* * *
К середине лета небывалая жара, установившаяся почти сразу после того, как растаял снег, и продлившаяся почти три месяца, схлынула. Дожди, которые раньше проливались лишь по ночам, стали ежедневными спутниками репетиций — и утренних, и вечерних. Ходить по кварталу в парадных одеяниях стало решительно невозможно — подол промокал до нитки, а слуг, которые бы подбирали тяжёлую ткань и несли вслед за обладателем наряда, а актёров не было. Держать подол друг другу отказывались даже друзья и возлюбленные — слишком силён был в манрёсю протест против всего, что напоминало им унижение. При общении с аристократами они, разумеется, не могли позволить себе гордость, но тем сильнее она проявлялась в те моменты, когда им не приходилось никому подчиняться.
Впрочем, на жизни квартала сезонные дожди если и сказались, то в лучшую сторону — стало меньше сборищ на открытом воздухе с целью покрасоваться в новых нарядах и больше репетиций.
Требование Второй Принцессы включить в официальный репертуар новый спектакль, да и ещё такой, который мало чем напоминал обычные постановки, явилось для всех как гром среди ясного неба, но никто, разумеется, не посмел сказать и слова против. К сплетням же в кулуарах Миреле предпочитал не прислушиваться, прекрасно помня те ощущения, которые испытал в доме Кайто.
Рукопись его, к которой на протяжении долгих лет не прикасался никто, кроме него и Кайто, была извлечена из ящиков стола, переписана в нескольких десятках экземпляров и пошла гулять по кварталу. Зайдя в чей-то чужой павильон и увидев разбросанные по комнате листки, Миреле мог с уверенностью сказать, что, перевернув их, увидит те слова, которые когда-то написал, выражая свою радость, или тоску, или любовь. В такие моменты он холодел и старался поскорее выйти из комнаты.
Впрочем, времени на долгие переживания у него не было. В соответствии с желанием принцессы — и его собственным желанием — он не только получил в новом спектакле главную роль, но и занимался его постановкой наравне с Алайей. Он получил возможность следить за подготовкой декораций, пошивом костюмов и — самое главное — выбирать тех, кто исполнит остальные роли.
Последнее оказалось не таким простым делом, как Миреле представлялось ранее.
От желающих не было отбоя, но было ли дело в том, что пьеса действительно понравилась актёрам, или им просто не терпелось получить роли в новой постановке, поддержанной чрезвычайно влиятельным лицом, Миреле не знал. Теперь по много раз в день он слышал собственные слова, произносимые на сцене чужими голосами, но это испытание — которое он захотел для себя сам — тоже предстояло выдержать и, более того, выбрать тех, кто сделает это перед всеми и вдохнёт в его замысел новую жизнь.
"Великая Богиня, они же абсолютно ничего не понимают, — думал он, низко опуская голову и будто бы уткнувшись в какие-то свои заметки, но на самом деле желая скрыть гримасу, против воли появлявшуюся на его лице. — Какое чудовищное несоответствие между тем, что задумывал я, и что пытаются сыграть они..."
Вслух он, однако, своего недовольства не высказывал, не желая никого обидеть, и всячески тянул с окончательным решением насчёт распределения ролей.
Изредка у него появлялось почти непреодолимое желание вскочить и раздражённо закричать, что тот, кто читает текст, делает это бездарно, но Миреле сдерживался, оглянувшись на Алайю, который сидел поодаль и насмешливо улыбался, всем своим видом как будто говоря: "Вот видишь, я же утверждал, что однажды ты станешь таким, как я".
К возвышению Миреле Алайя отнёсся философски.
— Сколько уже квартал видал подобных неожиданных успехов... — пожал он плечами, набивая трубку.
Подоплёка этого высказывания была ясна: чем выше взлёт, тем быстрее произойдёт падение.
Миреле понимал это и сам — воспоминание о Ленардо было слишком живо в его памяти, несмотря на то, что это имя больше не упоминалась в квартале даже в закулисных сплетнях.
