Когда цветёт багульник

Разговор прервала вернувшаяся Маша. Она приткнулась к боку отца, и сердито поглядывая на бабушку проныла:

— Я с папкой хочу побыть, а ты меня отсылаешь. И совсем ты не болеешь бабуля, а капризничаешь и притворяешься. Отпускай нас быстрее с мамой домой.

Славка и тёща только и смогли что в унисон вскрикнуть:

— Маша!?

А девочка, ухватив его за руку, подёргала и потребовала нагнуться. Что он немедленно и сделал.

— Папуля это всё бабушкин эгоизм. Поговори с ней.

Терёхин, поглядывая на серьёзную тёщу, мучил нос. В конце концов взяв дочь за руку попросил проводить до машины. Тёща молча плелась следом.

— Папа, когда ты нас домой заберёшь? Я по Ване и Артёму соскучилась. Танечку видела у мамы на работе. У неё большущий пребольшущий животик и в нём маленький. Это Вани ребёночек и он мою ручку своей ножкой пинал.— Рассказывала Маша, провожая его до машины.

Он, косясь на тёщу, терпеливо объяснял:

— Машенька, потерпи детка, вот бабушка выздоровеет и вы с мамой вернётесь.

— А почему бабулю нельзя к нам забрать? У нас интереснее и места больше.

Терёхин опять покосился на тёщу:

— Ну, это в твоих руках, кралечка моя, уговори их обеих переехать к нам.

Маша топнула ножкой.

— Вы такие вредные все стали.— И тут же доверительно поделилась:— А меня бабуля научила семенами лечить.

Ему ничего не оставалось, как искренни удивиться:

— Это как?

Маша с удовольствием принялась рассказывать:

— Чтобы снять головную боль, надо тщательно помассировать ладони двумя грецкими орешками, а знаешь почему? Не догадаешься. Потому что грецкий орех напоминает мозг. А при простуде надо походить босыми ногами по подогретой гречке.— Отчеканила ему девочка.

— А, если сердце болит, что требуется делать?— Грустно спросил, подбросив её на руках Терёхин.

— Это проще простого. Семечко калины или боярышника прикрепи на сердце лейкопластырем.

— Действительно просто. Надо попробовать.

— У меня тоже сердце болит. Я хочу тебя постоянно видеть и слышать,— канючила девочка.— Семья — это большой муравьиный дом и я хочу, чтоб он у нас был.

— Малыш, я тоже не воспринимаю себя отдельно: только в кругу семьи. Но надо потерпеть. Завтра я привезу тебе телефон, и мы с тобой будем разговаривать, когда нам и сколько захочется. Хорошо?

— Хорошо!

— Тогда жди меня тут у бабули, на работу с мамой не ходи. Пусть это будет только наш секрет. Договорились?

— Да!— Обрадовалась хоть таким изменениям дочь.

Терёхин, чмокнув тёщу в щёчку, уехал.

Распрощавшись, он поехал в офис редакции Любиного журнала. Не относясь всерьёз к её увлечению, Терёхин не был тут, у неё ни разу. Славке не повезло. В кабинете у Любы были люди. Но он всё равно, нарушая все нормы приличия, вошёл. Причём без разрешения и доклада, и не собирался выходить не поговорив. Люба поняв, что не спастись и от разговора не отвертеться, прервала совещание и, отправив людей по рабочим местам, предложила ему кресло.

— Извини и проходи, садись,— стараясь не смотреть на него, попросила она.

— Похоже, у тебя с журналом всё получилось,— откашлялся он в кулак.

— Да, я довольна. Читатели, кажется, тоже. Но, прости за любопытство, откуда такой интерес? Тебя это никогда не волновало...

— Нам надо поговорить,— посмотрел он ей в глаза.

— Зачем?— занявшись перекладыванием папок, убежала она от его взгляда.

— Люба, нам надо поговорить,— повторил твёрдо он.

— Ну, раз ты бросил все дела и уделил моей ничтожной персоне время, значит, у тебя действительно что-то срочное и серьёзное.

