Год в Колчаковском застенке (Дневники заключённого)

Характерный "ультиматум", объявленный Н. в Следственной Комиссии на просьбу выпустить меня на поруки как тяжко больного:

— Если бы 20 докторов доказали нам, что его надо выпустить, всё равно не освободили бы!

Ещё сообщение из серии: "За что арестуют". Один [28] парень посажен в тюрьму за то, что плакал по отце, утопленном в Исети...

30 декабря.

Большой перерыв в записях об"ясняется прежде всего тем, что истощилась бумага, да и, признаться, наскучило, устал вести тюремную летопись.

Почти канун Нового года (по новому стилю). Оглядываюсь назад — каковы последние этапы.

Укрепился и развернул во всю ширь свою власть Колчак. И соответственно этому из"явление чувств благодарной буржуазии и "на всё готовой" пресмыкающейся печати.

Из газет узнаём, что "биржа" чествовала адмирала торжественным собранием, и председатель Биржевого Комитета П.В. Иванов преподнёс Верховному Правителю Колчаку 1,5 миллиона золотом "в изящном ларце из самоцветных уральских камней".

Иванов Павел Васильевич

По всей территории неудержимое стремление на попятный двор, к временам монархизма: учреждено Колчаковцами [новое] отделение по охранению общественного порядка, т.е. та же охранка, уволено "за вольномыслие" несколько классов Тобольской гимназии, жестоко усмиряются (в Томске розгами) рабочие забастовки, идёт удушение профессиональных союзов и реставрируются генерал-губернаторы ("управляющие губерниями").

Образцом может служить ретивый человеконенавистник Н. Чистосердов, воеводствующий в Перми.

В тюрьме невыносимое настроение, объясняемое обострением отношений двух лагерей — лже-политических (уголовных, взятых "за политику") и действительно политических.

Отравляет ещё существование усердно насаждаемый шпионаж.

Постепенно выяснилось, что посаженный в палату "интернационалист" своего рода Вильгельм-Герман, владеющей итальянским языком и большой развязностью, имеет определённую миссию — доносить по начальству, что у нас в палате делается, и кто что говорит. [29]

Повод для подозрений создали неискусные приёмы самих тюремщиков: не раз Вильгельма вызывали для неизвестных целей в Контору после поверки, тогда как обыкновенно до утра двери камер не открываются ни для кого.

На вопросы — зачем вызывали в неурочное время, Вильгельм давал сбивчивые ответы, судорожно хохотал, и это ещё более усилило подозрения.

Прибавилась ещё недобросовестная игра Вильгельма в карты ("обставить новичка") и хамство, соединённое с трусливостью. И судьба В-ма решена — его, видимо, будут бойкотировать.

Не раз после "вызовов" его в контору делались обыски.

У ворот Екатеринбургской тюрьмы

1919 год

6 января 1919 г.

Надвинулась давно ожидаемая гроза — сыпной тиф. Заболевают десятками в Корпусе, не мало жертв и в больнице.

Принимаются домашние меры — удивительно нелепые — по части дезинфекции палат: из палаты, подлежащей дезинфекции, больных со всем их скарбом, лохмотьями и тряпками переселяют в какую-либо другую палату (2 раза переселяли к нам); за неимением коек помещают больных на полу между кроватями, чуть ли не под кроватями. Получается невероятная духота и теснота — вставая с своей койки, боишься наступить ногой на живого человека. Кажется, лучшего средства для усиления эпидемии не придумать.

Обрадовали новостью: массовое продление срока тюрьмы ещё на 3 месяца.

И ещё "новость" — книги с воли отсылаются к прокурору. Раньше не требовалось.

Наряду с этим попечением о нравственности заключённых тюрьма превращается в какое-то забытое учреждение: 3-й день уже не топят печей — "нет дров". [30] В результате "медленное замерзание" больных. Пальто, шуба, шапка и калоши — обычный в палате костюм. Так и спишь.

Уже 2-й месяц не платят жалованья надзирателям — это их озлобляет и злобу срывают на нас.

