Раненый мир - Книга Презрителя

В ночном сумраке и призрачном свете лун грязь, облепившая доспехи, поблескивала чудной, насмешливой инкрустацией. Кровь казалась такой бордовой, почти что черной. Зеленая трава, местами еще не вытоптанная, торчала оборванными клочьями. А черепа на щитах у Черепах белели ярким, призрачным светом, будто светились в темноте. Они проглядывали из-под крови и грязи, как облики нежити, оскалившиеся, глядящие на нас, живых.

Сразу несколько медведей прорвались сквозь черепаший строй, один из них метнулся ко мне, рык клокотал в его глотке, страшная рана рассекла морду. Удар топора истребил один его глаз, но второй сверкал яростью. Я только успел развернуться, а он уже грузно, но так стремительно подскочил и ударил когтистой лапой мне по голове. Я видел, как мохнатая и забуревшая в крови лапа накрывает узкое, изумленное лицо мальчишки-адьютанта, как черные когти плавным, льющимся движением вспарывают шлем, лоб и череп, сдирают нос, глаза и рот, как четыре смерти проходятся по лицу парня, который был веселым и глупым, мазилой-стрелком, но метким на слова, в голове у которого гудели, словно рой пчел, тысячи наблюдений и метафор, словечек и идей, так и не вылетевших наружу, так и оставшихся в этой голове навсегда, так и доставшихся полевым червям.

Откуда я все это увидел? Почему это я, Витль, такой горячий и взъерошенный, был? Был? Откуда знал про матерей и детей Уве Брандта, и что Инграм сейчас умрет?! Откуда знаю, что вот-вот...

На мгновение мир стал серым, все вокруг потеряло цвет и облеклось сумрачной мглой. И я увидел, как с тревогой и страхом мне в душу смотрит женщина-ворон, пронзительная и страшная. Чужая, невероятная, своя. Я был Анной, которая была мной, который был Презрителем, который смотрел в ближайшее будущее всех и вся на этом поле — и трое нас соединились на один краткий, пронизывающий миг. Понятно, от кого я знал про детей и матерей Уве, про судьбу Инграма и смерть адьютанта Витля.

Сразу несколько медведей прорвались сквозь черепаший строй, один из них метнулся ко мне, рык клокотал в его глотке, страшная рана рассекла морду. Удар топора истребил один его глаз, но второй сверкал яростью. Я только успел развернуться, а он уже грузно, но так неотвратимо подскочил и ударил когтистой лапой мне по голове — но стальная рука Хаммерфельда поймала лапу, сомкнулась и дернула в сторону. Молот пронесся в ночном воздухе, источая бледную, прозрачную Чистоту — и я увидел, как светлеют и съёживаются при его приближении черные колдовские когти, страшные клыки и наросты лесной брони. Как магию смывает, будто налет талого снега кипятком, и открывается морда зверя — раненого, не понимающего, что происходит. Чужого на этом празднике смерти.

Страшный удар вломал череп медведя, я разглядел, как половина морды вмялась внутрь, нелепо-бесформенный вмяток остался ему вместо головы. Зверь с чавкающим звуком сполз с Пушинки и замер измятой мертвой шкурой на земле. Командор закрыл меня, и, не оборачиваясь, выкрикнул:

— Ригор! Трави!

И пока несколько копий справа и слева от нас выдвигались вперед, не подпуская медведей; пока Ригор Мортис, негомант, выпускал в их сторону веер болотно-светящихся зеленых миазмов из своего алхимёта, мы оказались в островке спокойствия, всего-то секунды на три.

— Померанц, — прогудело из-под сплошного шлема-ведра. — Ты какого низверга потерял на передовой? Пшёл вон, малец!

Я глубоко вдохнул, нырнул под пики и, пригнувшись, помчался назад, забирая вправо. Мозги словно вправились на место. Нет приказа? Реши сам. Я бежал к Аскольду Бирру, узнать, как там у них, на правом фронте. Ленивцы и Скорпионы до сих пор не запустили световой сигнал, ни победы, ни беды. Вот и проверим.

Кровь и чистота

Глава восьмая, где решается будущее. Где встречаются Хаммерфельд и Берегор.

