Год в Колчаковском застенке (Дневники заключённого)

Год в Колчаковском застенке

(Дневники заключённого)

С большим трудом, пользуясь богатым опытом прежнего скитания по царским тюрьмам, удалось мне сохранить дневник, который я писал урывками в Колчаковском застенке — иначе в Екатеринбургской центральной тюрьме N1. (При Колчаке этих "номеров" развелось множество).

При частых, порой внезапных обысках приходилось прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы спасти дневник: обёртывать листки его вокруг тела и забинтовывать их, прятать в сапоги, в печку под пеплом и т.д. И дневник удалось сохранить до прилёта на Урал Красных Орлов, мощными взмахами своих крыльев разбивших тяжкие цепи, в которых без малого год томило нас славное Колчаковское правительство.

Горячее спасибо т.т. бойцам Красной армии — они воистину воскресили из мёртвых нас, немногих уцелевших от сыпного тифа, свирепствовавшего в переполненных Екатер-х тюрьмах, от избиения, карцеров, разстрелов...

Надо отдать справедливость об"единённому Чехословацко-Колчаковскому правительству: оно без предварительного опыта сумело сделать из тюрьмы N1 такую гнусную клоаку и так отравить существование своих "пленных", что перещеголяло царских палачей-тюремщиков.

Автору "дневника" пришлось погостить, иной раз подолгу, во многих Николаевских тюрьмах — Колчаковский застенок оказался гнусней их всех.

Теперь в 5-ю годовщину Великого Красного Октября, принесшаго с собой неминуемую гибель всякой Колчаковщине, хотя бы временно и овладевшей позициями, считаю своевременным пустить в печать чудом уцелевший дневник и некоторые документы, достаточно ярко рисующие палачество и издевательство [1] над заключёнными Колчаковцев и хамское прислужничество им чиновничьей и буржуазной сволочи.

Но сначала отвечу на один вопрос, вполне, думаю, естественный со стороны читателей: как это я попал в Колчаковский застенок, раз о приближении белых к Екатеринбургу было давно известно.

Буду краток: получив от Нар"образа, где я заведывал театральным отделом, месячный отпуск, я поселился на даче в Шарташе (в 5-ти верстах от города), в Екатеринбурге бывал редко, и никто из товарищей по работе не предупредил меня об угрожающей близкой опасности. На ряду с этим, в половине июля появилось объявление, что эвакуация, которую я наблюдал всё время, прекращается, и гражданам опасаться нечего.

Я поверил этому извещению и успокоился... (Как об"ясняли мне после, об"явление это имело целью предотвратить панику и повальное бегство жителей, что затруднило бы правильную эвакуацию)

В итоге получилось следующее: отправившись по делам с дачи в город 23 июля, я узнал, что белые вот-вот войдут в Екатеринбург, что все, кто рисковал быть захваченным белыми, уехали и поездов больше нет.

Помню, последним [до вечера], рискуя собой, оставался в Екат-ге председатель Совета С.А. Чуцкаев. Только его одного нашёл я в здании Совета (Новый Коммерческий Клуб), делающего какие-то распоряжения. Т. Чуцкаев изумился, как это я остался с семьёй в Ек-ге, но помочь мне уже не мог. Сам он уехал из Екатеринбурга на последнем паровозе за несколько минут до вторжения в город белых.

Их ожидали, между прочим, со стороны Шарташа, оставаться на даче мне казалось рискованным, а потому, забрав самое необходимое и заперев дачу, и передав ключ сторожу-милиционеру (оказавшемуся провокатором), я перебрался в город. Сначала скрывался, затем, поверив сообщениям о "неприкосновенности личности" вышел на волю.

Оживлённый, но грустный — для меня — вид представлял Екатеринбург. [2]

В итоге получилось то, что на третий день по приходе белых был я (по доносу) арестован патрулём чехо-словаков.

На рукаве перевязь с Красным Крестом. Он впереди отряда, видимо, руководит розысками.

Вбегают в павильон — жди ареста. И вдруг к моему изумлению д-р С-в, оглядев меня, бросает:

— Это наш. В "Уральской Жизни" работал. Вы свободны.

Отряд спешит дальше. Я остаюсь на свободе. Но ненадолго — через 2 дня, выйдя на свободу, я был арестован в магазине Агафурова по доносу его бухгалтера, моего квартирного домохозяина, некоего Емельянова, позвавшего с улицы патруль чехо-словаков.

Насколько нежданные союзники белых, почти не владеющие русским языком, были "не в курсе дела", видно из того, что они, арестовав меня и усадив на извозчика, не знали, куда везти.

И мне самому пришлось помогать им отыскать "Штаб белой армии", занявший, как оказалось, нижний этаж Советского Дома (бывш. Коммерческое Собрание).

Кинотеатр "Совкино" и клуб Октябрьской революции — бывшее Коммерческое собрание

(ныне встроены в здание театра Музкомедии)

В импровизированном "штабе" ликование и оживление. Как везде бывает в взбаломученном море, весь мусор всплыл наверх. И каждое ничтожество желает показать себя. Тут и спекулянты, и любители-доносчики, и воспрянувшие духом царские офицеры с погонами и орденами.

Один из них, увидев меня под конвоем, завопил:

— Я знаю!... Стерегите его — это второй Голощёкин!

То и дело вводят новых арестованных. Слышу [жалобы] одного из них, юноши, на вид красноармейца:

— Что это, — протестует он, — не дают даже уведомить семью об аресте.

— А большевики разве давали? — доносится ответ. — Бросали в тюрьму безо всяких.

— Но ведь я не большевик, а...

— Левый эсер что-ли? Одна сволочь!... [3]

После каких-то записей и опросов ведут на верх, на хоры клуба, и здесь встречаю знакомых, как и я не успевших покинуть Екатеринбург или не ожидавших ареста.

Между ними народный судья Штейнгель, проявивший себя в тюрьме образцовым товарищем, мотивы ареста и заключения которого очень характерны.

Когда-то т. Штейнгелю пришлось разбирать дело некоего Абельса, одного из наблюдателей обсерватории, обвинявшегося в том, что он не держит на привязи свою громадную собаку, искусавшую нескольких граждан. Дело кончилось тем, что г. Абельс был приговорён к штрафу, а собаку предписано было держать на привязи. Почтенный астроном не забыл этого и при появлении белых донёс на Штейнгель, как на ярого большевика.

Долго томили т. Штейнгель в тюрьме N1 за Абелевскую собаку, и хотя "дела" без улик создать не могли, но в конце концов разстреляли при так называемой "эвакуации".

Аресты шли, видимо, непрерывно, и к концу дня на хорах стало необычайно тесно, душно, и стоял неумолкаемый гул от разговоров. Конечно, никаких коек поставлено не было, и на ночь пришлось располагаться на грязном полу и немногим "счастливцам" на оказавшихся здесь канцелярских столах. Чтоб было мягче спать, некоторые постелили на столы извлечённые из шкафа старые советские дела, заменявшие тюфяк.

— Я не только стою — я сплю на Советской платформе, — сострил кто-то.

Такое впечатление, помнится, оставил один штрих в общей картине: на ночь сторожить нас поставили двух юнцов-гимназистов, вооружённых винтовками, с которыми они не умели даже как следует обращаться. [4] В одном из них я узнал хорошо мне знакомого мальчугана (Мамина, дальняго родственника), ещё не так давно отплясывавшего под мою игру на пианино. Увлечённым в мутный поток подросткам, видимо, было как-то неловко в роли тюремщиков.

Ранним утром — около 5 часов — подняли нас на ноги и приказали готовиться идти. Куда — оставалось до конца секретом — не говорили...

После многократных записей, перекличек и проверок разбили на 2 партии. Первую увели в тюрьму, вторую — 24 человека, в которой оказался пишущий эти строки, — в Земский арестный дом. Построили в шеренги, скомандовали и повели.

В арестном доме.

Предверие "настоящей тюрьмы" — арестный дом — оказалось достаточно отвратительным. Помещающийся в глубине Сенной площади двухэтажный дом этот на вид благообразен, но внутри — мерзость и запустение.

Нас поместили в камерах нижняго этажа, и здесь также к приёму арестованных, в частности для ночлега, ничего не было приготовлено: большой стол и 2 длинных скамейки — вот вся меблировка. Спать предоставляется на полу. Администрация "дома" олицетворялась почтенных лет смотрителем, который избегал всяких общений с заключёнными. Питание состояло из 0,5 фунта хлеба и кипятка утром и вечером. И тем, у кого не было с собой денег (покупать с"естное разрешали), приходилось голодать.

Состав партии, как и во всех тогдашних местах заключения, поражал своей пестротой — да и не [мудрено]: хватали и бросали в тюрьмы кого попало и по чьим угодно доносам и "советам", по личным счетам и т.д. Здесь в арестном доме я увидел и уголовных типов, заряжавших воздух сквернословием, и спекулянтов, и мирнаго обывателя, арестованного по оговору соседа, и проч. [5]

Потянулись томительные дни в душной, тесной, всё более и более загрязняющейся камере, без прогулок, без свиданий, в полном неведении, что творится за стеной. Узников всё прибавлялось. Приезжал как-то "уполномоченный следственной комиссии", но на все вопросы о поводах к аресту и дальнейшей судьбе арестованных отвечал молчанием.

Всё это, а главное голодное питание и неизвестность будущаго, вызвали скоро вспышку протеста и предложение подать коллективное заявление, и об"явить голодовку, но проект поддержан не был.

Стерегли нас часовые — добровольцы-белогвардейцы, против которых у заключённых росла ненависть.

Иллюстрация: разговор через окно одного из "арестантов" с часовым:

— Ты, сукин сын, продался белым! За сколько?

Часовой взволнован, багровеет и ограничивается лишь окриком:

— Молчать!...

Больше от этого ничего ответить не может.

Из "достопримечательностей" арестного дома показывают камеры, где сидели деятели недавнего минувшего — председатель временного правит-ва кн. Львов и Голицын. С их автографами оказался в ар.доме ворох книг под [именем] библиотеки. Но что это за книги были? "Церковный Вестник", "Родина", приложения к "Родине" и т.д. Но от безмерной скуки возьмёшься и за такие книги.

Голодание и все "удобства" арестного дома с ночёвкой на грязном холодном асфальтовом полу вызвали у меня вспышку болезни. Сделал заявление о необходимости перевода меня в Тюремную больницу и на другой день утром вкупе с несколькими ещё арестованными шествовал под конвоем добровольцев по улицам Екатеринбурга в "Центральную" тюрьму — теперь Исправдом. [6]

По дороге в тюрьму.

Через весь город пришлось проследовать нашей небольшой группе. Одна за другой мелькали знакомые улицы. Обыватели останавливаются и разсматривают нас. У большинства на лицах простое любопытство, у некоторых, что понарядней одеты, нескрываемое торжество.

Вот и бывш. Покровский проспект, ведущий к тюрьме. Квартира одного из арестованных, она случилась на том же проспекте, и, поравнявшись с ней, он обратился к конвоиру с просьбой:

— Разрешите зайти под вашим присмотром на минуту проститься с семьёй.

Новичёк-конвоир заколебался. Видимо, готов был согласиться, но пошёл "посоветоваться" со "старшим". Последовала громогласная резолюция-окрик:

— Ни под каким видом! Да зачем? Жиды (?) тебя видели и разскажут про своего!

Вот наконец и железные ворота, а там и тюремная контора. Опять [опросы], запись, затем распределение по палатам тюремной больницы.

В тюремной больнице.

