— Истинная вера не нуждается в мечах и копьях для своего утверждения, — грустно качнул головой брат Прашт. — Пророк принял мучительную смерть на колесе, и гибель донесла до людей его слова вернее, чем боярские дружины. Он не пролил ни капли крови, но его голос звучит в сердце любого последователя Колесованной Звезды. Уверен ли ты в том, что нет другого пути? Может, лучше сохранить мир?
— Да как? — вскочил на ноги князь. — Грязные дикари не понимают слов. Предложение мира для них — лишь признание нашей слабости. Мы лишь подтолкнем их на решительные действия. Нет, мы должны пройти по их землям огнем и мечом. Только тогда они снова начнут уважать нас.
— Нападать всегда труднее, чем обороняться, — возразил брат Прашт. — Не проще ли укрепиться в своих землях и позволить мятежникам обломать свои зубы о неприступные стены городов?
— Но в Тапаре нет укрепленных городов, если не считать Саламира! — Дзергаш посмотрел на Настоятеля как на идиота. — Дикари захватят княжество с налету и окажутся у наших границ. Они выжгут деревни и погосты по всей земле. А ведь зима кончится, и начнется... вернее, не начнется посевная! Нет посевов — нет урожая, а последние годы и так выдались голодными. Ха! Прятать голову в скорлупу — удел улиток. Мы должны действовать!
— Ну а от меня-то ты что хочешь? — устало спросил старик. — Я войско точно не поведу. Годы мои не те.
— Мне нужны деньги. Мне не на что содержать войско. Еда вздорожала, а грабить своих же смердов в походе не дело. Нужно поднимать ополчение, а моя казна пуста.
— Деньги... хм... — брат Прашт задумчиво побарабанил по столу. — Думаешь, у меня денег больше? Верные не слишком-то охотно жертвуют Храму в последнее время. — Он помолчал, поглаживая седую бороду. — Впрочем, посмотрим, что можно сделать. Не скрою, твои слова разумны, да и братья из других княжеств давно подталкивают меня на решительные деяния. Не нравится мне затея, совсем не нравится, Дзергаш, мой мальчик, но я помогу. Но вряд ли я наскребу денег больше, чем на прокорм войска. А вооружишь его ты чем? Дубинами да шестами?
— Уж найду чем, — хищно ухмыльнулся князь. — Значит, по рукам? Не волнуйся, дядюшка, верну я тебе все долги, да еще и с лихвой.
Он встал и в возбуждении заходил по комнате.
— Мы поставим в песках новые храмы! — его глаза горели лихорадочным блеском. — Язычники с ярмом на шее склонятся перед невиданным доселе сиянием Колесованной Звезды! Мы захватим рабов, много рабов, они возделают нам новые поля, и призрак голода отступит навсегда! Вече выкликнет меня князем до конца моей жизни, потому что еще никогда в Типеке не сидел такой хозяин, как я! Значит, я пришлю казначея обговорить детали. Суммы там, сроки. Лады? Только помни — до поры до времени — никому. Иначе найдется немало трусов, которые постараются помешать мне...
Брат Прашт утвердительно качнул головой и незаметно нажал ногой на скрытую кнопку. Спустя несколько мгновений в дверь тихо вошел послушник.
— Проводи нашего гостя тем же путем, — приказал настоятель. Когда князь, махнув на прощание рукой, вышел в коридор, брат Прашт щелкнул пальцами в воздухе. Книжные полки отъехали в сторону, и из ниши вышел секретарь.
— Ты все слышал. Отправишь сообщение Комексию и Семлемену, — сухо сказал брат Прашт. — Напишешь, что князь рвется воевать, но требует денег. Они кашу заварили, им и деньги добывать. Нет, все-таки не нравится мне авантюра, — добавил он вслух, когда секретарь, поклонившись, вышел. — Ох, не нравится...
Когда Дзергаш спустился в подвал своего загородного владения, Клатт сидел на пятках и медитировал. Он открыл свои желтые крокодильи глаза и медленно обвел ими помещение.
— Я слышу твои шаги, князь, — негромко сказал он. — Зажги свет. Ты договорился со своим шаманом?