— Герр Дедушка, это же была малюсенькая армия! — воскликнул Ганс. Кулаки его, в белых суконных перчатках, были плотно прижаты к бокам, локти симметрично торчали назад. Застыв по стойке 'смирно', кадет не мог и пальцем двинуть, а потому с чувством выпятил узенький подбородок, что б указать на панораму. Где кольцом вокруг Долины блестела река из бирюзы, громоздились маленькие, аккуратные мраморные скалы. Где по углам вздымались четыре темных, с локоть размером, кургана, а посередине очень высокий, почти по грудь Гансу, хрустальный холм Презрителя.

— Вы сражались на краю света, за крохотный клочок земли. Значит, и битва была маленькая! Не важная.

Мундир Ганса был светло-серый, парадный, с золочеными пуговицами и ярко-голубой лентой кадета. Внук стоял, вытянувшись по струнке, но смотрел на отставного генерала задорным и сияющим взглядом. Гордость была в его осанке, в его указующем подбородке, ровнехонько замерших носках, во вздернутом носу. Гордость — и вызов.

Полковник Брехт, который приходился генералу младшим сыном, а юноше — отцом, стоял слева, в белом мундире, как и положено военному-нульту. Лицо полковника чуть омрачилось, сжатые губы отвердели, но он ничего не произнес, признавая за отцом право первого ответа. Отставных генералов не бывает, так говорили выпускники и члены Вермарка. Каждый из присутствующих военных был готов не только отдать честь деду, но и выполнить его приказ, если таковой внезапно последует.

Члены высоких семей, приглашенные кадеты Вермарка и прочие гости смотрели на Брехта-старшего. Но лицо старика не выразило эмоций. Поправив свою инкрустированную металлическую ногу, герой Великих Канзорских войн глянул на подиум, венчавший залу. Ведь человек, одиноко сидящий там, выше всех — тоже сражался у Долины Презрителя в ту памятную ночь.

Немедленно все взгляды обратились к Канзору. Глава империи расположился на жестком стальном кресле с высокой спинкой, два кованых орла держали солнце у него над головой.

— Маленькая битва? — произнес Канзор. — Бойцы там гибли и превозмогали смерть так же, как и в большой. Она не казалась маленькой каждому из тех, кто выстоял, и каждому из тех, кто остался там навсегда.

Генерал Брехт скупо кивнул, удовлетворенный.

— Бывают крупные сражения, — сказал он. — Бывают огромные. Но не бывает малых.

Два церуна возвышались над полем: один пылал и сражался с остервенением смертника, другой был почти невредим — и вокруг каждого рассыпался хоровод канзорских трупов. Не просто трупов, а элитной пехоты Хаммерфельда. Бешелки и шипунцы для этих закованых в черненую сталь воинов были что кошки: когти и зубы бессильно царапают латы, шипы скребутся, ломаясь о бувигеры. Один, два удара — прощай, комок скверны. Они лишь отнимали на себя время и внимание, пока рука-бревно крутнется и ударит, сломав голову, или пока медведь прорвется к тебе за щит.

Урсы, усиленные магией леса, встали могучим противником: вот двое навалились на четверых людей, уже знакомых мне. Лапа врезалась в грудь Игора-насмешника, доспех встретил ее скрежетом, когти силились одолеть черненую броню, но не смогли, лишь малая вмятина и грубые следы потянулись сверху-вниз. Но Игора шатнуло от силы удара, вторая лапа схватила его за наплечник, один из когтей попал в сочленение, проник под стальную складку и впился в плечо. Урса пытался ухватить наплечник, разодрать латника. Бонзо-молчун хлестнул шестопером из-за щита, точно по медвежьей лапе, зверь взревел, с кровью отдернув ее, Игор упал на одно колено и вскинул свой заслон, избавившись от когтистой хватки. Медведь, посчитав его упавшим, обрушился на Бонзо, тот не сумел удержать щит от тяжести удара, руку увело вниз, и распахнутая пасть урсы сомкнулась на его лице. Шлем не мог защитить все сразу, зверь рвал человека в клочья, ощеренная морда тряслась-елозила по окровавленной голове. Бонзо успел еще раз ударить шестопером, с отчаянием гибнущего, угодил урсе в голову, разбил колдовскую броню и оставил окровавленный след. Игор, вставая, разрубил медведю ногу топором, щитом вдавил его лапу в мохнатое тело, навалился всем весом, зажав ее — и бил топором по голове, снова и снова. Зверь ополз в траву.

