7 футов над килем

—  Ну, —  недовольно спросил он. —  Где здесь шлюз? Ну, покажи, где?

Старик прислонил винтовку к сейфу, достал круглые очки в железной оправе, водрузил на бугристый нос и, вытянув жилистую шею, долго разглядывал тёмную ленту.

—  Ну? —  повторил прапорщик. —  О чём хочешь протокол писать? Где факты, где доказательства?

—  Но, ведь, фотографировал же! —  обиженно вскричал дед. —  Я сам видел! Шлюз фотографировал!

—  Тогда покажи, где он на плёнке? —  не отставал прапорщик.

—  Нету! —  с горечью признал стрелок и тяжело вздохнул.

—  А раз так, —  пограничник взял винтовку и вручил старому бойцу, —  забирай свою игрушку и ступай с глаз долой!

Старик взял винтовку и, волоча её за ствол, поплёлся к двери.

—  Будь здоров, гренадёр! —  попрощался с ним Ивашкин, но в ответ лишь донеслось шипение.

—  Садись, —  предложил прапорщик, когда дверь закрылась. —  Ты с парохода? Посиди немного, пусть отойдёт подальше. Извини, что я плёнку засветил, но иначе б его не унять...

—  А если он сдуру в кого-нибудь выпалит? —  Ивашкин уселся на стул.

—  У него патронов нет, —  успокоил пограничник, —  разве, что штыком пырнёт. Да и что с него взять? Он — потомственный охранник, как и отец, всю жизнь зеков стерёг. Такая, вот, биография.

—  Скажите, —  полюбопытствовал Ивашкин. —  Зачем здесь, на шлюзе, и вдруг — пограничники?

—  Посадили, вот и сидим, —  пожал плечами прапорщик.

—  Может потому, что теперь по каналу зарубежные туристы плавают? —  предположил Ивашкин.

—  Плавают они недавно, а сидим мы здесь, чёрт знает с каких пор, —  возразил прапорщик. —  Я думаю, в своё время хотели открыть канал для прохода иностранных судов, ну и организовали... —  он обвёл взглядом свой кабинет. —  А потом, то ли наши передумали, то ли у буржуев охота отпала — кто их разберёт? Кстати сказать, этот старикан, —  он кивнул на окно, —  формально прав. Шлюз считается оборонным объектом, и фотографировать его не рекомендуется.

—  А как же вы тогда? —  Ивашкин показал засвеченную плёнку.

—  Мне тут недавно альбом подарили, —  прапорщик закурил, —  с цветными фотографиями. А на тех фотографиях наши природные красоты и все шлюзы, снятые с высоты. Альбом издан в Швеции. Так-то. Ладно, ступай, да больше не попадайся.

Выбравшись на волю, Ивашкин огляделся, но вольного стрелка не увидел, верно, опять пустился в добровольный дозор. Вдалеке, у причала, виднелось судно, и никакого движения на палубе не наблюдалось, значит, можно было не торопиться. Ивашкин побрёл по склону, увязая в песке и чувствуя, что проголодался. Впереди, в тени сосен маячила фигура, и даже издалека было видно, что это старик.

"Не везёт мне, —  подумал Ивашкин, —  молодка попалась, так на гадюку уложила, а тут — сплошь деды. Хорошо, хоть этот без винтовки!"

Старик, прихрамывая, ковылял вдоль откоса, время от времени нагибался, подбирал что-то и бросал в рогожный мешок.

—  Здравствуй, отец! —  поприветствовал его Ивашкин.

—  Здорово, —  ответил собиратель и глянул из-под косматых, седых бровей. Глаза его были по-стариковски прозрачны и умны. —  А-а-а! —  пригляделся он к Ивашкину. —  Отпустили? Я видел, как наш вертухай тебя сцапал! —  и расхохотался, показав беззубый рот под запущенными, прокуренными усами.

Старик был одет в длинный брезентовый плащ с капюшоном; кожа морской офицерской шапки была вытерта до белизны, а мех повылез.

—  Он всегда таким был, —  старик нахмурился, —  ещё, когда в лагере служил, никому спуску не давал, пёс!

—  Вы, что же, давно его знаете? —  удивился Ивашкин.

—  А с детства, —  спокойно объяснил хромой.

