Путешествие с дикими гусями

Ясно. Умно. Убийство — это не какие-то малолетние проститутки. Тут копы зашевелятся в любой стране. В общем, я сам был почти на грани, чтобы поднять трубку. Просто мне не так повезло. Не подвернулся телефон. Да что уж там. Лучше признайся самому себе честно, Денис: яиц тебе не хватило, вот что. И мозгов. А у Аси есть и то, и другое. Ей выпал шанс, один на миллион, и она ухватила его. Спаслась сама и спасла других, как настоящий супергерой. Пусть даже без плаща.

Я представил себе Асю. Вот она сидит дома перед зеркалом и укладывает кудри в красивую прическу — не потому, что ей надо ублажать очередного потного мужика, а потому, что она с подружками собирается на дискотеку. Как все нормальные девчонки. Ася это заслужила. Наверное она старается поскорее забыть все случившееся, как кошмарный сон. Я бы, по крайней мере, так и сделал, если бы был на ее месте. Так зачем ей напоминания о прошлом? Только раны бередить. Даже если я получу ее телефон или адрес, о чем нам говорить? О чем писать? Все общее, что у нас было, — это боль, стыд, страх. Я родом оттуда.

Нет, конечно, она не откажется общаться. Не бросит трубку. Ася для этого слишком хорошая, слишком правильная. Она не захочет сделать мне больно. Ей будет слишком меня жаль. Просто у нее найдутся неотложные дела, она станет очень занята, я все чаще начну общаться с ее автоответчиком... Пока наконец ее отец, мама или тетя популярно не объяснят мне, что друг-уголовник и бывшая шлюха их девочке не нужен.

— Денис, с тобой все в порядке?

Ник, пора бы тебе уже придумать что-то новенькое. Например, "ты окей?" или "как ты, старик?"

— Не надо, — удалось наконец выдавить мне. — Ее адрес. Не надо узнавать.

Не знаю, удивился ли студент, но кажется, понял.

— Ты уверен?

Я кивнул, сполз со стула и поковылял к двери.

— Ты куда? — вот теперь Ник удивился.

— Назад в камеру, — буркнул я. Где мне, тупому неудачнику, и место.

— В камеру не надо.

Я обернулся. Снова на этой морде с фингалом улыбка до ушей.

— Меня что, выпускают? А... как же Ян?

— Следствие продолжается. Но мне разрешили тебя забрать, — Ник поднялся со стула. — Тебя и так продержали в СИЗО более суток. Но это потому, что пока не нашли, куда поместить. Понимаешь, канун рождества, каникулы, отпуска... В общем, не без борьбы, но меня утвердили твоим официальным опекуном. Временно, конечно, но... Это значит, что рождество мы проведем вместе.

Я выпучил на студента глаза: это чудо с хаером и фингалом в полфейса — мой опекун?! Да кому в голову пришла такая светлая мысль?!

— Э-э, Ник... — мой взгляд метнулся в поисках помощи в сторону следовательши. — Спасибо, конечно, но если ты не хочешь брать на себя обузу — не надо. Я не обижусь. И вообще, мне и тут хорошо. Правда.

Теперь студент выпучился на меня, а потом хлопнул себя по лбу и расхохотался:

— Черт, Денис! Ты все не так понял! Это я боролся, чтобы меня утвердили. Я сам предложил стать твоим опекуном. Просто я еще не получил диплом и всего лишь на практике, поэтому...

Не, у этого парня точно скворешник набекрень. Наверное после того боя, где ему финик поставили. Сам предложил. Бли-ин... Ну на кой я ему сдался?

— Надеюсь, ты ничего не имеешь против?

Вот он — стоит напротив меня, глаза собачьи. Еще бы хвостом повилял. Неужели он думает, я откажу единственному человеку, которому нужен?

Я тряхнул головой и просипел, потому что горло неожиданно сдавило:

— Спасибо, Ник.

Ферма-2. Дания

Все чаще случалось, мне было трудно заснуть. И даже если, после долгих мучений, это наконец удавалось, то спал я так поверхностно и тревожно, что меня будил малейший звук. Чье-то сопение, хопок двери внизу или мышиная возня — и все, лучше сразу вставать. Все равно буду только ворочаться и набивать шишки о выступающие ребра сломанных столов, комодов и всего, что еще составляло кучу хлама, за которой лежал мой матрас.

