Путешествие с дикими гусями

Путешествие с дикими гусями

Заправка. Дания

— Форбэнеде йодебранере! — прорычал Ян и зло ткнул сигаретой в пепельницу.

Я понимал, что ругательство относится не ко мне, а к черному форду с немецкими номерами, маячившему перед лобовым стеклом нашей тойоты. Понимал, но все равно съежился на переднем сиденье, стараясь стать как можно меньше и незаметнее.

— Ты не у себя в Германии, сука! Это полоса для обгона, так чего ты тащишься, будто у тебя кишки на колеса намотаны? Нет, ну ты нарочно издеваешься, гавнюк, или как?! — Ян продолжал поносить "сжигателя евреев", мешая датские, русские и польские выражения. Он не любил немцев, хотя они составляли большую часть клиентуры. И не потому, что сам был евреем. Насколько я знаю, Ян наполовину литовец, наполовину поляк. Взрывоопасная смесь. И сам он такой, Ян. Взрывоопасный, непредсказуемый и тяжелый на руку.

Черный форд наконец перестроился вправо. Ян дал газ и глубоко затянулся. Я облегченно пошевелился, расправляя затекшие в неудобной позе плечи. Зря. Обо мне тут же вспомнили:

— Налей-ка мне кофе.

Я торопливо нагнулся за валяющимся в куче старых чеков и пакетов из-под чипсов термосом. Открутил крышку и стал аккуратно наливать дымящийся напиток в стальную кружку. Руки у меня не дрожали. Почти. Внезапно Ян тормознул, выругавшись. Термос дернулся, и кофе выплеснулся мне на колени. По светлым джинсам расплылось уродливое бурое пятно.

— Придурок! Даже кофе нормально налить не можешь!

Затрещина заставляет меня дернуться вперед. Я едва не роняю термос. Горячая жидкость выплескивается из чашки, зажатой в другой руке, прямо на пальцы. Я терплю, закусив губу.

— Посмотри на джинсы! — разоряется Ян, пока я молча пытаюсь надеть на кружку пластиковую крышечку. — Все в пятнах! Быку это не понравится. Еще подумает, я о тебе не забочусь. Разве я о тебе не забочусь, а, ублюдок неблагодарный?

— Да... То есть нет... То есть... — лепечу, вжимая голову в плечи. От страха тупею. Мысли скачут в голове, как кости в стаканчике, который трясет отчаявшийся игрок. Наконец из меня вываливается что-то внятное. — Я могу замыть пятно в туалете.

Ян фыркает и выхватывает у меня кофе. Осторожно, чтобы не обжечься, отпивает глоток и кривит обветренные губы.

— Хочешь, чтоб я привез тебя не только грязным, так еще и мокрым?

Я мотаю головой и тихонько отползаю на дальний край сиденья, пока бок не прижимается к двери с поцарапанной обшивкой. Вместо удара на бедро шлепается тряпка.

— Вот, затри лучше.

Я послушно принимаюсь возить тряпкой по пятну. Без особого успеха. Но Ян уже забыл про меня. С облаком дыма из его рта вылетает новая матерная тирада — на сей раз в адрес транспорта, груженого крыльями для ветряных мельниц. За ним уже образовалась очередь из легковушек, ждущих возможности для обгона. Кажется, мы опаздываем. Я не знаю, куда мы едем, и когда должны быть на месте, но не задаю вопросов. От этого Ян давно меня отучил.

Я смотрю в окно. За грязным стеклом, полосатым от дождевых дорожек, тянется однообразная буро-зеленая равнина, кое-где перекрещенная черточками лесополосы или размеченная белыми пятнышками фермерских домов. У самого горизонта тонкие стальные крылья ветряков скребут низко висящие тучи. Я читал в одной книге, давно, что мельницы опасны для птиц, особенно крупных хищников. Орлы не видят надвигающиеся лопасти во время полета, и их просто перерезает пополам. Я представил себе зеленую даже зимой траву у подножия белых башен, усеянную перьями и сбрызнутую птичьей кровью.

В глаза ударил желтый свет мигалки машины сопровождения. Мы наконец обогнали транспорт и понеслись вперед. Мотор старенькой тойоты натужно ревел, Ян матерился, роясь в пачке "Принца" — у него кончились сигареты.

Он свернул у первого же указателя заправки. Сунул шланг с девяносто вторым в бок тойоты и потрусил к небольшому магазинчику, на ходу нажав на кнопку замка. Как обычно, я остался в запертой машине. От нечего делать сидел и глазел по сторонам. Смотреть было особо не на что. Рядом заправлял белый "гольф" седой старикан с крючковатым носом. Он ежился на ветру в тонкой курточке, руки в коричневых пятнах покраснели. Заметив мой взгляд, старик улыбнулся голубоватыми губами и подмигнул. Горло перехватило, подступила тошнота. Я сполз вниз по сиденью. Глаза оказались на одном уровне с нижней границей дверного стекла. И тут я заметил это. Дверь была не заперта.

Несколько мгновений тупо моргал, соображая. Ведь я точно видел, как Ян нажал на кнопку центрального замка. В башке медленно замерцало воспоминание. Ева, кажется, разорялась вчера насчет машины — даже с чердака я слышал, как она орала во дворе по-литовски. Ян потом возился с дверями, пока не стемнело. Наверное, думал, что все починил. Но, видно, не совсем все.

Я приподнялся на сиденье и вытянул шею. Через витрину магазина Яна не было видно, зато я разглядел в углу за полками, уставленными канистрами с омывайкой, неброскую дверь с табличкой WC. "Хоть бы его разобрал понос с Евиной стряпни", — подумал я, тихонько пробуя хромовую ручку. Дверь с легким щелчком подалась. На меня повеяло промозглым холодом. Глаза скользнули за асфальтированный пятачок парковки. Там, по другую сторону глубокой сточной канавы, шло поросшее невысокой травой, продуваемое всеми ветрами поле. Но немного левее и дальше вдоль откоса топорщились кусты, переходящие в прозрачный лесок.

Я сглотнул. Слюна царапнула пересохшее горло. Рядом взревел мотор, и я чуть не наделал прямо в штаны. Но это всего лишь вырулил с заправки белый "гольф". Я снова обшарил взглядом магазинчик за стеклом, напоминавший залитый ярким светом аквариум. Продавщица в форменной футболке пялилась в телик, задумчиво кидая в рот печенье, выставленное на прилавок по случаю скорого рождества. Она была похожа на присосавшегося к стеклу ленивого толстого сомика. Ян все еще заседал в сортире. Я точно не мог просмотреть его за редко расставленными стеллажами.

До боли сцепив зубы, я толкнул дверцу от себя. Выскользнул в образовавшуюся щель и быстро присел за капотом машины. По подъездной дороге к заправке направлялась расписанная яркими фруктами фура. Водителю наверняка покажется странным приячущийся за машиной мальчишка. Еще решит, что я вор или угонщик. Схватит за шиворот и отволочет в магазин. Или вызовет полицию. И неизвестно, что хуже. Хотя нет, известно. Ян был знакомым злом. Очень близким. И очень реальным.

Дрожащими пальцами я потянул дверцу тойоты на себя, готовый закатиться обратно на сиденье. Притвориться, будто ничего не случилось. Будто и не приходила в голову дурацкая мысль о побеге. Но дверца не подалась. Удивленный, я дернул ее посильнее. Блин, заперто! Проклятый замок внезапно решил сработать.

Застонав от отчаяния, я высунул голову над капотом. Широкая, обтянутая черной кожей спина Яна маячила у прилавка. Продавщица-сомик оторвалась от экрана и тащила в щипцах длинную желтую сосиску: ей заказали хот-дог. Это давало мне от силы минут пять.