—  Жили по соседству? —  не отставал Ивашкин.

—  Вот, вот! —  старик потёр узловатыми пальцами морщинистую щёку. —  Только его отец охранником служил, а мой в этом лагере сидел, канал строил. Здесь где-то и лежит. А где — неизвестно. Теперь вот — брожу, косточки собираю. Как дождь пройдёт, из песка мно-о-ого косточек вылезает. Те, кого зимой хоронили, они не глубоко лежат. Зимой грунт, что камень, едва присыпали покойничков землицей.

—  А вы тоже в лагере были? Ребёнком?

—  Нет, —  усатый опустился на низкий пень. —  Родился-то я ещё до того, как отца арестовали. А как забрали, мать меня взяла и в деревню приехала, что рядом с лагерем. Чтобы поближе к отцу. Так и жили. Батька у меня историком был, но мужик здоровый: кайлом работал, тачку возил, старался. Когда норму перевыполнял, его на ночь к нам отпускали. Знали, что не сбежит. В то время такое ещё позволялось. А с этим, —  он мотнул головой, —  пацанами на улице играли.

—  Ну, а потом? —  Ивашкин потеребил брезентовый рукав.

—  Что потом? —  старик пожал плечами. —  Потом он — в охрану служить, а я — за колючую проволоку, в барак. Опять, вроде, как соседи. В тот раз мне повезло, пошёл по уголовной статье. Анонимку написали, будто я чего-то украл, а следователь объяснил, что за отца. К уголовным добрее относились. А когда война началась, на фронт отпустили. Политическим-то не шибко разрешали. Только не долго провоевал, ногу перебило. Ну, сюда и вернулся. А куда ещё? После войны опять посадили. В тот же лагерь. Уже как политического. Не посмотрели, что инвалид. Однако на общие работы не гоняли, дали выжить. Опять со старым дружком встретился, и опять он — с винтовкой, а я — на нарах. В пятьдесят третьем выпустили. Стал в мастерской работать, руки у меня тогда хорошие были, потом — в сторожа. А сейчас — на пенсии. Хожу, вот, косточки собираю, больше, видать, некому.

—  А воевали где? —  Ивашкин покосился на мешок, лежавший у ног старика.

—  Здесь, —  тот показал палкой через плечо, —  совсем рядышком. Карельский фронт.

—  Я иногда вот, что думаю, —  Ивашкин замялся на секунду. Вы только не подумайте плохого... Но ведь, получается, что вы не просто родину защищали, но и этот свой лагерь, а?

—  Так и есть, —  не обиделся старик. Защищали. Лагерь-то не где-нибудь, а в России. Что ж поделаешь? Хоть и тюрьма, а своя, родная. Мы злостью победили. И ещё — страхом. Власть бы людям не простила, если бы нас за Урал загнали. Думали, когда немцев побьём, власть помягшает, да.

—  Дедушка! —  поёжился Ивашкин. —  Вы простите, если глупость спрошу. Скажите, а если бы немцы победили, так может, при них жизнь была бы и не хуже?

—  Ты, парень, не глупость спросил, —  дед повёл плечами, —  думали и об этом люди, а как же? Особенно в начале. Они культурные, что и говорить, порядок у них... За людей нас, правда, не считали, так ведь, и свои... А только не получилось бы при них жизни даже, если бы лаской брали. Так, уж, у нас заведено — родная плеть слаще чужого пряника. Хорошо ли, плохо, а, уж, так!

Старик сощурился, ковырнул палкой небольшой бугорок, кряхтя, опустился на колени и поднял жёлтый череп.

—  Alas! Poor Yoryk!* —  печально проговорил он и добавил ещё что-то, явно из Шекспира.

*

Увы! Бедный Йорик!

—  Настоящий мужик! —  уже не удивляясь, вспомнил Ивашкин. —  Загадочная русская душа. Вот бы сейчас те туристы порадовались!

—  Дедушка! —  осторожно спросил он. — А вы, часом, между отсидками не учились в Оксфорде? Больно произношение у вас хорошее.