Громадным плюсом после арестного дома было то, что здесь каждому предоставлялась койка и столик. Но скажу в скобках: этим преимущества больницы в Колчаковском застенке и исчерпывались. Всё остальное, начиная с [горячего] питания и кончая обращением с заключёнными тюремных чинов, было безобразным.

Население палаты, в которую попал я, было на первое время немногочисленно и составляло всего из 3-х лиц.

И сразу проявилась пестрота состава "жильцов": фельдшер, обвинявшийся в хищении лекарств на 30 тыс.рублей; [7] агент уголовного розыска и давнишний обитатель тюрьмы — юный любитель чужой собственности.

День за днём палата наполнялась новыми пленными — больными, но в большинстве это были случайно или по личным доносам захваченные люди, не редко уголовный элемент (например, проворовавшийся начальник станции П., сам с циничной откровенностью рассказывавший о своих подвигах), и лишь единицами попадали советские работники и люди с определённой политической физиономией.

В первые же дни выяснилась неприглядная обстановка больничного существования.

Начать с того, что лечения никакого в сущности не было. Врача в течение месяца совершено не было. Тюремный врач, известный Ек-гу Упоров перед приходом белых сам посидел в этой же тюрьме и освобождённый ими заявил, что как врач в тюрьму больше не придёт.

Другого врача г.г. победители не позаботились подыскать, и в итоге с месяц тюремная больница, куда привозили серьёзно-больных, жестоко-изувеченных и тяжело-раненых белогвардейцами, оставалась без доктора.

Заменял врача и вершил все дела в больнице [безграмотный] господин — казённый фельдшер "Кузьмич", злостный спекулянт, вор и заведомый контр-революционер, по милости которого многие угодили из тюрьмы N1 под разстрел.

Нельзя не упомянуть о способе лечения, практиковавшемся фельдшером: заходил он в палату в шапке, пальто и калошах с небольшим ящичком под мышкой. В этом ящичке и заключалась вся медицина — порошки двух сортов — "покрепче" и "послабее". Эти универсальные порошки и раздавались больным. Конечно, они в большинстве случаев отправлялись в парашку. [8]

Просьбы больных об улучшении пищи, о выдаче тяжело-больным молока, о "настоящих лекарствах" упирались в каменную стену равнодушия жирного и наглого негодяя. Вся его фигура говорила красноречиво — хоть все вы тут передохните.

С удовлетворением добавлю, что через год, вскоре после прихода красных, фельдшер-черносотенник был отдан под суд и разстрелян.

Питание в тюремной больнице было немногим лучше, чем в арестном доме. Больше давали хлеба и частью белый, но главное — обед, состоящий из одного горячего, был настолько скверным, что, несмотря на голодание, не раз приходилось отказываться от этого блюда — похлёбки. Она представляла собой мутную горячую грязную кипячёную воду (без признаков мяса), в которой сиротливо плавали крупинки какого-то серого пшена. Если попадались иногда кусочки мяса, то оно оказывалось тухлым. Раз обнаружены были даже сварившиеся черви, и вся палата отказалась от такого угощения.

Протесты, вызовы начальства, повара не вели ни к чему. Спасались от голодной смерти только передачами с"естного с воли, но только те, у кого за стенами тюрьмы остались близкие, родные. Но и с передачами Колчаковские тюремщики ухитрялись устраивать подлость. Некоторые надзиратели, приносив нам корзинки и узелки с продуктами, по дороге часть (лучшую притом) забирали себе, и до заключённых доходило порой лишь половина присланного. И "реквизировалось" самое лучшее — молоко, масло и т.д.

Сравнивали записку переданного с содержимым корзины, уличали, ругались, но и это втуне. [9]

Присмотревшись в первые дни к режиму тюремной больницы, я убедился в том, что "обслуживают" нас в большинстве надзиратели-волки, наследие царизма, и стараются чем можно отравить существование "политических". Попадались "доброжелательные" из молодых, готовые даже связать нас с волей (передать записку), но в виде исключения.

Первое время караул во дворе тюрьмы был "вверен" безусым гимназистам и реалистам, но ряд "происшествий" заставил администрацию снять подающих надежды буржуйских детей с ответственных постов.

Раз вечером мы услышали гром выстрела и затем отчаянный крик. Поднялся переполох, все бросились к решёткам окон.

— Что такое?

Выяснился траги-комический эпизод: юнец-часовой, не умеющий обращаться с винтовкой, ухитрился прострелить себе челюсть и завопил от страха и боли благим матом.

Многие смеялись над этим эпизодом.

Но второй, случившийся несколько дней спустя, вызвал уже не смех, а проклятия.

Желающий отличиться мальчишка-охранник, заметив, что один из заключённых разговаривает через окно с женской тюрьмой, без всякого предупреждения прицелился, выстрелил и убил на повал.

Общее возмущение и реплики:

— Что-ж, похвалят ещё за усердие. 25 рублей получит, как полагается.

— А к суду не привлекут? Без предупреждения стрелял.

— К суду? С какой стати. Знаешь, ворон ворону глаза не выклюет.

Конечно, так и было. "Дело" замяли, но учащихся-часовых увели — [10] вероятно, нашли, что они чересчур усердствуют.

Мертвенно однообразно шли дни в полной неизвестности, долго ли будут держать за решёткой.

Разнообразие вносили лишь прогулки (15 минут) в тюремном дворе, но они порой прекращались на неопределённое время.

В палате всё прибавлялось политических. Доставлялись они в отчаянном виде — изувеченные, ограбленные, прошедшие сквозь строй унижений.

Теперь даю место дневнику, который начал недели через три после ареста.

18-го августа.

Решил вести дневник. Хорошо, если удастся сохранить и пронести на волю. Но когда ещё эта "воля". До сих пор никаких сообщений. "Сиди и жди". Знакомая тюремная тоска...

Попробовал взять что-либо из тюремной библиотеки, но что это за окрошка! Тут древние черносотенцы — соч. Булгарина, "Гражданин" кн. Мещерского и... "П.Л. Лавров о Михайловском". Но приходится выбирать и из этой мешанины.

Привозят всё новых жильцов в больницу и в ужасном виде. Пока доведут до тюрьмы, выпорят нагайками, отнимут всё ценное и у самых ворот казаки белогвардейцы раздевают доставленных ими в тюрьму чуть не до гола.

Вчера на прогулке встретил тов. Семашко (сидит в корпусе) в одном белье, босого...

Ночью перевели из корпуса и поместили по соседству со мной студента М. И вот его "эпопея":

— Пока вели конные сюда, хлестали нагайками, отобрали часы и портсигар. [11] А у ворот раздели — сняли всё до сапог включительно.

Сегодня же доставили в наш корпус служащего Комиссариата беженцев т. Кранина (военный) с густо забинтованной головой. Сквозь бинты проступает кровь... Сразу койки для него К-на не в палате не нашлось, и он сел на полу, понурив побитую голову. Тяжело было смотреть.

За что схвачен? Только за то, что при большевиках заведывал пунктом беженцев на Покровском проспекте.

После, когда т. Кранин устроился на койке и несколько оправился, он разсказал о том, как нещадно бьют арестуемых при обысках, по дороге в тюрьму.

— Пожалуй, — закончил свой разсказ т. Кранин, — теперь в тюрьме сидеть безопасней, чем жить на воле.

В соседней палате помещён молодой человек — парикмахер Оленев, тоже с прошибленной в кровь головой. Арестован по доносу. Ударили прикладом "за возражение".

С приближением ночи настроение обитателей становится более нервным.

Доносится гул орудийных выстрелов. И сейчас же догадки, надежды:

— Красноармейцы наступают! Бой идёт...

Но на ряду с этим нервирующие "вести и слухи", и разговоры:

— Белые отдали, говорят, приказ — пленных не брать...

— Вчера ночью из корпуса вывели трёх — разстреляли...

И в заключение:

— А что же нас... вообще... будут разстреливать.

Гробовое молчание. Безпросветная тьма. Долги и тягостны тюремные ночи.

19 августа.

Появился ненадолго главный, как говорят, член Следственной Комиссии. И на вопрос — за что арестован и долго ли будут держать в тюрьме, [12] лаконичный ответ:

— Вас раз"ясняют.

Режим ухудшился благодаря тому, что при обыске, учинённом при "самом" начальнике тюрьмы, нашли недозволенные вещи, как карты и ещё что-то.

Надзиратель за "слабый надзор" угодил на 5 дней под арест.

Начальник тюрьмы — надутая, нафабренная высокомерная фигура.

Контрабандой получают листки газет, издаваемых "победителями"-кадетами. Тошнотворное впечатление. И противно читать немощные примирительные речи "бабушки" Брешко-Брешковской.

21 августа.

Идут дни и недели. Скоро месяц со дня ареста. И всё ещё "раз"ясняют".

По прежнему слухи и вести и трудно проверить правдивость их.

Говорят об уведённых из корпуса 3-х комиссаров, приговорённых к разстрелу. И тотчас же опровержение.

Кризис с книгами. Из "библиотеки" прочитано всё, что было возможно, а передача книг с воли вчера воспрещена. Почему? Чтоб тошнее жить было!

22 августа.

Газетная новость — под охраной чехо-словакских штыков учреждается Уральское областное правительство. Мелькают знакомые имена именитых буржуев.

Новый жилец в палате — знакомый мне ещё по Шарташу председатель местного сельского Совета С. Яковлев. Поколотили, кажется, немного. Но сильно обескуражен:

— Несколько дней скрывался, мог убежать, но уговорили выйти на волю. "Не тронут". И вот...

Увы, история повторяется. Так было и со мной. [13]

23 августа.

Всё та же неизвестность. Говорят о каком-то "списке" назначенных к освобождению, но пока это миф. Но какое-то "движение" происходит: некоторых выпускают, одних водят на допросы, других куда-то переводят. А продавшиеся чехо-словацкому правительству газеты приносят блестящие известия.

В одном листке читаю приказ: при мобилизации разстреливать "на месте" (отказывающихся). В этом же номере с позволения сказать газеты откровеннейшее "воззвание" Следств.комиссии — доносить об "укрывающихся большевиках и сочувствующих им", указывая приметы.

Голодание и режим дают себя знать. За это время на моих глазах уже третья смерть.

Один из заводских служащих — кассир, у которого белые при аресте отобрали все деньги без всяких расписок, сошёл с ума.

24 августа.

Новый квартирант, человек с простреленной ногой, на костылях. Взят из лечебницы врачей-специалистов, где надеялся, что его не тронут.

Это некто Б-х, латыш, доверенный одного из заводов. Убегая от белых и спасая заводскую казну (45'000 руб.), он часть пути плыл на пароходе. Белые подстерегли, обстреляли пароход с берега и ранили его в ногу. Добрался благополучно до Екатеринбурга, приютился было в больнице под чужим паспортом, но разведали, явились в больницу и, не взирая на костыли и протесты врача лечебницы, при незажившей ране стащили с койки и бросили в тюрьму! День, конечно, отобрали.

26 августа.

Палата полна разсказами об усиленной деятельности Следственной Комиссии. Допрашивают в тюрьме (в канцелярии?) на 6 столах по 60 с лишним человек в день. За месяц, говорят, допрошено уже 200 человек.

Пусть эта энергия достойна удивления, но [14] всё же большинство до сих пор не знает: за кем я числюсь, за что взят и скоро ли выпустят.

Тюрьма переполнена. Разсчитанная на 500-600 человек, она впитала в себя уже 1200, и продолжают набивать людьми, как сельдей в бочку, и корпус, и больницу. И всё прогрессирует, конечно, смертность.