Он удивлённо смотрел на неё. Это была не та Люба. Она, не обращая на него внимания, чего-то очень торопливо писала на чистом листке бумаги. "Изменилась. Уверена в себе. Немного похудевшая. Устаёт. Безусловно, если б она не собиралась кардинально что-то менять, зачем суетиться? Значит, ничего хорошего меня не ждёт, но надо попробовать". Он попробовал заговорить, но она перебила:

— Извини, я займу ещё минутку твоего драгоценного времени.

— Люба!?

— Вот возьми,— подала она ему только что написанный лист.

— Что это?— удивлённо повертев и достав очки, пробежал он газами только что написанный при нём текст.

Она пропадающим голосом прошептала:

— Там всё написано, разве не понятно.

Терёхин прочитал в слух и осёкся:

— Заявление о разводе?...

Она с горькой иронией заметила:

— Вот видишь, прочитал, значит, написано разборчиво.

— Ты отдаёшь отчёт своим поступкам?— опешил он.

Отдаёт ли она отчёт, да она столько передумала... Люба решительно кивнула и посмотрела в его глаза:

— Да.

Он вскочил, грохнул кулаком по столу, потом, как водится, походил по кабинету успокаиваясь и опустившись на прежнее место, подавшись вперёд, как можно спокойнее сказал:

— Хорошо. Пусть так. Тогда объяснись. У нас малолетний ребёнок. Без суда не обойтись. Тебя непременно спросят почему?

Она обрезала:

— Я никому ничего не обязана объяснять. Достаточно того, что мы с тобой об этом знаем.

Он отшатнулся, но прошёл миг... Терёхина это не остановило.

— Ты может быть, я нет. Объясни дураку. Что случилось, какая муха тебя укусила? Разлюбила, нашла другого, граф больше франтит?...

Он видел, как запрыгали искривлённые обидой её губы, как затуманились слезами глаза. Заранее зная, что то подлый и низкий приём и во всём только его вина, он, захлёбываясь своей болью и обидой обижал её. Она, что было силёнок не сдержавшись, двинула по его щеке. "А чего ты ещё ждал на свой идиотский выпад",— промелькнуло в его голове. Он, схватившись за щеку, отвернулся, а она, вскочив, отошла к окну и минуту спустя зашептала:

— Извини. Я не должна была... прости ради Бога. Нервы...

Она смотрела на него испуганными глазами.

— Всё правильно. Должна была, должна. Нарывался, получил. Я не в обиде, двинь ещё, заработал.— Тихо подойдя, осторожно обнял он её за плечи. Спрятав лицо в рассыпавшихся по плечам волосах, шептал:— Только не уходи. Умоляю. Пусто без тебя. На душе гадко. Жизни нет без тебя, Любушка... Пожалей...

Люба, опустив голову на грудь, прошептала:

— Не могу Слава, прости.

— Но почему?— вспылил опять он.

Она помолчала и, подняв на него взгляд, так что глаза в глаза, сказала:

— Ты никогда не любил меня.

Он чего-то такого и ждал, но всё равно оторопел.

— Не понял?

— Не притворяйся. Просто использовал, как удобную и нужную вещь. Сейчас, когда мне это стало понятно, горько и больно, а как хочется найти виновных страсть, но кого винить, когда я любила тебя, как безумная. Ничего не хотела замечать и видела только то, что хотела видеть. Так кого же теперь винить,— повторила она, волнуясь опять, — только себя. Одну себя. За куриную слепоту, за любовь к сказкам. Конечно, можно притворяться и жить..., так многие делают и живут, но я хочу позволить себе такую роскошь, как бескорыстная любовь.

Захлёбываясь словами, боясь остановиться, потому что знала: если она замолчит, то не скажет ему это никогда, боясь, что её слова пронесутся мимо его сознания, она говорила и говорила. Все эти месяцы без него, она страшно переживала, не находила себе места... Всё-таки она выдохлась и замолчала.

Терёхин слушая эти горячие мысли вслух, называемые им не иначе как бредом, немного оправился от столбняка.

— И что ты во мне не разглядела?— усмехнулся он.

Она помолчала и как бы виновато или, извиняясь за разоблачение, тихо сказала:

— Твою практичность. Именно её я и приняла за чувства к себе.