—  Чего не было, того не было, —  старик аккуратно уложил череп в мешок. —  А дружка в лагере имел. Он, как раз, и был из этого Оксфорда, филолог, профессор молодой. Очень прогрессивный! В Союз подался, хотелось ему социализм строить. Наши, как говориться, навстречу ему пошли. Сучкоруб из него получился отменный! Говорил, у меня к языкам большие способности. Не тебя кличут? —  посмотрел он на пирс, услышав пароходный гудок.

—  Меня, —  поднялся Ивашкин. —  До свиданья, дедушка!

Шелудивый пёс провожал судно и получил от кока ещё буханку хлеба.

Выбирая швартов, Ивашкин взглянул на берег. Хромой сидел всё там же, на пеньке, а рядом расположился охранник, прислонив к сосне винтовку. На газете были разложены огурцы, и стояла бутылка. Старики мирно беседовали.

О чём? Бог знает!

Неофициальный визит

Русским боевым кораблям иногда давались имена мифологические — "Аврора", "Диана", "Венус", иногда богоугодные — "Двенадцать апостолов", "Богоявление", иногда исторические — "Александр Невский", "Князь Потёмкин-Таврический". Очень мне нравится название плавучей батареи — "Не тронь меня". Отсюда один шаг до ещё более решительного — "А пошёл ты на...". После революции корабли стали переименовывать по моде того беспокойного времени, и появились "Карл Маркс", "Ленин" и "Сталин". С развитием класса эскадренных миноносцев их стали называть именами прилагательными — "Дерзкий", "Гневный", "Пылкий". Подчеркивались решимость, мощь, страсть. Это я к тому, что название корабля зачастую отражает его характер.

С людьми сложнее. Если твой прапрадед назывался Трусовым (может, и не без оснований), так и ты, сколько не геройствуй, будешь Трусовым, если конечно не сменишь фамилию на Смелов, что будет отдавать неуважением к памяти предков. Но случаются и счастливые совпадения.

Капитан 3 ранга Безмятежный служил в должности командира дизельной подводной лодки и в чинах продвигался медленно. Однако никто не помнил, чтобы его, как других, за что-нибудь наказывали. Весь его облик являл невозмутимую уверенность, и это спокойствие невольно передавалось строгим начальникам. Конечно, и на лодке Безмятежного случались нарушения и даже происшествия, но в обстоятельных докладах командира оказывались уже не безобразными отступлениями от Устава, а обычными проявлениями жизненного разнообразия, преследовать за которые глупо и неловко.

К Безмятежному, на зависть другим командирам, просились и офицеры, и мичмана, и матросы. В его экипаже никогда не бывало склок, интриг, а шла нормальная, по возможности, жизнь и нормальная же, по возможности, служба. Не было "годковщины", то есть жестокого угнетения новичков старослужащими. Причём, сам Безмятежный не только ничего не предпринимал для создания столь благоприятной обстановки, но, вроде, вовсе и не замечал её.

Невообразимая идиллия дополнялась тем, что командир не любил командных слов и употреблял их лишь по необходимости, а в остальных случаях обходился выражениями нормальными, человечьими. Например, вместо того, чтобы проорать: "По местам стоять, со швартовов сниматься!", он спокойно объявлял: "Отвязываемся!" И все понимали, что именно следует делать.

Некоторые высказывания Безмятежного давно уже стали на флоте поговорками — "Пребывание на борту — уже служба", "Ездить по морю нужно спокойно и обстоятельно, а под водой — тем более", "Сколько не кричи на дурного матроса, он от этого не поумнеет", "Военнослужащего не нужно наказывать, он и так наказан жизнью" и прочие.

Прозвища Безмятежный не имел, да оно при его фамилии и не требовалось. Сам же клички давать любил. Штурмана он окрестил Буратино — и действительно, молодой офицер обладал острым длинным носом, ртом до ушей, а физиономия его всегда светилась лукавством. Старпома он поименовал Плюшкиным за привычку тащить на борт всё, что попадалось на глаза.

—  Вот, боцман, —  говорил старпом, протягивая какую-нибудь ржавую железяку, —  это я по дороге нашёл. Может, сгодится в нашем хозяйстве?

—  О-о! Это очень полезная вещь! —  радовался боцман и, когда старпом уходил, тут же выбрасывал полезную вещь за борт.

