Блатные из тридевятого царства

Базар пустел на глазах. Жидкая кучка самых настырных покупателей все еще слоняется по рядам, но торговцы уже прячут товар под прилавок, крестьяне с окрестных деревень, не расторговавшиеся за день, с мужицкой основательностью готовятся к ночевке. Отшумел базарный день, всюду груды мусора, легкий ветерок смешал запахи свежего сена, заморских яств и откровенной тухлятины. Случайные прохожие морщат носы от таких ароматов.

В этот поздний час, как не странно, самым оживленным местом на рыночной площади оказался наш закуток. Переднею телегу окружило человек двадцать, все больше крестьяне да приказчики, но среди разгоряченных и злых мужицких рож мелькает штук пять вполне респектабельных купеческих лиц.

Взгромоздившись на корзину с огурцами и размахивая пучком укропа, Евсей крыл собравшихся матом. От души, с углублением в родословную.

Рядом подпирает оглоблю верный Ванька. Антоха, Сорока и Азам стерегут тылы. Ни дать ни взять — отчетно-перевыборное колхозное собрание. Речи отгремели, народ созрел для мордобоя. Наше появление раскалило обстановку до предела. Не забивая голову лишними вопросами, Васька отломал от ближайшей подводы оглоблю и поспешил к брату, наши ряды сдвоились и красноречие Фраера взлетело на небывалую высоту:

— ...морды барышные! Деды ваши ослами были! Отцы козлами родились! И внуки у вас пацифистами вырастут!!!

Аплодисментов не последовало. Докладчик выдохся и на секунду заткнулся. Растолкав мужиков, я пробился к "трибуне" и мирно поинтересовался:

— Чего бузим?

— Цены их наши не устраивают, дешево торгуем, покупателей переманиваем. Завтра с утречка бесплатно огурцы раздавать стану! — Прорычал Евсей.

Вперед выдвинулся розовощекий купчина с золотой цепью на дряхлой шее.

— Нельзя так делать, цену надо держать, иначе какая торговля...

— Завтра увидишь какая, сморчок поганый. Ишь харю нажрал из-за щек ушей не видно!

Вон оно что. Признаться по делу торгаши взъелись. Нам прибыль ни к чему, от товара бы избавиться, а людям жить на что-то надо. Завтра пол города за дешевыми огурцами сбежится, мужики в убытках будут, овощ товарный вид теряет быстро, день-два не продал — вези на свалку.

— Господа! — призвал я торговцев к порядку. — Есть товар — есть проблема, нет товара — нет проблемы, купите все оптом, за ценой не постоим и торгуйте как хотите.

— А чего тут покупать? — усмехнулся розовощекий. — Красная цена три рубля, вместе с корзинами.

— Годится, — кивнул я.

— Позвольте, позвольте! — подал голос лысый купец с культурной окладистой бородой. — За три-то рубля и я не прочь поживиться.

— И я! И я! — послышалось с разных сторон.

Спрос превышал предложение. Я забрался на телегу, задвинул за спину Евсея и громко произнес:

— Объявляется аукцион. Желающие участвовать в торгах вносят в кассу по три рубля, залог не возвращается, товар забирает тот, кто предложит хоть на копейку больше. Касса — я!

Желающих сыскалось семь человек. Наша казна пополнилась на двадцать один рубль. Торги начались. Первым на четырех рублях сдался крестьянин в латаных штанах, через пятьдесят копеек отскочил вертлявый приказчик, пятеро оставшихся купцов не мелочились, всякий раз накидывали по рублю. Началась борьба кошельков, наши огурцы и помидоры их уже не интересовали. В финал вышли розовощекий и лысый. Ставка поднялась до двадцати пяти рублей.

— Все одно перебью! — наматывая золотую цепь на кулак, брызгал слюной купец, предложивший начальную цену. — Не имеется у тебя таких средств!

— А двадцать семь рублей не хочешь! — орал лысый, от напряжения пощипывая бороденку. — Ты что ли мои капиталы считал!

