— Тут не поспоришь. Режут друг друга упоённо. И народ баламутят. А эти олухи на Пниксе слушают, развесив уши. Я тут послушал как-то вопли одного молокососа, который два года отслужил в Мунихии и вообразил себя великим стратегом. И ведь таких, кто дерьма войны не видел, всё больше. "Да мы при Фермопилах! Да мы в плевке утопим!". Про Амфиполь никто старается не вспоминать. Все дружно убедили себя, что там не было поражения. А Херонея и вовсе случилась, как будто до Потопа. Возрождение великого Морского союза, сплошные успехи. Высоко взлетели Афины...

— Думаешь, скоро начнут падать?

— Я думаю, — ответил старик, выдержав паузу, — что Одноглазый, конечно, страшно рисковал, но дело того стоило. Не обнажив меча, он за несколько минут добился большего, чем смогли Афины за десять лет. Уж мне-то не за что его любить, с куда большей радостью предал бы хуле, но что есть — то есть. Не отнять.

— Ты про Деметрия?

— Да.

— А я ведь был в тот день в Олимпии, — сказал Апеллес, — год прошёл, но до сих пор, стоит закрыть глаза, образ, как живой. Никто не удивился бы тому, что кони Антигона пришли первыми. И уже это заставило бы эллинов говорить о нём с восхищением. Но то, как была одержана эта победа... Шестнадцатилетний мальчик, рискуя свернуть шею, обошёл опытнейших возниц. Не представляю, как Антигон ему позволил, но результат невероятный. Я сидел, как молнией поражённый. Вот если бы экехейрия[111] длилась не пять дней... Если бы все цари и тираны решали свои споры в бескровных состязаниях, в единоборствах...

[111] Экехейрия — священное перемирие во время Олимпийских Игр.

— О, без сомнения наступил бы Золотой Век, — сказал Бакид.

Апеллес его иронии не заметил.

— Там царило невероятное воодушевление. Весь гипподром полдня скандировал его имя. Словно сам Аполлон снизошёл к смертным, не потрудившись скрыть свой облик. Высок, статен, величественен. Красив невероятно. После скачек, когда на Деметрия возлагали венок, судьи объявили его заодно и победителем в эвандрии[112]. Безо всяких состязаний. Толпа ревела от восторга. Я сразу же предложил Антигону нарисовать портрет его сына. Не помню такого воодушевления, такой радости от работы с того времени, как рисовал Анадиомену.

[112] Эвандрия — состязание в мужской красоте.

Бакид усмехнулся.

— Смотрю я на тебя, Апеллес, и думаю, что Демосфен был прав, когда кричал, что македоняне настолько держат всех за дураков, что не стесняются повторяться. Как Александр пятнадцать лет назад очаровал Элладу и потащил за собой в самоубийственный поход, так теперь Антигон с сыном всех облапошат. И ведь действительно облапошили.

— Это ещё почему? — обиделся Апеллес.

— Вот ты в прошлом году, перед Играми, где жил?

— Работал в Сикионе. Мой приятель, с которым мы вместе учились в школе живописи Памфила, теперь один из её совладельцев. Он пригласил меня.

— Ну и что там в ту пору говорили про Антигона?

— Да, полагаю, то же, что и везде. Что Одноглазый стал слишком похож на Филиппа и очень хорошо, что он, подгребая под себя Азию, не суёт свой нос в эллинские дела.

— Ага, совсем не суёт, — покивал Бакид, — а ещё что говорили? Возмущались, небось, что он принял царский титул?

— Ты знаешь, нет. Не возмущались. Все как-то отнеслись спокойно. Антигон правит Лидией и Фригией. Варвары привыкли подчиняться царям.

— Во-от, — протянул Бакид, — варвары привыкли. И македоняне тоже. Демосфен так прямо ядом изошёл. Чуть не лопнул от удовольствия. Царь варваров. Одноглазый, став царём, в одночасье отвратил от себя эллинов. Тирана готовы были терпеть. Но не царя. Слишком похож на Филиппа. И увечьем и политикой. Разумеется, ни граждане афинские, ни прочие эллины, не дадут обвести себя вокруг пальца. И тут Деметрий блистает в Олимпии, доказывая, что никакой он не варвар, а эллин, получше многих. Ах, как он мужественен, как он прекрасен! Он — бог! Полдюжины полисов тут же установили у себя статуи выдающегося олимпионика.

