— Дернешься — здесь поляжешь. Спокойно, — часовой угомонился, Обеслав быстро накинул на руки и ноги подготовленные веревки, стянул их и запихнул в рот кляп.
Мужик чуть подергался и затих, бегающими глазками наблюдая за нами. Мы построились возле входа в землянку Святослава, Буревой взялся за конструкцию, изображавшую дверь, мы достали гранаты и факела, вырвали чеку, две шумовых и две слезогонки. Обеслав дернул за кремниевый запал факелов, лучи света, созданные отполированной металлической полусферой, уперлись в дверь. Я рассчитывал, что после чесночной настойки им и этот свет ярче летнего полуденного солнца покажется. Ну, понеслась...
Буревой дернул дверь, в открывшийся проем полетели шумовые гранаты, чтобы все проснулись, потом, парой секунд позднее — с чесноком. Душераздирающий сдвоенный свист разорвал ночную тишину. Послышалось шипение слезогонки.
— Работает МУР! Всем лежать! Никому не двигаться! — эх-х-х, давно мечтал это крикнуть.
Возгласы удивления, потом крики боли, потом стоны и вопли, затухающий свист шумовой гранаты — все смешалось воедино. Что будет делать воин, если его вот так разбудить? Полезет наружу, ясен пень. Вот и полезли наружи заплаканные мужики, размахивая кто чем. Первым вылез дядька с копьем, за ним — Святослав, потом и остальные полезли. Бабы были, и даже дети. Пошел конвейер...
Воинов били по голове, не сильно, чтобы упали, отбирали оружие, вязали на манер часового. Святослав, силен мужик, даже попытался открыть глаза, и начла шерудить мечом перед собой! Получил пару травматических пуль в живот, согнулся, получил еще и по голове, и затих. Хоть бы не убить дядьку-то...
Минут пять-десять заняла вся экзекуция. Народ в лагере смотрел из своих землянок, не решаясь противостоять нам. Вояки связаны, трое еще рыпаются, остальные оглушены. Бабы и дети из землянки ходят, и натыкаются на деревья — хорошо чеснок отработал.
— Всем спокойно! У нас — Ордер! Святослав, ты арестован по подозрению в торговле людьми! — кому я это кричу, мужик обвис уже безвольно на руках у Кукши и Юрки, — Это, те кто бродит, глаза промойте, ничего там страшного нет! Воинов развязывать только на рассвете! Все, уходим!
Беженцы в полном оцепенении наблюдали как группа в маскхалатах под руки тащит Святослава к крепости. Потом снялась наша снайперская засада. Слава Перуну, все прошло без сучка и задоринки...
Святослава разукомплектовали, принесли в баню, связанным. От воды тот пришел в себя, и извивался ужом, таращил глаза, наполненные бешенством. Еле связали его, на манер кокона гусеницы получилось, провели гигиенические мероприятия, пропарили его, обливали водой. На голове только шишка, жить будет, глаза после чеснока краснючие-е-е. Вынесли после помывки, понесли в КПЗ, в подвал водокачки. Там уже и нары сделали, и белья комплект заготовили, да и светильников поставили — окон в подвале нет. Прислонили дядьку к решетке изнутри камеры, разрезали веревки. Обеслав схватил по носу, не сильно, но кровь пошла. Потыкали Святослава тупым концом копья, загнали в угол. Тот за древко цепляется, как зверь дикий, честное слово. Орет, воет, карами грозит, решетку ломает. Ну пусть помучается, решетка у нас знатная получилась.
Утро у беженцев было необычное. Вояки без предводителя бродили по лагерю, их никто не слушал. Еще бы, командира продолбали, какие из них воины теперь? Бунты мелкие начали укрупняться, никто их остановить не мог. Оставили усиленные посты на стене, пошли с дедом вести дознание да кормить подозреваемого. Подследственный на контакт не шел — ломился сквозь решетку, орал благим и неблагим матом, разбил парашу, ведро деревянное. Мы ушли — пусть остынет. Тем временем в лагере беженцев началось движение. Вояки попрятались, или разоблачились, мужики остальные ходили с видом революционных матросов в 1917 в Петрограде. Основное происходило вокруг деда, копии Буревоя, он раздавал какие-то указания. Народ, несмотря на революционные настроения, их выполнял. Дед-беженец отправил людей на работы, а сам с пятеркой мужиков вышел к ручью, и встал возле бывшего мостика. Ну вот, теперь хоть есть с кем разговаривать.