Сегодня 5-я смерть в больнице. И все равнодушны. Выносят труп на носилках в корридор, и долго лежит он там, пока не потащут в кадаверную.

Впрочем, "власть имущие" не менее равнодушны к живым: уже неделя, как больница без воды!

Подали заявление в Следственную Комиссию. Но что им до нас. Никаких результатов...

29 августа.

Получил из корпуса от Штелинга письмо, в котором, между прочим, сообщает о том, что [...00] арестованных и назначенных к отправке в тюрьмы... потерялись. И след их пропал.

Что это? Факт или анекдот? Жуткие же анекдоты преподносят белые нам.

Тюремная тоска густеет от вынужденного бездействия, отсутствия книг и неизвестности. А как нарочно стоят дивные дни. На прогулке видишь голубое небо, золотое солнце, доносится городской шум.

3 сентября.

Новый квартирант — жертва доноса, бывший солдат, Георгиевский кавалер. Доносчики обвиняют его в убийстве казака, совершенно не имея улик.

Три раза по доносу арестовывали, три раза освобождали, в последний раз выпустили под поруки и всё же вновь арестовали.

Да здравствует белая юстиция!

8 сентября.

Скоро 1,5 месяца ареста, но нас всё ещё "разъясняют". По справедливому выражению Штелинга вся эта комедия с следствием — иллюстрация к поговорке "Кошке игрушка..." [15] Тем не менее, во всех углах пишут в "Комиссию" заявления, показания, прошения.

Вести с воли неутешительные: одна часть "героев" заняла Пермь, другая овладела Н.Тагилом.

А население тюрьмы всё увеличивается, и в корпусе, по словам очевидцев, кошмарная теснота. Хлеба дают только 0,5 фунта. Знаменитый "суп" разбавляют сырой водой. О бане ни звука, и благодаря этому даже в больнице, где сравнительно с корпусом чище, развилась чесотка, заедают паразиты... Даже ночь не даёт спокойствия, и нечем бороться. Воистину, отданные живьём на с"едение.

Недавно назначен в больницу врач, военный, некто Тагильцев. Молодой ещё и потому совестливый, обходительный, мягкий, но... безсильный чем-либо существенным помочь.

28 сентября.

В нашу палату помещён главный инженер Ревдинских заводов Балдин — старый знакомый по Петербургскому технологическому институту. Вспомнили заветное прошлое. Тогда — 20 лет тому назад — он был радикалом и даже, кончая курс, стоял во главе студенческой забастовки. Теперь это самый умеренный обыватель, и за что взят — Аллаху известно! От него узнали мы, обитатели больницы, пикантную новость — Следственная Комиссия пополнилась... бывшим царским жандармом.

Кого только не забирают белые — уму помрачительно.

Вот примеры: арестован и сидит в тюрьме 60-летний старичок, собиравший в подгородном лесу грибы. За что? За подслушанную добровольцем-шпионом фразу: "В старое время (до освобождения крестьян) лучше было".

Или вот ещё — глухонемой и слепой музыкант Майер. Сначала обвинение — "был секретарём революционного трибунала". Это глухонемой и слепой!! Сами поразившись дикостью этого обвинения, г.г. судьи придумали новое, не лучше: "Произносил (немой!) зажигательные речи". Просидел 1 месяц и 5 дней.

Ещё преступник — старик-нищий с припадками падучей. [16]

Интересным ["перлом"], касающимся меня, подарил сегодня "Заур. Край", с приходом белых распоясавшийся во всю.

На страницах этого почтенного органа, возглавляемого д-ром Спасским, помимо обычной ругани большевиков, время от времени помещаются портреты-пасквили на особенно докучивших кадетам советских работников. "Портреты" эти — образцы заборной литературы, где ложь, передержки, клевета, ругань чередуются меж собой.

Попадались мне "портреты" т.т. П.М. Быкова, Голощёкина, Тихонова. А сегодня в N50 "З.Кр." дождался и своего.

И чего только нет в этом портрете-инсинуации! Обвинение в реквизиции типографии "Заур. Края" (типичная ложь), в редактировании военной эсеровской газеты "Новый Путь" (не справились как следует — фактически редактировал я "Вольный Урал" — орган Уездного Совета Крестьянских Депутатов, и в "Н.П." не дал ни единой строчки). Тут и форменный донос (пригодится для Следственной Комиссии) о преступном выступлении моём на родительском собрании во 2-й женской гимназии (по нашумевшему инциденту с удалением педагога Младова). Второй донос, что Г-ов не только не отдалился от большевиков, как большинство эсеров, наоборот сделался их активным работником. (Позже во время допроса я увидел N50 "З.Кр." подшитым к моему "делу")

В заключении грубое издевательство: высмеивание моих злоключений в Тобольской ссылке и совет отправить меня в [психику]. И это печаталось о человеке, лишённом возможности ответить лишь одним словом.

Воистину "нож в спину".

С чувством глубокого отвращения выпустил я из рук номер "Заур. Края".

2 Октября.

Вот уже золотая осень глядит через решётки тюремных окон. Видимо, придётся зазимовать.

А из города всё политические новости великой важности: Екатеринбург назначается [17] резиденцией Уральского Правительства и местом созыва Учредительного Собрания.

На ряду с этим другие известия об "усмирении людей, приверженных к советской власти": в Гостином дворе, где наскоро устроена тюрьма, морят голодом и нещадно бьют — один из истязаемых сошёл с ума.

Шпионаж и сыск расцвели махровым цветом. К нам приставили одного матёрого "гада" — старика-надзирателя, специально занявшегося сыском. В корзинах для передач Яковлеву и Кронину он отыскал записки с воли, и в результате — лишение передач, очень чувствительная при тюремном голодании кара.

А голод чувствуется всё острее, и по этому поводу произошёл краткий диалог одного из узников с врачём:

— Вы, доктор, должны вступиться. Ведь это же медленное убийство.

— Я понимаю, — лепечет смущённый д-р, — и готов бы дать вам и пшённую кашу, и молоко, но... безсилен.

— Как так?

— Средств нет. Кредит закрыт...

Любопытная параллель: Городская Дума отпускает 150.000 руб. на обед и ужин Всероссийской Директории.

5 Октября.

В нашей и других палатах общее отчаяние от прогрессирующей чесотки. Ничего подобного не видал я и в царских казематах. Многие разчёсывают себя в кровь. Ночи — [буйны]; стоны и проклятия.

Новый жилец палаты по имени Герман — интересный субъект. Скитался за границей, живал в Италии и в Швейцарии, говорит немного по-итальянски. О вероисповедании: "Числюсь лютеранином, но свободномыслящий". Моментально устроил с помощью нехитрых приспособлений фабрику игральных карт.

Развивается (когда добрый надзиратель) игра в преферанс. [18]

9 октября.

Необычайный визит: делегация представителей "Красного Креста", профессиональных союзов и даже политических партий.

Впускают их благосклонно уже после поверки, что по правилам не полагается. Но благосклонность "начальства" становится понятной после монотонной заученной речи предводителя делегации:

— Мы можем оказать помощь материальную и юридическим советом всем политическим заключённым, кроме большевиков и левых эсеров, участвовавших в разстрелах.

Тошно слушать г.г. делегатов. Но публика оживилась. Рождаются надежды, вспыхивают разговоры.

— Может быть, помогут... Вот в Челябинске по "манифесту" правит-ва освободили 39!

18 октября.

Нового мало. "Красный Крест" и Ко, родивший столько надежд у легковерных, пропал без вести. Говорят, его совершенно прекратили — нашли вредным.

По-прежнему волнуют вести и слухи. Между ними слух, что всё дело следствия берут в свои руки чехо-словаки (?). Вряд ли от этого станет легче.

Ещё замечательные основания для бросания в тюрьму:

1) Скрипач Виткин арестован за то, что жил против дома Полякова и кланялся М.Х. Пьянкову — большевику.

2) Сын равина Лев — за то, что ухаживал за дочерью Юровского, принимавшего участие в разстреле Николая ІІ.

3) Артельщик Мурманских железных дорог — имел при себе много денег — 230.000 руб. общественных сумм. Пред"явил ряд доверенностей и удостоверений, не помогло. Деньги отняли, а самого в тюрьму.

Ужасы разсказывают про содержание арестованных в бывш. Коммерческом собрании: 3 дня ни капли воды, на воздух не пускают, клозеты не действуют. [19]

21 октября.

Близится 3-х месячный тюремный юбилей, а от "расправы" ни звука. Кой-кого освободили. На моих глазах состав палаты N1 обновился.

А пресловутый "Кр.Крест" после широковещательной декларации прислал... ковригу хлеба!

Вести с воли говорят о том, что реакционные ветры в городе свирепеют.

Воздвигнуто гонение на лучшего из докторов Ек-га — старшего врача городской больницы Л.В. Лепешинского, гуманнейшего человека и неутомимого работника-[хирурга].

И в чём вина его?

В преступление вменяют обнаглевшие буржуи его выступление против их друзей-приятелей педагогов на родительском собрании... А затем ещё обвинение — его, д-ра Лепешинского, видели у памятника бывшаго царя Александра ІІ-го при большевистской демонстрации. Этого достаточно, чтобы изгнать из гор.больницы опытного добросовестного врача и лишить её искуснейшего хирурга.

Даже часть обывателей возмущена, и группа их с участием военных подала заявление в гор.управу.

Передают, что нуждающиеся в операции бегут к д-ру Лепешинскому на дом, и он вынужден делать операции на дому без всяких приспособлений, с кое-какими инструментами...

Ещё подвиги правых — удушен и разогнан Союз городских служащих; разогнан почти Союз печатников.

В тюрьме "без перемен". Упорно не пропускают с воли книг. Задержали в конторе переданный мне сборник стихов "Русская Муза" под ред. Мельшина. Подбор стихов революционный. Не боятся ли тюремщики распропагандировать меня?

23 Октября.

Обрадовавшая всю тюрьму сенсация — в минувшую ночь, выдавшуюся тёмной и дождливой, из Корпуса бежало 2 уголовных. Оживлённые разговоры с похвалой "молодцам". [20]

Наряду с этим другое сенсационное извести: решено будто-бы отправить партию политических в Томск или Омск. М.б. там лучше будет. Здесь принята отвратительная система — мешать политических с уголовными и случайными людьми, схваченными с улицы.

В итоге ни минуты покоя, с утра до ночи тонешь в сквернословии, а с наступлением ночи азартная игра (тоже с азартной руганью), не дающая долго уснуть.

Протесты ни к чему.

Недавно — памятная картинка! Во время ожесточённой стукалки под ругань игроков умер крестьянин-аграрник, всё время метавшийся в предсмертных судорогах.

И смерть его не остановила игры. Постучали только в корридор надзирателю с просьбой "убрать труп в мертвецкую", но получили отказ: "Не могу после поверки". И картёжная игра с отвратительной руганью продолжилась.

24 Октября.

Дали невозможный хлеб — какая-то замазка. Поднялся голодный бунт. Палата решила было вся возвратить обратно эту нес"едобную дрянь. Но в решительную минуту офицер К-н разбил решение компромиссной речью: "Протест лишь ухудшит положение". Большинство, однако, хлеб [не — *зачёркнуто] возвратило.

Прогулки прекращены на неделю — топят, видите-ли, баню (впервые за 3 мес.!).

Интересный приказ (N35) прочёл в местной газете: призывают граждан жертвовать белой Народной армии, а кто не подчинится, будут отбирать силой.