Как купцы не тужились, случилось так, что на тридцати рублях у обоих закончилась наличность. Победу одержал розовощекий, присовокупив к деньгам золотую цепь. Подоспевшие грузчики быстро растащили с телег корзины, торговцы с чувством выполненного долга разбрелись по делам. Улучив момент ко мне подскочил вертлявый приказчик.

— Объясни, родимый, — взмолился он, — как так вышло — пришли ругаться, а скупили весь товар втридорога? И главное — все счастливы. Пять лет торговать учусь, а про такое не слыхивал.

— Не надо жадничать, — честно ответил я.

Решая коммерческие вопросы, я совсем забыл про Кондрата Силыча, а время поджимало, солнышко за городскую стену перевалило. В авральном порядке занялись экипировкой Дембеля. Федор раздобыл махровое полотенце, им подвязали зубы. Вид получился не притязательный, но главное не узнаваемый, вылитый Ленин в семнадцатом году, с той лишь разницей, что деду Кондрату не в Смольный шлепать, а в кутузку. Кузнец Сорока ради такого случая пожертвовал вязаной кофтой, все приятней будет в сыром подвале, чем в холщевой рубахе. Набили котомку едой на три дня, с запасом, судя по весу — с большим. И по русскому обычаю присели на дорожку.

Тяжело, когда близких сажают в кутузку и совсем уж нестерпимо, если идут они туда по собственной воле. Кондрат Силыч держался молодцом, ни один мускул не дрогнул. К самой тюрьме мы подойти не осмелились, последний километр Дембель прошагал в гордом одиночестве. Я закусил до боли губу и тихо, чтоб никто не слышал, прошептал: "Пошли тебе Господь удачу". Как умею, так и молюсь.

На обратном пути у перекрестка перед базарной площадью наткнулись на странный дом, обвешанный красными фонарями. На улице еще светло, а фонари горят. Подмигивают прохожим алчным мерцанием. У крыльца привратник в солидной ливрее. Неужели...

Из чистого любопытства я подошел ближе.

— Господа устали от одиночества? Желаете завести зазнобу? — приветливо распахнул двери привратник.

Мы не желали, и даже мысли такой не имели... но вошли. Сразу за порогом пушистая ковровая дорожка, узкий полутемный коридор вывел в большую комнату, оконные проемы занавешены плотными шторами, под потолком люстра в двадцать свечей, запах как в церкви, стены задрапированы простенькой тканью с незатейливым рисунком. Из мебели — четыре лавки в два ряда, да табурет напротив. И ни единого посетителя.

Дрогнула драпировка, скрипнула скрытая за тканью дверь и в комнату явилась высокая женщина, фигура укрыта длинным сарафаном. Ее возраст прятался за толстым слоем румян, но раскатистый трескучий голос навевал мысли о вечном.

Увы, далеко не девица. Вино, конечно, делает неотразимой любую женщину, но при условии что она молчит. А эта трещала, как сорока, слова жесткие, интонации царские:

— Для тех, кто не знает — меня зовут мадам Антуанетта, а кто не может выговорить — просто Анна. Рожи к свету повернули.

Мадам строевым шагом прошлепала мимо нас, разглядывая всех вместе и каждого в отдельности. Жгучий совиный взгляд пробирал до печенки, одежду снимать не надо, каждый изъян на теле глазами, как рентгеном запечатлела. Не баба — фото студия ходячая.

— С вами проблем не будет, — кивнула она Ваське с Ванькой, — сестры Харитоновы таких ухарей сильно любят. А ты, хлопец, не молод ли? — остановилась мадам напротив Антохи. — Девку-то я подберу, а ну загнешься раньше времени, хотя, как знать, мал, говорят, золотник — да дорог. Годишься. Чего ж с тобой делать? — тяжелый взгляд уперся в Азама. — Трудновато придется... Хотя... есть на примете одна вдова, годков правда о-го-го, в церкву без очереди пропускают и глаз косит, зато приданого ворох.

Первым заподозрил неладное Евсей.

— Мадам, это вы о чем?