Вышли втроем, я, Буревой и Толик. Встали напротив, стали ждать. Мужики-беженцы тихо совещаются, вырабатывают политику партии. Вдруг на нас выбежал закутанный подросток, и начал тарабанить мне по щиту своими хилыми ручонками!
— Куда папку моего дели! Где папка! — хныкал бедолага.
— Какой папка? — я недоуменно посмотрел на своих.
— Святослава, папку моего забрали вы, отпустите его! — и опять бить по стальной пластине.
— Так, ты это, успокойся, папка твой... — я начал было отодвигать подростка, но тут подошли представители беженцев.
— Мир вашему дому. Я Ладимир, старший тут... теперь. У вас люди наши, пошто держите?
— Дочурка моя к вам пошла, два дня уже прошло, что с ней, — вперед вышел мужик с фингалом, наверно, отец нашей пигалицы.
— Невесту мою верните!... — о, а вот и жених нарисовался, его быстро угомонили сами беженцы.
— Так, спокойно, все целы и невредимы. Я Сергей, главный тут в крепости, и в землях прилегающих. Святослав Законы наши нарушил, я ему о том говорил. Девушку к нам послал, под угрозой применения силы. За то будет над ним суд, по нашим Законам! — я про закон выделял словами, — Сейчас пока следствие идет, дочка твоя, мужик, у нас будет, свидетелем на суде пойдет, за нее не бойся. А по Святославу — дознание будет. Степень, мера, глубина падения и морального разложения.
Вообще, мне эти беженцы чем-то даже понравились. Не про хлеб насущный первым делом начали, а про людей своих беспокоятся. Молодцы.
— Дознание? На правеж повели? — ахнул Ладимир, и все горестно вздохнули.
— Э-э-э? — я замялся.
— Правеж, это когда кнутом, да на дыбе, да железом каленным — подсказал Буревой, — такой правеж обычно.
Я представил себе пыточную, как в фильмах показывают. И себя в фартуке кожаном, в крови, с железякой раскаленной. Бр-р-р, нафик, нафик! Потряс головой, сбросил наваждение.
— Нет. Не правеж. Дознание. Спросим что да как, почему, сопоставим свидетельские показания, проведем эксперимент следственный, отпечатки там, записи видеокамер, — я грузил народ непонятными словами, выигрывая себе время прийти в чувство, — Так вот. Бояться нечего, все будут живы и здоровы, но посидеть придется, не без того. У нас с этим строго.
— Ага, строго, — Толик подтвердил, — строго, но справедливо. И пыток нет.
Народ зашумел, обсуждая новости. На нас пялился весь лагерь, но никто не подходил, к делегации не присоединялся, это плюс Ладимиру, правильно народ науськал.
— Пыток нет, говоришь? — Ладимир почесал бороду, ну точно копия нашего деда!
— Нет. Сейчас малость оклемается вояка ваш, допросим под запись, потом суд будет.
— Пустите к папке-е-е! — подросток забарабанил опять по щиту.
— Это сын его? Свиданка только после начала следствия, когда он себя вести будет нормально, а то буянит постоянно. Тебя как зовут?
— Держислаа-а-ав! Пустите к папке-е-е! — подросток не унимался, его мужики оттянули, стоит, всхлипывает.
— Ваши Законы нам не ведомы, — начал Ладимир, — и если и нарушили их, то по незнанию. Святослав сюда нас привел, многие опасности отвел от людей, отпустите под слово мое.
— Незнание закона не освобождает от ответственности! — я многозначительно поднял палец вверх, — Да и знали вы их, Законы наши, я вам свод целый дал.
— Этот, что ли? — Ладимир вынул из-за пазуху Конституцию, вот сюрприз, — написано-то не по словенски, как прочесть-то?