— С монахом, сколько раз тебе говорить! — князь стукнул кремнем по кресалу, поджигая трут. — С монахом! У орков шаманы, а у нас монахи!
— Неважно, князь, — Клатт оскалил свои зубы в полуусмешке. — Мне не интересны ни люди, ни орки. Народ ходил по земле задолго до них и останется здесь еще долго после того, как младшие расы исчезнут. Ты не ответил на вопрос.
— Все в порядке, вот привязался! — огрызнулся князь. — Как припекать стало, так сразу к людям прибежали, словно к мамочке. Тролли, одно слово...
— Если ты еще раз назовешь меня троллем, я вырву тебе глотку! — Клатт невесомо вскочил на ноги и глыбой навис над отшатнувшимся князем. — Я уже предупреждал тебя, что ваше слово оскорбительно для Народа. Я пришел сюда через силу, и если продолжишь оскорблять меня и дальше, я крепко задумаюсь, кому предложить помощь — тебе или твоим врагам!
— Ну ладно, ладно, прости, — отмахнулся ничуть не впечатленный князь. — Я забыл. В общем, Настоятель пообещал мне денег, но я знаю старого скупердяя. Монеты лишней не даст. Так что с тебя твой клад, или что ты там имел в виду. Да, и все-таки лучше бы ты прислал сотню своих тр... э-э-э, сотню своих парней на подмогу.
— Я же сказал, что обдумаю твое предложение, — надменно заявил тролль. — Почему вам, людям, все нужно повторять по нескольку раз?
— Ну ладно, ладно, — проворчал князь. — Слышал. Уж и спросить нельзя. Так что насчет клада?
— Ты получишь драгоценности моего клана через шесть дней, считая от сегодняшнего. Но помни — твои люди и близко не подойдут к нашим скалам, даже если вас начнут жрать живьем ваши злые духи. Наши границы неприкосновенны! Не вздумай нарушить обещание — иначе ты и в самом деле узнаешь, на что способны воины Народа. На своей шкуре узнаешь. — Он снял с пояса маленькую глиняную бутылочку и глотнул из нее жидкость, резко пахнущую травами. — Прощай, князь.
Тролль мягким шагом поднялся по лестнице и неслышно выскользнул в темноту.
— Ишь ты, на своей шкуре... — пробормотал князь, глядя ему вслед. — Чешуя ты лысая, людоед поганый... Погоди, доберемся мы еще до твоих потрохов, дай только срок. Ладно, с орочьими кузнецами за оружие я расплачусь, и за то спасибо...
Зубень сидел под забором и старательно изображал пьяного. Откупоренная баклага с дрянным вином валялась рядом, щедро оросив содержимым полынь и чертополох. Соглядатай настороженно вглядывался в щели высокой ограды, но безуспешно. Несмотря на добрую порцию ночного настоя, он не мог разобрать ни зги. То ли настой оказался некачественный, то ли выпил он его слишком рано, то ли тролличьи составы и в самом деле не подходили для людей, но только зеленый туман скрывал все на расстоянии уже десятка шагов. Оставалось надеяться, что тайный гость выйдет тем же путем. Если только уже не вышел, днем да через главные ворота. Но зачем тогда пробираться сюда тайно?
Зубень в очередной раз пожалел, что не захватил с собой сумеречного настоя предыдущей ночью. По крайней мере, он знал бы, кого или чего ожидать. Сейчас же оставалось лишь сидеть и надеяться на удачу.
Удача не подвела. Вскоре он различил тихие шаги и насторожился. Соглядатай вглядывался во тьму, стараясь не шевелиться. Не ровен час, заинтересуются, что пьянчуга делает под забором княжеского поместья. Но когда фигура появилась в его поле зрения, он едва заглушил изумленное восклицание. Тролль! Настоящий тролль — здесь? Невероятно! Тролль, да еще и, судя по повадкам, настоящий мастер Пути. Зубень жадно смотрел, впитывая в себя все мелочи. Вот огромная фигура почти бесшумно приближается к забору, перемахивает его одним прыжком и приседает на корточки, замерев и оглядываясь. Судя по уверенным движениям, ночной гость тоже испробовал ночного зелья. Во всяком случае, традиционной для троллей куриной слепотой он не страдал. Если он заметит чужого здесь и сейчас, он, пожалуй, свернет ему шею. Просто на всякий случай... Соглядатай вжался в заросли полыни, прекратив дышать.
