... Если вы думаете, что это заткнуло ей рот, то, пожалуй, будете правы. Если думаете, что на сколько-нибудь заметное время, — то ошибаетесь. Увидев деньги, она вроде бы как мимолетно поперхнулась, а потом начала снова. А поскольку за время его отсутствия дражайшая половина несколько потеряла форму, то новый тур был посвящен почти исключительно одним повторениям, только изредка перемежаемым чем-нибудь сравнительно новеньким:

— ... аж навозом весь пропах! Аж...

Он — молчал. Не потому даже, что не было никакого желания реагировать, а — сил не было. Голова пьяно кружилась, в ушах стоял мягкий, неумолчный, уютный гул. Прошлым вечером он лег непозволительно рано, — в пол-двенадцатого, а в три — уже был на ногах, потому что Димычу надо было непременно дать наставления насчет огурцов, поросят и двух "маслов", дозревавших в "чане". И если бы это была первая такая ночь. Во все предыдущие тоже удавалось поспать когда — четыре, а когда — пять часов. Он — уплывал, и через гул только смутно доносилось по-прежнему визгливое, но уже, все-таки обеспокоенное:

— Юра! Юра! Ты что это?! Тебе плохо?!!

Да хорошо, хорошо, — успокойся. Уплы-ываешь себе, потихоньку, навстречу величественным, неясным призрачным массам, вдохновенно бормочущим чушь...

Когда он проснулся, — укрыла-таки, не совсем еще, значит, она держалась еще довольно долго, но потом кипевшее внутри дерьмо все-таки перелилось через край. Хлынуло потоком кипящей лавы.

— Вот. — Сказала она утвердительно, как будто в продолжение чего-то, что говорила раньше, но только что. — Д-довел себя до бог знает чего с частной собственностью со своей! На ногах уже не держится! В-высох весь на скелет! В общем так: либо я, — либо энтот дом твой гадский!!!

Да ни до чего такого он себя и не доводил. Он и вообще последнее время так засыпает. Чуть присел где, или, паче того, — прилег, — и готово.

— ... надо еще сообщить куда надо, чтоб поехали, поглядели, что у тебя там за хозяйство!

Спасибо, милая. Навела на мысль, потому что рано или поздно, — а придется этой проблемой заниматься. Не оставят его так просто в покое. Добудут. Так что лучше уж было бы заранее подготовиться. Обдумать, кто наедет, как это произойдет, с чем пристанут, и, главное, — как отбиваться будем? Впрочем, — чего это он? Способ отбиваться, причем так, чтоб раз — и навсегда, как раз известный. Для этой страны — универсальный. Вот именно. Просто-напросто бумага. Оформить себя звеньевым. Или, еще того лучше — по договору на выдуманной опытной делянке местного СХИ. Или сортоиспытательной станции. Уж сорта-то, — он, сам того не замечая, нехорошо усмехнулся, — он им обеспечит. Такие, каких они и в глаза-то не видывали. Занятый этими и тому подобными мыслями, он не вот очнулся, когда Розка постепенно замолкла и с характерной женской последовательностью начала к нему прислоняться. Он усмехнулся снова — на этот раз снисходительно, и несколько рассеянно приобнял ее за плечи.

— Слушай, старик, а ты на выставке Юматова — был? Нет?! Ну-у, знаешь, — отстаешь от жизни! Там та-акой сюр... — Андрюха Голобцов даже закатил глаза, подчеркивая тем самым запредельную силу впечатления. — Представляешь, — улица, вся в красно-бурых тонах, пустынная, никого нет... Представляешь? А по ней, уже наполовину повернумши за угол, уезжает трамвай ... И груженый — рыбой! Понял, нет?

Промолвив сакроментальные слова относительно рыбы, он с торжеством откинулся в кресле, изо всех сил сверкая глазами.

— Откровенно говоря — нет, — ответил малочувствительный к подтекстам Толик и простодушно осведомился, — а причем тут рыба?

— Стари-ик... Ты меня просто убиваешь! Ведь ры-ыба же!!!