Пригнувшись, я рванул через заправку, едва не угодив под фруктовую фуру. К счастью, водитель не стал сигналить. Просто высунулся из окна и проорал что-то вслед. Дождь кончился, но в воздухе все еще висела холодная водяная взвесь. Волосы от нее тут же намокли и прилипли к лицу — или это от пота? С меня лило, хотя изо рта валил пар. Сердце бешено колотилось в ребра, дыхание драло судорожно сжавшееся горло. Ноги разъезжались на мокрой траве. Я молился только об одном — чтобы не споткнуться и не подвернуть лодыжку. Молился неизвестно кому — прыгавшему перед глазами серому небу, ворону, взгромоздившемуся на дорожный знак, неведомому, но милосердному богу, сломавшему замок, вынудившему Яна просраться, а потом заправиться хот-догом.

Канаву я преодолел на четвереньках, хватаясь по пути наверх за пучки режущей ладони осоки. Рванул в кусты, хлестнувшие голыми ветками по лицу. И тут сзади послышалось хлопанье двери и разъяренный рев: Ян обнаружил наконец мое отсутствие.

Я подпрыгнул, как подстреленный заяц, и повалился на землю. Уткнулся носом в палую листву и пополз, пачкая джинсы и куцую курточку, совершенно не рассчитанную ни на зимнюю погоду, ни на игры в казаки-разбойники. В голове билась одна мысль, каленым железом выжженная в извилинах: "Если Ян поймает, точно убьет. Только сперва еще поиздевается. Так что нельзя попадаться. Нельзя попадаться. Нельзя..." Казалось, взмокшей спиной и затылком я чувствовал, видел, как Ян коротко спрашивает водителя фуры, как раздраженно шагает вдоль канавы, закусив в зубах сигарету, высматривая мои следы. Как разглядывает смятую траву, хмурясь, выдыхает дым и орет:

— Денис! — он произносит мое имя на здешний манер, с ударением на первый слог. — Денис! — и добавляет кучу слов на датском. Наверное шофер грузовика еще не уехал. Потом переходит на русский, уже не стесняясь. — Лучше сам выходи, гавнюк! Даю тебе последний шанс. Не выйдешь, я тебя сам найду! Отвезу к быку, а потом так измордую, что мама родная не узнает. Если бы она у тебя выбл..дка была.

Я беззвучно всхлипываю и начинаю зарываться в листву. Осторожно, медленно. Гул скоростного шоссе заглушает шорохи. Я понимаю это умом, но дрожащее запуганное существо внутри меня, которое я так ненавижу, уверено, что Ян слышит все и медлит, только чтобы растянуть удовольствие. Это существо готово тоненько завизжать от ужаса и опустошить мочевой пузырь в превратившиеся из голубых в черные джинсы. Но я затыкаю ему рот. Я забрасываю себя тяжелыми мокрыми листьями. Зарываюсь носом в пахнущую перегноем и улитками землю.

Где-то с треском резким, как выстрел, ломается сучок. Мое сердце на миг замирает, а потом срывается с места в карьер, стучит, как колеса несущегося под откос локомотива. Ян наверняка услышит его. Не может не услышать. Из горла рвется крик. Я открываю рот и жру землю, загоняя его обратно. Я вцепляюсь в землю пальцами, ломая ногти. Яну придется выдрать меня с корнем, чтобы сдвинуть с места.

Кровь стучит в уши звуком знакомых шагов. Громче. Ближе. К жирному запаху прели и дождя примешивается табачная вонь. Зажмуриваюсь изо всех сил, чувствуя, как между ног сочится позорное тепло. Я все-таки обоссал штаны.

— Где ты, малыш? — раздается, кажется, над самой головой. — Раз, два, три, четыре, бл...дь, я иду искать.

Чувствую содрогание земли под его шагами. Я тоже дрожу, и ничего не могу с этим поделать. Теперь-то Ян заметит меня, точно заметит! Но он проходит мимо. Шорох листвы и потрескивание веток удаляются. Какое-то время я еще чую его сигареты, слышу его голос. Минуты? Часы? Лежу, уткнувшись лицом в землю, боясь пошевелить даже мускулом, боясь поглубже вздохнуть. Мне все чудится, что Ян специально притаился где-то поблизости и прыгнет ногами на спину, стоит мне выдать себя. Прыгнет и переломит хребет, как котенку.

Я поднимаю голову, когда уже почти не чувствую собственного тела. Сначала пугаюсь: кажется, я ослеп. Но потом понимаю, что вокруг просто стемнело. Фары проносящихся по шоссе машин скользят желто-голубыми призраками среди тонких стволов. Вглядываюсь в пляску теней, стараясь разглядеть среди них черный массивный силуэт. Напрасно. Я почти не могу поверить в это. Ян ушел. Ушел без меня.

Сажусь, и в мое замерзшее тело вцепляется пронизывающий до костей ветер. Дрожь бьет так, что зубы громко клацают во рту. Невозможно сжать челюсти. Впервые я задумываюсь о том, что буду делать дальше. И понимаю, что не знаю. Мне тринадцать лет. Я в чужой стране, язык которой едва понимаю. Последние полтора года я ел, спал и дышал с позволения человека, которого теперь нет рядом. Который забьет меня насмерть, если найдет. А он будет искать. Он такой, Ян.

Кафе. Литва

Я достался Яну дешево. Наверное потому, что Игорь получил меня вовсе бесплатно. Бонусом к обчищенной квартире, в которой я сидел, голодный и зареванный, когда хозяин вернулся из очередного рейда за подержанными иномарками в Литву. Мать ушла, прихватив Игорев ноутбук и штуку баксов, приклеенную под диваном, и оставив меня за запертыми двойными дверями. Когда в замке наконец повернулся ключ, я как раз раздумывал над тем, какая смерть лучше — от голода или банки майонеза, срок годности которого истек еще в прошлом году.

В общем, надо отдать Игорю должное. Другой при таком раскладе выместил бы злость на нежеланном кукушонке, а потом выкинул на улицу. Но мамин сожитель — уже, правда, бывший — метнулся в магазин за макаронами и сосисками. И только накормив до сытой икоты, стал выпытывать местонахождение родительницы, а соответственно и штуки зеленых. К сожалению, оно так и осталось тайной, покрытой мраком, для нас обоих.

Несколько месяцев Игорь терпел у себя чужого ребенка. Возможно, в надежде на то, что в женщине, с которой почти год делил постель, проснутся если не совесть, то материнские чувства, и она вернется за своей собственностью. Я продолжал ходить в школу — когда не прогуливал. Помогал возиться с пригнанными на продажу машинами. Даже макароны варил. И когда Игорь предложил взять меня в очередную поездку, как раз совпавшую с зимними каникулами, я не заподозрил неладного. Радостно закинул сумку с нехитрыми пожитками в раздолбанную "ладу", где уже сидело трое приятелей-перегонщиков: наконец-то будет о чем рассказать в школе в начале новой четверти. Ведь Игорь обещал показать мне Каунасс!

Не насторожило меня даже то, что я внезапно оказался племянником, которого Игорь везет к родственникам на каникулы. А что? Эта история спасала меня от упоминания о маме, которая собиралась так быстро, что забыла в квартире собственного сына. Вот такой вот "Один дома" по-русски. На погранконтроле "дядю" с "племянником" пропустили без проблем. Не знаю, сколько стоили Игорю поддельные доверенности, — в одиннадцать как-то не задумываешься, откуда у тебя берется загранпаспорт.