Любопытное письмо прислал из корпуса т. Штелинг. Вот существенная часть его:

"... и у нас ходят упорные слухи со ссылками на верные источники, что бывшие красноармейцы, не состоявшие ни членами Советов, ни комиссарами, будут на днях "выпущены" из тюрьмы и отправлены на каторжные работы в Зап. Сибирь. В качестве пунктов для отбывания [21] кат.работ указываются Сунженские угольные копи (близ ст. "Тайга") и копи Экибазтусские (в 300 вёрст выше Омска по Иртышу).

Каторжные работы в административном порядке — это не далеко ушло от "красного террора"!

Впрочем, происходят явления и похуже: на днях в числе прочих были уведены в город двое и из нашей камеры (Бабкин и Абрамов). Вчера получено известие от их жён, что они оба "скончались".

Нужно прибавить, что вины никакой за ними не числилось. Уже во время принятия их казачьим конвоем для сопровождения в В.Исетск (они, как и вся партия в 63 челов., были Верх-Исетские) были они казаками жестоко избиты нагайками.

Упорно говорят, что из этой партии разстреляно 42 чел. Вот вам и "целесообразность", о которой проповедует газ. "Дневник". Как видно, эти проповеди приходятся не ко двору.

[Надо] принять во внимание, что после назначения Комендантом чеха арестованные из"яты из его ведения и зачислены за помощником нач.гарнизона по гражданской части — кадетом Н. Чистосердовым.

Впрочем, имеется сообщения, что чехи намерены взять власть в свои руки. Со стороны чехов наблюдается сильное недовольство русским офицерством, которое не идёт на фронт, предоставляя эту честь чехам, а сами под разными предлогами устраиваются в тылу на тёпленьких местечках. Недовольны чехи и буржуазией, которая только "приветствует" и "лебезит".

Вчера говорили, что допросить осталось не более 100 человек. Значит, и до нас, наконец, дойдёт очередь. Возлагать, однако, какие-либо надежды на это, по моему, не следует, так как допросы эти проводятся лишь для очистки нежной кадетской и право-эсеровской совести, которая любит, чтобы всё имело вид строгого исполнения всяческой юридической формальности.

После побега 2-х уголовных увеличились (в корпусе) всякие мелкие строгости и придирки, которыми услаждается [22] и разнообразится жизнь арестованных. До свиданья."

Прибавлю к этому некоторые данные из записки Шт-га, присланной раньше. В ней он сообщает, что арестованных в городе считается с красноармейцами выше 11.000 человек. В Коммерческом клубе находится более 600 челов., и загажен он до невероятности.

26 октября.

Горизонт проясняется. Узнаём, по крайней мере, что maximum "кары" за участие в Советской работе (и другие "преступления") — 3 месяца тюрьмы, но без зачёта предварительного заключения. Хотя бы полгода просидели до приговора.

Наконец, дождался и я допроса пожилых лет товарищем прокурора Кр-вым. Интересно его определение настоящего суда:

— Мы больше по впечатлению судим; если арестованный не выглядит разбойником, отпускаем.

Пытался определить платформу большевиков и проявил полную неосведомлённость о якобы "полном контакте большевиков с левыми эсерами".

На дворе мёртвая осень. Тягостны эти длинные тюремные ночи. Беспросветная тьма, шаги часовых. А издали доносятся то одиночные выстрелы, то залпы. Кого это?...

27 октября.

Не прошла ещё жизнь в людях, забитых даже в Колчаковский каменный мешок. Об этом говорит дошедший сегодня (с большим опозданием) первый номер тюремного журнала.

Воспроизведу наиболее интересное, начиная с заглавного листа.

13 сентября 1918 г. N1

Екатеринбургская

ТЮРЬМА

Не периодический, об"единяющий все течения [23] политической, экономической, общественной и тюремной жизни журнал.

Выходит по мере накопления материала. Безплатно.

От Редакции (*Щадя место, я вынужден был, готовя "дневник" для печати, несколько сократить редакционную статью. Ан.Г.)

"Гони природу в дверь — она через окно".

Это уже давно стало общепризнанной истиной, трюизмом. И от себя прибавим: захлопни наглухо окно, а природа через дымовую трубу.

По замощённой булыжником улице всё же пробивается зелёная травка, и на болоте вырастают цветы. Правда, трава, что растёт на мостовой, не чета гордо-высокой сочной траве широких вольных степей, и болотные цветы не отличаются ни яркостью и разнообразием красок, ни благоуханием.

Эти чахлые, бледные растения не приносят ни пользы, ни радости. Но это — протест природы против оков над ея живой благодатной силой...

Наш тюремный журнал — это тоже растение, пробивающееся из-под каменных плит, это цветок на болоте. Ему не сравниться с сияющей всеми цветами радуги вольной литературой. Ему неоткуда черпать живительные соки вольной жизни.

Но на воле светит солнце... И "несжатые полосы" нетерпеливо ждут и радостно манят своего пахаря и жнеца.

В стране перестраивается на новый лад политическая жизнь, и общественные группы ещё не перестали бороться за свои идеалы. Всё кругом так настойчиво требует напряжённой и энергичной деятельности людей.

А мы?

Мы, "арестанты" — граждане, мещане, рабочие, крестьяне [24] внезапно и насильно оторваны от своей родной почвы и общественной среды и брошены за железную решётку в каменный мешок.

Но от телесного и душевного томления в душном, грязном и тесном каземате мы ещё не потеряли своих природных человеческих стремлений и ещё сохранили стихийный порыв к деятельности, добру и красоте".

Какова же цель тюр.журнала, спрашиваем, автор ред.статьи отвечает:

"В нём, как в зеркале, может отразиться как серая и безрадостная жизнь тюрьмы. На его страницах "арестанты" могут [теперь] излить всю скорбь наболевшей души и... может быть, кто-нибудь почерпнёт из этих строк зароненную кем-либо "божью искру" святой любви и ненависти".

Далее редакция журнала об"являет его внепартийным, приглашает писать каждого и выражает уверенность, что "вся тюрьма пожелает принять самое живейшее участие в журнале".

Вторым номером является статья "К судьбе арестованных" (написано карандашом), трактующая о полном произволе арестов (доносы, личные счёты) и о судьбе заключённых и страдающая большим недостатком — наивной верой в то, что общество, отрицательно в большинстве относящееся к огульным арестам, заставит власть моральным давлением освободить невиновных ни в чём людей, брошенных в тюрьмы.

Здесь сказалось отсутствие политического чутья и правильной оценки сил со стороны внепартийной редакции.

На какое "общество" разсчитывала она, когда властвовала буржуазия в союзе с военными-золотопогонниками, а всё живое (профсоюзы, например) было загнано в угол?

Из статьи возьму интересную цифру — к моменту выпуска журнала в тюрьме насчитывалось 2000 арестованных! Это при вместимости её в 500-600 человек.

Мудрено ли после этого было дождаться вспышки сыпного тифа? [25]

В импровизированном журнале отведено место и "политической юмористике". Вот наиболее удачные "телеграммы от собственных корреспондентов", улавливающие злободневное:

"Самара.

Комитет членов Учредит. Собрания издал воззвание к мёртвым душам Гоголя, призывая их на борьбу за торжество демократизма. Воззвание имеет большой успех. Растёт мощная армия, непобедимая не только большевиками, но и немцами".

"Екатеринбург.

Временное правительство Уральской Области об"явило войну Временному Сибирскому правительству. Поводом к этому послужила аннексия Кыштымского уезда. Военные действия начались. Будет об"явлена мобилизация [блох] и прочих паразитствующих элементов в области".

"Ледовитый океан.

Пароход, вёзший А.Ф. Керенского об"явил себя демократической республикой. Президентом избран Керенский, который об"явил войну Советской России".

Даже стихи, правда, весьма слабые, имелись в новорождённом журнале — "Социалист и обыватель". Вот первые строфы:

Социалист:

Мы по тюрьмам годами скитались

Или в ссылке лишенья несли.

Обыватель:

Спекуляцией мы наживались,

Из окопов сынков мы спасли.

Соц.:

Мы от рабского сна пробудили

Угнетённый забитый народ.

Об.:

Мы в ладу с темнотою их жили,

Обирая весь глупый их род.

Соц.:

Мы в правах всех людей уравняли,

Уважать научили мы труд.

Об.:

Всей душою мы труд презирали,

Всё за деньги могли получить и т.д.

Стихотворение кончалось надеждой социалиста, что "у нас будет праздник".

Журнал издан в 1 экземпляре — просят передавать из камеры в камеру. Просят сотрудничать, присылать материал для хроники. [26]

Но где же "творить" в этом бедламе? Да и не долог, вероятно, век тюремного журнала. (*Первый номер действительно был и последним. Ан.Г.)

28 октября.

К нам стали заходить воскресшие из мёртвых "чины прокурорского надзора" с вопросом "нет ли претензий, заявлений"?

Пытался поговорить о "деле", но что можно вытянуть из этих великолепных экземпляров Щегловитовской школы?

Спрашиваю, например, тов. прокурора, посетившего больницу сегодня — почему держат месяцами, не пред"являя обвинения?

Отвечает:

— Не вхожу в существо... Это дело Следственной Комиссии.

Раздражённый, бросаю в лицо корректному прокурору замечание, что безчеловечно обрекать больных людей на медленное умирание в битком набитой тюрьме.

Ответ: "Таких слов говорить не надо".

Новости с воли сосредотачиваются вокруг "Верховного Правителя" Колчака. Наши буржуи, обезумев от радости, прямо носят его на руках.

Говорят (и пишут) о перенесении резиденции "Правителя" в Екатеринбург, и первые приготовления — это полное изолирование целого квартала, где "он" будет жить, колючею проволокой, заставами, караулами.

Смертность всё растёт — почти не проходит дня, чтобы из больницы не уносили покойника. Часто ночью слышу вопли и стоны борющегося с предсмертной агонией.

Жутко, но... ко всему привыкает человек.

Интересным афоризмом разрешился у койки с мертвецом один из уголовных:

— Не понимаю, почему боятся мертвецов. Живые всегда страшнее мёртвых.

3 Ноября.

Удостоились визита второго представителя юстиции — тов.прокурора Остроумова. [27]

Отрывки моей беседы с ним. Моё имя много говорит ему.

— Ведь вы идейный... (не находит слова) работник.

— И вот как благодарят идейных работников!

— Но есть идеи, от которых люди страдают. И Ленин идейный человек, но вредный.

Разговор кончается уверением, что в моём деле "нет острых углов" и "скоро сообщат решение".

9 Ноября.

Невыносимое состояние — быть отданным на с"едение паразитам. "Ни сна, ни отдыха". И это в больнице! Что же делается в корпусе?

Светлый луч — помещение в нашу палату тов-ща Фокина. (*По освобождении Урала Красными т.Фокин, уцелевший от расправы, занимал видное место в Совете Екатеринбурга)

Первый здесь человек со стройным определённым миросозерцанием. Его твёрдая вера — "Россия будет большевистской".

История его ареста кошмарна.

Фокин был уполномоченным по заготовке продовольствия для Красной Гвардии. Жил в округе В.Уфалейского завода, в деревне М. Нагрянули белые. Деревня была оцеплена сотней казаков. Фокина схватили, раздели и гнали 30 вёрст до станицы босым и раздетым на аркане, хлеща справа и слева нагайками.

Как только остался жив человек!...

Ещё один штрих тюремной расправы: одного из заключённых в Корпусе посадили на 7 дней в карцер за то, что употребил выражение "Николай Кровавый".

Можно ли дальше идти?

10 Ноября.

На свидании (первом для меня) с Н. узнал, наконец, что похоронен ещё на 3 месяца в тюрьме. Без зачёта, конечно, предшествующих 3,5 месяцев.