— Я знаю, три из них делал Лисипп.

— А сколько вместо явного восхищения ограничилось отправкой к Антигону тайных посольств?

— У тебя есть доказательства этого?

Бакид усмехнулся.

— Само собой. Я, нищий дважды изгнанник, опутал всю Эгеиду соглядатаями.

— Всё насмешничаешь? Даже если так, то возможно ли осуждать их? Да и не вижу я в этом ничего плохого. Антигон ведёт себя миролюбиво. То, что он хочет понравиться эллинам — вполне естественно.

— Миролюбиво? — хмыкнул Бакид, — сдаётся мне, годы при македонском дворе затуманили твой разум.

— Ты несправедлив, — возмутился Апеллес, — в ту пору, когда я состоял в свите македонских царей, а потом Антигона, мне нечего было бы возразить на это обвинение. Но здесь, в Афинах, я вижу происходящее яснее, чем где бы то ни было!

— И что ты видишь?

— Афины слишком вознеслись. Твои, кстати, слова. Афины уже не просто метят в гегемоны, они превзошли в этом стремлении чувство меры. Опять насильно загоняют в союз слабые полисы, снова вымогают форос.

— Стало быть, ты считаешь, что Афины заслужили миролюбивый пинок от Циклопа? — негромко спросил Бакид, глядя на Апеллеса исподлобья.

— Я бы предпочёл, чтобы дело разрешилось миром.

Они остановился возле калитки в высокой стене.

— Мы пришли, теперь здесь живу.

— Да, я уже догадался, — сказал Апеллес и вернул амфору рабу, — это дом проксена Теофила. Мне было приятно встретить тебя, почтенный Бакид и поболтать, хотя я огорчён, застав старого знакомого в столь бедственном положении. Всё же скажи, чем мне помочь тебе? Признаться, стыдно оставлять тебя вот так...

— Пустое, — отмахнулся Бакид, — всё равно тебе не по силам вернуть утраченное мной.

Он как-то странно смотрел на художника, в глазах угадывалась грустная насмешка. Апеллес почувствовал себя неуютно. Он хотел уйти, но не мог сдвинуться с места. Его не покидала мысль, будто что-то важное осталось несказанным. Художника посетила догадка.

— Я помню, на том симпосионе, где мы познакомились, ты держал сторону тех, кто видел благо в победах македонян и даже утверждал, что Антигону следовало бы стать тираном. И что ты не потерпишь царя Антигона. Это ведь... из-за него ты уехал из Эфеса и бедствуешь теперь?

— Бежал, Апеллес, — спокойно ответил Бакид, — не уехал, а бежал. И намного раньше, чем Циклопа назвали царём. Я всегда говорил, что тиран тирану рознь...

— Я помню, — вставил художник.

— И не только я, — продолжил Бакид, — многие из моих друзей питали надежды, что дела с Циклопом пойдут у нас, как с обычным наёмным стратегом.

— Ну-у... — протянул Апеллес, — не очень-то он "обычный стратег". Вы же, ионийцы, сами провозгласили его автократором Азии.

— Провозгласили. Но рассчитывали получить этакого "наёмного царя".

— Который бы воевал, но в ваши внутренние дела не лез? — усмехнулся Апеллес.

— Мы согласились бы дать ему куда больше власти, чем та, что дают наёмным стратегам, но он, мерзавец, загрёб её всю. Словно Арес залез на ложе Афродиты, не снявши эндромид и шлема. На шею нам уселся и ножки свесил. Ты слышал про трапедзита Кодра?

— Краем уха. Какой-то ионийский богач, поднявшийся на торговле маслом?

— Ха, богач! Таких богачей по всей Ойкумене по пальцам одной руки сосчитать можно и большая их часть в Вавилоне.

— Удивительно, что на торговле маслом можно так разбогатеть, — хмыкнул Апеллес, — маслом только ленивый не торгует.