В Каунассе я подробно осмотрел только одну достопримечательность — тамошний авторынок. Протаскав меня по нему до вечера, Игорь отделился от товарищей и повел меня в кафе. Пока я с восторгом уплетал первый в моей жизни гамбургер, к нам за столик подсел "дядин" знакомый. Он сразу мне не понравился: тяжелый взгляд из-под узкого лба, короткая "тюремная" стрижка, словно приклеенная к углу рта вонючая сигарета и огромные руки с вросшими в подушечки желтыми ногтями. "Дядя Ян" со мной даже не поздоровался, разговор вел только с Игорем. Но я все время чувствовал на себе его давящее внимание, причины которого не понимал, а потому ужасно смущался. Я чавкаю? Или заляпался кетчупом? Может, слишком громко сосу колу через соломинку?

Наконец Игорь засобирался и велел мне сходить в туалет на дорожку. Я сказал, что не хочу.

— А ну дуй в сортир, пацан, — Ян взглянул прямо мне в глаза, и что-то в его голосе заставило меня подскочить со стула. — А то вон сколько колы высосал. Потом еще возись с тобой.

Я послушно пошлепал в сторону двери с буквой "М". Открыл ее и тут же выскочил обратно, как ошпаренный. Внутри поросенково-розовая жирная тетка подтягивала перед зеркалом пятнистые лосины. При виде моего замешательства Ян громко гоготнул и ткнул пальцем в соседнюю дверь с буквой "V". Игорь улыбнулся как-то кривовато и натянуто, но кивнул. Я осторожно сунулся туда и с облегчением рванул к ряду писсуаров. Но на этом мои туалетные мучения не закончились.

Мама приучила меня всегда мыть руки после того, как справлю дела. Но как можно это сделать, когда кран сломан? А он, конечно, сломан, когда на хромированном носике нету крантика, который можно было бы повернуть. Странно вообще-то, потому что, в целом, в туалете чисто и даже не пахнет ничем, кроме цветочного освежителя. Я внимательно осмотрел раковину на предмет скрытых кнопок, на всякий случай даже прощупал весь кран и наконец засунул под него голову, чтобы получше разглядеть снизу. Теплая вода брызнула прямо в лицо. Я испуганно взвизгнул и отпрыгнул, отряхиваясь, как собака.

Когда я наконец вышел из туалета, кое-как вытершись бумажным полотенцем, Игоря за столом не было. Ян уставился на меня, лениво кидая в рот остывшую картошку фри. Я заозирался по сторонам. Может, Игорь тоже пошел отлить и ошибся дверью? Да нет, он же не такой дурачок, как я. Тогда где он?

— Игорь ушел, — спокойно сообщил Ян. Выбрал толстыми пальцами палочку картошки поподжаристей и захрустел ею, не сводя с меня темных холодных глаз.

Я не знал, что сказать. Взгляд внезапно упал на мою сумку, сиротливо приткнувшуюся под столом у ног Яна. Зачем она здесь?

— А когда он вернется? — без особой надежды выдавил я.

— Никогда.

Еще одна картошка отправилась в рот. Я заметил, что зубы у Яна очень неровные, наседающие друг на друга, будто им не хватало места на слишком узкой челюсти.

Почему-то я сразу поверил. Не стал плакать, истерить, сыпать ненужными вопросами. Просто тихо опустился на стул и уставился на торчащие из-под бумажной скатерти ручки потасканной спортивной сумки. Если родная мать бросила меня без всяких объяснений, почему бы это не сделать чужому человеку? Который совершенно ничем мне не обязан? Игорь хотя бы не запирал меня в квартире с пустым холодильником. Наоборот, накормил до отвала и оставил со своим... Кстати, а почему Ян все еще здесь? Не холодной же картошки ради?

Я робко поднял на него взгляд. Ян будто этого и ждал.

— Ты теперь мой.

Я думал, что ослышался. Но нет, он так и сказал. Не "Ты теперь со мной", а "Ты теперь мой". И это мне не понравилось. Следующие слова понравились мне еще меньше.

— Я заплатил за тебя. Тысячу евро. Ты мой, пока не отработаешь то, что я на тебя потратил.

В общем, в этом даже была некая справедливость — примерно так рассуждал я тогда. Игорь потерял на мне тысячу. Логично предположить, что он захочет ее вернуть, так или иначе. А что меня оценили в евро, так это тоже нормально — инфляция.

— Мне нужно будет продавать машины? — спросил я, уже смиряясь со своей участью.

Ян даже не ухмыльнулся.

— Нет. Кое-что другое.

Он щелкнул пальцами и сунул подбежавшему официанту мятую купюру.

— Твой счет только что вырос на пять евро, — сообщил мне, поднимаясь из-за стола, новый... кто? Дядя? Хозяин?

"Это что, мне еще и за все съеденное отрабатывать придется? — тоскливо подумал я, закидывая сумку на плечо и вываливаясь из теплой кафешки на мороз. — И чего было столько жрать? Подумаешь, гамбургер. Булка с котлетой она булка с котлетой и есть".

Яну принадлежала неброская "ауди", цвет которой я не мог точно определить из-за темноты. Я сразу прилип носом к стеклу, но меня ждало разочарование — фонари и неоновые вывески ничем не отличались от тех, к каким я привык в родном городе. Разве что здесь они были на непонятном языке.

— А куда мы едем? — спросил я, с трудом подавляя зевок.

Ян не спеша сунул в рот сигарету и прикурил:

— Когда я был пацаном вроде тебя, отец мне говорил: детей должно быть видно, но не слышно. И если я разевал рот, он бил в зубы. Ты хочешь в зубы, сопляк? — Он повернулся ко мне, и по прищуренным глазам я сразу понял — новый "дядя" не шутит. Может быть, он вообще не умеет шутить.

Я молча затряс головой, и Ян удовлетворенно выдохнул дым прямо мне в нос.

— Молодец. Быстро схватываешь.

А потом мы куда-то свернули, и я заметил большую мигающую надпись, ярко-розовую и будто висящую в черном замерзшем воздухе: "HOTEL".

Звездное небо надо мной. Дания

Я постарался как можно быстрее уйти от шоссе. Все казалось, что Ян поджидает меня где-то на обочине с погашенными фарами. И как только выйду на свет, включит мотор, разгонится и размажет по асфальту, будто заблудившегося в темноте ежика. А машины так и будут проносится мимо — прямо по моим кровавым кишкам.

Поэтому я попер напрямик — через поля. Ночь была лунная — ветер разогнал тучи, земля ровная — цивилизация. Так что опасаться следовало только дренажных канав и низких изгородей под током. В одну такую проволоку я все-таки влетел — слишком поздно рассмотрел тусклое поблескивание металла. Оказалось, я очень высоко могу прыгать на одной ножке, одновременно выражая свои чувства в стиле Яна. Зато хоть согрелся немного. Температура вроде была плюсовая, но дубак все равно жуткий — особенно, когда на тебе только тонкая влажная курточка, которую продувает насквозь.

Сначала я часто оглядывался и дергался от каждого шороха, а когда где-то совсем рядом заухала сова, чуть снова не обмочил штаны. Думал, это Ян хохочет, издевается. Но постепенно до меня дошло, что никто за мной не гонится — по крайней мере, пока. Вместо того, чтобы оглядываться через плечо, я стал все больше и больше посматривать на окружающее.

Луна висела низко над головой огромным круглым подносом. Крупные звезды мерцали, будто нашитые на черную бархатную скатерть блестки. Я легко нашел ковшик Большой Медведицы, но больше никаких созвездий припомнить не смог. Шел по распаханному полю и пялился в бесконечную глубину, будто бы заключившую меня в себя. Кто знает, может, на самом деле, я не черный жук, ползущий по черной земле, а такая же сияющая яркая точка — все зависит от того, откуда посмотреть.