Характерный "ультиматум", объявленный Н. в Следственной Комиссии на просьбу выпустить меня на поруки как тяжко больного:

— Если бы 20 докторов доказали нам, что его надо выпустить, всё равно не освободили бы!

Ещё сообщение из серии: "За что арестуют". Один [28] парень посажен в тюрьму за то, что плакал по отце, утопленном в Исети...

30 декабря.

Большой перерыв в записях об"ясняется прежде всего тем, что истощилась бумага, да и, признаться, наскучило, устал вести тюремную летопись.

Почти канун Нового года (по новому стилю). Оглядываюсь назад — каковы последние этапы.

Укрепился и развернул во всю ширь свою власть Колчак. И соответственно этому из"явление чувств благодарной буржуазии и "на всё готовой" пресмыкающейся печати.

Из газет узнаём, что "биржа" чествовала адмирала торжественным собранием, и председатель Биржевого Комитета П.В. Иванов преподнёс Верховному Правителю Колчаку 1,5 миллиона золотом "в изящном ларце из самоцветных уральских камней".

Иванов Павел Васильевич

По всей территории неудержимое стремление на попятный двор, к временам монархизма: учреждено Колчаковцами [новое] отделение по охранению общественного порядка, т.е. та же охранка, уволено "за вольномыслие" несколько классов Тобольской гимназии, жестоко усмиряются (в Томске розгами) рабочие забастовки, идёт удушение профессиональных союзов и реставрируются генерал-губернаторы ("управляющие губерниями").

Образцом может служить ретивый человеконенавистник Н. Чистосердов, воеводствующий в Перми.

В тюрьме невыносимое настроение, объясняемое обострением отношений двух лагерей — лже-политических (уголовных, взятых "за политику") и действительно политических.

Отравляет ещё существование усердно насаждаемый шпионаж.

Постепенно выяснилось, что посаженный в палату "интернационалист" своего рода Вильгельм-Герман, владеющей итальянским языком и большой развязностью, имеет определённую миссию — доносить по начальству, что у нас в палате делается, и кто что говорит. [29]

Повод для подозрений создали неискусные приёмы самих тюремщиков: не раз Вильгельма вызывали для неизвестных целей в Контору после поверки, тогда как обыкновенно до утра двери камер не открываются ни для кого.

На вопросы — зачем вызывали в неурочное время, Вильгельм давал сбивчивые ответы, судорожно хохотал, и это ещё более усилило подозрения.

Прибавилась ещё недобросовестная игра Вильгельма в карты ("обставить новичка") и хамство, соединённое с трусливостью. И судьба В-ма решена — его, видимо, будут бойкотировать.

Не раз после "вызовов" его в контору делались обыски.

У ворот Екатеринбургской тюрьмы

1919 год

6 января 1919 г.

Надвинулась давно ожидаемая гроза — сыпной тиф. Заболевают десятками в Корпусе, не мало жертв и в больнице.

Принимаются домашние меры — удивительно нелепые — по части дезинфекции палат: из палаты, подлежащей дезинфекции, больных со всем их скарбом, лохмотьями и тряпками переселяют в какую-либо другую палату (2 раза переселяли к нам); за неимением коек помещают больных на полу между кроватями, чуть ли не под кроватями. Получается невероятная духота и теснота — вставая с своей койки, боишься наступить ногой на живого человека. Кажется, лучшего средства для усиления эпидемии не придумать.

Обрадовали новостью: массовое продление срока тюрьмы ещё на 3 месяца.

И ещё "новость" — книги с воли отсылаются к прокурору. Раньше не требовалось.

Наряду с этим попечением о нравственности заключённых тюрьма превращается в какое-то забытое учреждение: 3-й день уже не топят печей — "нет дров". [30] В результате "медленное замерзание" больных. Пальто, шуба, шапка и калоши — обычный в палате костюм. Так и спишь.

Уже 2-й месяц не платят жалованья надзирателям — это их озлобляет и злобу срывают на нас.

23 февраля.

Снова большой антракт в дневнике. Объяснение — бумажный голод и... понижение писательской энергии.

Сыпной тиф разгулялся, празднуют пир и другие болезни, и приходится переживать тяжёлые ночи в палате N1.

Памятна недавняя кошмарная ночь: трое бредят и порой вопят, один (Килин), точно потеряв разсудок, вскакивает, бежит из палаты и стучится в запертую дверь. Его схватывают, [все] борятся с ним. Ко всему этому несвязное, но громкое бормотание "казённого шпиона" Вильгельма, кого-то проклинающего.

Ни минуты сна.

25 февраля.

Трагической становится история "лягавого" Вильгельма.

Палата единогласно решает избавиться от него и просит доктора Тагильцева удалить Вильгельма.

Доктор делает соответствующее распоряжение и старший надзиратель пред"являет к В-му требование: во время дезинфекции нашей палаты и временного переселения нашего в N3 Вильгельму перейти в пал. N4.

Но Вильгельм, потерявший прежний апломб, боится других арестантов — слава о его предательстве разнеслась по всей больнице — и отказывается перейти в другую палату:

— Убьют!

И, не смотря на общее негодование и явное отвращение, плетётся за нами в N3, где ему приходится спать на полу, а затем возвращается в прежнюю палату N1.

Отныне удел его — удел отверженного. Общее презрение и строжайший бойкот. Ни единого слова с ним, точно человек умер.

Захватила доносчика болезнь — м.б. и счастье для него, но [31] ни у кого нет и в мыслях чем-нибудь помочь "лягавому". Даже добродушный крестьянин Худяков, много тягот перенёсший в дни царизма и отзывчивый на всё, отказывается помочь оказавшемуся его соседом Вильгельму.

— Ничего не хочу давать тебе, — отвечает он на его просьбы. — Вот товарищи говорят — провокатор ты, предатель! Не обращайся ко мне.

Вильгельм пускается в плаксивые об"яснения. Ответ — зловещее молчание или резкая отповедь.

26 февраля.

Вести о товарищах по несчастью: Штеллинга выслали в Туринск, Фокина эвакуировали куда-то в уездную тюрьму, но дорогой он бежал.

Определённо говорят, что больше половины эвакуируемых не доходят до места назначения — по дороге разстреливают.

Извёл умирающий доносчик Вильгельм. Какое-то органическое отвращение возбуждает его вид. Не хочется смотреть в его сторону. И он сам будто чувствовал это общее презрение, гадливость к нему. Вечно закутанный с головой в казённое одеяло лежит неподвижно. Лишь грязные ноги торчат из-под серого сукна. Иногда что-то бормочет... Наконец, вчера ночью — вечное молчание, смерть. Никто не заметил её. Утром труп предателя вынесли. Все вздохнули свободней.

Ни в одной из тюрем царских не наблюдал такого откровенного "подсаживанья" шпиона. Исполать колчаковцам.

27 февраля.

Сегодня привели в больницу (ходить сам не может) жестоко изувеченного и истёрзанного человека — заведующего комиссариатом юстиции Алапаевского района Е.А. Соловьёва.

В ручных и ножных кандалах; жестоко, бесчеловечно исполосован при аресте нагайками по приказанию пьяного офицера.

Долгое время лежал мученик на койке, не двигаясь. На теле видны глубокие рубцы от сечения нагайками с вплетёнными в них проволоками.

Страшно смотреть! [32]

Вот его разсказ о себе, записанный мной дословно под его диктовку.

Разсказ Е.А. Соловьёва

Ефим Андреевич Соловьёв — житель Нейво-Алапаевского завода, 44 лет, мастеровой.

Таскают по тюрьмам с 1903 года, после 1905 г. был в ссылке.

По выходе из ссылки занимаюсь крестьянством — был избран членом правления в обоих кооперативах: кредитном и потребительском.

Во время первого переворота (в 17 г.) был избран начальником милиции, заведывал 12-ю волостями; не прерывая своей работы, перешёл в Совет, где был членом Исполкома Алапаевского районного совета, заведывал Комиссариатом Юстиции до вторжения белогвардейцев.

Остался в лесу на конспиративной квартире для работы в тылу, но был обнаружен казаками, почему я и бежал в Бийск, где арестован 12 октября.

Отправлен в Омскую тюрьму — просидел 1,5 месяца; увезли в Алапаевск якобы для допроса по обвинению в убийстве великих князей Романовых. Допрашивал член Окружного Суда Сергеев. Следственная комиссия после того избила нагайками — бил офицер Суворов и другой — фамилию забыл.

В первый день Рождества привезли сюда больного, избитого, посадили в карцер. Держали 3 суток и потом в больницу.

Первое постановление Совета Министров — содержать в тюрьме до Учредительного собрания, а потом пред"явлено обвинение в убийстве князей. Последних куда девали, я же был в это время в Ирбите, не принимал никакого участия.

Закован по рукам и ногам.

За что так зверски истязали т. Соловьёва? Конечно, за то, что занимал видную должность Комиссара, члена Исполкома, командовал милицией.

Вид его ужасен. Выживет ли? [33]

Соловьёв Ефим Андреевич. 10/IV-1925 г.

1 Марта.

Кажется, бумаги не хватит, чтобы увековечить все подвиги колчаковцев. Мой новый сосед по койке Сергеев, мастер Уткинского завода, разсказал следующее: нагрянув в завод, белогвардейцы расхитили всё моё имущество, меня арестовали, отвезли в Ек-г и заперли сначала в Коммерческом собрании.

Жена моя обратилась к Коменданту с вопросом о причине моего ареста и с протестом против расхищения вещей.

В ответ на это г. Комендант закатил моей жене две пощёчины без всяких об"яснений... Что же это такое?

— Мне эти две пощёчины, — закончил свой разсказ негодующий Сергеев, — больше, чем потеря всего имущества — было на 20'000 рублей. Но я с ними так не разстанусь. Увидимся на воле — припомню всё!

Что-то тревожное чувствуется в воздухе: то и дело формируют партии и отправляют большей частью в Николаевские арестантские роты на принудительные работы.

В доходящих до нас (контрабандой) газетах постоянные сообщения о возстаниях и партизанских набегах, и "жестоком усмирении банд".

Иного слова, кроме "банда", газетчики не находят для ведущих партизанскую войну.

Но хохот идёт в палате, когда тут же читаем, что "банда" численностью до 500 человек, что у неё имеются пулемёты и даже солидные орудия!...

По-прежнему, кажется, с усиленным азартом, в последнее время приканчивают арестованных без суда и следствия.

Достойный истории диалог между начальником тюрьмы и вождём белогвардейцев, приведших партию арестованных в застенок:

— Вы привели не всех, значащихся в препроводительной бумаге, на 2 меньше. Где же они?

— Отправили в земельный комитет!

2 Марта.

Убийственная "эпоха" тюремной жизни — развал сыпного тифа.

Сами охранники и создали его (переполнение тюрьмы, грязь, голодание, необычайно редкая баня), но мало безпокоились, [34] пока сыпняк не перекатился в город и стал угрожать дорогой буржуазии.

Тогда-то ударили в набат и стали принимать "экстренные меры", одна нелепей другой.

Таковые, например, перегонка больных на время дезинфекции палаты в соседнюю, в которой создаётся теснота, доведённая до того, что половина больных спит на полу, некоторые у "параши" (ведра с нечистотами).

Врач Тагильцев заболел сам (месяца 4 не ходит), и в самый разгар эпидемии мы без врача.

В половине февраля стал появляться (с крайне короткими визитами) д-р Упоров, чтобы — его слова — "ловить сыпняк".

А он косит жертвы направо и налево: за эти дни умерли двое особенно близких мне и ценных для общего дела заключённых — Худяков и [Жедмухин], оба крестьяне. Последний — поэт.