Понтрягин, украдкой зевнув, огляделся. В соответствии с какой именно символикой, по какой именно знаковой системе влекомая трамваем рыба является очередной фигой в кармане, скрученной от интеллигенции — властям, его не слишком-то интересовало. "Бирюса" в последнее время, надо сказать, сильно изменилась. И если они, пока что, еще имели возможность кое-когда, под салатик из кальмаров и коктейльчик, под чашечку кофе с пирожным просидеть здесь весь вечер, по всему чувствовалось, что это — не надолго. Скоро, скоро в двери станет солидный швейцар, который, мимолетно обдав ихнего высокодуховного брата липко-пронзительным взглядом, процедит, что мест нет. И это будет навсегда. Все изменилось. Непонятно только, откуда у них появилась вся эта жратва: раньше-то была обыкновенная почти что столовка с дежурными блюдами, только с кое-какими коктейлями и ресторанной наценкой. А теперь, на черкасское мясо, ассорти мясное, ассорти рыбное, купаты по-имеретински, форель, осетрину такую, сякую и еще разэтакую, на фрукты-овощи вовсе никогда не виданных статей, на бог его знает какие горячие блюда в ресторан потянулся гость другого сорта. Отчасти — солидный-налитой, отчасти южно-жуковатого вида. А отчасти — не пойми — кто, но с та-акими рожами... Пока еще сохранялись прежние официантки, средних лет, замотанные матери семейств с бесформенными фигурами и ногами, покрытыми узлами больных вен. Они, понятно, тоже уделяли особое внимание Новому Гостю, но вспоминали и о них. А когда подходили, у них был едва-едва заметно — но виноватый вид. Так что и они тут оставались именно что пока. Скоро станут вовсе не ко двору. Да о чем говорить, ежели и через совсем уж забегаловки в последние месяцы начали протекать пресолиднейшие денежки. Места! Места!! Места!!! Куда не сунься, всюду чего-то разговоры только о месте. Нет, — оно квартир и никогда-то не хватало, но сейчас в воздухе начало витать нечто и вовсе другое, ни на что прежнее непохожее. Будто враз стали нестерпимо тесными одежки государственного строительства, и кто-то — готов лезть буквально в любую щель, чтобы только отхватить себе пятачок вожделенного места и там, в трое нар и пять штабелей, нагромоздить чего-то там своего, собственного и непонятного. И ведь не ответишь — кто именно есть этот самый "кто-то", не назовешь — совершенным чудаком, потому что сплошь и рядом старые-старые друзья при твоем приближении прекращают оживленный разговор между собой, и откровенно зевают, когда ты по старой памяти норовишь начать высокодуховный разговор. И отводят глаза, и чтой-то какие-то все время ужасть до чего занятые, так что не только о встрече — по телефону им с тобой поговорить некогда.

... А они сидят тут, делают вид, что выше всего этого — блинов с икрой осетровой, семги малосольной, окорока, запеченного в тесте, молочных поросят, марочных вин и коньяков пятнадцатилетней выдержки. И на этом основании втютюхивают девчонкам про новые постановки Таганки. На которых они не были и не будут, скорее всего, никогда. О которых они слыхали от знакомых, в свою очередь, тоже там, скорее всего, не бывавших. О выставках и вернисажах, все достоинства которых тоже сводятся исключительно ко все той же интеллигентской карманной фиге и не более того. Потому что вот так уж, что у нас либо Рабочая Смена На Магнитке, либо — фига в кармане. Чтобы, в случае чего, продать ее наивным иностранцам за диссиду и прочий андеграунд. Они сидят тут, вольнодумничают, изображают из себя... А ведь вокруг-то в самом деле что-то происходит! Раньше — не происходило, а теперь — происходит. Как будто под прежними по виду улицами открылись глубокие подземные ходы, по которым в темноте бродят огромные бесшумные твари, похожие на тени, но от каждого движения которых поднимается ветер. А знакомые лица кое-кого из недавних приятелей стали вроде бы как масками, из-под которых выглядывают со-овсем другие люди. И говорят, отводя взгляд, что, вот, уволились. А сейчас чего? Да так... Пробавляемся по мелочи. А в ускользающем взгляде, когда они торопятся распрощаться, ссылаясь на вымученную занятость, сквозит не то жалость, не то легкое какое-то презреньице, а точнее — некое понимание, корни которого от него скрыты. И в ночах, в бесконечных полубезлюдных, неустроенных, всеми ветрами продуваемых крест-накрест просторах за стенами городов исподволь завелась осторожная, но по-своему бурная жизнь. Наливающая взгляд — тем самым пониманьем, а подглазья — синевой бессонницы... Не-ет, он не женится. Слуга покорный. Раз уж меняется эра, — надо со всем возможным достоинством вымирать, а не мельтешить лишнего.