"Что ж, пусть этот спектакль увидит свет, а потом — будь что будет", — думал он в такие моменты.
Что думали о его успехе остальные, были непонятно.
Теперь при его появлении другие актёры замолкали и расступались, а в глазах их ясно читались слова: "Вот он, тот, кому Повезло". Миреле боялся увидеть злость и зависть, но замечал, скорее, осторожность и выжидание. Многие всё ещё жаждали заполучить роли в новом спектакле и поэтому общались с ним почтительно, чуть ли не до подобострастия; к тому же, была непонятна природа его взаимоотношений со Второй Принцессой, которую в квартале боялись точно так же, как во дворце.
Впрочем, Миреле по-прежнему был один, и отличие от предыдущих лет заключалось лишь в том, что если раньше он мог бродить по кварталу незамеченным, то теперь каждый его шаг сопровождался любопытными взглядами.
Пережить это помогала, опять-таки, чудовищная занятость. Занимаясь собственными репетициями, прослушивая чужие выступления и наблюдая за подготовительными работами, он, к тому же, должен был завершить свою пьесу, которая, с лёгкой руки Второй Принцессы, вошла в репертуар, ещё не будучи оконченной.
Теперь Миреле повсюду носил с собой листки чистой бумаги, чтобы иметь возможность обратиться к своей пьесе в любой момент. Прошли те времена, когда ему требовалось сначала отыграть часть представления на сцене, чтобы придумать продолжение — теперь приходилось работать всякий раз, когда выдавалась свободная минута, а иначе у него бы просто ни на что не хватило времени.
В один из таких дней Миреле пришёл в гримёрный павильон — то место, где он хотя бы недолгое время мог побыть в полном одиночестве — после многочасового прослушивания очередных претендентов на роли в спектакле.
Плеснув себе в лицо водой — теперь он снова не наносил на лицо грим, на это не было времени — он опустился за стол и, измождённый, вытащил из рукава страницу с неоконченной сценой.
На пороге кто-то появился — Миреле заметил длинную тень, скользнувшую по белоснежному полу. Подавив в себе приступ раздражения, он продолжил писать, стараясь не обращать внимания на чужое присутствие, но неизвестный гость всё так же молча наблюдал за его работой.
"Кайто!.." — вдруг вспыхнуло в голове Миреле, и он поспешно вскинул голову.
Однако встретился с взглядом аквамариновых глаз.
— Надо же, а ведь я был абсолютно уверен, что ты никогда ничего не добьёшься, живя по своим невозможным принципам, — задумчиво произнёс Ихиссе.
— По каким принципам, что ты имеешь в виду? — спросил Миреле, и в самом деле не понимавший, о чём он говорит.
— Добиться успеха, никогда не используя для этого постель. Тебе с самого начала твердили, что это невозможно, что ни один из актёров не сможет пробиться наверх без покровительницы, что интрижки — это обычное дело среди манрёсю, не участвуя в котором, ты останешься изгоем, но ты упрямо отметал соображения разума во имя одной-единственной идеи — остаться незапятнанным, не правда ли? Ты так решил с самого первого мгновения, как вошёл в ворота. И вот, ты победил... Это кажется невероятным, но ты нашёл ту единственную женщину, которая не постесняется поддержать наименее популярного актёра в квартале, и которая не потребует взамен ублажать её в постели. И чьё слово при этом решает всё. Я завидую тебе, Миреле.
Миреле слушал его с всё возрастающим изумлением.
"Не было у меня никогда таких принципов, Ихиссе, — мысленно отвечал он. — Я отнюдь не возражал против любовницы, только против любовника. Дважды я собирался лечь в чужую постель ради того, чтобы подняться повыше, и остался, как ты говоришь, незапятнанным только по воле судьбы. Но эта же судьба сыграла со мной шутку, которую вряд ли сыграла бы с кем-то другим, и теперь это я хотел бы ублажать Кайто, но встречаю одно лишь равнодушие..."