Раньше я, конечно, знал слово "бессоница", но оно было для меня пустым звуком — чем-то, что случается только со взрослыми. Мама рассказывала, что совсем маленьким я, если уставал, засыпал в самых неожиданных местах: в песочнице, положив голову на ведерко; за столом, с ложкой во рту. На уроках... Но это я уже сам помню. А теперь... Будто кто-то украл мой сон. Как в той сказке, где злой волшебник выторговал у мальчика смех. Казалось, подумаешь! Что такое смех, когда можешь выиграть любое пари в мире?! И что такое сон, когда... Когда больше ничего своего у тебя нет.

Сон — это свобода. Это другая реальность, в которую можно сбежать, не боясь быть наказанным. Это сладкие минуты перед засыпанием, когда ты вспоминаешь о чем-нибудь очень хорошем и переживаешь это снова. Или представляешь себя героем прочитанной книги или любимого фильма — благородным, всесильным и бесстрашным.

И вдруг все это было у меня отобрано. Пропало, исчезло, оставив пустоту, вечную усталось и карусель черных мыслей в голове, вертящихся вокруг одного — того дерьма, в котором я тонул. Тогда я еще не связывал "злого волшебника" с розовыми таблетками, которыми меня пичкали каждые выходные. Просто старался выплыть, как мог. В одиночку.

Когда все остальные ребята засыпали, я тихонько вылезал из своего угла и пробирался к окну. Там уже стоял колченогий стул, вытащенный все из той же кучи. На нем можно было пристроиться так, что глаза оказывались как раз на уровне просвета между досками. Так я мог сидеть часами и смотреть "телевизор".

Это в Берлине из окон квартиры видны были только макушки деревьев, паковка и автострада за ней. А тут за вымахавшей на лугах травой открывалась узкая асфальтовая лента дороги. Каждое утро по ней проезжал почтовый фургон. А по понедельникам — грузовик мусорщиков — синий, мигающий желтыми огнями и пронзительно пищащий, переворачивая полные баки в свое нутро. Ивалдас всегда откатывал мусорку к самой дороге, чтобы здоровые мужики в орнажевых комбезах не заметили у дома чего подозрительного. Даже отходы Ева упаковывала в непрозрачные черные мешки, завязанные на макушке двойным узлом. Действительно, странно будет, если вот такой оранжевый брутальный тип обнаружит в баке, скажем, рваные детские трусики с горой использованных гандонов впридачу.

Понедельник был хороший день. Не только из-за мусорщиков. Просто до следующих выходных оставалась почти целая неделя.

В пятницу во второй половине дня по дороге проезжал мороженщик. Стенки его фургона украшали разноцветные эскимо и пломбиры, а колокольчик весело звонил, наверняка заставляя всех мальчишек и девчонок в округе броситься к родителям, вопя: "Мам, пап! Купите мороженое!" У меня же от этого пронзительного бряканья только череп ломило. Оно напоминало, что уже пятница. Плохой день. Вечером на ферме будут гости.

Время с пятничного вечера до утра воскресенья я преподчитал не помнить. Но оно все равно вонзалось в мозг черно-белыми вспышками, как нарезанная неровными кусками картинка из журнала. Паззл, который я не хотел складывать. На этой мозаике я видел себя со стороны, будто моя голова и вправду валялась на полу, отдельно от шеи, и тупо налюбдала за тем, что делали с остальным телом. А в воскресенье чудесным образом котелок снова возвращался мне на плечи и начинал варить — нон-стоп, без перерывов на сон. И тогда мне оставалось одно спасение — кусочек мира в рамке двадцать на двадцать.

Я выяснил,что где-то неподалеку была школа. Наверное в ближайшем городке. Ребят с ферм возил туда-обратно автобус, но некоторые ездили на уроки сами, на великах. Утром они катили, светя фонариками и рефлекторными полосками на одежде, так рано, что я ничего не мог разглядеть из-за темноты. Зато возвращались часов около трех, похожие на черепашек-нинздя под своими огромными ранцами-панцирями.