Именно этого подхода он боялся пуще всего. У Терёхина вытянулось лицо и вспотел лоб:

— Я поражён... А не боишься ошибиться?... Но Бог с ним... Давай поговорим о тебе. Ведь ты до сих пор меня любишь. Зачем же всё ломать?

Люба неловко кивнула. Он, наблюдая за ней, заметил, что теперь это была прежняя Люба.

— Можно, конечно, ты прав, и дальше так жить, как жили. Притворяться, что ничего не произошло и скользить по-прежнему на одних моих чувствах. Но это не правильно по отношению к тебе.

Он не удивился такому ходу её мыслей, но всё же спросил:

— Это, как понимать?

Люба вздохнула и объяснила:

— Ты должен попробовать вернуться к любимой женщине или найти свою женщину, ту которую полюбишь. Жизнь-то одна и такая короткая. Так зачем же тебе себя обеднять. Тратить на нас. Даже ради детей это неправильно.

Он, уставясь на качающийся носок своего ботинка, словно стараясь его рассмотреть, иронически ухмыльнулся:

— Какая трогательная забота... Извини. Продолжай, продолжай.

Люба сжала пальчики в кулачёк и продолжила:

— Я допускаю: раньше ты искал Ваню. Теперь он с тобой... и Артём тоже. Хотя, если он тебе мешает, я уговорю его перейти ко мне... Он, конечно, привык к тебе, но если мешает... я поговорю с ним и он послушает меня...

Терёхин не сдержавшись уточнил:

— Только Артём?

Люба вспыхнула, но, подавив всхлип, сказала:

— Ваня тебе мил и напоминает любимую... Наконец-то, соберётесь вместе...

Терёхин помучил саднившую щёку.

— Даже так.— Отлично поняв её и к чему она клонит, он, не желая признавать себя виновным, зло спросил: — Я не любящий муж и плохой отец?

Люба, выставив перед собой, как защиту ладошку, рьяно запротестовала:

— Не правда, ты чудный отец и им хорошо с тобой, я не об этом сейчас. С Ваней у тебя связаны воспоминания о любимой женщине, ностальгия, к ней и бежал... Так зачем встречаться тайно, живите семьёй, в доме. Это же твой дом.

— Понятно. А Артём? Маша?

— Ну, а Артём нечаянный ребёнок от случайной женщины с дороги...,— она запнулась, проглотив булькающий в горле комок. Машу я тебе навязала...

Его передёрнуло: "Как она прошлась по себе!"

Ему б вскочить, подавить её сопротивление и прижать к себе сильно-сильно, рассказать о своей любви, но он сидел как приклеенный. Приклеенный своим грехом, мужской дурью и слабостью перед сучками. И вместо так необходимых и нужных ей слов говорил совершенно иное.

— Я понял, к чему ты клонишь,— воспользовался её волнением он,— не мила мать не нужны и её дети..., но это не мой случай.

Она помолчала, потом согласилась:

— Хорошо. Пусть всё останется, как есть, а время покажет, на сколько ты искренен. Машенька пока побудет со мной и вашим встречам с ней, я препятствовать не собираюсь.

— Если она, повзрослев, захочет жить со мной?— опять усмехнулся он.— Что тогда?

— Я не буду возражать.

Он прошёлся по кабинету и встал напротив неё, наклонился вперёд:

— Благородно. А с чем останешься ты?

Люба вскинула ладонь на грудь, словно пытаясь задержать на месте выпрыгивающее сердце. Сказала чуть слышно:

— Я не знаю, как жизнь повернёт... Всё, что я могла для мальчиков, сделала. Если им больше не нужна моя любовь, я не в обиде. Вот собственно и всё, что я могу тебе сказать.

Он засунул руки в карманы брюк и покачался с пяток на носки и обратно.

— Самое смешное и от того трагично, что ты сама веришь в то, что сейчас говорила.

Люба вспыхнула:

— Полно. Не надо больше играть. Я так тебя наивная, безмозглая дурочка любила, что старалась не замечать твоего истинного отношения и подхода ко мне, а сейчас в моей голове всё прояснилось и чётко встало на место. Сегодня я вижу то, что не замечала тогда. Понимаешь, острота была важна в юности, сейчас больше греет душу взаимопонимание.