Однако что-то удержало Миреле от того, чтобы произнести всё это вслух.
В голову ему неожиданно пришла идея, о которых говорят: "Как это я раньше не додумался?"
— Ихиссе! — воскликнул он, привстав со стула. — Почему бы тебе не сыграть в моём спектакле?
Тот подался назад, и лицо его искривилось, как от оскорбления.
— Я же уже сказал тебе, — проговорил он ровно, но тяжёлое дыхание выдавало его чувства. — Мне не нужна чужая жалость.
— Да причём тут жалость?!
— При том. Сколько, по-твоему, мне лет? — Ихиссе нехорошо усмехнулся. — Я никому этого не говорил, но, раз уж ты так настаиваешь. Мне тридцать пять. Многовато для того, чтобы играть на сцене юную девушку — а они там у тебя все юные — разве нет? Если десять лет назад я ещё выбивался вперёд за счёт смазливой мордашки и очарования молодости, то теперь ничто уже не скроет моей бездарности. Так что не надо, Миреле, не надо.
Миреле так разозлился, что вскочил на ноги и от возмущения сбросил все свои бумаги на пол.
— Знаешь что, в отличие от тебя, я ценю себя высоко! — закричал он. — И если бы ты был бездарностью, я не влюбился бы в тебя тогда! Думаешь, дело было в том, что ты напоил меня "фейерверком" и сказал пару ласковых банальностей? Чёрта с два я клюнул бы на всё это, если бы не видел "Императорского наложника"! Вот то, что потрясло меня тогда до глубины души! Вот когда я влюбился, причём в вас троих — и в тебя, и в Ксае, и в Андрене! Вот почему позволил тебе сделать то, что ты сделал, а вовсе не потому, что я был наивен и незапятнан!
Пылая от праведного негодования, Миреле двинулся навстречу Ихиссе, и тот, изумлённый, сделал ещё шаг назад, однако упёрся в стену.
Миреле приблизился к нему вплотную и продолжил изливать на него поток своих чувств, глядя снизу вверх в широко раскрытые синие глаза — ростом он по-прежнему был прилично ниже.
— Я считаю, что вы трое играли одинаково хорошо, и что подобных вам больше не было и не будет в квартале! Но Ксае ушёл, Андрене ушёл, остался только ты! Неужели ты не понимаешь, что на тебе теперь лежит вся ответственность? То, что вы когда-то делали вместе, не должно пропасть! Я не понимаю, почему ты все эти годы считал себя плохим актёром, в то время как ты один из лучших! И ты мне нужен не потому, что я желаю продемонстрировать тебе свою сострадательность, а потому, что этот спектакль действительно важен для меня! Я работал над ним десять лет, с самой ранней юности. В него вложены все мои мечты, все мои чувства, вся моя жизнь! И если я прошу тебя сыграть в нём вместе со мной, то это не потому, что я тебя жалею, а потому, что безгранично уважаю!
Тонкие губы Ихиссе чуть скривились.
— Миреле... я прошу тебя... как кто-то может меня уважать? — проговорил он с тихим смехом, похожим на истерический. — Я же...
Миреле не позволил ему произнести это слово — он размахнулся и со всей силы влепил ему пощёчину.
Ихиссе приложил руку к покрасневшей щеке и опустил голову.
— Это тебе за то, что ты смеешь так думать о себе, — сказал Миреле, дрожа всем телом. — Ты, который сказал мне такие прекрасные слова о прощальной песне актёра! Презрение к себе — худший грех! Ты можешь раскаиваться в своих поступках, но никогда, слышишь, никогда не смей оскорблять то лучшее, что в тебе есть! Я не понимаю... Великая Богиня, я правда не понимаю, как можно судить себя самого так строго...
Последние слова он произнёс уже негромко, чувствуя, что силы и возмущение покидают его.