Особенно я любил наблюдать за одним пацаном, примерно моего возраста. Я сразу мог сказать, когда день в школе у него задался. Тогда он бодро крутил педали и выделывал на велике всякие фортеля. А если парень схватил пару, или там одноклассники его чморили, то ехал он нога за ногу, а на башке красовались здоровенные наушники. Так я по крайней мере все себе представлял.

Один раз я, кстати, даже видел, как какие-то придурки на мопедах подкатили и столкнули парня вместе с великом в кювет, в самую грязищу. А потом еще назад его туда пихали, не давая выбраться. Зато потом пацан все чаще стал ездить домой с девчонкой — худенькой, с длинными соломеннымиволосами и в джинсах в облипочку. Я решил, что один из тех, на мопедах, наверняка ее бывший — хотел отомстить за то, что телку у него увели.

Мне нравилось придумывать всякие истории про велосипедиста: что он живет один с матерью и отчимом, что ему приходится помогать по хозяйству, хотя он терпеть не может кур и коров, что он копит деньги на мопед, а в комнате у него висит огромный плакат "Токио хотель". В общем, маялся вот такой фигней. Но потом и это мне надоело. Какого хрена! Этот пацанчик прилизанныйвообще не знает о моем существовании. Я завтра сдохну, меня в мешок черный непрозрачный запихнут по частям, бантики завяжут, в мусорку бросят, а синий грузовик заберет все на переработку. Стану, блин, компостом для соседских полей. И всем насрать.

Короче, достало меня все по самые гланды. А тут еще эта вонь! Конечно, Ссыкун был не виноват, он же не специально это делал, я понимал. Когда мальчишку только подселили на чердак вместе с остальными новенькими, он не писался. Большой же уже, десять лет! Все началось после одной пятничной вечеринки. Той, которую я особенно не хотел вспоминать. Ева тогда извратилась и устроила среди гостей аукцион. Продавали девственность. В общем, бабок тогда хозяин поднял втрое больше, чем за обычный вечер. А в субботу Шурик проснулся на мокром матрасе. Над ним тогда не ржали и не ругали даже — со всяким может случится, особено после такой-то скачки с препятствиями. Матрас с одеялом вытащили на просушку. А вечером снова понаехали гости, и в воскресенье все повторилось — мокрый матрас, вонь застарелой мочи. Только теперь на Шурика смотрели косо и откровенно ворчали.

А в понедельник пацан официально стал Ссыкуном. Над ним ржали, на него орали, жалость была забыта — ведь теперь малыш стал шлюхой, как и все остальные. Только сестра еще терпела его. И утешала, как могла. Ни в чем этом я участия не принимал. Мне самому было худо, разве что гнилая чернота у меня внутри не воняла. Возня вокруг Ссыкуна раздражала, как скребущиеся по углам мыши — вот и все.

Однажды я вернулся рано утром с очередного выезда, усталый, как собака, и обнаружил мальчишку лежащим на своем прописанном поролоне... за моей кучей хлама!

Надо сказать, настроение у меня в тот момент и так было ниже плинтуса. Я только что сходил в ванную и обнаружил, что моя многострадальная жопа имеет темно-лиловый оттенок с мазками черноты и багровости. Последние клиенты — супружеская пара, надеюсь, бездетная, — смачно харкали в ладони, прежде чем припечатать их с особым оттягом к моим булкам. А поскольку я был привязан к кровати, то даже дернуться не мог. Теперь меня мучил вопрос: сказать обо всем хозяину с риском, что мне вломят еще за нетоварный вид? Или смолчать и надеяться, что завтрашнему быку будет насрать, какую жопу иметь — белую или синюю?

— Хули ты тут разлегся?! — зашипел я на Ссыкуна, стараясь не разбудить остальных. — Пшел вон!

— Не могу, — пацан подтянул одеяло к подбородку, глядя на меня снизу вверх огромными, почти черными глазами.

— Это еще почему?! — от усталости соображатель заклинило, и терпения мне это не добавляло.

— Меня выгнали, — Ссыкун шмыгнул носом. — Никто не хочет спать со мной рядом. Говорят, я воняю.