Банда на эстраде, пружинисто-развинченные длинноволосые мальчики в белых костюмчиках в полуобтяг, — с учетом обстановочки, значит, — начали с небрежным видом, лениво наигрывать что-то такое, пока что разогреваясь и входя в колею, тени на улицах стали совсем уж длинными, залегли между оранжевых от вечернего солнца мест. Однако август и уже не так далеко от осени. Грустно все это. Дверь распахнулась и в нее до половины просунулся, держась за ручку, какой-то мужик с короткой, густой, но очень уж дикой бородой, кудлатой головой, стриженной чуть ли ни под горшок, и в слегка засаленной куртке из чего-то вроде замши, длиной до середины бедра. Брюки посетителя были заправлены в легкие кожаные сапоги. По тому, как он держался за ручку, по наклону, по слишком пристальному взгляду было видно, что он как следует пьян. Не то, чтоб вдребезги, но все-таки. С ним, чуть по бокам и сзади, а значит — пока еще на улице, держались еще двое каких-то, — в клетчатых рубахах, в черных джинсах и совершенно трезвых.

— Э-э, — проговорил после довольно-таки зловещей паузы мужик, — глянь-кась чево тут... Эва...

Он сделал приглашающий жест и с сопением, слышным даже на расстоянии, ввалился в зал. За ним, помимо двух черноджинсовых молодцев, проследовал некто медведеобразный, с бородой явного живописца и отрешенными глазами, полуобнявший умело полуодетую девку, хихикавшую чему-то, что он нашептывал ей на ухо. Еще трое девок, вошедшие следом, были еще и заметно более пьяными. За ними последовали четверо каких-то потертых, не слишком, но все-таки, со специфическими лицами людей пьющих часто, помногу, все время, но зато что-нибудь дешевое.

— Мужчина, — коршуном кинулась Люся, лет сорока пяти — сорока семи от роду, — нельзя в нетрезвом...

— Чевой-то, — обернул к ней страшные, белые глаза кудлатый, уже как-то успевший тяжело сесть за второй от эстрады столик, — чево надо-то тебе? Выпимши, ну так што?

На голос, на сиплый его бас откуда-то из служебных помещений выдвинулся тип в полувоенной форме, мосластая жердь под метр девяносто, обутая в непременные ботинки на толстой подошве. Тоже, надо сказать, — знаковая фигура и порождение самых последних времен. То там, то здесь, в ресторанах, дорогих кафе, концертных залах, и даже в подсобках магазинов начали устраиваться такие вот, — в полувоенной форме "младшие помощники поваров", "подсобные рабочие", грузчики и такелажники.

Этот экземпляр, похоже, чего-то такое знал, — как знал и свое дело: увидев, он оценил обстановку, а оценив, — втянулся так же, как только что выдвинулся. Вместо него появилась аварийная бригада другого рода: залысый старший официант, с непередаваемым, эксклюзивным старшеофициантским выражением на уклончивой физиономии. Увидав гостя, он неуловимым движением скользнул к месту прорыва.

— Юрий Фоми-ич! — Пропел он по ходу скольжения, надевая на себя выражение бесконечного счастья от встречи, — какие-то проблемы?

И — как то совершенно незаметно оттер Люсю от посетителя.

— Здравствуй, милок. Вот, — не хочут принимать... Выпивши, говорят, Алабаев.

— Ну-у... Люся у нас еще молодая, — он хихикнул в знак того, что шутит и приглашая следовать за собой, — неопытная. Не узнала. Вы уж извините ее.

— Да чего уж, — он снова вперился в лицо официантки, — придется. Тока наперед — смотри-и...

— Чего подать-то, Юрь Фомич?