23 февраля.

Снова большой антракт в дневнике. Объяснение — бумажный голод и... понижение писательской энергии.

Сыпной тиф разгулялся, празднуют пир и другие болезни, и приходится переживать тяжёлые ночи в палате N1.

Памятна недавняя кошмарная ночь: трое бредят и порой вопят, один (Килин), точно потеряв разсудок, вскакивает, бежит из палаты и стучится в запертую дверь. Его схватывают, [все] борятся с ним. Ко всему этому несвязное, но громкое бормотание "казённого шпиона" Вильгельма, кого-то проклинающего.

Ни минуты сна.

25 февраля.

Трагической становится история "лягавого" Вильгельма.

Палата единогласно решает избавиться от него и просит доктора Тагильцева удалить Вильгельма.

Доктор делает соответствующее распоряжение и старший надзиратель пред"являет к В-му требование: во время дезинфекции нашей палаты и временного переселения нашего в N3 Вильгельму перейти в пал. N4.

Но Вильгельм, потерявший прежний апломб, боится других арестантов — слава о его предательстве разнеслась по всей больнице — и отказывается перейти в другую палату:

— Убьют!

И, не смотря на общее негодование и явное отвращение, плетётся за нами в N3, где ему приходится спать на полу, а затем возвращается в прежнюю палату N1.

Отныне удел его — удел отверженного. Общее презрение и строжайший бойкот. Ни единого слова с ним, точно человек умер.

Захватила доносчика болезнь — м.б. и счастье для него, но [31] ни у кого нет и в мыслях чем-нибудь помочь "лягавому". Даже добродушный крестьянин Худяков, много тягот перенёсший в дни царизма и отзывчивый на всё, отказывается помочь оказавшемуся его соседом Вильгельму.

— Ничего не хочу давать тебе, — отвечает он на его просьбы. — Вот товарищи говорят — провокатор ты, предатель! Не обращайся ко мне.

Вильгельм пускается в плаксивые об"яснения. Ответ — зловещее молчание или резкая отповедь.

26 февраля.

Вести о товарищах по несчастью: Штеллинга выслали в Туринск, Фокина эвакуировали куда-то в уездную тюрьму, но дорогой он бежал.

Определённо говорят, что больше половины эвакуируемых не доходят до места назначения — по дороге разстреливают.

Извёл умирающий доносчик Вильгельм. Какое-то органическое отвращение возбуждает его вид. Не хочется смотреть в его сторону. И он сам будто чувствовал это общее презрение, гадливость к нему. Вечно закутанный с головой в казённое одеяло лежит неподвижно. Лишь грязные ноги торчат из-под серого сукна. Иногда что-то бормочет... Наконец, вчера ночью — вечное молчание, смерть. Никто не заметил её. Утром труп предателя вынесли. Все вздохнули свободней.

Ни в одной из тюрем царских не наблюдал такого откровенного "подсаживанья" шпиона. Исполать колчаковцам.

27 февраля.

Сегодня привели в больницу (ходить сам не может) жестоко изувеченного и истёрзанного человека — заведующего комиссариатом юстиции Алапаевского района Е.А. Соловьёва.

В ручных и ножных кандалах; жестоко, бесчеловечно исполосован при аресте нагайками по приказанию пьяного офицера.

Долгое время лежал мученик на койке, не двигаясь. На теле видны глубокие рубцы от сечения нагайками с вплетёнными в них проволоками.

Страшно смотреть! [32]

Вот его разсказ о себе, записанный мной дословно под его диктовку.

Разсказ Е.А. Соловьёва

Ефим Андреевич Соловьёв — житель Нейво-Алапаевского завода, 44 лет, мастеровой.

Таскают по тюрьмам с 1903 года, после 1905 г. был в ссылке.

По выходе из ссылки занимаюсь крестьянством — был избран членом правления в обоих кооперативах: кредитном и потребительском.