— Ну, например?— решил он дать выговориться ей до конца, не смотря на то, что в нём всё противилось и клокотало.— Что ж ты там такого заметила во мне?

Она туша свой запал говорила:

— Мне б открыть глаза раньше, когда ты просто не видел даже моей беременности. Дети заметили, а ты нет.

Он разнервничался, то что она говорила было правдой и нет. "Неужели общипала все перья с него и добралась до него голенького?" Терёхин неуклюже попробовал оправдываться.

— Любаша, откуда мне знать про женские дела. Я свою первую не видел в таком интересном положении, она вся в танцульках, утянутая была. Тебя, беременную Артёмом тоже. Я не оправдываюсь, но прошу понять...

— Это сложно оказалось для тебя,— горько улыбнулась она,— а увидеть весну или заметить осень, это как? А ведь и надо-то подарить весной малюсенький подснежник, а золотой осенью подобрав на дороге, принести кленовый лист или веточку красной рябины. Это ничего не стоит. Я сейчас не хочу углубляться... Ты не поймёшь, а мне больно. Всю эту лирику можно было спокойно пережить, что я и делала. Я просто всему находила оправдание. Но ты не любишь меня и к этому уже другой подход, глаза, разговор. В твоей жизни я оказалась всего лишь женщиной устраивающей полностью тебя. Удобной и комфортной бабёнкой для твоей персоны. Всегда на вторых ролях, даже не так, на заднем плане. Дама без претензий. На которую можно не тратить время и очень-то не надрываться тратя силы на выражение чувств. Случай помог всё понять, и я решила: "Тёлкой твоей я не буду. Всё, что было между нами, ничего не значит".

Терёхин поймал себя на том, что стоит с открытым ртом.

— Люба, прости, я не думал... Опять же, ты так реагируешь... Прости...

— Прощать можно бесконечно при условии, если человек может объяснить себе поступки другого. Я не могу твои. Поэтому и ушла.

Терёхин поиграл кулаками в карманах и потоптался на месте. Чего уж теперь пыжиться. Надо говорить как есть...

— Ты же знаешь, мне ангелом и рыцарем стать не реально... Я простой мужик. Но я всегда был с тобой искренен...

Люба отвернулась к стене.

— Ты не хочешь меня понять.

Он попытался надавить на её струны:

— Сдаёшься без боя?

Люба оторвала взгляд от стены и перевела на него, мотнула головой, борясь с душащими слезами, и мужественно улыбнулась:

— У меня очень сильная соперница, её не одолеть. Поверь, я могла бы пережить всё и бороться за тебя с любой другой посягнувшей на тебя женщиной.

Он выложил, наконец, кулаки перед ней на стол.

— Что ж мешает-то?

— Понимание того, что не любима, а самое мерзкое и страшное, что никогда ею не была. И сейчас поступаю, на мой взгляд, просто честно,— ухожу. К тому же искал ты не меня, а Ваню. Я с радости себе нафантазировала чего-то...

Он отшатнулся и взялся за голову:

— Всё, как в кино. Я даже не знаю, что тебе на эту глупость и сказать. Ничего подобного я не ожидал услышать. Ты так говоришь... Ты такое говоришь... Ну, бывало, невнимателен был, недоглядел, но ведь совсем по другой причине, что с мужлана возьмёшь... Ну помчал туда..., не знаю почему, это было как помешательство какое-то. Я не ожидал от себя... Понять же можно... Любаша, родная... Пости.

Он выговорился. Голос оборвался. Повисла страшная тишина. Она боялась её и, торопясь прервать, заговорила:

— Не надо оправданий и разборок. И что ты можешь вместо правды предложить,— перебила она его.— Зачем же тебе дальше со мной лукавить. Тем более, что дети выросли. Артём уже давно сам без меня обходится, а Вани я не нужна уже совсем... Маленький был, нуждался, а теперь так же, как и ты к ней побежал...,— она непроизвольно всхлипнула.— Кровь родная, мать... А кто я?