И вообще, удивительное, оказывается, существо — человек. Вот и колотит его, как бы ни втягивал голову в плечи и ни обхватывал себя руками, и в желудке уже давно сосущая черная дыра, а он бредет себе, и его от звездочек штырит. Хотя это как раз, может, и понятно. Последние полгода мой личный пейзаж был либо заключен в раму чердачного окошка — рассохшуюся и зябко тянущую сквозняком, либо — заляпанного стекла автомобиля. С чердака я видел кусочек неба над мохнатой бровью елок, разгораживающих лысые поля; покрытый непросыхающими лужами двор, заросший сорняками огород и изгиб проселочной дороги, по которой редко скользили случайные машины. Из тойоты — смазанные огни и светоотражающие дорожные знаки, которые я поначалу пытался запоминать. На работу обычно вывозили, когда уже стемнело. Сегодня мне в очередной раз свезло — заказ пришел издалека и, очевидно, жирный заказ, иначе Яна жаба бы задушила на бензин тратиться.

Когда долго смотришь на мир в раме, забываешь, как оно может быть без нее. Вообще забываешь, что раму кто-то сделал. И почему ты в ней. Перестаешь задавать вопросы.

Когда-то давно я читал книжку про Мэри Поппинс, тогда, когда еще мог свободно читать. Там Джейн попала в фарфоровое блюдо, где жили нарисованные мальчики. Дети заманили девочку в старый каменный дом, где их жуткий прадедушка заявил, что она навсегда останется в блюде, если не заплатит выкуп. Джейн нечем было платить, но ее спасла Мэри Поппинс — вытащила из тарелки. А меня некому было вытащить. И Ян каждый день жрал меня с потрохами. Поэтому мне пришлось разбить блюдо и сбежать через трещину. И заново привыкать к огромности всего вокруг. Заново учиться дышать.

У меня быстро начали болеть ноги — я давно уже никуда не ходил. К тому же кеды основательно жали — Ева ошиблась с размером. Она вечно ворчала, что я слишком быстро расту.

В результате я пару раз навернулся носом и близко познакомился с прелестями сельской жизни: теперь мои колени украшала не только земля, но и коровья лепешка — судя по запаху, очень свежая. "Если есть гавно, значит, где-то должен быть и тот, кто его высрал", — сообразил я. Зачем-то присел на корточки и заозирался в темноте. Впереди, посеребренные лунным светом, действительно выступали венчающие лохматую тушу здоровенные рога. Рога были не одни. Очевидно, целое стадо мирно дремало на лугу, превратившемся в минное поле дерьма.

Если честно, на гавно мне было плевать — я и так уже вонял хуже последнего бомжа. А вот коровы — это другое дело. Что, если среди них есть быки? Что, если они агрессивные? И вообще, какого хрена им не спиливают рожищи — вон какие острые на концах! Мало ли, что у них тут изгородь. А вдруг проволока порвется или там обесточится? Или это специально так предусмотрено, чтоб коров никто не упер?

Я потихоньку попятился, надеясь обойти стадо стороной. Животные стояли смирно, только иногда вздыхали во сне, выпуская из ноздрей призрачные облачка пара. Я уже воспрял духом, как тут мой кед поехал по очередной лепешке. Руки взметнулись вверх в попытке удержать равновесие. Некрупный бугорок впереди, который я принял за теленка, испуганно вскинул голову. На меня уставились два огромных, как плошки, светящихся глаза. Разве у коров глаза светятся?!

Я завопил и рванул прочь от оборотня. Оборотень взвился в воздух и бесшумно полетел над лугом, подкидывая белым задом. Еще несколько темных бугорков сорвались с травы и понеслись следом, совершенно беззвучно, как призраки. Я тоже несся, не разбирая дороги — в противоположную сторону и со звуковым сопровождением. Внезапно вытянутые, как у слепого, руки ткнулись во что-то мохнатое и теплое.

— Мама! — взвизгнул я.

— Му-у! — рявкнуло разбуженное рогатое чудовище и шарахнулось в сторону.

От испуга я шлепнулся на пятую точку. Мимо меня тяжело проскакало еще несколько волосатых туш, вскоре сгрудившихся в сторонке, подозрительно выставив рога. Это не коровы, а просто бизоны какие-то! Как меня не затоптали в темноте — не знаю. Вот, блин, вам и встреча с живой природой.

Некоторое время я пластом лежал на траве, вдыхая неповторимый аромат коровьего ужаса и пытаясь успокоить пульс. Наверное, это были олени. Или косули. Ну те, с лазерными зенками. Хрен их знает, что они тут забыли. Трава на хозяйском лугу что ли зеленее?

От земли шел сырой холод, и я стал всерьез задумываться о ночлеге. Не под кустом же мне, в самом деле, спать? Так можно и не проснуться. Из жилья вокруг только фермы, которые я пока обходил за километр. Не заявлюсь же я на порог чумазый и вонючий, способный сказать только "Хай!" и "Кондом"? В городе было бы проще. Там много мест, где можно укрыться. Но как добраться до ближайшего города я не знал. Значит, придется импровизировать.

Я пошел от фермы к ферме, прячась в тенях, присматриваясь — нет ли где незапертого сарая или хлева, куда можно тайком пробраться? Но большинство подсобных помещений стояло слишком близко к домам, и я не отваживался туда лезть. В нескольких местах меня облаяли здоровенные собаки, которые разгуливали тут свободно, без цепи. К счастью, ни одна псина за мной не побежала, просто отогнали на приличное расстояние, а потом вернулись к своей сахарной косточке, суки сытые.

Повезло мне, когда я совсем отчаялся. У проселочной дороги обнаружился здоровенный коровник, наверное на несколько сот голов скота. Животные стояли надежно привязанными к раме — это я разглядел через открытые двери, из которых лился яркий неоновый свет, и тянуло живительным теплом. Собак слышно пока не было. Хозяйский дом мерцал рождественскими гирляндами с другой стороны дороги. Окна в нем давно погасли.

В тишине гулко позвякивал металл привязей, да иногда мычала какая-нибудь не заснувшая еще корова. Я распластался спиной по стене и подобрался ближе к двери. Заглянул внутрь. Так и есть — никого. Кроме скотины, конечно. Лампы дневного света освещают выскобленный бетонный пол, сено в кормушках, сопящие над ними ушастые головы. Мда, по ходу, я тут буду самым грязным. Но не к коровам же лезть спать? Они тут пугливые какие-то.

Взгляд скользнул по приставной лестнице, ведущей на чердак. Что ж, это мне знакомо. Я чуть ли не на цыпочках пошел по проходу, шарахаясь от брякающих загородками животных. Птичкой взлетел по стремянке и забился под стреху между каких-то сломанных ящиков. От коров внизу шло естественное тепло, ветер сюда не задувал, режущий глаза свет растворялся в уютных сумерках. Даже непрестанное металлическое бряканье постепенно слилось в монотонный фон, вроде бурчащего за стеной телевизора. Еще не успев согреться, я провалился в сон.

Нарцисс. Литва

Номер был маленький. БСльшую его часть занимала двуспальная кровать, заправленная цветастым покрывалом. У кровати приткнулась хромоногая тумбочка. Лампа под пыльным абажуром не работала. Напротив темнело два узких окна. Между ними — репродукция под стеклом. Какой-то раздвоенный мужик в воде на коленях. Слева от кровати — приоткрытая дверь, в которой просматривался край унитаза.

Я нерешительно опустил сумку на потертый палас — когда-то оранжевый, а теперь неопределенно-бурый. На таком наверняка не видно кровавых пятен.

— А где я буду спать? — спросил и тут же втянул голову в плечи. Вспомнил, что надо беречь зубы.

Но на этот раз Ян не рассердился.

— Вот пол. Вот кровать, — ткнул он в оба предмета желтым от никотина пальцем. — Выбирай.

— Кровать, — быстро сказал я и принялся рыться в сумке на предмет пижамы. В конце концов, прежде чем мы переехали к Игорю, я частенько спал с мамой — на съемной квартире был только один диван-раскладушка. А мама вообще девочка.