— Он много чем занимался и с разными людьми имел дела. Высоко сидел и при персах и потом. Ты не задумывался, на какие шиши Циклоп организовал два похода в Пафлагонию? А за чей счёт снаряжались войска, с которыми Селевк отхапал столько земли в Каппадокии?

— Так деньги ссудил Кодр? — предположил Апеллес.

— Ага.

— И, верно, не безвозмездно?

— Конечно, нет. Сказать тебе, что было дальше?

— Скажи, — попросил художник, — хотя я, кажется, догадываюсь.

— Это хорошо, что ты догадливый. Я вот тоже богами не обижен этим даром. А Кодр при всём его уме немножко слабоват глазами оказался. Не разглядел вовремя, с кем имеет дело.

— Антигон не торопился с возвратом долгов?

— "Не торопился" — мягко сказано. Он прямо заявил, что всякий гражданин должен почитать за честь возможность послужить Отечеству. А честью не торгуют. Кодр попытался бороться с Одноглазым, но не преуспел. Теперь гниёт в темнице.

— А ты сбежал.

— Пришлось. Я был одним из эллинотамиев[113].

[113] Эллинотамии — хранители государственной казны.

"И, конечно же, нечист на руку", — с усмешкой подумал Апеллес, но вслух сказал другое:

— Тебя послушать, почтенный Бакид, так Антигон кругом негодяй, клятвопреступник и средоточие лжи, беззаконно преследующий вас, честных купцов и менял. А вы всего лишь хотели изгнать тех своих собратьев олигархов, что держали сторону персов и занять их место? Полагаю, простому люду от такой замены не стало бы ни холодно, ни жарко.

— И давно ли ты, Апеллес, стал заступником охлоса? — недобро прищурился Бакид, — сам-то, как погляжу, себя к нему не причисляешь?

— Не причисляю, — спокойно ответил художник, — а в ваших бедах вините сами себя. Вас с Кодром сгубила алчность.

— Да уж конечно... — Бакид сплюнул, — я, между прочим, всегда давал заработать другим. На моих кораблях ни один моряк не носил рубище, а рабы всегда были сыты и одеты получше иных афинских бездельников, которые горазды лишь орать на Пниксе. Да и не цапался я с Циклопом. Просто прикинул, куда всё идёт, дома и мастерские распродал и двинул на Эвбею. Я, Апеллес, на подъём лёгкий.

— На Эвбею? — переспросил художник.

— Да! — с ожесточением снова сплюнул бывший купец, — я ведь уже назвался тебе дважды изгнанником?

— Признаться, не обратил внимания, — пробормотал Апеллес.

— На Эвбее эта одноглазая тварь снова до меня дотянулась! Как специально по пятам идёт.

— Так ты...

— Да. Я, на беду свою обосновался в Халкиде. А теперь всё потерял до ломанного обола из-за этой проклятой войны. Еще и ноги еле унёс. Теперь я нищий.

Апеллес некоторое время молчал. Потом осторожно спросил:

— И всё же не понимаю, почему ты винишь Антигона. Какое он имеет касательство к тому, что творится на Эвбее?

Бакид покачал головой.

— Апеллес, ты, как я вижу, наивен, будто дитё малое. А кто ещё, по-твоему, устроил нынешнюю заваруху?

— Да, сейчас в Афинах многие клянут Антигона из-за Эвбеи, будто это он её баламутит. Ты сам-то, почтенный Бакид, не вслушивался, какую чушь несут граждане афинские? Подсылы Антигона вернули в Халкиду тирана Каллия, после чего его свергли другие подсылы Антигона и привели к власти третьих подсылов Антигона, которые устроили в Халкиде резню. А если у тебя сдохла коза — это дотянулся проклятый Циклоп. Вы тут в одном шаге от всеобщего помешательства, друг мой. Уверяю тебя, Монофтальм не имеет отношения к эвбейским делам. Я не слышал, чтобы кто-то смог доказать обратное. Да и дела эти корнями уходят на две сотни лет, а то и больше. Я понимаю твою обиду, Бакид, но она застилает тебе разум. Что бы у тебя ни было с Антигоном в Эфесе, в твоих эвбейских бедах он не виновен. Раскрой глаза и не слушай досужих горлопанов.