Пронесло. Не заметив его, тролль выпрямился и размашистым скользящим шагом двинулся прочь, в глубину леса. Выждав, Зубень осторожно двинулся в противоположную сторону. Отойдя на сотню шагов, он не выдержал и опрометью бросился в деревню.
Влетев в избу, он прижался спиной к двери и какое-то время тяжело дышал, успокаивая колотящееся сердце. Потом, не зажигая света, откинул тяжелую крышку и осторожно спустился в подполье. Тихий щелчок выключателя, и тусклая лампа осветила передатчик, заботливо укутанный мешковиной. Зубень щелкнул тумблером, включая связь, потом склонился к микрофону и тихо, но отчетливо заговорил:
— Ласточка вызывает Обрыв. Ласточка вызывает Обрыв...
Брат Прашт, кряхтя, поднялся с молитвенного коврика. Измученное лицо Пророка глядело на него со смертного колеса. Неведомый резчик искусно передал не только боль и страдание, но и непоколебимую убежденность. В темноте глаза Пророка чуть светились.
— Я выполню Твою волю, о посланник всеблагого Отца-Солнца, — грустно пробормотал Настоятель. — Моя душа стонет, предчувствуя смерть и кровь, но я не смею противиться твоей воле. Я сделаю для князя все, что могу.
Глаза Пророка вспыхнули чуть ярче.
— Я знаю, что ты Мой верный сын, — печально произнес образ, и неизъяснимая прелесть звучала в его голосе. — Бывают времена, когда приходится действовать вопреки своим чувствам. Я благословляю тебя на подвиг. Иди, и да пребудет с тобой Мой Свет!
Я уже потерял счет дням, проведенных в лесах, на болотах и прочих малопригодных для жизни местах. Началась зима. Низкие тучи стелются по-над верхушками деревьев, иногда сыплет дождик с мелким влажным снегом. Однако погода удивляет мелкими странностями — иногда тучи расходятся, обнажая глубокое голубое небо, почти как летом пригревает солнце, просыпаются комары. Меня они почему-то не трогают, но Вишка с Кочергой ругаются на чем свет стоит. Их лица опухают от укусов. Впрочем, они и так опухшие — от скудной водянистой пищи и просто от воды, которую мы пьем, чтобы заглушить голод. Кочерга все время кашляет — он простыл с месяц назад и до сих пор не может оправиться. Иногда он впадает в жар, и в такие дни мы сидим на месте, а Вишка поит его какими-то отварами из подножных корней. Если костер развести не удается из-за сырости, то Кочерга корни просто жует.
Мы опять уходим на юг. Там тоже подают неохотно, амбары так же пусты, как и на севере. Взгляды поселян становятся подозрительными — не украли бы мы что. Видно, что когда-то деревеньки считались зажиточными, но сейчас ребятишки смотрят на нас голодными глазами. Мужчин мало — говорят, местный князь объявил сбор ополчения и сулит хорошие деньги. Говорят также, что воевать идут в Сураграш, и что четыре княжества уже обновили старый военный союз, собирают объединенную армию. Камуш пока колеблется. Монахи, попы и даже церковные служки проповедуют на улицах искоренение язычества, коричневые рясы истрепаны ветром, в глазах — фанатичный блеск. Большой войны не миновать, ее предчувствие носится в воздухе.
Однажды вечером мы останавливаемся в трактире. Я, как всегда, иду колоть дрова, Вишка с Кочергой возятся по хозяйству. Равнодушный хозяин, до глаз заросший густой черной бородой, пообещал накормить. Хорошо бы не обманул. С такого станется заявить, что в первый раз нас видит, и расплатиться тумаками. Несмотря на вечерний туман и промозглую прохладу, мне быстро становится жарко. Я сбрасываю зипун, рубаху, но пот все равно струйками катится по спине. Когда последний чурбак разлетается на части, я выпрямляюсь и вытираю пот со лба, тяжело отдуваясь. Из-за плетня за мной наблюдает незнакомый человек. Он одет по-военному — легкая кольчуга с деревянными бляшками поверх толстой стеганой куртки, на голове стеганый же подшлемник (шлем он держит под мышкой), у бедра болтается прямая сабля в потертых ножнах.
