Гареммыка

— Ты так быстро?! — удивилась она, передавая мне сына.

Обхватив свёрточек, я молча пожал плечами и пошел к остановке. В голове крутилась последняя Катькина фраза: "иди к семье". А себя, значит, она к моей семье не относит? Я, стало быть, для неё посторонний, пустое место?! Ну-ну! А это холодное "Сергей" вместо привычного "Серёжка"? И, главное, почему, из-за чего этот взбрык? Теряясь в догадках, я незаметно для себя добавлял шаг, пока семенящая рядом Иришка не взмолилась:

— Серёжа, куда ты летишь? Давай помедленнее!

— Федя дома у Кати покушал, но не пописал. Вот и тороплюсь, чтобы нас в дороге потоп не настиг. Ты же не станешь ему в троллейбусе пелёнки менять?

Иришку такое объяснение вполне устроило, и теперь она сама взялась подгонять меня.

На следующий день я повёз семейство к Катерине, втайне надеясь, что за ночь рыжая зараза успокоилась и перестала гневаться. Чёрта с два! Довольно мило поприветствовав Иришку с Юлей, она метнула в меня колючий взгляд, а стоило мне шагнуть в её сторону, как огненноволосая фурия напряглась, приняв угрожающую позу кобры с распущенным капюшоном. Мол, "стой, стрелять буду!" Блин, как хорошо, что в СССР запрещено продавать оружие. Жили бы мы в Штатах, ей богу, она б меня тут же изрешетила, не иначе! Я передал Ирине сумку с запасными пелёнками, повернулся и пошел на улицу — в бокс, к своей работе.

Шел и думал о непонятном изменении в отношении Катерины ко мне. Своей вины я не находил ни в чём, а читать мысли на расстоянии пока ещё не научился. Неудивительно, что вопросы "почему и из-за чего" в моей голове пошли на очередной, тысячный, если не миллионный виток. Сообразив, что таким макаром гарантированно устрою себе в мозгах сдвиг по фазе, я решил положиться на волю случая. "Вот приду в гараж, воткну в магнитофон кассету, не перематывая её на начало, какая фраза первой из динамиков прозвучит, так и буду действовать!" — решил я. А что? В моём положении этот способ гадания ничуть не хуже других. Зажмурившись, я наугад выбрал из кучи первую попавшуюся кассету и сунул её в щель.

"...только нам "парванист",

ДШК Афгана вашу мать!.." — заголосили колонки.

"Парванист" — в переводе с пушту означает "всё равно". Ну что ж, вот мне и решение проблемы — плюнуть и послать Катьку куда подальше с её закидонами. Она сама возвела между нами стену, вот пускай сама её и рушит! Если захочет помириться, конечно. А я палец о палец не ударю для примирения. Нет, ну, сколько можно бегать за ней, безропотно сносить её выходки? Надоело, блин! В конце концов, у меня есть жена, дети, почему я должен сходить с ума от бзиков этой взбалмошной натуры? Что мне, одной Ирины не хватит для спокойной семейной жизни?

Принять такое решение в гневе было легко, а вот выполнить его оказалось куда как сложнее. Но не подумайте, что я смалодушничал и, найдя подходящую отговорку, скоренько метнулся обратно под каблук к Катьке. Ничего подобного — как и зарекался, я и шага не сделал для сближения. Вот только кошки на душе скребли в три смены, не давая покоя ни днём, ни ночью. Ну, это в душе, а внешне я изо всех сил старался не подавать вида, что меня что-то беспокоит.

Ира ездила к Катьке раза три-четыре в неделю, соответственно столько же раз я переступал порог до боли знакомой квартиры, вновь и вновь бередя душевные раны. С холодной миной на лице кивал Катерине вместо приветствия, передавал снявшей верхнюю одежду Иришке сына, опускал на пол сумку с детскими вещами и исчезал. Со временем Катька стала сама избегать встреч со мной, стараясь не попадаться на глаза в момент нашего с Ириной прихода. Уезжала ли она по делам или же просто пряталась, мне было всё равно. Хотя, нет, вру, не всё равно. Конечно же, меня это волновало, как и всё остальное, связанное с Катей. Другое дело, что я старался не выказывать свой интерес, когда до моего слуха доносились упоминания о рыжей заразе. Если Ира принималась что-то рассказывать о ней, то я ограничивался кратким "угу", и никогда не расспрашивал о подробностях. Так прошел месяц, а, может, и полтора.