В те же секунды, Адольф-богохульник встретил второго урсу, встретил хорошим косым ударом мечом по груди, шкуру раскроило, мясо медведя осветил бледный лунный свет. Но вместе с кровью, брызнувшей на латы панцера, на него выплеснулась и ярость зверя. Лапы сжали руки, не позволяя повторить удар или отмахнуться щитом; клыки вонзились в шею, а сила укуса оказалась как вес троих солдат. Здоровая туша пригнула Богохульника к земле — погребая панцера под собой, урса сдавливал страшную пасть. Если ты позволил медвежей пасти сомкнуться вокруг горла или головы — даже черненая броня уже не спасет. Чудище не прокусило ее, но смяло так, что кадык Адольфа вломался в горло, и он мучительно задохнулся минуту спустя.

Медведь не пережил его: Михель-магорез воткнул клык клевца глубоко в череп зверю, дернул, словно пытаясь притянуть мохнатую голову себе навстречу. Клевец застрял, опытный Михель бросил его, схватил запасной с пояса, ударил снова и попал клювом точнехонко в медвежий глаз. Урса потерялся в боли, и тут же ему точно влево ткнулось копье, пришедшее с заднего ряд — оно нашло сердце зверя и остановило его.

Пророчество Презрителя сбылось снова: Михель и Игор выжили, Адольф и Бонзо нет. А медведей никто не знал по именам.

Третий рычащий воин леса вцепился в предплечье Ланселя Брехта, но тот не дал зверю времени сорвать наплеч — а выхватил ручной огнестрел и ткнул прямо в глаз. Грохнул выстрел, едкий дым окутал мохнатую голову, злой рык задохнулся и заглох. Лансель высвободил помятый наплеч и перевел дух, сжавшись за щитом, а в следующий миг распрямился и обрушил удар шестопером точно в основание черепа другому медведю. Который раздирал наручи Тихони Марка, пробиваясь к голове бойца. Удар, еще удар, кровь, осколки магической брони и кости брызнули в стороны. За три биения сердца Брехт шагнул от смертной черты в шкуру дважды победителя — но ведь у него был штрайг, заряженный на крайний случай. Для остальных черепах, не из богатых семей, вкус битвы был горький.

Медведям приходилось не лучше: колдовская броня только на голове, а в грузное тело врубиться куда как легче. Урсы все лето отъедались на зиму, и надо пробить не только забуревшую шкуру, но и слой жира под ней — ну так что там шкура да жир против канзорской стали?! Бойцы быстро поняли, что удары в плечи деморализуют врага: с раздробленным или прорубленным плечом зверь теряет убийственный напор, не понимает, что делать. Медведь не солдат, он привык охотиться, а не сражаться. То же, если рубануть по носу — яростная боль перекроет бешеную ярость. Союзником солдата становится инстинкт зверя.

Но в первую очередь панцеров спасало построение. Щитовой строй прогибался, но держал медведей, два щита прикрывали сразу троих бойцов, первый и третий били одной рукой; второй, стоящий между ними, сразу двумя: клевец вонзался урсе в бронированную голову, застревая в кости; моргенштерн выбивал глаз. Рычащие воины леса продирали прорехи в щитовом строю, панцеры отступали и смыкались снова: кусай железо, ешь до отвала! Копейщики, хоть и не в большом числе — из-за ходячих деревьев целых ратовищ осталось вполовину — но все же доносили удары сзади. А нульты, хоть их было и немного, постепенно смывали с медведей лесную магию. Лишенный брони и раздирающих железо черных когтей, урса едва ли тягался с черепахой даже один на один. Попробуй выйти в шкуре и с ножом против панцера! Он рассмеется, отрубив тебе ногу по колено тяжелым топором.

Суровые воины, не знавшие пощады и жалости, не просили их и себе. Варко Месмер дрался со сломанной рукой, а Ганс Лутенберг не отступил и с выбитым глазом; плеснул туда огневицы, все одно глазу погибать, выжег всю боль и вернулся в строй, страшный, как демон войны.