3 Марта.

Для спасения от тифа буржуазии из Перми прибыл тюремный инспектор Блохин и принял сверх-экстренные меры дезинфекции. От одной из них мы чуть было не отправились in corpore на тот свет.

Смертельная дезинфекция

Иначе не могу назвать то, что было проделано с нами минувшей ночью. Были на волоске от смерти.

История такова: приказано нашей палате на время дезинфекции переместиться на ночь в соседнюю пустующую амбулаторию — комнату без коек и без всякой мебели.

Перспектива — спать без тюфяков, подушек на холодном грязном полу — казалась такой отвратительной, что многие, в том числе и я, решили не спать и примостились кое-как на поверженном на пол громадном шкапу.

Но бороться со сном долгую ночь не хватило сил и пришлось уступить "реальной действительности" — разместились часов около 3-х ночи на полу и начали спать.

В палату нашу, где оставлены были все вещи для дезинфекции, поставили знакомый нам аппарат: [35] жаровня с горящими углями и с насыпанной сверху серой. Пары ея и должны продезинфицировать палату со всем ея содержимым. Предварительно все оконные рамы и дверь плотно заклеивают бумагой, чтобы убийственные газы не проникли в жилые помещения.

Итак, мы залегли спать на шкафу и грязном полу. Но что это значит? Сквозь дремоту слышу тревожные, отрывистые крики, многие вскочили. И в то же время чувствую, что дышать нечем, что-то едкое жжёт нос и горло...

К нам валит серный газ, мы отравлены им и задыхаемся.

Кошмарная картина: кто мечется в ужасе из угла в угол, другие бросаются лицом на пол, надеясь, что газа внизу нет. Напрасно — дышать нечем! Один из больных неистово дубасит в дверь с криком:

— Дежурного! Отворите! Мы отравлены, задыхаемся!

Но тщетно — дверь наглухо заперта, а дежурный, как потом оказалось, сам валялся в корридоре без чувств. Газы всё гуще. Ещё минута-другая и мы погибнем.

Одно спасение — открыть, в крайнем случае, разбить окно, но оно страшно высоко.

Кое-как по спинам товарищей карабкается один из нас к решётке окна и пинком открывает [откидную] фрамугу. Врывается свежий воздух — спасены.

Но надо скорее уйти отсюда. Через окно зовём, рискуя разстрелом, старшего. Он является, но сам, наглотавшись в корридоре серы, начинает буквально крутиться волчком у окна. Отпаиваем водой. Разрешает открыть все окна, и остаток ужасной ночи проводим в холоде, без сна. [36]

Как выяснилось утром, вся эта дикая история произошла от распоряжения старшего надзирателя после 2-х часов ночи "немного приоткрыть дверь палаты N1", чтобы "выходили газы". Очевидно, младший понял это несколько по своему.

4 марта

Испытание водой

На другой день новое испытание — баня. Конечно, прекрасная вещь, но с какими кошмарными "особенностями" была она преподнесена нам!

[Нашей] Тюремной инспекцией решено: вести всех больных в баню (через двор, саженей 30) без верхнего платья, без калош и шапок, а возвращаться из бани в одном белье (вся одежда сдана в дезинфектор), прикрывшись лишь казёнными одеялами. И это когда на дворе лежит снег и день морозный, ветреный!

Прихожу в ужас. Беседую с чином тюремной инспекции и прошу, как и другие, сделать исключение для тяжко-больных, которым угрожает простуда и м.б. смертельный исход.

Неумолим и непреклонен:

— Для интересов большинства (sic!) нельзя принимать во внимание отдельных лиц!

— Тогда могу отказаться от бани.

— Нет, не можете. Все должны идти!

И вот эта каторжная баня. Набиваемся, как бочонок сельдями. 2,5 часа ждём горячей воды. Одеваемся на холодном асфальтовом полу.

А обратное шествие... нет, бег раздетых, разгорячённых людей по снегу, на морозе. Жалкие одеяла развеваются и нисколько не спасают от холодного ветра.

Добираемся кое-как до палаты, но и здесь сюрприз: [37] койки без тюфяков и подушек — ложитесь на доски. Будь ты проклята, заботливость начальства!

5 марта

На лицо ближайшие результаты испытания водой: простуда почти у всех, хронический насморк, кашель, у иных болит грудь... А тиф косит и косит. Едва успевают готовить гробы и отправлять в барак-изолятор (во 2-й женской гимназии).

Волнует всю тюрьму весть о лишении передач на неопределённое время. Тоже из области экстренных мер.

А "политика" по-прежнему врывается и сквозь туго завинченные двери.

Знакомимся с речами Колчака и ответными приветствиями. Банкеты и парады следуют один за другим.

А на ряду с этим тревожные симптомы — сокрушительный приказ о дезертирах: "безпощадный разстрел... конфискация имущества укрывателей".

Пополняют спешно белую армию. Об"явлена мобилизация до 45-летнего возраста, сбор 18.000 лошадей, 6 тыс.повозок и т.д. И всё под страшными угрозами за невыполнение.

10 марта

Занесу в дневник ещё один "подвиг" белых (по разсказу молодого анархиста Ильиных) — как расправились в с. Большая Мостовая с крестьянином-стариком, кандидатом в Совет.

Когда белые вошли в деревню, шла баллотировка в Совет. Сын старика работал в поле. Узнав о приближении белых и чуя гибель сына, старик побежал предупредить парня, и тот бежал.

Белые, проведав это, решили старика разстрелять, но раньше приказали ему рыть для себя могилу. Начал, но не успел вырыть всю: "герои" [38] выпустили в грудь старика залп из винтовок, массу пуль.

11 Марта.

Исторический приказ: в газетах об"являют об отказе в выдаче мобилизованным удостоверений о том, что они не по своей воле идут в ряды "народной армии". Видно, донимают просьбами об этих удостоверениях.

Второй приказ — это уже "начало конца". В Тюмени возстание мобилизованных. Приказ гласит о "безобразиях" 150 новобранцев и повелевает усмирить их "самыми решительными мерами" — "разстрелять виновных на месте без всякого суда".

Одновременно с этим нам передают, что в Екатеринбурге до 5000 арестованных новобранцев, бежавших из рядов славной "народной армии".

Это не мешает заменившим "Зауральский Край" "Отечественным Ведомостям" ликовать по случаю взятия белыми Уфы.

Говорят, что это миф.

18 Марта.

А вот уже не миф, а на глазах наших свершившаяся очередная гнусность.

В нашей палате давно уже находился некто [Версинов] — тихий незаметный сельский учитель. Перенёс благополучно сыпной тиф. Определённого обвинения к нему не пред"явлено — просто "распространял вредные идеи".

И вот 16-го вечером после поверки, часу в 10-м [Версинова] вызывают в контору вести в город на допрос. Сразу мрачная тень подозрения ложится на душу: ночью на допрос!! [39]

И подозрение оправдывается. [Версинова] уводят из корпуса с 4-мя конвоирами с шашками наголо, но обратно не приводят.

Позже узнаём, что в контору прислали лишь казённое платье [Версинова] (какая аккуратность!), самого же его разстреляли по дороге. Якобы вздумал бежать от конвоя (4-х вооружённых!), в него стали стрелять и убили.

Давно уже знакомая и всем понятная версия.

21 Марта.

Проституирующие екатеринбургские газеты: "Отечественные Ведомости", возглавляемые "литератором" Белорусовым, "Ур. Жизнь" с г. Чекиным, да и кооперативно-демократический "Урал" то и дело живописуют зверства красных.

А вот картинка гуманности и благородства белых. Простой, но страшный разсказ нового больного — рабочего Режевского завода т. Мокроносова: арестовали казаки и как всегда нещадно били, издевались, безудержно грабили.

"Отправили нас из Режевского завода в Екатеринбург в товарном вагоне и набили туда 80 человек. Теснота и духота — и представить нельзя. К тому же законопатили все продуха, куда воздух бы прошёл, а к окну не подходи — разстрел! На всех поставили 2 ведра воды. Оправляться во время пути не пускали — так около суток и ехали. Чем дальше, тем труднее становится от духоты. Сам я чуть было не задохнулся — совсем нечем дышать стало.

Спасибо, протащили меня на полу к дыре, [40] что тайно проделали. Припал лицом к дыре к этой — хоть и грязь кругом — и отдышался.

Приехали на какой-то раз"езд, отцепили наш вагон, поставили в тупик и об"являют: "Через 5 минут мы обольём вагон керосином и сожжём вас!"

Каково было дожидаться этого. А пока что вошли конвойные в вагон и стали избивать нас. Так били, что у одного рука оказалась вывернута, и всё же продолжали..."

31 Марта.

Перелом зимы — идёт весна. Но на душе ея нет. Хуже всего неизвестность. Вчера объявлен "манифест" — список задержанных до 1 октября 19 года. После 1-го октября, прибавляют, будет суд. Но меня почему-то в списке нет.

В газетах г.г. "услужающие пером" всё подбадривают обывателей, но... на ряду с "Славься" — приказ: "Не распространять вздорных слухов об армии, в чём замечены и г.г. офицеры". Угрожают разстрелом.

2 апреля.

Для иллюстрации — кого забирали белые. Сегодня освободили 69-летнего "революционера", едва передвигающего ноги Левитского, брошенного в застенок неизвестно за что. Всё лежал день и ночь и всё умолял врача: "Не дайте помереть здесь". Умолил.

19 апреля.

Близится Пасха... Третья в узилище (Саратов, Тюмень).

Обывательского типа товарищи готовятся к Пасхе, устраивая "буржуйные столики" с куличами и крашеными яйцами. Есть даже "группа", хлопочущая о масле в лампаду и о свечах! [41]

Идут приготовления и снаружи: привезли партию винтовок, идёт усиление стражи.

22 апреля.

Удивительную и умилительную картину представляет собой палата N1 — уголок "крамольной" тюрьмы в пасхальную ночь. Православные, в том числе и молодой анархист, убрали иконы гирляндами, зажгли лампаду, свечи и во время заутрени усердно молятся.

Как это не похоже на Пасхальную ночь в Саратовской тюрьме (в арест.ротах), когда в соседней камере, набитой крестьянами-аграрниками, грянула в полночь "Крестьянская марсельеза", а у нас ответили песней: "Отречёмся от старого мира!"

Здесь, впрочем, этого нельзя было и ожидать: человеческий винегрет.

Когда молитвословия закончились, М-в произнёс, обращаясь ко всем, импровизированную речь на тему о "терпении и энергии".

В ответ на это раздалось иное слово: "Будем бороться и верить в свой народ, в освобождённый пролетариат. И дождёмся своего Воскресенья. И новой свободной России".

Этим кончилась наша заутреня. Разошлись по своим столикам, стали разговляться. А в городе долго-долго переливались волны колокольного звона.

23 апреля

Пасха проходит немного живее поста, благодаря случайно залетевшим ко мне книгам — 2 томика Гейне. Сегодня привели в тюрьму 5 арестованных... чехо-словаков.

"Нравится ль вам этот финик?" — как шутил Чехов. [42]

24 апреля.

Тиф, кажется, спадает, но в общем сделал своё дело: в тюрьме он скосил до 300 человек.

Всё спешно снаряжают новые партии — в арест.роты и уездные тюрьмы. Многие ли дойдут?

А по ночам густо близко слышны одиночные и залпом выстрелы.

— Всё стараются... Разстреливают! — замечает кто-либо в полусне.

Сегодня нам было показано ни с чем не сравнимое представление — как разыскивают нужного для разстрела человека.

