на повороте, скрылся за углом. Я так и не смогла вспомнить тогда, какое же она имела ко мне отношение?

Будильник отправился в кладовую, где пылился среди всякого хлама. Я продолжала встречаться с Сержем, безумно боясь его потерять: ведь отныне он был еще и оправданием того, что я сделала. Оправданием убийства. Я сделала это ради него! Ради нас... Я обманывала себя? Да. Но теперь это не имеет значения. Теперь, когда он умер. Потому что все потеряло смысл...

* * *

... Ночь поглотила море. Остался только ровный шум прибоя. Зажегся маяк. Она видела, как под стеклянным куполом вращаются зеркала, посылая сигналы неведомым кораблям в невидимом море. На Набережной вспыхнули огни — десятки ярких желтых шаров. Ветер пробирался в складки плаща, пытался сорвать шляпу, но она не двигалась с места, хотя поняла уже, что не стоит надеяться на встречу. Словно в подтверждение этому, неподалеку мягко зацокали подковы. Она оглянулась: Карета остановилась в желтом, освещенном фонарем круге.

— Я хочу подождать еще немного, — охрипшим от долгого молчания голосом попросила она.

— Никто не придет... — негромко сказал Лакей.

— Пусть я виновата перед ними, — выкрикнула она, — но Королева?!

— Ее Величество занята, — сухо ответил он.

— Занята?! Когда она так мне нужна? Мореход пропал, Художник мертв, а она — занята?!

— Много вас таких...— буркнул он.

— Каких? — она попыталась засмеяться.

— ...которых надо спасать от самих себя...

Когда она выходила из Кареты, Вишневый Лакей неожиданно протянул ей что-то:

— Возьми! — это была золотая пуговица от его ливреи.

— Зачем?

— Чтобы ты больше не сомневалась. Нельзя верить лишь чуть-чуть...

Она взяла блестяшку и неожиданно для себя вдруг показала ему язык:

— Все равно ты мне — только снишься...

Часть 1

Луна стояла над горизонтом вплоть до восхода солнца и он, ворочаясь на циновках, так и не смог заснуть и слушал доносящиеся с холмов голоса и смех влюбленных парочек.

Но вот на коричневые крыши хижин лег рассвет, и под пальмами началась повседневная жизнь. Ему нездоровилось, рубашка за недолгую тропическую ночь намокла от пота, лоб покрывала испарина. Он тяжело поднялся, выпил воды и вышел наружу, ступая босыми ногами по галечному полу.

Полусонные туземцы, по одному или группками, брели к берегу, чтобы освежить заспанные лица морской водой. Женщины несли к дальнему ручью кипы белья, молодежь собиралась вглубь острова на огороды. Отчаянно хрюкая, пронеслась мимо черная тощая свинья, за ней, улюлюкая, несколько бездельников. Полуодетые молодухи с младенцами на бедрах перекликались с товарками. Где-то застучал топор. В очагах тлели пальмовые листья: чуть позже проворные руки хозяек подбросят дровишек, забулькают глиняные горшки на закопченных камнях, и по деревне поплывет запах нехитрых кушаний...

Он опустился на землю, прислонившись спиной к стене. Пустые глазницы черепов, подвешенных над входом, — предки и после смерти несли службу, отгоняя злых духов, — равнодушно взирали на белого. Его темные, давно не стриженные, волосы слиплись от пота, а въевшийся в кожу загар не мог скрыть болезненной бледности.

Так он просидел до полудня. Возвращались с рифов рыбаки, женщины несли в корзинах рыбу. Голоса становились тише, постепенно затихая вовсе, — зной набирал силу, и жизнь замирала до вечера. Все живое искало убежища в тени и он тоже решился подняться и уйти внутрь, но на дороге показался бегущий мальчишка. Его физиономия была преисполнена осознанием собственной значимости: в руке он сжимал клочок бумаги.

Измятая, захватанная множеством потных ладоней, бумажка оказалась телеграммой. Он несколько раз перечитал ее в прохладной полутьме тростниковой хижины, вот уже два месяца служившей ему домом. "Дядя умер..." — понял он, когда бесстрастные закорючки сложились в буквы, слова, и обрели смысл.

Из-за москитной сетки нетерпеливо заглядывал юный гонец, он протянул мальчишке пару сигарет в качестве комиссионных, но тот все не уходил, сгорая от любопытства. Не обращая на него внимания, он опустился на складной парусиновый стул, рука сама собой привычно нашарила бутылку. Жадный глоток не принес облегчения: паршиво пить в такую жару... Неожиданное известие не опечалило, скорее, принесло некоторую растерянность: хотя умерший и был единственным родным ему человеком, особой привязанности к друг другу они не испытывали. Но все же, чужая смерть — не Бог весть какая приятная новость... Рассеянно ковыряя большими пальцами ног белую гальку на полу, он еще раз перечитал телеграмму. Вдруг всплыла мысль совершенно неприличная, но вполне уместная: а ведь покойничек был богат... Но даже это соображение не смогло вывести его из состояния оцепенения.

