Восемь дней Мюллера

— Да ну, забей, — отмахнулся Мюллер. — С богами у меня все схвачено. Птааг мне помогает, тем более как раз пять лет прошло...

— Чего? — переспросил Ион.

— Не бери в голову, ерунда, , — сказал Мюллер. — Долго объяснять, да и не нужно. Это наше с Птаагом дело, только нас двоих касается. Птааг добрый, меня любит, все сделает, как надо.

— А как надо? — спросил Ион.

— Не знаю, — пожал плечами Мюллер. — Такие вещи узнаешь только задним числом. Боги на то и боги, что непостижимы. Вот, помнится, однажды,...

Мюллер отошел от стола в угол, к умывальнику, стал намыливать руки. Сколько же на них кровищи, слизи всякой, мясных ошметков... А он стоит и не замечает... Впрочем, на его месте... не приведи боги оказаться...

Губы Мюллера шевелились, рот открывался и закрывался, Мюллер рассказывал какой-то занимательный случай. Ион слушал и ничего не слышал. Ему показалось вдруг, что все вокруг ненастоящее, что он больше не главврач Ион, личный дворянин (хотя после революции уже не важно, личный или потомственный), а какой-то сказочный персонаж, чья единственная функция — стоять с выпученными глазами и оттенять Мюллерово горе, как на сцене второстепенные актеры стоят с такими же дурнысм глазами, а примадонна умерла, герой-любовник рыдает либо, наоборот, пытается вести себя как обычно, вот как Мюллер сейчас, хотя нет...

В какой-то момент Ион заметил, что Мюллер больше не моет руки, а стоит, как застывшая статуя с остекленевшими глазами, уставившись в одну точку, а из уголка рта стекает слюна. Неужели удар хватил? Что он только что говорил про непостижимость богов? Все схвачено, да? Жили и умерли в один день, как в сказке? Но в сказках благородный герой не выпускает любимые кишки в тазик. В сказках цветочки, птички, бабочки...

Краем глаза Ион уловил движение, повернул голову и тоже застыл как статуя.

Лайма больше не лежала на спине, улыбаясь грязному потолку распоротым животом. Теперь Лайма лежала на боку, одной рукой она держала тазик, а другой рукой запихивала свои внутренности обратно в живот. Какой-то мелкий орган, не то почка, не то селезенка, выскользнул из окровавленных пальцев, заскользил по выскобленному столу, скатился на пол, улетел прочь, Лайма не заметила.

— Вуду, — прошептал Ион. — Раста... Зомби...

Вспомнились нелепые росказни, что она якобы была ведьмой... нет, бывших ведьм не бывает... да какие к чертям росказни?! Он сам лично присутствовал при той встрече Мюллера с Лаймой, Мюллер клялся, что она чиста, но нему любому дураку было видно, что она нечиста, прельстила, сучка, парня мордашкой и сиськами, Ион тогда пожалел их, не стал перепроверять, подумал, раз крови на руках у нее нет (была бы кровь — не поволокли бы в больницу, на месте порешили бы), так пусть сами промеж собой разбираются, сколько можно смотреть, как эти дуры-малолетки в пламени визжат дурными голосами... Однако, удивительно, как забытая история прорастает в памяти, словно диковинный цветок или фигура-фрактал, о каких рассказывал один заезжий дервиш, только что, казалось, ничего не было в памяти, кроме нескольких общих слов, и вдруг — бабах! Целый букет подробностей. Мюллер и Лайма, молодые, напуганные и счастливее всех на свете, а сами еще не знали, что счастливые...

Лайма закончила возиться с тазиком, она теперь больше не улыбалась вскрытым животом и не было у нее вскрытого живота, нормальный у нее живот, целый, ни раны, ни шрама, и меньше стал, чем раньше... ах да, вот валяется лишний жир и лишняя кожа, эти свои детали она не стала приделывать обратно, фигуру бережет...

Иона вытошнило. Сразу, без предисловий, без надсадного кашля, без изжоги, как брызнуло из горла, да как далеко...