Во время первого переворота (в 17 г.) был избран начальником милиции, заведывал 12-ю волостями; не прерывая своей работы, перешёл в Совет, где был членом Исполкома Алапаевского районного совета, заведывал Комиссариатом Юстиции до вторжения белогвардейцев.

Остался в лесу на конспиративной квартире для работы в тылу, но был обнаружен казаками, почему я и бежал в Бийск, где арестован 12 октября.

Отправлен в Омскую тюрьму — просидел 1,5 месяца; увезли в Алапаевск якобы для допроса по обвинению в убийстве великих князей Романовых. Допрашивал член Окружного Суда Сергеев. Следственная комиссия после того избила нагайками — бил офицер Суворов и другой — фамилию забыл.

В первый день Рождества привезли сюда больного, избитого, посадили в карцер. Держали 3 суток и потом в больницу.

Первое постановление Совета Министров — содержать в тюрьме до Учредительного собрания, а потом пред"явлено обвинение в убийстве князей. Последних куда девали, я же был в это время в Ирбите, не принимал никакого участия.

Закован по рукам и ногам.

За что так зверски истязали т. Соловьёва? Конечно, за то, что занимал видную должность Комиссара, члена Исполкома, командовал милицией.

Вид его ужасен. Выживет ли? [33]

Соловьёв Ефим Андреевич. 10/IV-1925 г.

1 Марта.

Кажется, бумаги не хватит, чтобы увековечить все подвиги колчаковцев. Мой новый сосед по койке Сергеев, мастер Уткинского завода, разсказал следующее: нагрянув в завод, белогвардейцы расхитили всё моё имущество, меня арестовали, отвезли в Ек-г и заперли сначала в Коммерческом собрании.

Жена моя обратилась к Коменданту с вопросом о причине моего ареста и с протестом против расхищения вещей.

В ответ на это г. Комендант закатил моей жене две пощёчины без всяких об"яснений... Что же это такое?

— Мне эти две пощёчины, — закончил свой разсказ негодующий Сергеев, — больше, чем потеря всего имущества — было на 20'000 рублей. Но я с ними так не разстанусь. Увидимся на воле — припомню всё!

Что-то тревожное чувствуется в воздухе: то и дело формируют партии и отправляют большей частью в Николаевские арестантские роты на принудительные работы.

В доходящих до нас (контрабандой) газетах постоянные сообщения о возстаниях и партизанских набегах, и "жестоком усмирении банд".

Иного слова, кроме "банда", газетчики не находят для ведущих партизанскую войну.

Но хохот идёт в палате, когда тут же читаем, что "банда" численностью до 500 человек, что у неё имеются пулемёты и даже солидные орудия!...

По-прежнему, кажется, с усиленным азартом, в последнее время приканчивают арестованных без суда и следствия.

Достойный истории диалог между начальником тюрьмы и вождём белогвардейцев, приведших партию арестованных в застенок:

— Вы привели не всех, значащихся в препроводительной бумаге, на 2 меньше. Где же они?

— Отправили в земельный комитет!

2 Марта.

Убийственная "эпоха" тюремной жизни — развал сыпного тифа.

Сами охранники и создали его (переполнение тюрьмы, грязь, голодание, необычайно редкая баня), но мало безпокоились, [34] пока сыпняк не перекатился в город и стал угрожать дорогой буржуазии.

Тогда-то ударили в набат и стали принимать "экстренные меры", одна нелепей другой.

Таковые, например, перегонка больных на время дезинфекции палаты в соседнюю, в которой создаётся теснота, доведённая до того, что половина больных спит на полу, некоторые у "параши" (ведра с нечистотами).

Врач Тагильцев заболел сам (месяца 4 не ходит), и в самый разгар эпидемии мы без врача.

В половине февраля стал появляться (с крайне короткими визитами) д-р Упоров, чтобы — его слова — "ловить сыпняк".

А он косит жертвы направо и налево: за эти дни умерли двое особенно близких мне и ценных для общего дела заключённых — Худяков и [Жедмухин], оба крестьяне. Последний — поэт.

3 Марта.