— Как о чем? О сватовстве! Ко мне за другим не ходят. Не сомневайтесь, — успокоила она, — сосватаю всех. Я пол Волыни переженила. Только уговор — свадебку отыграли, мне два рублика. Тем и живу. Всем девок найду, не один у меня еще без жены не оставался. Эй! Вы куда!!!

Опрокидывая лавки, мы бросились вон. Бежали без оглядки, на выходе втоптали в грязь привратника и, только укрывшись за родными телегами, кое-как перевели дух.

— Во блин, чуть не попали! — Прошептал Федька.

— Пахан, а ты чего туда поперся? — отдышавшись, поинтересовался Евсей.

Я сделал вид, что не расслышал, посчитав за лучшее промолчать. На небо взгромоздилась луна, Волынь медленно впадала в спячку. Подельник с Антохой натаскали под телеги соломы, постель получилась не самой мягкой, но после таких потрясений казалась воздушной периной. Пусть лучше уж стебли бока колют, чем тощие коленки какой-нибудь вдовы.

Бедный Азам ворочался больше всех, дитя степи ни как не мог уяснить, чего это братья славяне, что ни день, пытаются ему новую бабу всучить. Чудак-человек, весь мир не одно тысячелетие бьется над тайной русской души, а он за день хочет разобраться. Хороших снов тебе хан, про лошадей...

Рассвет на меня обрушился неожиданно и сильно — пинком под ребра. Продрав глаза, я на четвереньках выполз из-под телеги и нос к носу столкнулся с Лёнькой. Господин граф вполне румяный и упитанный, заложив руки за спину, переминался с ноги на ногу в окружении полсотни стражников. От второго удара заныло плечо.

— Строиться, сволочи! Живьем в землю вгоню, шкуру на ремни покромсаю! Четвертую! Сгною! Запорю-ю-ю-ююю!!!

Какие интонации. Какая драматургия. Сотворилось чудо — Лёнька заговорил. И как всегда не вовремя. Увернувшись от очередного тумака, я крикнул:

— Господин граф, где Кондрат Силыч?

— Вас в гости ждет. Чего встали, — Ленька пнул под зад ближнего стражника, — вяжите душегубов!

Как не странно стражники безропотно повиновались. Против такой оравы сильно не побрыкаешься, хотя Васька с Ванькой попробовали, человек семь до беспамятства приголубили, пока их скрутили.

— Ну, Лёнька, сучий потрох, придет еще наше время! — вытирая кровь с разбитой губы, выругался Евсей.

— Молчать, быдло! — взвился племяш Старобока. — Кончилось ваше время, мое пришло! Перед вами досточтимый и сиятельный граф Леопольд Де Бил. Запорю! В кадке с огурцами утоплю, к необъезженному коню за хвост привяжу, кишки...

— Коней не трогай! — Перебил графа Азам.

— Чего-о-о!!! — задохнулся от бешенства Лёнька, с удивлением разглядывая степняка. — Ты кто такой?

— Я — хан, повелитель степи, — гордо ответил Азам.

Граф обиженно икнул и на всякий случай сбавил обороты:

— Ладно, коней не буду. Суд разберется, что ты за хан.

Значит еще и суд будет, весело бабки пляшут, так и хочется спросить: "А судьи кто?". Спросил...

А говорят "за спрос" не бьют. Не верьте люди, врет народная мудрость, на собственных ребрах прочувствовал.

Нас гнали по улице как баранов на убой. Усердная стража тыкала в спины пиками, хорошо хоть тупыми концами. Долго еще эта прогулка будет отзываться синяками и ссадинами. С первыми лучами солнца за нашими спинами закрылись тюремные ворота. Сливай бензин — приехали.

Нас принялись обыскивать, но шмон длился не долго, нашли деньги и на этом успокоились. Дальше все пошло по старой схеме — знакомыми коридорами к знакомой камере. Лязгнула решетка, прощай свобода, здравствуй Кондрат Силыч.

Дембель, все еще с полотенцем вокруг головы, соскочил с соломы, как с раскаленной плиты, глаза шире рта, а рот раззявил до пупа.

— Вы чего!!! Вы как?