* * *

Вечер принес прохладу и некоторое облегчение. Он прикинул дальнейшую цепочку действий: собрать и упаковать аппаратуру и нехитрые пожитки, добраться до парома, а там — пароходом до большой земли, затем, самолет — и дней через пять он будет дома. На погребальную церемонию он все равно не успеет — штамп телеграммы был недельной давности, но дела свои здесь он почти закончил, а что осталось... Хватит с него экзотики, к черту... Устал. Весть об его отъезде загадочным образом мгновенно распространилась по селению и вместе с первыми большими звездами в проеме входа появился матаи. Немногочисленная свита его осталась снаружи, усевшись на корточки у входа.

— Твоя уехать? — осведомился вождь, нестарый еще мужчина; его шею и оттянутые мочки ушей украшали сложные сооружения из раковин, палочек и собачьих зубов.

Получив утвердительный ответ вместе со стаканчиком виски, он с достоинством кивнул и, оглядев гору чемоданов и коробок, добавил:

— Моя прислать утром сильный люди... — он растопырил четыре пальца жилистой корявой руки. — Хватит? — и помахал пальцами перед носом белого.

— Хватит,... — заверил тот, отчего-то вдруг успокаиваясь.

Они посидели, помолчали.

— Твой дядя — большой человек?..

— Да, пожалуй...

— Много свиней? — живо заинтересовался матаи.

— Много... — невольно улыбнулся собеседник.

На песчаной площадке перед входом поднялся легкий шум. Он выглянул наружу: опять эта старуха! Высохшая, словно тень, с безобразными рыхлыми складками кожи на шее, вислыми морщинистыми грудями, бритой головой, — она казалась живым воплощением зла, как это может представить себе европеец. Она присела на корточки у костра, и что-то забормотала, неодобрительно поглядывая на белого.

— Что она говорит? — поморщился он.

— Нгасу говорить: ты болеть от ветер. Ветер нести злые чары — человек болеть...

Старуха продолжала бормотать, водя сухой, точно ветка рукой, по песку. Присутствующие с уважением поглядывали на нее, бросая украдкой дипломатично любопытствующие взгляды на белого.

Он знал, что в деревне Нгасу слыла медиумом. Она могла рассчитывать на подобную репутацию, поскольку несколько ее сыновей умерли в младенчестве, а местные жители свято верили, что женщины, подобные ей, обретают возможность общаться с духами своих умерших детей и с их помощью проникать за завесу, отделяющую простых смертных от тайн мироздания. Но он знал также, что Нгасу была здесь чужой, хотя и прожила в деревне уже лет тридцать, — но родом-то она была из других мест; так что, скорее всего, как и другие "пророчицы", просто использовала укоренившееся суеверие, чтобы иметь вес в местном обществе и возможность влиять на ход дел в семействе мужа.

Впрочем, он действительно простыл на ветру, рыбача с местными парнями, так что старуха в чем-то была права, хотя и подразумевала совсем иное. Поэтому он дружелюбно улыбнулся и протянул старой женщине сигарету, она взяла предложенное, дернула по-птичьи головой и, уткнувшись глазами себе под ноги, забубнила еще быстрей и упрямей.

— Что она говорит? — снова переспросил он.

— Она говорить — тебе не надо уезжать, — услужливо пояснил высокий молодой парень в полуистлевшей армейской рубахе на мускулистых плечах.

Судя по одеянию, он успел побывать в мире белых и вещей придуманных ими, и потому переводил вполне сносно.

— Она говорить: ты терять свою грязь, кто-то подбирать и отдавать колдунам... Враги готовить твои беды.

Парень терпеливо вслушивался в неразборчивые свистящие звуки, срывающиеся с изъеденных временем старческих губ, но он уже потерял интерес к разговору и поднялся, разминая затекшие ноги.

Под дальними пальмами бродили огоньки, такие же огоньки мерцали на черной поверхности моря, обозначая лодки ночных рыбаков. Молочно белела полоса прибоя. Над острыми крышами поднимался дымок, а еще выше висела великолепная огромная луна.

Он почувствовал, как в нем зарождается легкое волнение при мысли о предстоящей дороге — перемена обстановки, забытое течение привычной жизни. К этому ощущению примешивалась мягкая печаль — он уже успел свыкнуться с этим небом, шумом прибоя, пальмами... Старухе вот тоже просто не хочется, чтобы он уезжал — ведь он всегда был щедр с нею... Он шагнул через порог туда, где ждали алые искры в тлеющем очаге и постель, когда в спину ему ткнулись слова того парня в армейской рубахе. Он выговаривал их монотонно и старательно, точно прилежный ученик, повторяющий за учителем:

— Нгасу говорить: ты уезжать — тогда ты умереть...

Но он лишь улыбнулся: лукавит старая, набивая себе цену в глазах окружающих. И через четверть часа он уже спал крепким глубоким сном. Мысли его были далеко — за морями. И голоса, доносящиеся с холмов, больше не тревожили его покой...