— Милая, мозг забыла, — прозвучал в тишине голос Мюллера.

Лайма к этому времени уже натянула скальп на свод черепа, и теперь взбивала руками каштановые волосы, когда-то очень пышные, да и теперь в целом неплохие, учитывая возраст...

Лайма охнула, схватилась за голову, стрельнула глазками в мужа, виновато улыбнулась и пожала плечами, дескать, и вправду забыла, прости.

— Как же ты без мозга, любимая? — спросил ее Мюллер.

— Она не без мозга, — прозвучал чей-то голос. — Будь она без мозга, она бы не шевелилась и не улыбалась. И речь бы не понимала.

— И то верно, — улыбнулся Мюллер. — Спасибо, Ион, вразумил. И тебе спасибо, Птааг, а я, дурак, не поверил, что ты поможешь.

В этот момент Ион понял две вещи. Во-первых, голос, который только что прозвучал, принадлежал ему, Иону. А во-вторых, он, Ион, только что наблюдал чудо. И никакая это не черная магия, да простят боги грамматики невольный каламбур. ЭтоЮ скорее, обратное явление, святая благодать светлых богов в лице Птаага, да святится что-то там у него, никогда не помнил, как к каким богам надлежит обращаться...

— Ой! — завизжала Лайма. — Где я, кто я, почему здесь, почему голая? Откуда кровь? А это что за дерьмо?

Ион захохотал, надрывно и довольно глупо. Хотел было произнести, дескать, из тебя натекло, красавицв, но губы не послушались, и правильно, что не послушались, нельзя говорить такие гадости благородной даме, пусть даже и ведьме. А в особенности ведьме, потому что...

Ион не смог додумать мысль до конца, Лаймин визг стал еще оглушительнее, хотя, казалось, куда больше... Лайма смотрела на Мюллера, визжала, пыталась прикрыть ладонями интимные места, но только размазывала грязь и кровищу. Мюллер подобрал с лавки какую-то тряпку, встряхнул, кинул Лайме, та замолчала, стала заворачиваться.

— Извините, — невпопад пробормотал Ион.

— Ерунда, не бери в голову, — махнул рукой Мюллер. — Птааг — он такой, любит злые шутки. Сначала злит, потом привыкаешь. Ты тоже привыкнешь.

— Ой, а это что?! — взвизгнула Лайма.

Она стояла на одной ноге, как цапля, а другой ногой брезгливо трясла в воздухе, с босых пальцев капала беловатая слизь.

— Не кричи, любимая, это мозг, — ответил ей Мюллер. — Он тебе больше не нужен. Давай приберемся...

Он опустился на четвереньки, подобрал с пола какую-то тряпку, вытер Лайме ногу, сходил то за веником и совком, запихал мозг в совок, это оказался не целый мозг, а только одно полушарие, а куда второе делось, может, оно у Лаймы в голове, может, человеку достаточно половины мозга, чтобы нормально соображать?

— Тише, — сказал Мюллер, и Ион понял, что последний вопрос произнес вслух. — Не нервируй мою благоверную. Ей и без того нелегко пришлось. Хлебни лучше зелена вина.

Он открыл дверцу комода, стоящего рядом с разделочным столом (прозекторским, вот как он правильно называется, вспомнил Ион), вытащил зеленоватую бутылку, стакан...

— Ты тут бухаешь? — изумился Ион.

— Да, бывает, — улыбнулся Мюллер странной улыбкой. — Я однажды заметил, что если перед вскрытием не выпить за успех, потом целый день поносом маешься, а если выпить — то не маешься.

— Странно, — сказал Ион. — Какому богу может быть угоден такой ритуальный жест?

— Вот и я тоже диву даюсь, — кивнул Мюллер. — Что особенно интересно, жест именно ритуальный, и именно такой. Никакие молитвы не помогают. Хоть до посинения обмолись, все равно пока зелена вина не выпьешь, от поноса не избавишься. И если пить не зеленое вино, а красное либо белое — тоже не избавишься. И пиво не работает. Странно, правда?

— Угу, — подтвердил Ион.

