— Боюсь, вам придется оставить ее здесь; никаких записывающих средств, помните?
Я посмотрела на металлически-зеленую колибри, пытаясь вспомнить, когда в последний раз я была вдали от ее неусыпного внимания.
— Оставить ее здесь?
— Здесь она будет в полной безопасности, и вы сможете забрать ее снова, когда вернетесь после наступления темноты.
— Если я скажу "нет"?
— Тогда, боюсь, встречи с Займой не будет.
Чувствовалось, что робот не собирается торчать здесь весь день в ожидании моего ответа. При мысли о том, что буду далеко от автопамяти, у меня кровь стыла в жилах. Но мне так сильно хотелось это интервью, что я была готова рассмотреть все, что угодно.
Я попросила автопамять оставаться здесь до моего возвращения.
Послушная машинка, сверкнув зеленым металлом, поплыла прочь. Я словно наблюдала, как часть меня самой уплывает прочь. Стеклянный корпус окутал меня, и я почувствовала невероятное ускорение.
Венеция под нами накренилась, а затем скрылась за горизонтом.
Я сформировала тестовый запрос, попросив автопамять назвать планету, на которой отпраздновала свой семисотлетний день рождения. Ничего не пришло: я была вне зоны действия запроса, и полагаться можно было только на свою собственную память, пропитанную возрастом.
Я наклонилась вперед. — Вы уполномочены сообщить мне, в чем дело?
— Боюсь, он мне не сказал, — сказал робот, и на его затылке появилось лицо. — Но если в какой-то момент вам станет не по себе, мы можем вернуться в Венецию.
— Пока со мной все в порядке. Кто еще получил голубую карточку?
— Насколько мне известно, только вы.
— А если бы я отказалась? Вы должны были пригласить кого-то другого?
— Нет, — ответил робот. — Но давайте посмотрим правде в глаза, мисс Клэй. Вряд ли вы бы ему отказали.
Когда мы летели дальше, ударная волна от транспорта пробила пенящийся канал в море позади него. Мне подумалось о кисти, прошедшей по мокрой краске на мраморе и обнажившей белую поверхность под ней. Я достала приглашение Займы и поднесла его к горизонту перед нами, пытаясь решить, какой цвет голубизны больше подходит небу или морю. На фоне этих двух вариантов карточка, казалось, неопределенно мерцала.
Голубой Займы. Это был точный цвет, определенный с научной точки зрения в ангстремах и интенсивности. Если бы вы были художником, то могли бы воспроизвести его в соответствии с этой спецификацией. Но никто никогда не использовал голубой Займы, если только не делал обдуманного заявления о самом Займе.
Займа уже был уникален к тому времени, когда появился в поле зрения общественности. Он подвергся радикальным процедурам, которые позволили ему переносить экстремальные условия без ношения защитного скафандра. Займа выглядел как хорошо сложенный мужчина в обтягивающем трико, пока вы не подходили поближе и не понимали, что на самом деле это его кожа. Все его тело было покрыто синтетическим материалом, который можно было окрашивать в разные цвета и фактуры в зависимости от настроения и обстановки. Он мог быть похожим на одежду, если того требовали социальные обстоятельства. Кожа могла поддерживать внутреннее давление, когда он хотел ощутить вакуум, и была достаточно жесткой, чтобы защитить его в атмосфере газового гиганта. Несмотря на эти усовершенствования, она передавала полный спектр сенсорных впечатлений в его разум. Ему не нужно было дышать, поскольку вся его сердечно-сосудистая система была заменена механизмами жизнеобеспечения замкнутого цикла. Ему не нужно было ни есть, ни пить, ни избавляться от отходов жизнедеятельности организма. Крошечные ремонтные машины кишели в его теле, позволяя ему переносить дозы радиации, которые убили бы обычного человека за считанные минуты.
Благодаря тому, что его тело было защищено от экстремальных условий окружающей среды, Займа мог свободно искать вдохновение там, где хотел. Мог свободно парить в космосе, глядя в лицо звезде, или бродить по раскаленным каньонам планеты, где металлы текли подобно лаве. Его глаза были заменены камерами, чувствительными к широкому спектру электромагнитного излучения и подключенными к мозгу через сложные модули обработки. Синестетический мост позволял ему воспринимать визуальную информацию как своего рода музыку, а звуки — как симфонию потрясающих цветов. Его кожа функционировала как своего рода антенна, придавая ему чувствительность к изменениям электрического поля. Когда этого было недостаточно, он мог подключаться к каналам передачи данных любого количества сопутствующих устройств.
Учитывая все это, творчество Займы не могло не быть оригинальным и привлекающим внимание. Его пейзажи и звездные поля отличались возвышенным, экстатическим характером, наполненным яркими, резкими красками и захватывающими дух уловками перспективы. Выполненные из традиционных материалов, но в огромных масштабах, они быстро привлекли внимание серьезных покупателей. Некоторые из них попали в частные коллекции, но фрески Займы также начали появляться в общественных местах по всей галактике. Фрески, имеющие десятки метров в поперечнике, тем не менее, были детализированы до пределов разрешения глаза. Большинство из них были написаны за один сеанс. Займе не нужно было спать, поэтому он работал без перерыва, пока работа не была завершена.