Но победа уже была за ним — Ихиссе наклонился и, положив голову ему на плечо, содрогнулся от рыданий.
Миреле смог найти в себе силы поднять руки и обнять его. Так, стоя посреди пустого гримёрного павильона и прижимая к себе человека, которого однажды, в судьбоносное утро, изменившее его судьбу, он мечтал держать в объятиях всю жизнь, он не вспоминал прошедшие десять лет, однако что-то полузабытое вернулось к нему, и он глубоко вздохнул, зная, что это "что-то" его уже больше не покинет.
Чуть позже они отвернулись друг от друга, зная, что произошедшее связало их больше, чем связала когда-то ночь, проведённая вместе.
— Ладно, — сказал Ихиссе чуть охрипшим голосом. — Ну... так ты дашь мне свою рукопись? Понятное дело, что на главную роль я не претендую — она твоя. Но из всех оставшихся позволь мне выбрать по своему желанию.
Миреле кивнул и, сходив в свой павильон, вернулся со стопкой тетрадей.
После этого всё пошло на лад.
К Ихиссе вернулись те обаяние и беззаботность, которые когда-то очаровали его юного соседа, и с их помощью ему легко удавалось делать то, что не получалось у самого Миреле. Он прослушивал вместе с ним выступления претендентов на роли и где-то мягко, необидно критиковал, где-то разгонял напряжение весёлой шуткой, где-то помогал добиться нужного эффекта от игры.
Позже они удалялись с Миреле в отдельный павильон и долго обсуждали и пьесу, и исполнителей, выбирая наиболее подходящих.
Через месяц основной состав актёров был определён, и Миреле предстояло взяться за новую работу — сокращение объема рукописи, который, воистину, был огромен, и приведение её к такому виду, который был бы пригоден для постановки.
Только после этого должны были начаться репетиции.
К концу лета в столицу ненадолго вернулась жара. Миреле и Ихиссе сидели в полупустом павильоне, обмахиваясь веерами — оставалось выбрать исполнителей для третьестепенных ролей, статистов. Это было не таким уж значительным делом, но Миреле не желал доверять его кому-то другому — в конце концов, он и сам довольно долгое время исполнял точно такие же малоприметные роли, и это было его своеобразной данью прошлому.
После обеда, однако, жара стала совсем уж невыносимой. Миреле сполз в своём кресле, весь взмокший под тяжёлыми одеяниями, не высыпавшийся уже несколько недель подряд, измотанный многочасовым сидением на одном месте. Слова, которые он прослушал уже бесчисленное число раз и которые уже не чувствовал своими собственными, звенели в его ушах даже в моменты перерывов, перед закрытыми глазами стояли образ сцены и разноцветные актёрские наряды.
Алайя давно уже покинул своих подопечных, отправившись в прохладную купальню курить трубку, и Миреле жалел о своём упрямстве, заставившим его торчать в душном павильоне в самое жаркое время дня вместо того, чтобы распустить на сегодня остальных актёров и последовать примеру наставника.
Ихиссе разделил его участь, но вид у него был самый кислый.
Оставался последний актёр, пробовавшийся на роль, после чего всё, наконец, должно было быть закончено.
"Великая Богиня, поскорее бы!" — взмолился Миреле, изнемогая.
На сцене топтался совсем юный манрёсю — почти мальчишка.
— Ну, давай читай, — сказал ему Миреле, собравшись с силами и постаравшись говорить так, чтобы в его словах не слышались другие: "Давай скорее уходи, чтобы мы тоже могли уйти!"
— А что? — спросил мальчик.
— Что хочешь, — в изнеможении откликнулся Миреле.
Он бы хотел разговаривать помягче — всё-таки, юноша был совсем молод, даже младше, чем сам Миреле, когда он первый раз вышел на сцену, но это было невозможно просто физически: взмокшеё одеяние прилипло к телу и перекрутилось; Миреле ёрзал на месте, пытаясь его поправить, и это его неимоверно раздражало.