Для спасения от тифа буржуазии из Перми прибыл тюремный инспектор Блохин и принял сверх-экстренные меры дезинфекции. От одной из них мы чуть было не отправились in corpore на тот свет.

Смертельная дезинфекция

Иначе не могу назвать то, что было проделано с нами минувшей ночью. Были на волоске от смерти.

История такова: приказано нашей палате на время дезинфекции переместиться на ночь в соседнюю пустующую амбулаторию — комнату без коек и без всякой мебели.

Перспектива — спать без тюфяков, подушек на холодном грязном полу — казалась такой отвратительной, что многие, в том числе и я, решили не спать и примостились кое-как на поверженном на пол громадном шкапу.

Но бороться со сном долгую ночь не хватило сил и пришлось уступить "реальной действительности" — разместились часов около 3-х ночи на полу и начали спать.

В палату нашу, где оставлены были все вещи для дезинфекции, поставили знакомый нам аппарат: [35] жаровня с горящими углями и с насыпанной сверху серой. Пары ея и должны продезинфицировать палату со всем ея содержимым. Предварительно все оконные рамы и дверь плотно заклеивают бумагой, чтобы убийственные газы не проникли в жилые помещения.

Итак, мы залегли спать на шкафу и грязном полу. Но что это значит? Сквозь дремоту слышу тревожные, отрывистые крики, многие вскочили. И в то же время чувствую, что дышать нечем, что-то едкое жжёт нос и горло...

К нам валит серный газ, мы отравлены им и задыхаемся.

Кошмарная картина: кто мечется в ужасе из угла в угол, другие бросаются лицом на пол, надеясь, что газа внизу нет. Напрасно — дышать нечем! Один из больных неистово дубасит в дверь с криком:

— Дежурного! Отворите! Мы отравлены, задыхаемся!

Но тщетно — дверь наглухо заперта, а дежурный, как потом оказалось, сам валялся в корридоре без чувств. Газы всё гуще. Ещё минута-другая и мы погибнем.

Одно спасение — открыть, в крайнем случае, разбить окно, но оно страшно высоко.

Кое-как по спинам товарищей карабкается один из нас к решётке окна и пинком открывает [откидную] фрамугу. Врывается свежий воздух — спасены.

Но надо скорее уйти отсюда. Через окно зовём, рискуя разстрелом, старшего. Он является, но сам, наглотавшись в корридоре серы, начинает буквально крутиться волчком у окна. Отпаиваем водой. Разрешает открыть все окна, и остаток ужасной ночи проводим в холоде, без сна. [36]

Как выяснилось утром, вся эта дикая история произошла от распоряжения старшего надзирателя после 2-х часов ночи "немного приоткрыть дверь палаты N1", чтобы "выходили газы". Очевидно, младший понял это несколько по своему.

4 марта

Испытание водой

На другой день новое испытание — баня. Конечно, прекрасная вещь, но с какими кошмарными "особенностями" была она преподнесена нам!

[Нашей] Тюремной инспекцией решено: вести всех больных в баню (через двор, саженей 30) без верхнего платья, без калош и шапок, а возвращаться из бани в одном белье (вся одежда сдана в дезинфектор), прикрывшись лишь казёнными одеялами. И это когда на дворе лежит снег и день морозный, ветреный!

Прихожу в ужас. Беседую с чином тюремной инспекции и прошу, как и другие, сделать исключение для тяжко-больных, которым угрожает простуда и м.б. смертельный исход.

Неумолим и непреклонен:

— Для интересов большинства (sic!) нельзя принимать во внимание отдельных лиц!

— Тогда могу отказаться от бани.

— Нет, не можете. Все должны идти!

И вот эта каторжная баня. Набиваемся, как бочонок сельдями. 2,5 часа ждём горячей воды. Одеваемся на холодном асфальтовом полу.

А обратное шествие... нет, бег раздетых, разгорячённых людей по снегу, на морозе. Жалкие одеяла развеваются и нисколько не спасают от холодного ветра.