Фрески, несомненно, впечатляли. С точки зрения композиции и техники исполнения они были, несомненно, великолепны. Но в то же время в них было что-то мрачное и пугающее. Это были пейзажи, где не было человека, за исключением предполагаемой точки зрения самого художника.
Скажем так: на них было приятно смотреть, но я бы не повесила такой у себя дома.
Очевидно, что не все соглашались с этим, иначе Займа не продал бы столько работ, сколько у него насчитывалось. Но я не могла не задаться вопросом, сколько людей покупали картины из-за того, что они знали о художнике, а не из-за каких-либо достоинств, присущих самим работам.
Так обстояли дела, когда я впервые обратила внимание на Займу. Я решила, что он интересен, но безвкусен; возможно, стоит рассказать о нем, если с ним или его творчеством произойдет что-то еще.
Что-то произошло, но потребовалось время, чтобы все, включая меня, обратили на это внимание.
Однажды, после более продолжительного, чем обычно, периода вызревания замысла, Займа представил фреску, в которой было что-то особенное. Это была картина, изображающая вращающуюся туманность, усеянную звездами, с высоты безвоздушной скалы. На краю кратера посередине, загораживая часть туманности, возвышался крошечный голубой квадрат. На первый взгляд казалось, что синий цвет принадлежал основе, и Займа просто оставил небольшой участок не закрашенным. В квадрате не было цельности, никаких деталей или намеков на то, как он соотносится с природным ландшафтом или фоном. Он не отбрасывал тени и не оказывал тонального влияния на окружающие цвета. Но квадрат был нанесен намеренно: при ближайшем рассмотрении оказалось, что он действительно был закрашен поверх скалистого края кратера. Это что-то значило.
Квадрат был только началом. С тех пор все фрески, которые Займа показывал внешнему миру, содержали схожую геометрическую форму: квадрат, треугольник, продолговатую или какую-то подобную форму, встроенную в композицию. Прошло много времени, прежде чем кто-либо заметил, что оттенок синего остается неизменным от картины к картине.
Это был голубой цвет Займы: тот же оттенок синего, что и на открытке с золотыми буквами.
В течение следующего десятилетия абстрактные формы стали преобладать, вытесняя другие элементы каждой композиции. Космические пейзажи превратились в узкие рамки, обрамляющие пустые круги, треугольники, прямоугольники. Если его ранние работы отличались энергичной работой кисти и толстыми слоями краски, то синие формы передавались с зеркальной гладкостью.
Привлеченные ранее появлением абстрактных синих форм, случайные покупатели отвернулись от Займы. Вскоре Займа представил первую из своих полностью синих фресок. Фреска, достаточно большая, чтобы покрыть стену тысячеэтажного здания, по мнению многих, была настолько масштабной, насколько мог себе представить Займа.
Они не могли быть более неправы.
Я почувствовала, что транспорт замедляется с приближением к небольшому острову, единственной достопримечательности в любом направлении.
— Вы первая, кто это видит, — сказал робот. — Здесь стоит искажающий экран, который блокирует обзор из космоса.
Остров был около километра в поперечнике: низкий, в форме черепахи, окруженный узкой полосой светлого песка. Ближе к середине он переходил в пологое плато с расчищенным от растительности примерно прямоугольным участком. Я разглядела небольшую отражающую площадь синего цвета, прижавшуюся к земле и окруженную чем-то вроде ярусных смотровых площадок.
Транспорт сбросил высоту и скорость, плавно снижаясь, пока не остановился прямо за пределами зоны, огороженной зрительскими трибунами. Он остановился рядом с невысоким белым шале, выложенным галькой, которое я не заметила, когда мы приближались.
Робот вышел и помог мне сойти с транспорта.
— Займа будет здесь с минуты на минуту, — сказал он, после чего вернулся к транспорту и снова исчез в небе.
Внезапно я почувствовала себя очень одинокой и уязвимой. С моря подул ветерок, задувая мелкий песок мне в глаза. Солнце клонилось к горизонту, и скоро должно было похолодать. Как раз в тот момент, когда я начала испытывать приступ паники, из шале, оживленно потирая руки, вышел мужчина. Он направился ко мне по вымощенной камнем дорожке.
— Рад, что вы смогли прийти, Кэрри.
Это, конечно, был Займа, и я сразу почувствовала себя дурой, потому что сомневалась, что он покажется.
— Привет, — запинаясь, сказала я.
Займа протянул мне руку. Я пожала ее, ощутив слегка пластичную текстуру его искусственной кожи. Сегодня она была тускло-оловянно-серой.
— Пойдемте, посидим на балконе. Приятно любоваться закатом, не так ли?
— Мило, — согласилась я.