А потом посмотрел на перепачканную в кровище Лайму, на ее голову, ставшую без мозга немного несимметричной, на ее шальные глаза, и вдруг захохотал. Дико, надрывно, солдаты говорят, так бывает на поле боя — отрубят человеку руку или ногу, а он смотрит на свою рану, хохочет и приговаривает какую-нибудь нелепицу, вот как Ион сейчас приговаривал:

— Странно! Ой, странно! Красное нет, а зеленое да, вот уж странно!

Мюллер обнял Лайму за талию и тихо сказал ей:

— Пойдем наверх, милая.

— А как же он? — спросила Лайма, указав глазами на Иона.

— А его оставим, — сказал Мюллер. — Ему надо успокоиться. Он муж простой, к чудесам непривычный... Пойдем, выпьем по стаканчику для успокоения нервов.

— Нет, — покачала головой Лайма. — Ты мне не поверишь, но я...

— Больще не пьяница? — догадался Мюллер. — Ну почему же не поверю? Птааг — бог правильный, понятия разумеет, пацан сказал, пацан сделал. Обещал, что будет хорошо, и так и стало.

Ион сидел на полу и провожал их взглядом, пока они поднимались. А потом тоже встал и пошел вверх по лестнице, но не в жилые покои, а к наружной двери. И потом в таверну, потому что нужна совершенно невероятная стрессоустойчивость, чтобы после такого не выпить.

3

В год, о котором идет речь, на выпускном курсе медфака учился студент по имени Константин. Был он высок ростом, но некрасив — телом не мускулист, а мосласт, а лицо имел женственное, с круглыми румяными щечками, на которых не росла щетина, да и на подбородке она тоже плохо росла. В движениях Константин был неловок, в беседах с девицами стеснителен, и не отличался выдающимися достоинствами ни в хмельном питии, ни в кулачном бою, ни в азартных играх. Рода Константин был небогатого и не слишком благородного, так что неудивительно, что его так к высокой науке. Некоторые юноши завидовали, что сам Мюллер Премудрый его выделил, взял в ученики, но тут надо не завидовать, а сочувствовать. Будь на месте Константина нормальный юноша, не обделенный обычными талантами, ему бы и в голову не пришло проявлять все те извращенные качества, из-за которых Мюллер взял его в ученики. Заняться хирургией по доброй воле — это какое извращенное сознание надо иметь! Ладно Мюллер, он признанный гений, но Константин-то нет!

Но сам Константин втихмомолку считал себя таким же гением, как Мюллер, даже чуть большим, потому что Мюллеру тридцать пять лет, а Константину только двадцать два, но знаний у них одинаково, а умений у Константина даже побольше. И сам Мюллер иногда это признает, не раз он в сложных операциях доверял Константину делать надрезы и швы, и ученик учителя не подводил. Впрочем, пару раз подводил, но такое со всеми хирургами случается — режешь, режешь, вдруг раз, рука соскользнула и зарезал насмерть. Но в этом нет ничего страшного, главное — не забывать, что на все божья воля, и что всякий исход следует принимать с пониманием и смирением. Но выводы из своих ошибок тоже надо делать. Зарезал одного — несчастный случай, зарезал двоих при сходных обстоятельствах — повод задуматься, что что-то не так.

В последнее время Константина стал волновать один вопрос — почему у него пациенты чаще умирают после операций, чем у Мюллера? И он, и Мюллер и руками все делают одинаково, и богам одинаково молятся, а больные у Мюллера умирают реже. Константин не поленился, завел себе талмудик, стал записывать, кто сколько раз кого оперировал, по какому поводу, как каждый больной выздоравливал, через какое время окончательно выздоровел либо умер. Мюллер когда увидел, стал смеяться, дескать, мне помогает Птааг, а тебе никто не помогает, потому у тебя и помирают чаще, а других причин нет. Константин задумался над этими словами, а потом решил, что Мюллер, похоже, но все равно надо проверить, нет ли здесь какой другой причины. Ведь если верить священным писаниям и народным сказкам, то когда боги кому-то помогают, чаще всего это происходит так, чтобы со стороны казалось, что никакой божьей помощи нет, а есть случайное стечение обстоятельств, которое, конечно, по жизни тоже есть, но не само по себе, а потому, что боги так подстроили. И если понять, какое стечение обстоятельств боги подстраивают Мюллеру и подстроить такое же себе... ничего, скорее всего, не получится, но попробовать можно.