В середине дня мы услышали шум чьих-то шагов по корридору. Затем дверь распахнулась, причём отворивший её надзиратель имел весьма услужливый вид, и мы увидели на пороге живописную группу: два юных фронтовичка-золотопогонника и между ними грубо накрашенная, ярко одетая девица в громадной шляпе и с тросточкой, украшенной цветами, в руках.

Некоторое время безмолвно осматривают палату:

— Ну, что же, — обращается один из офицеров к накрашенной девице, — не находите кого нужно?

Следует отрицательный ответ, хохот, восклицание золотопогонника: "Поищем в другом месте", — и дверь с треском захопывается.

С помощью старожилов и того же надзирателя скоро получаем раз"яснение:

— Это известная многим любовница купца [Топорищева]... По личной ея злобе сюда посадили одного, что сгрубил ей что-то, и вот теперь разыскивает, для разстрела чтобы...

— И разыщет, коли друзья помогают! [43]

Что к этому прибавить?

26 апреля.

Хотели отравить нам единственную отраду — прогулки: приказано водить шеренгой, попарно... не взирая на то, что есть больные, с трудом двигающиеся.

От каторжных прогулок отказались, на 3-й день их отменили.

Из газет узнаём, что Ставка Колчака и миссия переезжают в Екатеринбург. Надолго ли?...

Кстати о газетах: белое правительство, предающее анафеме большевиков за разгром "свободной (читай кадетской) печати", само весьма усердно душит свои газеты.

Даже в хамствующих "Отеч. Ведомостях" попадаются пробелы, а вот N5 "Урала" ("Демократическая областническая газета", издаваемая Кооперативным Издательством) зияет пустыми местами.

Вторая страница на половину пустая, вместо передовой — пустое место, перепечатка из "Чешско-словацкого дневника" обрывается в начале. "Обзор печати" с полемикой против "Отеч. Ведомостей" за их расшаркиванье перед властями без конца — снова пустое место.

Вот она — Колчаковская "свобода слова".

5 Мая

В окно смотрится "зелёный май", а сидеть придётся минимум до 1 октября. Надо вооружиться терпением. Тяжелей всего — неизвестность, что делается в Советской России.

Совершенно Николаевское об"явление во вчерашнем номере "Отеч. Ведомостей": за обнаружение тайной организации коммунистов 8 челов. разстреляно и лишь двое, в виде особой милости, приговорены к каторжным работам!

Вообще насчёт разстрелов щедры, как ни на что другое. Видимо, разстрел ожидает "красного фельдшера", [44] лежавшего в нашей палате — Иванова. И это до глубины души возмущает всех, даже ко всему равнодушных.

И в самом деле — Иванов (фельдшер сельской больницы, арестован за сочувствие большевикам и участие в Совете) как фельдшер принёс тюрьме гораздо больше пользы, чем казённый фельдшер, пресловуьый "Кузьмич", поглощённый частной практикой и расхищением тюремных лекарств. Иванов по целым часам работал в аптеке, помогая составлять лекарства, посещая больных в корпусе, и прямо самоотверженную деятельность проявил при сыпном тифе. В то время, как Кузьмич, струсив, не решался даже заходить в камеры, где оказывались захваченные сыпняком, Иванов, рискуя собой, проникал всюду и чуть ли не на своих плечах выносил больных тифом на ожидающую их к отправлению в барак подводу.

И великодушие его доходило до того, что он лечил, как мог, и м.б. спас от смерти нескольких надзирателей. Кажется, даже оказал помощь одному из помощников Нач-ка тюрьмы.

И вот этого человека включили в партию подлежащих эвакуации... А мы знаем, что это значит.

Ясно помню эту безпросветную ночь — недавно это было — в средине которой вдруг отворили дверь нашей палаты, гулко стуча сапогами, вошли 2-3 надзирателя с фонарём и стали выкликать по записке... приговорённых к смерти.

Один из вызванных догадался не ответить на вызов. И может быть, он же сам или кто другой после мгновения молчания бросил:

— Нет такого.

А Иванов и его брат-крестьянин, содержащийся с ним, отозвался, и его увели в тьму ночи, добавив:

— Пожитки не нужно. Не собирай. [45]

В полумраке слабо освещённой фонарём палаты мы простились с ним, предчувствуя самое скверное.

7 Мая.

И предчувствия не обманули: на другой день партия эвакуируемых ушла, а Иванов вместе с другими 4-мя отставили от партии и поместили в отдельной камере в корпусе. Очевидно, что-то замышлялось.

Мы видели из больницы противоположное нашему окно камеры в корпусе и сквозь его решётку видели Иванова, улыбавшегося и кланявшегося нам, и, видимо, ничего не подозревавшего.

Через день мы уже не видели его у окна. Вместе с другими "смертниками" его разстреляли... Поблагодарили!

8 Мая.

Газеты пестрят приказами о разстрелах. В Тюмени повелено разстрелять 18 "по обвинению в тайной и активной большевистской организации".

Разстрел за принадлежность к политической партии — дальше идти некуда. Даже "Отечественные Ведомости" встревожились и бормочут в передовой: "Не слишком ли г.г. усердствуете?"

После 2-х часов ночи сегодня обыск, заставший меня во сне. Знакомое тяжёлое, брезгливое чувство от грубого прикосновения корявых пальцев, залезающих в карманы, за пазуху... Отделался лишь конфискацией 2-х пузырьков чернил.

10 Мая

8-го числа в Екатеринбург приехал Колчак, и в связи с этим в конторе спешно составляется список арестованных. Зачем?

Запоздавшее, но поучительное — характерное для Колчаковщины — сообщение: в первые дни арестов во временных женских тюрьмах ( Гостином дворе и в І-й полицейской части) ночью врывались казаки и хулиганы-студенты (?) и чинили насилия над женщинами. Разследования не было.

20 Мая

Всё те же волнующие слухи с воли. Самые разнообразные. "Наш Урал" просит не верить, а между тем — [46] факты на лицо: "Правитель" Колчак переехал из Ек-га куда-то, Штаб Сибирской армии уехал, чехо-словаки давно умыли руки...

Тем не менее, новых арестованных всё приводят.

Последний номер "Н. Урала" с корреспонденциями о волнениях и возстаниях оживил палату.

23 Мая.

Что-то там за каменными стенами творится. Видимо, идёт "последний и решительный бой". В этом признаются даже "Отечественные Ведомости": "... на Западном фронте мы в тисках". Расписываются в неудаче белых, и тут же "дни большевистские сочтены". 300 дней, однако, прошло, как "дни сочтены".

Всё это живо волнует палату N1. И ясно вырисовываются два лика заключённых — Надежда и Страх.

— Может быть выпустят живыми? Или разстреляют раньше, чем придёт свобода?

Вопрос остаётся вопросом.

29 Мая

Третьего дня минуло 10 месяцев тюрьмы.

С воли сообщения из лагеря белых все "о последних дня большевиков", а наряду с этим показатели разрухи в их стане, как такой вот приказ, например, гласящий, что "у изменников солдат, перебежавших к красным или добровольно служащих им, будет отбираться всё имущество и передаваться солдатам, оставшимся верными Временному Правительству".

Молебен на Кафедральной площади. Весна 1919 г.

5 Июня.

Снова большой перерыв. Причина — временная пропажа дневника.

За это время без конца вести, слухи, открывающие светлые горизонты.

"Красные идут!" — это слово на устах у всех! [47]

Устал я, и тяжело записывать разсказы об истязаниях, пережитых заключёнными... Но занесу в "анналы" м.б. последнее повествование.

Разсказчик — рабочий Дм. Полетаев из Кунгура.

Составлял я ему прошение Уполномоченному по охране. И вот предо мной красноречивый документ, смоченный кровью и слезами:

"Сначала арестовали меня на 8 суток, но за недоказанностью обвинения выпустили. На второй день Рождества в квартиру явилось 6 офицеров из армии Колчака, приказали одеться, вывели во двор и там избивали плетьми до потери сознания.

Дома оставались жена и трое детей — младшему 2 года — и слышали мой "рёв". Младший сынишка забрался под кровать. Жена была вне себя... Когда я, весь избитый, на карачках вполз в комнату, вижу, жена схватила нож и хочет убить себя. Не вырвал бы я у неё в эту минуту нож, было бы!...

Посейчас не знаю, что с семьёй — 10 писем без ответа".

Избитого Полетаева оставили было дома, но в конце Нового Года снова нагрянули. Обыск, забрали всё имущество и жену Полетаева "оставили в одной юбке". Затем самого П-ва отправили в часть, а через несколько дней в Екатеринбургскую тюрьму.

"И вот уже 6-й месяц никаких сообщений — за что посадили, на сколько времени?"

Оканчивая свой разсказ, Полетаев не выдержал и заплакал. Тяжело было и мне.

О, довольно, довольно этих кровоточащих документов! [48]

9 Июня

Что особо примечательно за эти дни? Во "внутренней жизни" больницы разве то, что, несмотря на голод, отказались от совершенно нес"едобного "супа" — сущие помои.

Газеты с большими пробелами — видно есть, о чём надо молчать. Зато [чешским] шрифтом напечатано сообщение из Омска о суде (?) над 17-ю гражданами, виновными в принадлежности к партии коммунистов. Приговор — 11-ти смертная казнь.

13 июня

Сегодня утром — побег 3-х из барака. Из умывальной вижу, как солдаты бегут ловить с винтовками наперевес. Выстрелы, крики. В итоге сбежал один, другой убит, а третьего привели избитого до полусмерти.

17 июня.

Из газетной информации знаменательное "воззвание" к красным с обещанием при добровольном к белым переходе "полного прощения", даже более того...

Больным уколом для меня являются анонсы в газетах о "развлечениях" в бывшем Харитоновском саду, снова превращённом Колчаковцами в низкопробный шантан... Сколько труда было положено на очистку Авгиевых конюшен, и вот...

23 июня

Скрывать правды больше нельзя, хотя по-прежнему "просят не верить" — из Екатеринбурга бегут! Город разгружается, войска — по слухам — размещены по окрестным деревням, а красные уже близки к Перми.

Жизнь же в "мёртвом доме" идёт своим порядком, пока никаких отражений. [49]

6 июля

Много событий "за стеной" за эти дни. Красные надвигаются, взяли Пермь и Кунгур. Печально завыли, с позволения сказать, газеты. Спешат пересматривать наши дела.

Екатеринбург теперь — взбаламученное море. Даже то, что мы видим урывками из окон корридора, много говорит нам. С утра два потока беженцев — по приказу из Екатеринбурга и без приказа из окрестных мест в город. В несколько рядов тянутся отсюда возы с домашним скарбом, с привязанными сзади коровами и лошадьми.

А людской поток из уезда заполнил, говорят, все городские площади; монастырь же заполнен "духовными отцами" из деревень.

Всё это жадно впитывают в себя заключённые.

"Что день грядущий нам готовит?"

7 июля

На прощанье Колчаковская юстиция устроила нам "передопрос" на манер средних веков под открытым небом.

На прогулочном дворе поставили ряд столов, за которыми важно разселись судьи. Между ними немало юнкеров-золотопогонников.

Нас вызывают целыми партиями по 5-6 человек, допрашивают с редкой быстротой.

К чему эта комедия?

10 июля.

Как и надо было ожидать, она была ни к чему — ни вчера, ни сегодня допросы под открытым небом не возобновлялись, и никаких практических результатов вчерашнее заседание не имело, хотя многим обещали освобождение.

Да и до того ли теперь им, когда наши спасители — [50] красные с каждым днём всё ближе к Екатеринбургу.