Да он еще и грамотный! Ну что ж, споемся, значит.
— Учиться надо лучше, а коль не можете прочесть — так спросить. Что, сложно было подойти, поинтересоваться, что тут написано?
— Святослав запретил, — Ладимир почесал бороду, — чтобы спросить значит...
— Ну и сам дурак, — вставил Толик.
— Помолчал бы уж, на взрослых-то обзываться, — Буревой отвесил ему подзатыльник, — или может тебя к нему в камеру, да сам все скажешь ему в лицо?
— Извините, не хотел, — Толик понял, что увлекся.
— Так. Суд будет после того, как сможем допросить подозреваемого. Тогда и дочку твою отпустим. С этим порешили? Вижу, что всем все ясно. Свидания с папой, — я кивнул в сторону плачущего Держислава, — после того, как сможем начать следствие. Суд, ввиду пикантности рассматриваемого дела, будет закрытый, только свидетели, адвокат, прокурор, судья.
— Негоже без нашего участия людей наших... — Ладимир идею суда принял, начал торговаться!
— По вашему участию вопрос. Вы как кто участвовать будете? Вы вообще кто сейчас такие?
Вопрос поставил народ в тупик. Начались перешептывания. Что ответить при такой постановке вопроса, раб божий, обшитый кожей?
— Да! А с нами что будет? — народ перешел к более насущному вопросу.
— А с вами, я Святославу говорил, или идите дальше, или под наши Законы. Беспорядка не потерпим.
— Дальше не пойдем, сгинем, скорее всего, — Ладимир продолжил торг, — и законы ваши неясны...
— Тогда формируем рабочую группу, ну, от вас кто-нибудь... один, и от нас. Разъясним Законы, дальше думайте сами.
— А кормить будут? — опять крик из толпы.
— Кормить — пока нет, как решение примете — тогда подумаем, — я жестом показал, что пора закругляться.
— Я пойду. Я старший, мне и думать. От вас кто будет? — Ладимир выдвинулся вперед.
— Я буду, растолкую, по-свойски. Чай, все словене, — Буревой забросил винтовку за плечо, на высказывание про словен люди одобрительно зашумели.
— Тогда Буревой, ищите место вне крепости, там все Ладимиру расскажешь. У вас совсем с едой туго?
— Дней семь протянем точно. Дальше на кору перейдем, — Ладимир был откровенен, скрывать, по сути, нашим беженцам было уже нечего.
— Тогда вот и срок вам, неделя на все про все. Да и Святослав может сотрудничать начнет...
Неделя была та еще. Буревой с Ладимиром сначала сидели у стены, потом завязали главбеженцу глаза, да в бане их разместили. По обычаю, пропарили Ладимира, чтобы болезней избежать, да принарядили. Теперь по утру его приводили с завязанными глазами в баню, в предбаннике велось обсуждение Законов, включая новые о крепостных. Девушку ему показали, тот рассказал беженцам что с ней все в порядке, народ в лагере успокоился. Сложнее было со Святославом. Он никак не шел на контакт. Громил камеру, нары, орал и выл, тряс клетку, бросался едой. Откуда только силы берутся! Я каждое утро приходил, капал ему на мозги. Спокойным, ровным голосом рассказывал о его судьбе, и где он прокололся:
— Ты сам в том виноват. Я предупреждал — ты не верил. Теперь вот под Уголовный кодекс угодил. Суд над тобой будет. Срок дадут, будешь сидеть. Люди твои без тебя все решат. Ты на рожон полез. Могли бы договориться. Теперь Ладимир главный, он переговоры ведет. А тебе пока только камера эта светит, да и то, если на контакт пойдешь.
Пленник опять орал, ругался, метался по камере. Мы начали прессовать его вдвоем с Власом, он вместо писаря был. Одни и те же вопросы, день за днем, в одном и том же порядке:
— С какой целью умыкнул девушку у родителей? По какому праву? Зачем применял силу? Знал ли о том, что на блуд девицу толкаешь? Как намеревался осуществлять угрозы? Кто еще участвовав в привлечении к блуду несовершеннолетней? С какой целью... — и так пять дней.