Пока Бакид выслушивал тираду художника, на лице его отразился целый ворох чувств, от огорчения до раздражения и злости. Он хотел сказать в ответ что-то резкое, но сдержался и лишь грустно пробормотал:

— Эх, Апеллес... Глаза советуешь открыть, а сам крепко-накрепко зажмурился, да ещё и уши себе заткнул... Смотри, прозрение иной раз весьма мучительно...

Он повернулся и шагнул к калитке. Апеллес вздохнул, покачал головой и двинулся дальше по своим делам, размышляя о превратностях судьбы.

В последние годы, пока македоняне занимались восстановлением своего царства, воевали с варварами и друг с другом, судьбы эллинского мира вершились в Афинах. Но не на Пниксе, как полагали наивные простаки, а в нескольких кварталах севернее, в доме, расположенном у подножия Холма Нимф.

Дом сей принадлежал оратору Гипериду. Здесь, ещё со времён противостояния с Филиппом собирались вожди антимакедонской партии. Тут и прежде не устраивали шумных попоек, коими грешил в своё время Эсхин, а с некоторых пор вхожим сюда и вовсе стало не до веселья. Причин для сдержанности хватало. Царь Агис с флотом критян пиратствовал в водах Киклад. К спартанцам все сильнее прислушивались в Арголиде, кроме того они оказали помощь акарнанцам, которые возвели на эпирский трон изгнанника Алкету, тем самым почти сведя на нет афинское влияние на западе.

На севере все более независимо вели себя Менон с Александром Линкестийцем. Македония прибрала к рукам Халкидику. При этом хитрый Линкестиец восстановил некогда принадлежавшую афинянам крепость Потидею, которую разрушил Филипп. Какие-то идиоты даже предложили наградить македонского царя венком за это деяние, и толпа рукоплескала им. Увещевания Демосфена никто не услышал.

Союзник Линкестийца, Менон, нагибал под себя города Фтиотиды, и здесь тоже нечему было возразить, ибо он изощрённо изображал друга Афин, неустанно напоминая городу Паллады о своих многочисленных услугах. Он даже не ленился лично приезжать и выступать на Пниксе.

Единственное направление, на котором Демосфен ещё не утратил способность влиять на Народное собрание, оставался восток. Противостояние с Островной симмахией становилось все более напряжённым, и, к счастью для Демосфена, даже слепой видел — слабина здесь приведёт к тому, что кошельки граждан афинских изрядно оскудеют.

Благодаря ораторскому искусству Эсхина и деньгам богатейших родосских купцов, симмахия привлекла на свою сторону все острова восточнее Делоса. Недавно стало известно, что родосские эмиссары взялись за Эвбею. Вот её Демосфен сдавать противнику совсем не собирался.

Этот остров, крупнейший в Эгейском море (если не считать Крит), отделённый от большой земли узкими проливами, издревле находился под влиянием Афин, которые остро нуждались в эвбейском хлебе. Земля здесь была куда плодороднее, чем в Аттике. Сюда неоднократно выводились афинские колонии.

В ходе Пелопоннесской войны Эвбея отпала от Афин, потом была возвращена. Филипп Македонский оторвал её снова, поставив во всех городах свои гарнизоны. После разгрома македонян при Фермопилах они покинули остров. Афиняне вновь утвердили свою власть в крупнейших городах острова — Халкиде, Эретрии и Орее.

Антигон и Эсхин знали, что отчуждение Эвбеи от Афин будет воспринято крайне болезненно и приведёт к немедленной войне, потому действовали осторожно, играя на переменчивых настроениях островитян.

Через год после разгрома Птолемея агентам Антигона удалось вернуть в Халкиду изгнанного афинянами тирана Каллия, которого некогда поддерживал Филипп. Демосфен тогда из кожи вон лез, дабы убедить сограждан снова сместить Каллия, но Гиперид убедил его в том, что игру стоит вести тоньше.