Форму одежды Безмятежный в разумных пределах соблюдал и просил остальных поступать так же. Для себя же сделал одно исключение — завёл фуражку с таким огромным козырьком, что позолоченные дубовые листья пришлось заказывать специально. Некоторые недоброжелатели утверждали, что неимоверный козырёк нужен командиру, чтобы прятать под ним маленькие, близко посаженные глаза, но это, конечно, глупости. Глазёнки Безмятежного, удивительно идущие к простодушному картофельному носу, лучились таким собачьим добродушием, что прятать их не было никакой нужды. Тело Безмятежный имел плотное и широкое, хоть и не толстое; передвигался медленно, без суеты, руками в разговоре не размахивал и любил вздремнуть после обеда.

—  Всякое тело в природе стремится занять положение с наименьшей потенциальной энергией, —  объяснял он и добавлял: "Для человека — это горизонтальное положение".

Невозможно поверить, но крысы на лодке Безмятежного не кусались и не носились, как ошпаренные, по отсекам, а деликатно уступали дорогу. Если на хвост корабельному животному наступал какой-нибудь задумчивый матрос, то на лице его изображалось глубокое, искреннее раскаяние.

По флотским понятиям Безмятежный был человеком малопьющим, то есть следовал мудрому правилу — "Выпил 500 граммов — оглядись! Потом ещё 300 и хватит!". В маленькой его каютке на переборке была укреплена ёмкость с краником и мерной трубкой. В ёмкости хранился спирт, и Безмятежный, порою, подносил стаканчик-другой своим офицерам, не забывая сопроводить подношение каким-нибудь полезным для службы напутствием.

Однажды он заметил, что расход спирта превышает количество поучений. Безмятежный обследовал ёмкость и обнаружил, что в задней стенке просверлено отверстие, вставлена резиновая трубочка и выведена через переборку в соседнюю каюту. Сначала он было рассердился, но потом вспомнил, что сам же и рассказывал о подобном фокусе, который проделал ещё в лейтенантстве. Он приказал заварить отверстие и перевесить ёмкость на другую переборку. Однако, после этого спирт стал убывать ещё быстрее, ибо и за этой переборкой жили нормальные офицеры. Пришлось спрятать ёмкость в кладовую, а дверь опечатать.

—  Олухи вы! —  сказал Безмятежный в кают-компании. —  Я, когда этим делом занимался, так не нагличал и спирт замещал водичкой.

Недогадливые офицеры пристыжено промолчали.

При таком благодушном нраве Безмятежный вовсе не отличался робостью, бывал упорным до занудства и умел настоять на своём.

В Средиземном море, где лодка периодически несла боевую службу, особенности характера командира проявились в полной мере. Как-то раз он даже умудрился заправиться топливом с американского военного танкера. Поступил так не из хамства и не по лихости, а просто у него кончилась солярка. Наше судно запаздывало, американец же торчал неподалёку на якоре. Безмятежный подошёл к борту, подал швартовы, а затем и топливные шланги. Объяснялся он жестами и улыбками. Так и не ясно: то ли американцы приняли лодку за свою, то ли решили, что если русские действуют столь уверенно, значит — есть распоряжение. Кто знает, может эта ржавая посудина участвует в какой-нибудь совместной акции?

Безмятежный заполнил половину топливных цистерн, пока американцы не пришли в себя и не прогнали его. Вообще, он доставлял массу хлопот Шестому флоту США.

Что делают боевые корабли в мирное время? Правильно, производят покраску. Но, кроме того, они ещё отрабатывают всяческие боевые задачи. Это значит, подлодки выслеживают надводные корабли, а те, в свою очередь, гоняются за подлодками. Так вот, Безмятежный вносил в эту боевую жизнь затейливый артистизм. Получив приказ наблюдать за чужим транспортом, находчивый подводник обнаружил его и спрятался под корпусом. Правда, американцы быстро догадались, что под ними, как рыба-прилипала, болтается лодка. Будь это на войне, Безмятежного утопили бы в пять минут. А в мирное время — что с таким гадом поделаешь? Не бросать же в него кирпичами. Да и кирпичей на кораблях нет. Однако, судно, под которым Безмятежный ходил как на привязи, пыталось из самолюбия оторваться, и тут командир показал своё искусство, повторяя все манёвры противника. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы это единоборство, но тут доложили, что обнаружилась некая досадная неисправность, и ход придётся уменьшить.