Естественно, Ирина слепой не была и очень быстро заметила охлаждение в моих с Катькой отношениях. Неоднократно она пыталась расспросить меня о причинах нашей размолвки, но безуспешно. Я не хотел говорить на эту тему, но даже если бы и захотел, то, что я мог ей сказать, когда сам не знал причину? Видимо и Катька словоохотливостью не страдала, иначе Ирина не приставала бы ко мне с расспросами, повторяя их с завидной регулярностью. Блин, её бы настойчивость, да в мирных целях! Например, отучить мою маму настырно лезть в наши с Ириной дела. Ну, горбатого, говорят, могила исправит, а мама — это случай особый, хронический, лечению не поддающийся в принципе.

Заметив, как мне тяжело переступать Катькин порог, пусть даже в отсутствие хозяйки, Ирина сократила количество своих визитов туда сначала до трёх, а потом и до двух в неделю. Заметьте, ни о чём подобном я её не просил, на такой поступок Иришка решилась самостоятельно, не смотря на то, что ей нравилось работать с Катькой. Скажете, мелочь? Но вот подобные мелочи как раз и отличают любящую жену от просто жены. Поступиться собственными интересами и не тащить на аркане мужа туда, где ему некомфортно — далеко не каждая женщина переступит через своё эго. При этом, не демонстрируя деланно страдальческого личика жертвы на заклании.

Сынуля недаром мне фиги крутил, честно предупреждая о своей склонности к непослушанию. Когда не так давно настала пора разнообразить его меню, включив в него подслащенную водичку, он нам такие концерты закатывал, категорически отказываясь воспринимать соску! Морщился, кривился, выплёвывал, заливаясь горючими слезами. Спасибо чудесной женщине, участковому педиатру, посоветовавшей Ирине сцеживать молоко и кормить сына из бутылочки, тем самым, приучая его к соске. Голод не тётка, а когда в животе пусто, то будешь и резину насасывать, если из неё течёт давно знакомая еда. Для порядка покапризничав, Фёдор Сергеевич счёл возможным допустить использование сосок. Но иногда на него находила привередливая полоса, и тогда пустышка летела изо рта через всю комнату, словно снаряд из пушки. Именно эта блажь сына если не изменила статус кво в моих отношениях с Катькой, то однозначно дала старт переменам.

Всё началось с того, что Феденька приболел, на полторы недели привязав Ирину к дому. Понятно, что болезнь для всех является уважительной причиной, разве что кроме контролирующих органов. Будь ты на смертном одре, но отчет предоставь вовремя! Вот поэтому-то, едва врач признал Федю здоровым, Ирина собралась и помчалась к Катерине, даром что на календаре было воскресение. Вернулась Ира домой взволнованная и непривычно задумчивая. Она неоднократно порывалась рассказать мне о чём-то важном, но всякий раз осекалась, видимо, не решаясь тревожить меня напоминанием о Катьке. Подобное желание охватывало Иришку после каждой поездки на работу, но только спустя три недели она решилась заговорить.

Что меня в женщинах умиляет, так это их склонность в деликатных ситуациях ходить вокруг да около, ничего не говоря открытым текстом. Блин, отпустят вагон и маленькую тележку намёков, но конкретно в лоб о своих чаяниях не скажут никогда. Мол, сам догадайся. Ага, а если не догадался, то ты чурбан бесчувственный. Три дня моё солнце незакатное наводило тумана, и так и эдак подкатывая ко мне с непонятными вопросами — скучаю ли я по Кате, да не желаю ли я её навестить. Потом отчаялась достучаться до непрошибаемого мужа и высказалась более внятно. Дождалась, когда мы вечером улеглись, но не отпустила меня с миром во власть Морфея, а решила немного пошептаться без маминых ушей.

— Серёжа, а вы когда с Катей помиритесь?

— Да я с ней и не ссорился.

— Я это знаю... — начав фразу, Ирина замешкалась с продолжением, а я воспользовался паузой, задав давно волновавший меня вопрос:

— Откуда?