Затревожилось и тюремное начальство: из окон видно, как подводы нагружают "делами", шнуровыми книгами и прочей дрянью из тюремной конторы. Очевидно, собираются бежать.

А волна беженцев из города всё ширится: видно, как по площади мимо Ивановского кладбища тянутся 6-7 рядов повозок, за ними пешие, тащат с собой скот, слышно мычанье коров, ржанье лошадей — настоящее переселение народов.

Порой в эту лавину беженцев вклинивается конный военный отряд, тоже удирающий. Возы останавливаются, образуя затор, доносятся крики проклятия. А сзади приливает новая волна бегущих.

Настроение обитателей больницы повышенное, нервное, выжидательное. Всеми правдами и неправдами пробираются в корридор к окнам, лепятся к решёткам, наблюдают бегущих, обмениваются восклицаниями.

Старые надзиратели приуныли и меньше теснят нашу братию. Тоже выжидают.

Последние дни

(12, 13, 14 июля)

Тревожные это были дни; дни, в которые светлые надежды чередовались с самыми мрачными ожиданиями близкого конца.

До последней минуты над головами нашими висел вопрос: оставят ли в живых [51] до прихода красных или ...

А основания опасаться были: "высшее" тюремное начальство бежало и оставило нас на попечение старика-привратника и нескольких надзирателей из молодых. (Старые "менты" убрались с начальством). А в тюрьме стали появляться опричники-военные вроде известного истязателя В-Исетских рабочих Ермохина и пытались распоряжаться по-своему.

Памятны остались на всю жизнь последние 3 дня перед приходом красных — ими я и закончу своё повествование.

12 июля памятно собственно кошмарной ночью, во время которой происходила последняя "эвакуация".

На самом деле по всему видно было, что уводили людей на разстрел.

Прежде всего дико было, что партию стали "сбивать" в 12-м часу ночи. Мы в больнице улеглись уже спать, как вдруг слышим лязг чугунных ворот, топот по двору сапог и неистовые крики:

— Собирайся! Живо! Выходи во двор!

И всё это пересыпается трёхэтажной руганью. Порой раздаётся одиночный выстрел. Нетрудно было убедиться — и об этом нам крикнули со двора, что конвой пришёл пьяным и творил, что только ему угодно.

И что только делалось в корпусе в эту ночь? [52]

Напоенные кем следует конвойные бросились в камеры с ругательствами, торопили заключённых, били "опаздывающих" прикладами, неистово орали.

Увидев, что некоторые берут с собой бутылки с молоком или просто водой, выхватывали их из рук и с азартом бросали через окна во двор, разбивая при этом и стёкла. Звон от разбивающихся в дребезги о камень бутылок гудел в ушах... И над всем этим висела безобразная пьяная ругань.

Наша палата всполошилась — ведь возможно, что и за нами придут. Некоторые оделись, [взгромоздились] к окнам и ждали.

Помню, особенно подвергшийся панике шарташский житель Я. крикнул мне от окна испуганным голосом:

— Чего же вы, т-щ Г-в, лежите! Одевайтесь!

— Зачем спешить? — ответил я. — Когда к нам придут, оденемся.

Долго ещё продолжалась вакханалия самоуправства в корпусе. И каждую минуту ждали мы — вот-вот ворвутся, возьмут...

Был даже проэкт забаррикадировать дверь койками, и кто-то один из больных потащил к двери коечные доски, табурет. Но это показалось смешным.

Наконец, "партию" во дворе собрали, выстроили в шеренгу и под непрерывные ругательства и окрики повели в ворота... Больницу не тронули. [53]

Следующая ночь, с 13-го на 14-е июля, тоже памятна по-своему.

Днём 13-го пронёсся слух, что задержавшиеся в Екатеринбурге белые будут ночью брать из тюрьмы "по своему списку" политических на разстрел.

Что предпринять?

Совещались и решили: так как пропуск в тюрьму теперь всецело зависит от привратника, на попечение которого оставлена вся тюрьма, то решили просить его не впускать самозванцев и... дать взятку.

Собрали 500 руб. (для тогдашнего времени это всё же большие деньги) и пригласили.

Переговоры кончились успехом: обещал не пускать. Отказался только удовлетворить вторую просьбу — оставить на эту ночь палату не запертой ("в случае, нагрянут хулиганы, разбежаться можно").

— Нет, — категорически заявил старый служака, — это же не по правилам будет!

Настала ночь... и редко кто заснул в эту долгую-долгую ночь. Прислушивались к малейшему шороху, стуку, разговору во дворе.

Вот, кажется, стучат в ворота? Кое-кто бежит к окнам.

— Нет! Почудилось, вероятно...

С облегчённым сердцем увидели брезжущий разсвет.

Утром узнали, что опасность была и миновала. [54]

Какая-то компания убийц ночью являлась, стучали в ворота и требовали впустить их взять политических по имеющемуся у них списку.

Но мудрый привратник нашёлся ответить, что Начальник тюрьмы не оставил ему списка заключённых, и он совершенно не знает, кто уголовный, кто политический, и на свою ответственность выдачу заключённых по не проверенному списку не возьмёт.

Это спасло нас. Жаждавшие новых жертв поругались у ворот и ушли.

"Товарищи, вы свободны!"

Эти дорогие слова мы услышали в следующую ночь — 14 июля 19 года.

День этот весь прошёл в волнении и в [тягостном] ожидании идущей к нам на выручку Красной Армии.

У белых наблюдалась полная деморализация. С утра к тюрьме приставили было какой-то новый караул, но через несколько часов его сняли и оставили нас в ведении надзирателей.

Среди них преобладала молодёжь, видимо, тоже ожидавшая красных с добрым чувством. Порой они передавали нам в окно со двора новости, что творится в городе.

А там царило уже полное безначалие и начались разгромы магазинов.

До нас донеслись залпы орудий и [55] ликующим, радостным эхом отзывались в усталых сердцах:

— Это "они" идут!

Белые протащили мимо тюрьмы и поставили на пригорке у кладбища несколько орудий — отражать большевиков.

Но не надолго хватило воинской доблести у белых канониров: прослышали, что в городе грабят универсальный магазин Агафурова, плюнули на всё, бросили орудия и помчались в город принять "посильное участие" в грабеже.

В этот день мы, помнится, не получили никакого питания, да и не думали о нём.

— Они идут, они близко! — вот всё поглощающаямысль.

Наступил вечер, темнело... И вдруг мы услышали над нашими головами вихрь летящего снаряда... Другой, третий.

О, значит, красные близко и обстреливают Екатеринбург.

Отвечать им орудийными выстрелами было некому, и скоро гул пролетающих над тюремной крышей снарядов умолк.

Становилось всё темней — надвигалась ночь.

Наиболее экспансивные, нетерпеливые вскарабкались к окнам и, затаив дыхание, прислушивались и жадно глядели в темноту. В палате царила томительная тишина ожидания. То же творилось и в корпусе.

Но вот со стороны Верх-Исетского завода слышен ликующий звон колоколов и затем бурное "Ура!"

— Они вошли, они здесь!

Как электрическая искра обегает эта мысль всех. Чей-то звучный голос из окна корпуса:

— Товарищи! Красные пришли! Да здравствует Красная армия! Ур-р-ра!

Все вскочили с коек, бегут к окнам. И вся тюрьма, как один человек кричит:

— Ур-ра! Ура!...

Вслед за бурей восторгов затишье и чей-то суровый голос из корпуса:

— Подождите, товарищи, ликовать! Не рано ли? Быть может, это белые там празднуют победу...

Но скептика не слушают; и все уцелевшие заключённые превратились в одно ожидание:

— Когда придут к нам?

Поминутно спрашивают молодого дежурного надзирателя, шагающего по двору:

— Ну что? Не пришли ещё? Не слышно?

И вот, наконец, голос снизу: [57]

— Пришли — в конторе сейчас.

Проходит ещё несколько минут — как долго тянулись они — и мы слышим шум шагов и оживлённые голоса.

Гремит запор, широко отворяется дверь, и в палату входят, сопровождаемые надзирателем с фонарём, четверо красноармейцев. Запылённые, усталые, в поту.

— Товарищи, вы свободны! — звонким голосом об"явил нам стоящий впереди совсем молодой красноармеец, видимо, начальник маленького отряда.

Горячее "Ура", крики: "Спасибо! Спасли вы нас!"

И просьба ко мне:

— Скажите им от нас приветствие.

Отказываюсь, но настаивают, торопят.

Взволнованный, с сильно бьющимся сердцем говорю, не помню точно, что, в памяти осталось лишь главное:

— Приветствую красных орлов. Давно ждали мы их прилёта и твёрдо верили, что никакие преграды не остановят их. Много испытаний перенесли мы от белых, но испытания закаляют борцов. Теперь свободные будем помогать общему великому строительству.

Спасибо, дорогие товарищи! Вы воскресили нас из мёртвых! [58]

Снова бурное "Ура", рукопожатия, поцелуи.

Начальник отряда хочет отвечать:

— Товарищи, — начинает он, — не за что нас благодарить. Мы лишь исполняли святой долг. Мы сами спешили сюда, чтобы негодяи вас не замучили...

Тут голос юноше изменяет, срывается, и он... плачет.

В смущеньи я бросаюсь к нему, обнимаю, успокаиваю... Горячий поцелуй соединяет наши души.

Через минуту т.т. красноармейцы идут освобождать корпус. С непокрытой головой, в чём был, спешу я в полутьме за ними. Впереди надзиратель с фонарём и связкой громадных ключей.

Проходим через двор мимо женской тюрьмы; у окон теснятся женщины и с одушевлением поют Интернационал.

Взбираемся по узкой лестнице в "крепость", как величали корпус. Один за другим падают ржавые запоры тюремных камер, визжат на петлях проклятые двери, и всюду несём мы весть:

— Товарищи, вы свободны!

В ответ — нестройное, но одушевлённое "Ура!", в некоторых камерах короткие приветствия красным. [59]

Обошли всю тюрьму — все двери открыты! Т.т. красноармейцы уходят в город, рекомендуя до назначения заведующего пока что самим установить порядок в тюрьме.

Сейчас же у главного входа в корпус во дворе организуется митинг. Избирается председатель, ставятся вопросы и между ними: "Как быть с уголовными?"

Но многие не интересуются этим и рвутся на свободу.

Предостерегают дождаться разсвета, т.к. у тюрьмы может быть засада белых.

Выхожу за ворота... Боже мой! Какое это великое непередаваемое чувство свободы после почти года проклятого застенка!

И первое, что вижу — громадное зарево, языки огня и клубы дыма над пассажирской станцией: это последнее "славное дело" негодяев-белогвардейцев. Подожгли оставшиеся вагоны с ценным грузом и вагонные мастерские. Огонь разливается широкой рекой...

А это что за гул вблизи? Присмотревшись, различаю в темноте длинный ряд орудий, лошадей, верховых. Слышно порой бряцание упряжи. Это красная артиллерия вступает в Екатеринбург.

Добро пожаловать, милые, родные! [60]

Уже совсем разсвело, когда я, нагруженный своими вещами, покидаю застенок.

Легко и свободно дышится!

Из-за крутого холма показывается солнце и радостным светом заливает взборождённую равнину.

Путь новой светлой жизни озаряет животворящее солнце.

"Дню вчерашнему забвенье,

Дню грядущему привет!"

Ан. Герасимов

Крым

Новый Сименс

28/VIII-1922 [61]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.71.1-61.

"Вступление Железной дивизии В.М. Азина в Екатеринбург в 1919 году". Мосин Г.С. 1958 г.