Будь на месте Константина нормальный студент, ему бы и в голову не пришло вмешиваться в божьи дела и тем более пытаться их обмануть, подстраивать какие-то обстоятельства не по тому поводу, по какому надо. Но Константин был не вполне нормален, он относился к богам с гораздо меньшим пиететом, чем принято в образованных слоях общества. В каждом поколении есть небольшая доля людей, склонных к атеизму. Большинство их под влиянием воспитания или жизненных переживаний рано или поздно склоняются к религии, но попадаются и такие, на которых боги, как говорится, махнули рукой. Такой человек подобен плывущему по реке говну — ничего яркого с ним не происходит, но течение мало-помалу размывает очертания личности, стирает индивидуальность, превращает душу в нечто настолько бесформенное, что богам с такой душой возиться даже как-то неприятно. А потом однажды снисходит на человека странное настроение, хочется ему философствовать, оглядывается он по сторонам и вдруг понимает: нет во вселенной богов, не нужна эта гипотеза, чтобы объяснить многообразие мира. Люди, которые поглупее, сразу начинают кричать о своем открытии во всеуслышание, и заканчивают плохо — на ноже фанатика либо на костре. А те, кто поумнее, сначала задумываются, что это открытие и до них, надо полагать, многие делали, но никто вслух не кричал, а почему? И подумав над этим, человек перерастает желание делиться открытием с окружающими, а начинает развиваться, так сказать, вглубь, он теперь изучает вселенную не для хвастовства, а для собственного удовольствия, и важнейшим удовольствием становится познание само по себе, а не сопутствующие ему блага. Вот Мюллер, например, будь он заинтересован в признании, разве стал бы возиться над одним-единственным трактатом столько лет подряд? Порезал бы текст на мелкие кусочки и каждый месяц публиковал бы очередной кусок как отдельный маленький трактатик, славы получилось бы несравнимо больше. А еще можно публиковать один и тот же текст несколько раз под разными названиями, только надо каждый раз чуть-чуть его переделывать, чтобы не было совсем точного совпадения. Но Мюллер так не делает, а почему? Потому что не он гоняется за славой, а слава гоняется за ним. Мюллер — муж истинно благородный, и Константин, когда завершит обучение, тоже станет таким же благородным, как Мюллер... собственно, он уже и есть благородный в хорошем смысле...

Но была в Мюллере одна черта, которая Константина не то чтобы раздражала, но беспокоила. Мюллер был чуть-чуть сумасшедший, не такой, как те, что сидят в дурдоме, но голоса в голове слышал. Правада, не ежедневно, а изредка, как-то он обмолвился, что галлюцинации на него накатывают раз в пять лет, как по расписанию. Симптомы Мюллера не ограничивались голосами в голове, еще ему являлся Птааг во плоти и вел беседы, это плохой признак, но, с другой стороны, если при каждом приходе является только одна галлюцинация, притом каждый раз одна и та же — это хороший признак. Однажды Константин описал господину Иону случай Мюллера с изменениями, чтобы тот не догадался, о ком идет речь, господин Ион спросил:

— А у того человека есть по жизни проблемы из-за психики?

— Не знаю, — растерялся Константин. — Вроде нет.

— Нет проблем — нет болезни, — отрезал господин Ион и пошел дальше по своим делам.

Константин подумал и решил, что господин Ион прав. Если от болезни нет проблем, какая же это болезнь? Каждый человек имеет право самовыражаться и самоудовлетворяться как считает нужным, и пусть его судят боги, не люди. Никогда нельзя исключать на все сто, что галлюцинация Птаага, явившаяся Мюллеру — сам Птааг, пожелавший вдруг пошутить.