Штаны с растянутой резинкой внезапно вылетели у меня из рук и приземлились под подоконником, раскинув голубые крылья. Я удивленно поднял глаза на Яна.

— Это что еще за детский сад? — скривился он, стягивая через голову футболку.

На широкой груди заиграли покрытые курчавым волосом мышцы. Я уставился на волка, скалившегося на меня с мясистого бледного плеча. Сглотнул и перевел взгляд на несчастную пижаму. Да, медвежата и пчелы это, пожалуй, пройденный этап. В конце концов, мне скоро двенадцать, хоть я и мелковат для своего возраста.

Скинув рубашку и джинсы, я быстро юркнул под одеяло. Даже зубы не стал чистить. На трусах у меня был Губка Боб, и я не знал, как отреагирует на мультяшного героя мой брутальный хозяин. Ян между тем скрылся за дверью ванной. Зажурчала тугая струя, захрюкал бачок, загудели утробно трубы в стене прямо за моей головой. Ян хлопнул рукой по выключателю и в темноте прошлепал к кровати. Пружины заскрипели под грузным телом. Я проворно отодвинулся на самый край. А то мама вечно жаловалась, что у меня ледяные ноги.

Окна номера выходили на улицу, и светофор на ближайшем перекресте окрашивал пахнущий грязными носками мрак поочередно в зеленый, желтый и красный. Когда желтый зажегся снова, я почувствовал чужую руку у себя на бедре. Грубые пальцы прошлись по животу, нашарили мою ладонь и потянули вниз. Я лежал спокойно, не понимая, чего хочет Ян. Неужели этот татуированный суровый мужик любит спать, держась за ручку?

Но оказалось, он хотел, чтобы я подержался за кое-что другое. Я попытался отдернуть руку, но его лапища крепко сжала запястье. Так крепко, что меня перекосило от боли.

— Что с тобой, пацан? — судя по щекотавшему мне ухо дыханию, половина кривых зубов у Яна давно сгнила. — Ты чего, никогда не дрочил?

Я пискнул что-то невразумительное, чувствуя, как полыхают щеки, — и вовсе не потому, что светофор за окном замигал красным. Ян водил моей рукой по своему вздыбленному достоинству, и я не знал, то ли сжать пальцы покрепче, чтоб он завопил от боли и выпустил меня, то ли наоборот растопырить их и прикинуться веником. Выбрал второй вариант, чисто из опасений, что первого смогу и не пережить.

Ян недовольно зарычал:

— Ты первобытный или как? Члена никогда не видел?

Я замотал головой, вспомнил про темноту и проблеял:

— Не-е то чтобы...

С меня спорхнуло одеяло и улетело куда-то в ноги. Зелено-желто-красный Ян стащил с себя боксеры и начал демонстрацию. Я попытался сбежать, но меня поймали и сунули носом в нечто, напоминающее статую Свободы на волосатом пьедестале. Раскаленная головка разве что не светилась в темноте, как факел. Глаза у меня сбежались вместе и расширились настолько, что стало больно в черепе. Я попытался отодвинуться, отпихивая бедра Яна руками — ведь я уже разглядел все в деталях! Но тот надавил мне на шею и ткнул в пахнущий мочой пах. Я извернулся, задыхаясь, и впился зубами в чужую плоть.

Рев над моей головой посрамил концерт туалетных труб, устроенный соседом слева. Меня с матюками дернули за волосы, бросили на спину, прижали руки к матрасу. Волосатые ляжки вдавили плечи в кровать. Казалось, грудная клетка расплющится под весом Яновой туши. Я едва мог вздохнуть, а в губы мне уже совалась та часть тела, которой совсем было не место у моего лица.

Навряд ли я понимал тогда, что все происходящее неправильно, плохо и незаконно. Знал только, что после туалета Ян точно не помыл руки, не говоря уже обо всем остальном. И я ни за что не собирался позволить возить вонючей грязной штуковиной себе по щекам, и уже тем более пихать ее в рот — хоть я и не почистил зубы. Поэтому я изо всех сил мотал головой, пока не нарвался на пощечину, от которой одновременно брызнули из глаз слезы и посыпались звезды.

— Открой рот, щенок! — прошипел Ян, сжимая стальными пальцами мою челюсть. — И попробуй только еще раз кусни. Я тебе все зубы тогда выдеру клещами, один за другим!

Я трепыхнулся, но мучитель загреб мои руки, придавил их коленями и снова вцепился в лицо — одной рукой в подбородок, а другой в нос, зажимая ноздри. Задыхаясь, я распахнул рот, сообразив, что давно пора кричать. Но вопль тут же захлебнулся — для него не осталось места.

Наверное, все длилось всего несколько минут, но тогда время растянулось в вечность, размеченную вспышками красного, желтого и зеленого, вырезающими из черной бумаги нависающий надо мной мужской силуэт — снова и снова. Я думал, что задохнусь. Что у меня вывернуться из суставов челюсти. Что подавлюсь поднимающейся к горлу рвотой. Но я выжил.

Красный свет сменился на желтый. Черный силуэт исчез, открывая вид на окна, за которыми светофор перешел на ночной режим, и стекло репродукции, отражающее рыжие вспышки. В горле у меня забулькало. Я кое-как сполз с кровати и метнулся в ванную. Там долго обнимался с толчком, пока из меня не вытекло все, включая остатки гамбургеров и колы. Потом умылся, не решаясь глянуть в мутное зеркало. Казалось, мое лицо непоправимо изменилось, будто его смяли, как пластиковый стаканчик, и оно никогда больше не сможет принять первоначальную форму.

Я вышел из ванной и молча свернулся калачиком на полу. Ян курил сигарету, опершись на подушки, и дым нестерпимо драл болевшее горло, но я старался не кашлять. Затушив окурок о тумбочку, этот козел встал, зашарил в груде своей одежды и вытащил ремень. Я зажмурился. Вот она, расплата. Если зубы не выбьет, так уж выдерет теперь, как сидорову козу. И чего я только вздумал кусаться? Но бить меня Ян не стал. Только стянул ремнем запястья и пристегнул к ножке кровати.

— Это чтобы ты сбежать не вздумал, пока я сплю, — пояснил он.

Сбежать? Эта мысль не пришла мне в голову. А теперь было поздно. Ремень мне не расстегнуть, даже если кисть из сустава выверну. И ножку не приподнять — на кровати раскинулся Ян своей тушей. Я лежал на спине в одних трусах, и мигающий свет окрашивал желтым набухающие повсюду синяки. Тело ломило так, будто меня переехал бульдозер.

Ян вскоре захрапел, а я не мог закрыть глаза. Как только отяжелевшие веки опускались, под ними начинал крутиться трехцветный калейдоскоп, обрамляя раскачивающуюся под скрип кроватных пружин черную фигуру — взад-вперед, взад-вперед. Чтобы отвлечься и вышибить из башки все мысли, я уставился на стеклянную рамку со странной картиной, теперь превратившуюся в темную кляксу на стене. Что там было изображено?

Я попытался как можно подробнее воспроизвести репродукцию в памяти. Молодой парень с длинными волосами сидит на корточках в воде, глядя на свое отражение. А рядом — его каменная копия. Только это уже не совсем парень. Если присмотреться, это рука, держащая яйцо, из которого пророс цветок. Насколько у человека должно снести крышу, чтобы нарисовать такое?

Внезапно я представил себя внутри картины. Я рассматриваю себя в озере, а сзади толпятся голые люди. Они чего-то хотят от меня, но мне пофиг. Я знаю, что на самом деле, все, что они видят и могут осязать — это камень. Они коснутся его — я не почувствую. Ударят — мне не будет больно. Трещина пойдет по известняку, не по мне. Я там, по другую сторону воды. Я вечен и совершенен. Им не достать меня. Никогда не достать.