Всех превозмог Франке Вольф: крупнейший из урсов продрал ему кирасу на животе: вспоротый живот Вольфа алел сквозь рваную щель, и там, в лениво стекающей крови, бугрились нетронутые кишки — доспех и поддоспешник крепко их держали. У многих Черепах прятались за поясами маленькие железные пузырьки, купленные у альфертов. 'Лучше в бою пролей, чем после боя пропей', ходила солдатская поговорка про жалованье у панцеров Второй северной. Да только лить вязник в живот нельзя: если кольцы задеревенеют, умрешь в страшных муках. Огневицей тоже заказано, пожжешь. Остается холодящая древесная слеза: заглушить боль, захолодить рану и отползти на перевязь. Но что-то внутри Франке сгорело напрочь, поэтому выжав пупырку слез себе в драну, панцер с презрением к телу, к жизни, ко всему на свете, кроме братьев в родном строю, подпихнул кишки обратно в нутро и продолжил бой. Доспех держит — и ладно, ветерок свежит — и хорошо. Две пики распяли медведя, Франке вонзил ему в подбрюшье клинок, с вывертом вверх, и еще раз, крест-накрест. Отомстил вспоровшему брюхо тем же, и смеялся над затихающим зверем, который ревел на земле, ухватившись лапами за живот.

Бойцы Хаммерфельда стояли насмерть, но не свою, а врага. Защити друга. Калечь недруга. Причини ему столько страдания, чтобы жалость к себе и страх пересилили боевой напор. Чтобы враг заскулил, замолил о пощаде, пополз прочь на брюхе в луже собственной крови.

Ярость зверей была незамутненная, как у большого ребенка, выплеснется и закончится; а жестокость видавших виды солдат оказалась изощренной и злопамятной. Столкнувшись с ней, зверь чувствует недоступный его понимаю Разум, чует мир с другими законами и Силу, какую ему никогда не ододеть и не превозмочь. Поистине, чудовища леса страшны, но люди страшнее; обычные медведи давным-давно бежали бы, встретив полный злобы панцирный строй. Но эти урсы не уступали людям в презрении к своей смерти, и остервенело рвались вперед, с упорством, не присущим зверям. Боль пылающей матери-леса и приказ Йюля держали медведей в узде ярости. Кровь в жилах защитников Долины стучала в такт набегающим волнам отца-реки.

Единение связало их от мала до велика, и Хаммерфельд не мог развеять это живое единство чистотой — оно было как корни леса: глубокое, всеобщее, древнее. В магическом лесу, все с самого рождения чувствуют эту общность и живут в ней. Поэтому со стражами низверга приходилось драться, жестоко и кроваво. И солдаты выполняли свой долг. Защити друга, калечь врага. Для многих из Черепах то был не смысл боя — смысл жизни.

Но против церунов, как ни геройствуй, как ни ухищряйся, панцеру не выстоять! Броня, близкая к неуязвимой для пехотинца — ну врезал ты в ствол, и что? Только щепки летят. Ответный удар невыносимой мощи валит бойца, цепкие лапы выдергивают вверх, корни рвутся из-под земли, пытаясь ухватить...

Боевая алхимия-мать! Против церунов только она спасала солдат. Она переломила ход боя и позволила сломать древесный хребет — без нее здесь было бы кроваво-стальное месиво, а с ней трещало и лопалось стеклисто-деревянное. Но альфертов не хватило, чтобы справиться со всеми церунами. Двоих обездвижили суховеем и ледяницей, еще одного дожгли огнем, четвертого поверг Хаммерфельд... а двое оставшихся в это время натворили бед.

Вот полный сил лесной хозяин, утыканный ратовищами со всех сторон, облепленный панцерами, которые, словно железные псы, пытались то ли рубить, то ли валить его — затрещал, вскинул ветви и ушел под землю мгновенно, словно канул в пустоту. Ратников, думавших, что наконец удержали его, разметало, двоих утащило корнями вослед, засосало, рука торчит из взбитого дерна и шарит, не в силах найти, за что уцепить. Кто-то упал вперед, кто-то назад, оружие повылетало из рук и ушло во вздыбленную землю, ищи-свищи. Правда и опасности больше нет, всю мелочь вырезали, церун ушел в одиночку. 'Вставай, лежебоки!' кричит Рутгер Пайк. 'Тащи своих!'