— Воняешь, — подтвердил я. — Бери свои манатки и катись отсюда. Или я тебя сам выкачу. Пинками.

Пацан испуганно подскочил, судорожно комкая одеяло:

— Не надо, пожалуйста! Не гони меня! Я не могу спать один.

— Все, мля, забодал! Считаю до трех...

— Это не я воняю, а матрас! — затараторил Ссыкун, на всякий случай скатываясь на пол подальше от меня.

— Раз, — угрожающе начал я, загибая палец для наглядности.

— Я его сейчас уберу. Я и на полу могу спать!

— Два и три!

Пацан подхватил "душистую" подстилку за угол и чуть не бегом отволок ее к окну. Наконец-то я мог опуститься на свою постель. Блин, на жопу садиться было большой ошибкой!

— Вот видишь, уже не пахнет. Можно я тут полежу?

Ссыкун снова стоял передо мной. Вот мелочь настырная!

— Нельзя, — мрачно процедил я.

— Но почему? — пацан захлопал на меня длинными ресницами. Широкий рот кривился, будто уголки губ еще не решили: подняться в улыбке или опуститься в плаче. — Я боюсь один спать. Я никогда не спал один. Всегда или с мамой, или с сестрой. А теперь сестра гонит, а мама... — Подбородок у него задрожал, и я понял, что сейчас не выдержу.

— Да отъ...бись ты от меня! — заорал я шепотом. — ТЫ воняешь, понял? Ты, а не твой ссаный мартас.

Пацан закусил губу, отвернулся и побрел к окну. Лег на свою подстилку спиной ко мне. Накрылся с головой. Лежал тихо, но одеяло на плече мелко дрожало. Я закрыл глаза. Не помогло. Ссыкун пробрался мне под веки, и там беззвучно плакал на непросохшем еще толком со вчера матрасе. Ресницы приоткрылись сами. Мальчишка повернулся опухшим лицом ко мне и смотрел прямо в глаза. Если бы моя больная совесть могла принять человеческий облик, она выглядела бы точно вот так.

Я тяжело вздохнул. Выпростал из-под одеяла руку и поманил страдальца пальцем. Ссыкун стартовал с места, как разжавшаяся пружина. И только добежав до меня сообразил, что оставил все свои вещи под окном.

— Пусть лежат, — остановил я его. — Может, проветрятся хоть немного. Нам и тут места хватит, — я поднял край одеяла и подвинулся, освобождая половину своего матраса. Меньшую.

— Но... — Ссыкун замялся, недоверчиво глядя на предложенную мною роскошь, — что, если я это... опять...

— Тогда я тебя урою, — спокойно предупредил я. — Так что выбирай сам, хочешь ты быть тут — или там, — я кивнул в сторону вонючей груды тряпья под окном.

Пацан вздохнул и полез ко мне под одеяло. Он был холодным, покрытым гусиной кожей и попахивал чем-то сладко-молочным в области рыжеватой макушки. Так пах мой первый и единственный щенок. Он умер от чумки, не прожив и полгода.

Шурик заснул почти сразу. Странно, но его ровное дыхание и тепло согревшегося тела, подействовали на меня, как снотворное. Я дрых почти до самого вечера. А Ссыкун, чудная душа, встал пораньше и перебрался под окно. Стыдно сказать, проснувшись, я подумал, что он сбежал, потому что снова описался. Но постель была сухой и чистой. Просто мальчишка не хотел осложнять мне жизнь. Такой вот оказался... тактичный.

Двенадцать постных блюд. Дания

— Мы заедем в пару магазинов по пути, ладно? — Ник свернул на какую-то боковую улочку и стал искать место для парковки, что в Копенгагене было совсем не просто. — Все закрывается в час, так что нам стремительным домкратом придется, окей?

Стремительным домкратом? Такого я еще не слышал. Рождество на носу, а бедняга Ник так забегался по моим делам, что наверное не успел купить все подарки. Вот и наверстывает теперь упущенное. А я, эгоист, озабоченный своими проблемами, даже и не спросил, где он обретался все это время. Небось студент кучу бабла на гостиницу просадил. Не ночевал же он на вокзале, как бомж какой-нибудь?