Утром, выходя из номера вслед за Яном, я бросил последний взгляд на своего двойника. "Сальвадор Дали. Нарцисс" — шла мелкая надпись по нижнему краю репродукции. Я был не очень уверен кто из них кто — статуя или человек.

Дикие гуси. Дания

Разбудила меня литовская речь. Я решил, что Ян каким-то непостижимым образом нашел меня и вот-вот полезет за мной со своими подручными. Сжавшись в комок за ящиками, я напряженно прислушивался к происходящему внизу. На чердак вела только одна лестница. Если литовцы начнут карабкаться по ней, я решил спрыгнуть вниз. Лучше пусть сам убьюсь о бетонный пол, чем буду дожидаться участи, которую приготовил мне больной на всю голову урод.

Минуты шли, но про меня будто забыли. Звенели привязи, нетерпеливо мычали коровы, два молодых голоса перебрасывались неразборчивыми за шумом словами. Стоп! Да, говорили определенно по-литовски, но это не Ян. По ходу, вообще не знакомые мне парни. Я облегченно выдохнул: сам не заметил, что давно уже задерживаю дыхание. Осторожно высунулся из своего укрытия. Из-за ярких ламп внизу было непонятно, ночь еще, утро или уже день. На четвереньках подобрался туда, где кончался пол.

Подо мной двое рабочих-эмигрантов в синих спецовках и резиновых сапогах гнали куда-то рыжих коров с раздутым выменем — наверное на дойку. За окнами еще не рассвело — ну и рань! Я не знал, связаны ли гастарбайдеры с Яном или нет, и узнавать, существует ли литовская мафия только в моем воображении, совершенно не собирался. Надо было в темпе валить из хлева, пока меня не спалили. Сказать это оказалось проще, чем сделать: дойка растянулась, по моим ощущениям, на несколько часов. Когда рабочие наконец убрались, привязав всех коров, я колобком скатился с лестницы и дунул в ближайшие кусты. К счастью, еще не рассвело, и меня никто не заметил.

В кустах первым делом рванул ширинку — ссал наверное полчаса, еде дотерпел. Потом сосредоточился на других насущных потребностях. Надо было где-то раздобыть еду и теплую одежду. К тому же, жутко хотелось пить. В коровнике наверняка нашлась бы вода, но вернуться туда, под яркий свет ламп, я не решался. Оставалось одно — снова брести через поля.

Вскоре небо на востоке тревожно зарозовело. Взойдет солнце, и я не смогу так запросто разгуливать по чужой собственности — ясно же, что все эти тщательно огороженные луга и пашни кому-то принадлежат. Что будет, если меня засекут и остановят фермеры, я плохо себе представлял. Вызовут полицию? Или просто наорут и прогонят? А может, еще и побьют? Лучше сразу поискать какую-нибудь проселочную дорогу. Навряд ли у кого возникнет желание подвезти грязного подростка бомжевастого вида. А если кто все-таки остановится, я всегда смогу убежать. Так убеждал я себя, ковыляя в набивших кровавые мозоли, слишком тесных кедах.

Над головой раскинулись густо-лиловые эполеты облаков, набухавшие алым подбоем. Хрупкие силуэты деревьев черным кружевом оттеняли мантию невидимого еще солнца. Розовое сменилось теплым оранжевым с узором из темных пятен, как лепестки тигровой лилии. Пятна двигались, узор менялся. Внезапно я понял, что это стая крупных перелетных птиц. Их были сотни, целеустремленно пересекающих небо, вытянув длинные шеи. Еще одна стая показалась слева от меня, образуя почти идеальную букву V. Две крупные птицы пролетели совсем низко надо мной — они, как разведчики, прокладывали путь для остальных. Я завертел головой. Дикие гуси были повсюду. Десятки стай двигались в одном направлении, будто заранее договорившись о времени вылета и маршруте. Я никогда не видел ничего подобного. Стоял, разинув рот, закинув голову, и слушал "Хонк, хонк, хонк!" растянувшегося через рассвет клина.

Я читал, что вместе гуси могут пролететь на семьдесят процентов дальше, чем одинокая птица. Это потому, что взмахи крыльев передних особей создают подъемную силу для следующих за ними. Я вообще много чего читал, но мало чего видел — из того, что стоило бы видеть. Поэтому я зашагал следом за птицами. Хоть у меня и не было крыльев, казалось, так легче идти. Казалось, так я был не один.

Вскоре я вышел на асфальтовую дорогу, которая привела меня то ли в крупную деревню, то ли в маленький городок. Тихие улочки, на которых ни души. Темные окна в опрятных домах. Пустые карпорты. Глухо лающие за запертыми дверями собаки. Шмыгающие между обнажившимися садами коты.

Я не раз побывал в подобных "виллах". Обставленных по последнему слову дизайнерских трендов и заваленных старой рухлядью. Вылизанных уборщицами-филиппинками и засранных до состояния городской помойки. Меня привозили, когда жена уезжала в командировку. Или когда детей отправляли на каникулы. Или в субботу вечером, когда с утра не надо было вставать на работу. Хозяину, не мне. Возможно, я навещал как раз один из этих домов, так похожих на все остальные, особенно в темноте — кирпичный, с панелями солнечных батарей на крыше и светящимся рождественским оленем перед главным входом. Какая разница?

Мне просто нужна теплая одежда. Еда. И вода — много-много воды. Так хочется пить, что я готов лакать из лужи. И почти готов вломиться в первый попавшийся дом, перед которым нет запаркованной машины. Единственное, что меня останавливает — сигнализация. Что, если я разобью окно, а она сработает, и меня зацапают прежде, чем я успею открыть холодильник? Ян предупреждал, что со здешними копами у него все схвачено. Что меня помурыжат в клетке с местными урками для острастки, а потом передадут ему. Так стоит ли рисковать?

Я задумчиво уставился на изгородь, за которой раздавалось умиротворенное квохтанье. Кто-то держал здесь кур. Вот уж в курятнике верняк сигнализации нету. Сверну одной клуше шею, с местных буржуев не убудет. Только вот как я ее есть буду? Сырьем и с перьями?

Послышалось шлепанье подошв по асфальту, и из-за поворота показался мужичок-с-ноготок: в синем тренировочном костюме, неоновом светоотражающем жилете и с раскрасневшейся мордой под шерстяной шапочкой. Местный пенсионер убегал от инфаркта, но чуть его не получил, наткнувшись на меня. Инстинкт повел беднягу в обход, в то время как воспитанная поколениями вежливость направляла ноги в сторону встреченного ребенка и растягивала губы в обязательной улыбке. В итоге, бегун споткнулся на ровном месте, а я, воспользовавшись заминкой, рванул в проход между живыми изгородями.

Проскочил несколько улочек, прежде чем остановился, пытаясь отдышаться. По ходу, пенсионер был в лучшей форме, чем я. Хотя, конечно, его беговые найки явно не жали на кровавые мозоли. Брякнул звонок велосипеда, и я подскочил на месте, как подстреленный. Меня чуть не сбил нафиг мальчишка с набитым ранцем за спиной — явно пилил в школу, опаздывал наверное. Его я тоже впечатлил. Не сбавляя скорости, пацан несколько раз обернулся через плечо, тараща голубые скандинавские глаза. Видно, измазанное землей и говном чудовище никак не вписывалось в его уютную картину мира.

Я переждал, пока школьник не скроется за поворотом, и сосредоточился на объекте прямо по курсу. Кажется, мне снова повезло. Под навесом для парковки у аккуратного дома из красного кирпича сушилось белье. Несколько пар штанов, навскидку — моего размера, платье и — самое главное! — толстый шерстяной свитер. Свитер был явно на взрослого мужчину, но мне-то какая разница? С плеч же не свалится.