Если б знали, ответили б. Да спросонок голова туго работает. Одно ясно, Лёнька мерзавец руку к аресту приложил. Но как? Я уложился в минуту, рассказывая Кондрат Силычу о веселой побудке и марш-броске до темницы. Старик сорвал с головы полотенце, осенил грудь крестом и встал пред нами на колени.

— Простите братцы, моя вина, я Лёньке шепнул, где телеги стоят.

Кондрат Силыча подняли и усадили на солому. Его рассказ добавил черных пятен в эту мутную историю. В камеру он попал как Фрол, стража мысли не допускала, что кто-то за кого-то может добровольно улечься на нары. Не первый год служат и в такие чудеса не верят. Все прошло как по маслу, да вот стеночка в камере была уже разобрана и никакого Лёньки, ни живого, ни мертвого в цепях не болталось.

Граф явился позже, как привидение — под утро. Два сонных охранника запихали его в камеру и ушли досыпать. Вытирая слезы, Лёнька поведал Кондрат Силычу, как в склепе у него стресс приключился от страха, слюни кончились и вернулся разум. (Я так думаю на время, погостить).

Лёнькин разум выбрал для возвращения не самое подходящее время — мы уже по степи мчались, а Ананий с подчиненными еще в камере прибывал. Лёнькин организм, став разумным, моментально отреагировал — наложил в штаны. Запах просочился сквозь плохо пригнанные камни, охрана стала выяснять причину глобального изменения экологии и извлекла Лёньку на белый свет.

Едва явилась смена караула и выпустила всех страждущих на волю, Аркашка и Ёрик лично озаботились судьбой графа. Сначала велели сменить портки, а потом весь день и всю ночь графа вертели, крутили, старые штаны на голову одевали. К утру плюнули и решили отпустить на все четыре стороны, запретив под страхом смертной казни посещать уборные ближе, чем за километр от городских стен. Вот тут-то дед Кондрат и шепнул на ушко графу, где нас искать.

— А через час и впрямь за Лёнькой пришли, освободили, — закончил Кондрат Силыч.

От грустных размышлений голова шла кругом. Мы в темнице, Лёнька на свободе, хотя по логике должно быть наоборот, но факт вещь упрямая, против него не попрешь.

Ближе к обеду явился Ананий, голова опущена, спина сутулится. Закинул в камеру бурдюк с водой и заторопился назад. Я подскочил к решетке и крикнул вслед:

— Господин старший надзиратель! Господин старший надзиратель!

Ананий нехотя повернулся и зло пролаял:

— Ваш граф теперь старший надзиратель.

— А ты кто? — удивился Евсей.

— Разжалован в охранники, — сказал, как отрезал Ананий и смачно сплюнув, поплелся восвояси. Как мы его не звали — ни разу не оглянулся.

Больше нас никто не тревожил до самого вечера. Запертые в четырех стенах мы изнывали от скуки, безделья и тревоги, но крепились и тревожные мысли старались гнать прочь. Ближайшее будущее ничего хорошего не сулило, какое тут может быть "счастливое завтра", если Лёнька стал старшим надзирателем.

Ванька с Васькой расчертили куском побелки стенку на квадраты и резались в крестики-нолики на щелбаны. Через час, с распухшими лбами, братья попытались привлечь к игре остальных, но желающих не нашлось.

Вместо ужина состоялся суд. С опухшими от дневного сна рожами приперлись Аркашка и Лёнька. Почесывая брюхо, Аркадий важно сообщил:

— За успешно проведенную операцию по поимке особо опасных государственных преступников сиятельный граф Леопольд де Билл назначен старшим тюремным надзирателем, а так же, по совместительству, судьей, прокурором и адвокатом.

Лёнька, надувшись мыльным пузырем, гордо выступил вперед. В бесстыжих бесцветных глазах даже не пустота — помойная яма. Парня понесло, граф по-барски потрепал Аркашку по щеке и надменно произнес:

— А кое-кто не верил, что эти олухи припрутся меня спасать. Я их гадскую натуру до тонкостей изучил.

— Будет тебе, будет, — сморщился Аркадий. — Давай суд вершить, а то жрать хочется.