Он повернулся ко мне спиной и направился в сторону шале. Когда он шел, его мускулы напрягались и выпирали под оловянной кожей. Кожа на его спине блестела, как чешуя, словно была выложена мозаикой из отражающих частиц. Он был красив, как статуя, и мускулист, как пантера. Он был красивым мужчиной, даже после всех своих превращений, но я никогда не слышала, чтобы у него была любовница или вообще какая-то личная жизнь. Его искусство было всем.
Я последовала за ним, чувствуя себя неловко и лишившись дара речи. Займа провел меня в шале через старомодную кухню и старомодную гостиную, полную тысячелетней мебели и украшений.
— Как прошел полет?
— Хорошо.
Он внезапно остановился и повернулся ко мне лицом. — Я забыл проверить... Робот настоял, чтобы вы оставили свою автопамять?
— Да.
— Хорошо. Я хотел поговорить с вами, Кэрри, а не с каким-то суррогатным записывающим устройством.
— Со мной?
На оловянной маске его лица появилось насмешливое выражение. — Вы произносите многосложные слова или пока только тренируетесь над этим?
— Э-э...
— Расслабьтесь, — сказал он. — Я здесь не для того, чтобы испытывать вас или унижать, или что-то в этом роде. Это не ловушка, и вам ничего не угрожает. Вы вернетесь в Венецию к полуночи.
— Я в порядке, — выдавила я из себя. — Просто немного ошеломлена.
— Ну, вам не следует удивляться. Вряд ли я первая знаменитость, которую вы встречаете, не так ли?
— Ну, нет, но...
— Люди находят меня пугающим, — сказал он. — В конце концов, они смиряются с этим, а потом удивляются, из-за чего весь сыр-бор.
— Почему я?
— Потому что вы все время спрашивали вежливо, — сказал Займа.
— Будьте серьезны.
— Хорошо. Дело не только в этом, хотя вы просили очень любезно. Мне нравилась большая часть вашей работы на протяжении многих лет. Люди часто доверяли вам разъяснять ситуацию, особенно в конце своей жизни.
— Вы говорили об уходе на пенсию, а не о смерти.
— В любом случае, это все равно было бы уходом от общественной жизни. Ваша работа всегда казалась мне правдивой, Кэрри. Я не знаю, чтобы кто-то заявлял о искажении информации в ваших работах.
— Время от времени такое случается, — сказала я. — Вот почему я всегда проверяю, есть ли под рукой автопамять, чтобы никто не мог оспорить то, что было сказано.
— Это не будет иметь значения для моей истории, — сказал Займа.
Я проницательно посмотрела на него. — Есть что-то еще, не так ли? Есть какая-то другая причина, по которой вы упомянули мое имя.
— Я хотел бы помочь вам, — сказал он.
Когда большинство людей говорят о его голубом периоде, они имеют в виду эпоху по-настоящему огромных фресок. Под огромными я подразумеваю воистину огромные. Вскоре они стали настолько большими, что затмевали здания и общественные пространства, настолько большими, что их было видно с орбиты. По всей галактике двадцатикилометровые голубые облака возвышались над частными островами или поднимались из бушующих морей. Расходы никогда не были проблемой, поскольку у Займы было много конкурирующих спонсоров, которые боролись за право разместить у себя его последнее и самое крупное творение. Панно продолжали расти, пока им не потребовалось сложное, высокотехнологичное оборудование, чтобы удерживать их в воздухе, несмотря на гравитацию и погодные условия. Они пронзали верхние слои атмосферы планет, выступая в космос. Светились своим собственным мягким светом. Изгибались дугами и веерами, так что все поле зрения зрителя было насыщено синим цветом.
К тому времени Займа был уже очень знаменит, даже среди людей, которые не проявляли особого интереса к искусству. Он был странной знаменитостью-киборгом, который создавал огромные синие конструкции; человеком, который никогда не давал интервью и не намекал на значимость своего искусства для окружающих.
Но это было сто лет назад. Займа даже отдаленно не исчерпал себя.
В конце концов, конструкции стали слишком громоздкими, чтобы размещаться на планетах. Вскоре Займа вышел в межпланетное пространство, создав огромные, свободно плавающие голубые просторы диаметром в десять тысяч километров. Теперь он работал не кистями и красками, а с целой флотилией роботов-шахтеров, которые разрывали астероиды на части, чтобы получить сырье для его творений. Теперь целые звездные экономики конкурировали друг с другом за право разместить у себя работы Займы.
Примерно в это же время у меня возобновился интерес к Займе. Я присутствовала на одном из его "лунных обертываний": помещение целого небесного тела в синий контейнер с крышкой, подобно шляпе, которую кладут в коробку. Двумя месяцами позже он окрасил весь экваториальный пояс газового гиганта в голубой цвет, и мне снова досталось место в первом ряду. Шесть месяцев спустя он изменил химический состав поверхности кометы, задевшей Солнце, так что она окрасила всю солнечную систему в голубой цвет. Но я ни на шаг не приблизилась к написанию статьи. Я продолжала просить об интервью, но мне постоянно отказывали. Все, что я знала, — это то, что за одержимостью Займы голубым должно было скрываться нечто большее, чем просто художественная прихоть. Без понимания этой одержимости не было бы и истории: просто анекдот.