— Мне Катя рассказала. — Да-а?! Ну, тогда ты знаешь гораздо больше меня.

— Помнишь, мы на Пасху ездили к Кате? — пропустив мимо ушей мою колкость, Ириша говорила медленно, но не запинаясь, а тщательно подбирая слова.

— Помню, ведь именно в тот день Катька объявила мне бойкот.

— Там не бойкот. — покачала головой Иришка. — Понимаешь, она смотрела, как я кормлю Федю, а потом повернувшись, увидела себя в зеркале. А рядом с зеркалом в тот момент стоял ты.

— И что? Она обиделась на меня из-за того, что я встал рядом с зеркалом? Но, согласись, это чушь!

— Дело не в том, где ты стоял. Просто у неё перед глазами предстали две картины: её отражение рядом с тобой и я одна с Федей.

— И Катька пришло в голову, что если она будет со мной, то ты останешься одна с детьми? — в кои-то веки я проявил догадливость. — Ей показалось, что она может стать разлучницей, вольно или невольно увести меня из семьи? Но ведь это бред!

— Не скажи! — не согласилась со мной Ирина. — Другая на моём месте давно бы заставила тебя сделать окончательный выбор. Так что у Кати было достаточно оснований для этого поступка. Да, на самом деле поступка. Не каждая сможет отказаться от своей любви, чтобы не разрушать чью-то семью. А Катя смогла, решилась запретить себе любить тебя, за что я ей очень благодарна. Вот только этим она сделала хуже всем, а в первую очередь себе...

— Так уж и всем? Да и чтобы ей стало хуже, я как-то не очень заметил.

— Зато я заметила. Ты просто давно не видел Катю, а она сильно изменилась: подурнела, мешки под глазами почти каждый день, за сердце хватается, таблетки пьёт намного чаще, чем раньше. Мне на неё порой смотреть страшно.

— Ну, тебе видней. Хорошо, с Катькой понятно, а другим-то почему хуже от её решения?

— А ты себя давно в зеркале видел? Думаешь, мне приятно смотреть, как ты себя изводишь? Ходишь по квартире как бирюк нелюдимый, вон, даже Юля к тебе иной раз подойти боится. Да и сама Юля к Кате рвётся, и постоянно обижается, что я её с собой не беру.

— Не понял, а причём тут я, ведь это ты её не берёшь?

— Катя страшится привыкнуть к Юле, а Юля твоя дочь, как она считает.

— Правильно считает, но откуда страх, не пойму?

— Если она привыкнет, то потом, в случае разлуки, ей будет очень больно. Ведь ты же можешь запретить мне работать у Кати, и тогда она уже не сможет видеться с Юлей. Понимаешь?

— Блин, как всё запущенно... Вечно вы, женщины, понапридумываете себе невесть что, а потом дрожите от вымышленных страхов! Ладно, а сама-то ты, что думаешь по этому поводу?

— Не знаю... Прямо мне запрещать ты, конечно же, не станешь. Не такой ты человек, Серёжа, чтобы ультимативно диктовать кому-то свою волю. Я, скорее, сама уйду из кооператива, потому что каждый день видеть расстроенную дочь и издёрганного мужа мне совершенно не хочется. Но мне и Катю жалко, ведь если я уйду, то...

— Ой, Иришка, только не говори, что ты сама в неё влюбилась! — я попытался неуклюжей шуткой хоть немного разрядить атмосферу нашего разговора. — Такого поворота я точно не выдержу!

— Скажешь тоже, влюбилась! — фыркнула Иринка. — Нет, Серёжа, тут дело в Феденьке...

— А он-то тут причём? — моему изумлению не было границ. В ответ Ирина рассказала мне историю, случившуюся в то давнее воскресенье, сразу после Фединой болезни.