* * *

Утром снова подскочила температура, и он отправился в путь, оглушенный чудовищной дозой аспирина. На всем протяжении тряской вонючей дороги на стареньком джипе, нанятом за бешеные деньги, он был как в тумане. Пот заливал глаза, пару раз он едва не перевернулся. Переправа встретила разноязыким шумом толпы, мешаниной, где в один пестрый ком слепились люди, животные, лодки, тюки, ящики, горы фруктов, тканей... Тут же расположился огромный базар и зычные крики торговцев заглушали мерные удары барабанов и вопли нечаянно придавленных толпой. По счастью, провожатые, которых дал ему матаи, оказались толковыми, расторопными ребятами и меньше, чем за полчаса, погрузили, вернее, впихнули его на паром, непостижимым образом ухитрившись свалить туда же его багаж — все до последней коробочки.

И вот уже ширится полоса зеленой воды, стихает шум переправы, и он чувствует, как вместе с берегом зримо удаляются и становятся сном дни, проведенные в ярком, фантастическом мире, совсем не похожем на тот, в который он возвращался...

* * *

На пароходе, следовавшем к берегам Австралии, с ним произошел необъяснимый и неприятный случай.

Он сразу обратил внимание на ту рыжеволосую, да ее и невозможно было не заметить. Она бродила по палубе, очевидно, умирая от скуки, и приковывая к себе восхищенные взгляды. В другое время он непременно попытался бы завладеть ее вниманием, но тогда у него хватило сил лишь на то, чтобы отыскать свободный шезлонг на верхней палубе. Он рухнул в него, ощущая противную слабость во всем теле. Свежий ветер немного привел его в себя, он окликнул пробегавшего мимо стюарда, собираясь заказать что-нибудь укрепляющее, как вдруг буквально напоролся на взгляд женщины, сидевшей против него у бассейна.

Настырная зрительница явно прожила лучшие три четверти своего века. Он со смешком представил себе рядом с этой холеной мадам старую Нгасу: неизвестно, кто из них приятнее.

Мадам, между тем, не сводила с него откровенного взгляда. Ее яркие, крашеные губы вдруг дрогнули и в просвет между рядами искусственных зубов вылез кончик дряблого лилово-красного языка. От внезапного приступа тошноты его спас запотевший бокал, принесенный расторопным стюардом. "Неужели я похож на жиголо?" — с раздражением подумал он, разворачивая шезлонг так, чтобы перед глазами было только море. Вид бескрайней морской глади отвлек, успокоил, и он задремал...

Очнувшись, он увидел перед собой ту самую девушку с рыжими волосами. Она стояла к нему спиной, облокотившись на поручни, одетая во что-то длинное, изящное, пастельных тонов. Складки ее одежд искусно подчеркивали прелесть фигуры. Он залюбовался ею. В облике ее было что-то тревожное, напряженное, будто она вот-вот сорвется и улетит, и ветер, игравший ее длинными волосами и бесцеремонно трепавший концы одежд, лишь усиливал это впечатление.

Ощутив его пристальный взгляд, она обернулась, улыбнулась вежливо, как улыбаются незнакомому, безразличному человеку, и вдруг в глазах ее промелькнуло выражение мгновенного испуга, точно она почувствовала нечто странное и непонятное внутри себя. Но вслед за этим всплеском ее взгляд потух, стал до некрасивого тупым и бездушным. Она на миг сомкнула веки и поднесла к лицу руки, словно желая защититься или унять боль. Подумав, что ей плохо, он поднялся, желая предложить свою помощь, но она уже справилась с собой. Повернувшись спиной к поручням, она слегка откинулась назад, и он был поражен: перед ним стоял совершенно другой человек. В ее взгляде он вдруг прочел то же, что незадолго перед этим в глазах престарелой бесстыдницы...

...Они не сказали друг другу ни слова. Она двинулась вперед, он — за ней. Качающаяся палуба и соленый ветер сменились узкими коридорами корабельных внутренностей. Он думал, она ведет его к себе в каюту, но в одном из таких коридоров она вдруг скинула одежду и прижалась к нему всем телом...

Вспоминая позже эту странную ураганную близость, он не мог отделаться от ощущения, что в ее страсти было что-то искусственное, почти насильственное...

Она выскользнула из его объятий и скрылась, забрав свою одежду, а он, прислонившись спиной к переборке, никак не мог отдышаться, жадно хватая воздух искусанным ртом.

Он почти тут же устремился вслед за ней, но отыскал лишь час спустя — там же на верхней палубе. Она взглянула на него так холодно, точно не узнавая, что он, обиженный, ничего не понимающий, не посмел подойти, решив подождать.

Наблюдая за ней издали, он увидел, как она увела вниз какого-то смазливого юнца. В нем шевельнулась ревность: "Нимфоманка?"... Он ринулся вслед, но вдруг заметил давешнюю Мадам: неудачливая совратительница сидела на том же месте. Он невольно остановился: было что-то неестественное в ее позе, и его слух уловил слабый стон... Но он тут же забыл про нее, потому что снова увидел ту, которую искал.