— Притомился, парень? — не то спрашивает, не то утверждает он. — Ты кто таков? Что-то я тебя не припомню.
Я пожимаю плечами и машу рукой. Я тоже его не помню, но молчу ведь. Мало ли кто где встретится...
— Ответа не слышу! — кажется, он начинает сердиться. — Кто таков? Ну?
— Эй, Беспамятный! — Вишка высовывается из-за угла и машет мне рукой. — Подь сюды! Хозяин, вишь-ка, лопать зовет. Завтра доколешь.
Я киваю, прислоняю топор к стенке и оглядываю двор. Темнеет. Собирать дрова в потемках не хочется, и я оставляю их на завтра. Когда я появляюсь на кухне, Вишка и Кочерга уже приканчивают скудный ужин. Моя долю, однако, они честно сохранили. Я присаживаюсь на скамью и неторопливо хлебаю жидкую кашу, заедая черствым куском хлеба. Очаг уже почти потух, но от него все еще веет приятными домашним теплом.
Вскоре в кухню заглядывает хозяин. За ним маячит давешний военный дядька. Они перебрасываются несколькими словами, потом дядька входит к нам. Он присаживается на край лавки и молча сопит.
— Ну что, орлы! — наконец произносит он. — Бродяжничаете, значит. Не надоело, бродяжничать-то?
— Да мы, вишь-ка, всегда по свету бродим, — поясняет Вишка. Он тщательно вытирает миску куском хлеба и засовывает его в рот, отчего его речь становится немного невнятной. — А где, мил человек, у нас дом-то? Что не сгорело — быльем поросло, полынью покрылось. Такая, вишь ты, жисть.
— Жисть, говоришь... — бурчит дядька. — Ну-ну. А мне вот сдается, что просто ленитесь вы, от работы бегаете. Брюхо на дармовщинку бы набить, и ладно. А посадские да холопы спины от утра до вечера ломают, гроши вышибают... Ну ладно, не о том я. Я к чему — денег хотите подработать?
— Как? — настораживается недоверчивый Кочерга. — Че делать-то надо?
— Да ничего особенного, — словоохотливо поясняет дядька. — Тут мы южан воевать идем, так людишек треба. Они, южане, трусы, от одного нашего вида разбегаются, вот и надо за ними гоняться, веревками вязать. А за двумя дикарями погонишься, как известно, ни одного не поймаешь! — он смеется своей шутке. — Вот и зовем, кто хочет себе в хозяйство работничков на дармовщинку заиметь. Вам, правда, без надобности, да у них и животы, сказывают, ничего себе. У кого седло серебром отделано, у кого золотишко припрятано. Да и платит князь воям денежки ой даже какие неплохие. Ну, не хотите с нами? Вы, я вижу, парни отчаянные, просто орлы. Представьте, как девки за вами бегать будут, а?
— Не, не надобно, — отрицательно мотает головой Кочерга. — Мы люди мирные, а дикари, чай, тоже не на дороге свое золотишко нашли. Не по-людски нажитое отнимать. Так что вы уж без нас как-нибудь, дядя, лады?
— Во-во! — поддерживает Вишка. — Сунет еще такой дикарь ножик в ребра — и поминай как звали. Да меня и не вспомнит никто, вишь-ка. Не-ет, я уж как-нибудь и так обойдусь, без седла серебряного.
— Ну, как знаете, — пожимает плечами дядька. — О вас же пекусь. А ты, молчун, чего в сторону глядишь?
Это он мне. Я и в самом деле гляжу в сторону. Чувствую — Вишка и Кочерга ему без надобности. Его взгляд, на удивление тяжелый для напускного добродушия, то и дело задерживается на мне. Я упорно отвожу глаза.
— А он у нас, вишь-ка, по голове стукнутый, — охотно поясняет Вишка. — Мы его, вишь-ка, посередь обоза разгромленного подобрали. По голове ему, вишь ты, попало, вот и молчит. Беспамятным, вишь-ка, его кличем, бо ничего не помнит — ни кто, ни откуда, ни как в обоз попал...