Позади него, извлеченные из своих убежищ таинственным зовом, природа коего науке еще неизвестна, выстроились как минимум двое официанток и один официант, — молодой, зализанный, из новых.

— Ну... Рыбки там, икорки, грибочков, ветчины. Огурчиков солененьких, В общем, — все, что полагается, и побольше, — я ж с друзьями.

— Ага. Ты, Филь, записывай. Значит, так...

— Это еще, — осведомился из своего темного уголка Петр, — что за чудо?

— А это, — ответил Голобцов, который относился к категории людей, которые Всегда В Курсе, — ты правильно сказал, старик. Именно что чудо. Только слыхал, вот только не думал, что самому доведется...

— Ну так говори. В чем дело-то? Напустит на себя, понимаешь...

— Тут понимаешь ли, старик, такое дело... — Говорил он чисто машинально, не слыша сам себя, потому что продолжал напряженно следить за гостем. — Такая штука, понимаешь...

— Да ну тебя, — шлепнула его по руке Вика, — рожай уж!

— Я, конечно, ничего не могу гарантировать, но если мне не наврали... Если мне не наврали, говорю вам... То мы имеем счастье лицезреть так называемого Красного Барона.

— Это еще кто?

— Как, ты разве не проходил в шестом классе, кто такие были бароны? Это, Петь, были такие феодалы, крупные землевладельцы, сторонники феодальной раздробленности и жестокие угнетатели трудового крестьянства...

— Я знаю, кто такие бароны. Были. Ты мне скажи, — это кто?

— Так я ж тебе говорю, — барон, только Красный. Каким ж ему, нашему советскому барону, еще быть? То-олько Красным...

— И он тоже, значит, владеет, раздробляет и угнетает?

— Говорят — еще как, но точно не знаю. Зато знаю кое-что другое. Что для нас поинтереснее будет...

— Ты не напрягайся, не напрягайся... — Проговорила Оксана, накладывая на него свою красивую, округлую, прохладную руку и усаживая в кресло, с которого он, сам того не замечая, привстал. — Ты расслабься... Вот та-ак...

— Не знаю, — фыркнула Вика, — по-моему — так он больше не на борона похож, а на старорежимного купца. Как их у нас любят показывать. Бароны — они ж аристократами были, комильфо все из себя.

— Это ты не про тех баронов говоришь. Про поздних. Про неправильных. Про тех, у кого все поотбирали. А те... Ого! Они б сами у кого хочешь отобрали б...

— Вы тут по делу, Юрь Фомич, — продолжал тем временем принимать дорогого гостя мэтр, — али так просто?

— А то ты не знаешь... Две тыщи тонн свинины, как единый килограммчик! Кстати и выручил кое-кого, кре-епенько выручил... Отметить это дело оставляли, а я посидел-посидел, — да и пошел себе... Звиняйте, говорю, граждане-товарищи, спасибо вам за ласку, — а только у меня август. Страда, значит. Глаз да глаз.

— А вы, Юрь Фомич?

— А — надоело мне с ними. Скушно. Одна видимость, а так — са-амые пустяковые люди...

— Пить-то что будете, Юрий Фомич? Коньяк есть, арманьяк, виски? Водка "Абсолют"?

— Ну-у... "Чивас Ригал" у тебя все равно нет, а если есть, — так подделка... Ты знаешь, чего? Ты того, — мое неси...

— Так ведь милиция...

— На меня вали, ежли что. Я с Григорием Ахметычем сам поговорю.

— На всех?

— Давай! И дюжину "Клико" для начала. Холодное есть, нет ли?

— Для вас, Юрий Фомич — найдем. Последнее выскребем. А заморозить недолго.

— Ага. Тогда еще ананасов ломтиками и дыньку, ту, узбекскую. Кубиками и без корки. И моего давай. Сразу давай. Потому как мужикам шампузия твоя — и вовсе ни к чему. Не понимают они в ней толку, понимаешь? Я и сам не очень-то, а уж они... Вот ты скажи, организм, — обратился он к одному из потертых, — ежели между нами, — тебе ж ведь и водка не очень-то? Тебе б партюхи стакан — и ладно? А — не выйдет. Сегодня ты у меня будешь потреблять исключительно только благородные напитки...