Убедившись, что вокруг ни души, я шмыгнул в карпорт. Схватил с веревки свитер и первые попавшиеся джинсы, скомкал, запихнул под куртку — и взял ноги в руки. Одежда была еще влажная, но все фигня, на теле быстро досохнет. Немного покружив, я наткнулся на лесок с аккуратными дорожками — здесь, видно, граждане выгуливали братьев своих меньших. Забился в кусты и стал примерять новые штаны. От них пахло парфюмом, они здорово давили в паху и чуть не спадали с задницы. По ходу, я обделил джинсами какую-то телку. Ладно, вот натянем свитер почти до колен, и все будет нормуль. Я закатал рукава и поднял руки, оглядывая результат. Так, если надеть сверху куртку — она коричневая, грязи на ней почти не видно, — то я буду похож... Ага, на девчонку в шерстяном платье. Очень мило. Мне бы еще свистнуть сапожки на шпильке для полноты образа. И стринги.

Я вздохнул и прикопал свои грязные вонючие тряпки в палые листья. Лучше уж выглядеть, как девчонка, зато быть в чистоте и тепле. Так, первый пункт программы выполнен. Теперь бы найти что пожрать. И попить. Пораскинув мозгами, я решил найти магазин.

Кораблики. Литва

В квартире были кораблики на обоях. Девять детей, мальчиков всего трое, в одной комнате. Окно, заклеенное матовой пленкой. Свет пропускает, но что снаружи — не разглядишь. Да и какая разница. Восьмой этаж, кто-то желает поучиться летать?

Я спал на матрасе под самым окном. Потому что из него сильно дуло, а я был новенький. Единственным продавленным диваном завладели Сауле и Анька — две старшие девочки. У стенки почему-то стояла детская кроватка — такая с деревянными решетками и высокими стенками. Ее занимал Каспар — длинный латыш, который выглядел бы на все шестнадцать, если бы не округлое детское лицо и наивный взгляд. Прутья в ногах кроватки кто-то выломал, и тощие голени паренька торчали в образовавшуюся дыру, свисая до самого пола.

Последний предмет меблировки комнаты, журнальный столик с олимпийскими кольцами от горячих чашек на полировке, приватизировала Ася. Она спала не на столике, а под ним. Остальные ребята разложили матрасы на полу, стараясь держаться подальше от двери и от ног Каспара, сырный запашок которых достигал даже моего продуваемого места у окна.

По-русски из всей компании говорили только Анька, Ася и Муха. Анька до меня, клопа мелкого, не снисходила. У Мухи были критические дни, и большую часть дня она проводила, держась за живот и скрежеща зубами в своем углу. Сначала я думал, что она заболела — ну, типа съела чего-нибудь. Например, холодные консервы, которыми нас кормили два раза в день. На банках не было этикеток, но запах вызывал подозрения, что "сочные мясные ломтики" предназначались для хвостатых и четвероногих, а не для нежных детских желудков.

Объяснила мне про Муху Ася. И про критические дни тоже. Если честно, из ее слов про "клеточку за пупком" я тогда мало что понял, только испугался, что Муха истечет кровью, помрет и будет разлагаться на матрасе зубами к стенке, и никто этого не заметит, пока она не завоняет хуже Каспаровых ног. Поэтому каждое утро, проснувшись, я подходил к девчонке и легонько пихал ее босой ногой в бок. Получив ожидаемый пинок по лодыжке и вопль "Уйди, у...бище!", я удовлетворенно отползал на свое место, радуясь, что Муха пережила еще один день.

Еще Ася рассказала, почему Муху так звали. У нее была татуировка насекомого на плече. Ян нашел девчонку на вокзале, где она подворовывала с какими-то малолетними гопниками. Те пытались ее отбить, но смылись, как только взрослый мужик вытащил пушку. Откуда им было знать, что это травматика?

Саму Асю тоже привезли с вокзала. Там она выпрашивала деньги на билет, пытаясь добраться до брата, лежавшего в онкоцентре при Каунасском университете. Родители оставили ее у тети, в деревне, и вот уже почти год безвылазно жили в Каунассе, заботясь об умирающем Саше. Аська терпела-терпела, а потом решила забить на школу и уехать к своим. Вот и сбежала из дома. Одна сердобольная женщина, выслушав историю девочки, предложила оплатить ей билет. Только оказалось, что кошелек она забыла в машине. Не пройдет ли Ася с ней на стоянку? Чего ж не пойти, раз так подфартило. Как только девочка приблизилась к неприметной темной иномарке, с заднего сиденья выскочил мужчина и затащил ее внутрь. Ася и пикнуть не успела, как машина сорвалась с места. Опомнилась уже в квартире с корабликами на стенах.

Я догадывался, что все ребята попали сюда примерно так же. Но вот что с нами собираются делать, додуматься не мог. Прошло уже два дня с тех пор, как Ян швырнул меня за обшарпанную дверь и повернул в ней ключ. С тех пор меня выпускали только в туалет. На мой робкий стук один из двух неопрятных мужиков, постоянно находившихся в соседней комнате с телеком, отпирал замок, вел меня в крошечную уборную, дверь которой не запиралась, а потом сопровождал обратно.

Каспару и еще одному мальчишке — литовцу с непроизносимым именем, состоящим из сплошных гласных, — по моему мнению, повезло гораздо больше. Каждое утро их куда-то забирали, и возвращались они, усталые и замерзшие, только к ужину — то бишь очередной банке консервов. Иногда охранники заходили и за кем-то из девочек. Что происходило с ними, я, правда, догадывался. Стенки в квартире были тонкими, и, как я ни зажимал уши, до них доносились плач, тоненькие крики и стук диванной спинки, ритмично вбиваемой в разделяющий комнаты гипс.

На третий или четвертый день, точно не помню, у нас появился новичок. Темноволосого паренька с серьгой в брови и рваных джинсах втолкнули в дверь с такой силой, что он споткнулся о ближайший матрас и повалился на завизжавшую девочку с красными бантиками. Мгновение он обводил диким взглядом обитателей комнаты — испуганных, заинтересованных или равнодушных, а потом вскочил и принялся дубасить кулаками в дверь.

— Откройте, имбицилы! — отчаянно орал он. — Выпустите меня! Отоприте, козлы!

Развернувшись спиной, пацан принялся пинать препятствие пятками, да так, что на пол посыпались хлопья желтоватой краски. Внезапно дверь распахнулась. Потеряв опору, мальчишка покачнулся. Сильный толчок сзади отправил его на пол. Упомянутые "козлы" ворвались внутрь и принялись месить возмутителя спокойствия ногами. В ужасе я отполз под самое окно и там прижался к стене, стараясь стать плоским и слиться с обоями. Хотелось зажмуриться, но глаза отказывались повиноваться, вбирая в себя качающиеся на волнах голубые кораблики, детскую кроватку, под которую пытался заползти новичок, спасаясь от града ударов, и напряженные мужские спины, обтянутые спортивными куртками. Дверь в комнату осталась приоткрытой, но никому и в голову не пришло воспользоваться шансом. Никто не хотел оказаться на месте паренька с пирсингом. Ни один из нас не двинулся с места, а когда все кончилось, дверь заперли снова.

Мальчишка неловко сел, держась за бок. Закашлялся и сплюнул прямо на пол. Обвел всех насмешливым взглядом. Будто это и не его сейчас пинали, как футбольный мяч.

— Чего уставились? — бросил презрительно, кривя губы.

Я невольно отвел глаза.

Теперь-то понятно, что меня в тот момент терзал жгучий стыд: за то, что не попытался вмешаться, чем-то помочь. Даже не попробовал сбежать и позвать на помощь. Но тогда я чувствовал только возрастающую неприязнь к новичку и радовался, что теперь ему придется ночевать у ледяного окна, своим телом прикрывая меня от сквозняков.