В тот день я жену не провождал. Погода стояла тёплая, кроме запасных пелёнок других вещей она с собою не брала, поэтому необходимости во мне как в грузчике не возникло. Катерины дома не оказалось, и Иришке пришлось самой открывать дверь заранее взятым у меня ключом. По-хозяйски расположившись за своим столиком в примерочной, Ира с головой ушла в работу и прервалась только через два часа, когда в квартиру ураганом ворвалась злая как сто чертей Катька. Ругая на чём свет стоит душный общественный транспорт вместе с нещадно припекающим солнцем, Катя заявила, что она омерзительно липкая, насквозь мокрая от пота и потому немедленно отправляется в душ. Вдоволь наплескавшись под тугими струями, она выплыла из ванной заметно повеселевшая. Ирина решила воспользоваться Катькиным благодушным настроем и попросила её чуть-чуть приглядеть за Федей. Подходило время кормления, и малыш уже начал подавать первые признаки скорого пробуждения. Спокойного — если ему сразу дадут молока, или же с рёвом — это в случае, если мама хоть немного замешкается. А увлекшаяся работой Ирина, к собственной досаде, потеряла всякое чувство времени.

Катя согласилась, хотя и не слишком охотно. Обрадованная Иришка разогревала на кухоньке детское питание, опустив бутылочку в кастрюльку с тёплой водой, когда из Катькиного будуара донёсся плач пробудившегося ребёнка и насмерть испуганный голос хозяйки, взволнованно звавший Ирину. Не отрываясь от плиты, Ира попросила Катю как-нибудь успокоить малыша, укачать, дать ему соску. Плач затих, и Ирина, ничуть не тревожась, продолжала заниматься своим делом. Когда содержимое бутылочки достаточно разогрелось, она натянула на горлышко соску и пошла кормить сына. Вошла и остолбенела.

До этого дня Катерина всегда старалась держаться как можно дальше от моего сына, кидая в его сторону редкие, настороженные взгляды, тогда как Светка с Дашкой при любой возможности заходились в умильном сюсюканьи над детской коляской, игравшей в Катькином доме роль кроватки. Но сегодня у девчонок был выходной, и поэтому ей пришлось согласиться на просьбу Иры. Малыш беспокоился — дёргал ручками, резко поворачивал головку то в одну, то в другую сторону, его веки заметно подрагивали. Федя всем своим видом показывал, что вот-вот окончательно проснётся. Катя взяла кроху на руки и настороженно оглянулась по сторонам — не видит ли кто? Свидетелей не нашлось, тогда она уселась на диван, подвернув для удобства под себя ногу, и принялась укачивать ребёнка, стараясь отдалить момент его пробуждения.

Здравый смысл, а точнее, воспитанная ею же самой опаска твердила о неосторожности подобного поступка, о нежелательности пускать в своё сердце тёплые чувства по отношению к малышу, но соблазн оказался сильнее. Лишенная возможности самой стать матерью, Катя не смогла преодолеть искушения подержать на руках младенца. Пусть на миг, но ощутить эту радость: баюкать дитя, шептать ему нежные слова, отыскивать в его личике черты любимого мужчины — сейчас это было сильнее всех доводов разума.

"Ой, что творю, что делаю!" — восклицала Татьяна Пельтцер в фильме-сказке 'После дождичка в четверг'. Так же и Катя ужасалась самой себе, но продолжала укачивать ребёнка на руках, не находя сил оторвать от себя кроху и уложить его в коляску.

Как Катюша ни старалась, Фёдор через пару минут проснулся. Он почмокал пустышкой, скривился, да как плюнет ею в дальний угол! Катя дёрнулась было подобрать соску, попыталась встать, но в её ногу вдруг вонзились миллионы ледяных иголок, не давая возможности даже пошевелиться. А Федя ударился в плач. Громкий, рвущий на части женское сердце. Равнодушная Ирина из кухни отговорилась "сейчасом" и попросила пока укачать сына. А как его успокоишь, когда младенец кричит, заходясь в рёве, и с каждой секундой всё надрывней, отчаянней! Что делать? Да что тут можно поделать, если она даже встать не в состоянии?! От осознания собственного бессилия у Кати слёзы потоком хлынули из глаз. В безысходности плохо понимая что она делает, Катюша по какому-то наитию распахнула халат и поднесла малыша к своей груди. Плач стих, маленький активно пытался извлечь хоть каплю молока из пустой Катиной груди. У него ничего не получалось, он кривился, хныкал, но всё активнее присасывался, не осознавая тщетности своих потуг. И тут вошла Ирина.