На шестой день пленный вымотался, сидел только в углу и под монотонный голос Власа, зачитывающего вопросы, зыркал злобно на нас. К концу шестого дня, когда уже уходить собирались, голос из темноты клетки спросил:
— Что с сыном моим? Что с людьми моими? — все, сломали мужика, пошел процесс.
— С сыном твоим все в порядке, люди тоже целы и невредимы. Не будешь буянить — сына приведу.
Больше пленный ничего не сказал.
На утро попросил Ладимира взять с собой Держислава, тому тоже глаза завязали, отмыли в бане, устроили свиданку. Пацан при виде папки, грязного, да еще и сопровождаемого не самым приятным ароматом, бросился к клетке:
— Папка! Папка!
— Сыночек! Кровиночка моя! Последняя надежа, — Святослав пытался грязной рукой погладить через решетку сынишку, который стоял на коленях перед решеткой. Я вышел на улицу.
Настроение было препоганнейшее. Сильного, волевого мужика, ломали через колено, да еще и при помощи его собственного сына. Руки тряслись, захотелось курить, чего со мной уже давно не было. Так и стоял возле водокачки, пока Влас не вывел заплаканного парнишку. Отвели его вместе в предбанник, сдали Ладимиру. Я опять вышел на улицу, на мороз. Какой я все-таки тут сволочью стал!
Сзади неслышно подошел Влас:
— Дядь Сереж, ты так не переживай. Он одет, обут, в тепле, Ладимир еды всем выторговал у Буревоя, еще три дня взял на изучение. Мелкого, он, правда, почти как я возрастом, покормили, отмыли. Ничего страшного...
— Да тяжко, Влас, тяжко. Гнидой последней себя чувствую...
— А девке той каково было бы, если бы не мы, а кто другой тут был? — в голосе Власа почувствовалась сталь, как тогда, когда он данов оглушенных дорезал, — Порченная — это навсегда, не исправить уже. Этот отсидит, если поймет все, выпустим, с сыном жить будет. А девке, если бы у него получилось, только в прорубь. Правильно мы все сделали, по-другому никак. Теперь и у этих просвет будет, которые в бомжатнике. А Святослав — пусть отдохнет, да подумает. Не кручинься...
Я посмотрел на младшего пасынка с уважением. Блин, пацану тринадцать лет, мне под сорок, я ему это говорить должен, а не он мне! Все правильно, тут по-другому никак, не поймут. А поломаем мужика — так если мужик цельный, так срастется, не беда. Унижений никаких тут нет, только Закон. Закон, будь он не ладен, да упрямство его. От того, что сейчас происходит, убытков никому не будет, да и крови меж нами нет, помиримся, не страшно. Я облегченно вздохнул, потрепал Власа по волосам:
— Спасибо тебе, спасибо...
— Да не за что... Пойду я.
Ладимир выторговал себе три дня, под это дело кухня начала выезжать снова. Теперь в основном была рыба — картошку на семена оставили. Народ кормили весь, несмотря на пол и возраст. Вояки только стеснялись, у нас с ними были конфликты, но вроде все устаканилось.
После посещения сына Святослав начал перестал буянить, ушел весь в себя. В таком полукоматозном состоянии его помыли в бане, связанным, убрали в камере, заменили нары и ведро, переодели. Сидел пленный весь в чистом, молча, уставившись в стену. Добились от него односложных ответов на наши вопросы. Да, сделал, да, сам, никого не брал, да ударил, да хотел топоры, нет, не выгнал бы, да, виновен. Под такое мы еще раз свидание устроили — ответы пошли точнее. Потом Ладимир поговорить с ним пошел, часа два они беседовали. А потом мужик сломался.
Я зашел, повесил светильник, начал было задавать уточняющие вопросы. Святослав односложно отвечал, потом чуть больше говорить начал, потом еще, еще, и разрыдался. Здоровый, крепкий мужик плакал навзрыд, сквозь слезы бормоча монотонно о своей жизни. Говорил много, долго, светильник менять пришлось, да Власа отпустить, нечего ему тут делать, насмотрится еще, как людей жизнь ломает.