— Иди сюда, — неожиданно позвала Ася, хлопая ладонью по матрасу. — У меня тут полно места.

Я вздернул голову, не в силах поверить своим глазам: Ася звала под свой стол какого-то незнакомого парня! Пусть даже русского, но с проколотой бровью и дырами в штанах! А я, с которым она делилась самым сокровенным, который рассказал ей о себе все — ну, разве что умолчал о том, что у меня во рту побывал член — так и останусь в одиночестве на продуваемых всеми ветрами выселках под окном? Да что в нем такого, в этом...

— Борька, — назвался пацан, заваливаясь рядом с Асей под неодобрительными, но немыми взглядами остальных. — Только чего у тебя тут стол так неудобно? Ни сесть, ни встать. Давай мы его перевернем?

И вот уже журнальный урод завален напопа, так что его испятнанная полированная поверхность загораживает мне вид на Асю и ее нового дружка. Я думал, девочка начнет возражать или даже выгонит нахала, но не тут-то было. Она принялась болтать с Борькой, как ни в чем не бывало, рассказывая о себе и ребятах в комнате, благо почти никто не понимал, о чем — или ком — идет речь.

— А там, под окном, Денис, — донеслось до меня. — Он совсем еще маленький. Его отчим продал Яну. Ну, тому, что тут хозяин.

Жар бросился мне в лицо, даже уши, по ощущениям, превратились в два полыхающих факела. Предательница! Игорь, мне, между прочим, вовсе не отчим! И никакой я не маленький! Мне уже двенадцать вот-вот исполнится. У меня днюха двадцать пятого декабря. А сегодня какое? Двенадцатое? Тринадцатое? Календаря тут на стену никто не повесил, и мобильники у всех отобрали...

Когда вечером привели Каспара и литовца, мальчишки быстро перезнакомились, общаясь на непередаваемой смеси трех языков. Я смотрел, как они пересмеиваются, сидя вчетвером за Асиным столом, и сердце точила черная тягучая зависть. Ну почему я не такой? Почему не могу просто подойти к ним и заговорить? Бросить какую-нибудь незначительную шутку? Подвигать, в конце концов, ушами, как литовец? И вообще, как Борька за пять минут смог все так изменить? Как будто в комнате, где царили сумерки несмотря на круглосуточно горящий свет, вспыхнуло маленькое солнце?

Я лег на матрас, отвернулся к стенке и начал считать кораблики на обоях, надеясь уснуть. Как бы не так! Веселье за столиком нарастало. Казалось, к нему подключились даже Анька и полудохлая Муха, судя по звукам, выползшая наконец из своего угла. Я досчитал до ста шести, когда дверь распахнулась, впуская табачную вонь и дурацкий голос хомяка из телерекламы.

— А чо у нас тут за праздник жизни? — раздался хриплый бас охранника. — И почему нас не пригласили?

Я перестал дышать, когда тяжелые нетвердые шаги протопали в направлении дивана.

— Ну, тогда мы приглашаем вас. Девочки, на выход!

Несмотря на всю свою зависть, всю обиду, я принялся беззвучно молиться в темноту под закрытыми веками: "Только не Асю! Пожалуйста, только не Асю!" И меня услышали где-то там, наверху — так, по крайней мере, я думал тогда. Охранники увели с собой Аньку и Муху, хоть та и орала что-то про месячные. Единственный, кто попытался трепыхнуться, был снова Борька. Но его быстро утихомирили, пригрозив, если еще раз рыпнется, подвесить за яйца.

Больше тем вечером никто не смеялся.

Рема 1000. Дания

Утренний супермаркет сиял яркими огнями и красочными упаковками товаров, от которых ломились стройные ряды полок. За кассой никого не было. Наверное, продавец отлучился в туалет. Или отошел на склад. Я решил не упускать шанс.

Скользнул в стеклянные двери. Ни одного покупателя, наверное, по случаю раннего часа. Что же взять? Глаза у меня разбежались. Прямо напротив стояли полки с хлебом. Быстро запихнул пакет с нарезкой за пазуху, метнулся к холодильнику с готовыми продуктами. Блин, знать бы еще, что во всех этих пластиковых упаковках! О, колбаса! Только чего это она такая пронзительно-розовая? Химией, что ли, накачана? Ладно, сойдет. Все лучше чем Яновы консервы. А это что? Сыр? Тоже неплохо. Про конфеты мне рассказывать не надо. Так, елочные украшения, санта-клаусы, гномы в красных колпаках — все не то. А! Вот и лимонад. Пару банок до кучи — самое оно.

Поддерживая ладонями раздувшуюся на животе куртку, я опасливо огляделся. Где-то за стеллажами послышались шаркающие шаги и скрип колесиков тележки. Атас, товарищи! Тихонько пошел к выходу, стараясь, чтобы между мной и ранней пташкой все время оставались полки. А вот и кассы. Продавец все еще рыскает где-то. Может, вообще спит в подсобке? На его месте я бы так и сделал. Только нажрался бы сперва шоколадок с печеньем от пуза.

Я уже был у самого выхода, когда мой взгляд упал на носки. Знаете, такие для подарков, как в новогодних фильмах показывают. Только там они висят над камином, а тут болтаются рядком на веревке, прицепленные прищепками. Здоровенные такие носки из красного плюша с белым меховым кантиком. Раздутые — явно лежит в них что-то. И на каждом маркером крупно написано имя латиницей. Камилла. Андреас. Нана. Лукас. Денис. Чего?! Это ж мое имя!

Я так и остолбенел. Глаза на лоб вылезли, руки сами опустились. Хорошо хоть, почувствовал, как холодная банка колы по животу скользнула, успел подхватить. Это значит что же? Это мне? Это чего, Дед Мороз все-таки есть? Иначе как бы они могли узнать, что я сюда зайду?!

Перехватив поудобнее полы куртки одной рукой, другой я потянулся к своему носку. Висел он высоко, так что пришлось встать на цыпочки. Дернул. Прищепка соскочила, и приятная мягкая тяжесть оттянула ладонь книзу.

— Хей!

Я крутанулся на пятках. Пипец, продавец! Молодой зализанный парень азиатской наружности пер на меня, кудахча чего-то по-датски и тыкая пальцем в мой носок. Из-за стеллажа выкатилась древняя старушка, опираясь на тележку с авоськой, и неодобрительно затрясла подбородком. Я попятился, отчаянно прижимая к груди подарок. Он мой! На нем же мое имя!

Развернулся и сломя голову помчался из магазина. Завилял по тихим улочкам, запутывая след. На сердце ржавчиной оседало понимание: носок был не мой. Просто где-то есть другой мальчик, которого тоже зовут Денис. С ударением на первом слоге, как тут принято. Это его подарок. А я... Я его украл. Вместе с колбасой и сыром. Можно себя поздравить. Я теперь не только шлюха. Я еще и вор.

Пошел медленнее, восстанавливая дыхание. Не останавливаясь, запустил руку в плюшевое нутро. Ну, и что же в этом году Денису не принесет Санта? Мандарин, леденцы на палочке, шоколадка, резиновые медведи в пластиковом пакетике, киндер-сюрприз. Не густо. Рассовал мелочь по карманам, шоколадку засунул в рот, а яркий носок бросил в сточную канаву. Избавился от улики, только и всего. Надо думать, что делать дальше.

Наверняка меня ищет Ян. Попытался рассуждать, как он. Хм, на месте этого козла, я бы первым делом обыскал все окрестные деревушки. И поспрашивал бы у населения, не пропадало ли у них чего. Из домов там, или из магазинов. Значит, отсюда надо делать ноги. И как можно быстрее. Выгляжу я теперь, вроде, вполне ничего. Вот только шоколад с бороды оботру. Может, если голосну, меня кто подбросит? Ага, а куда? Хорошо бы найти город покрупнее. Там проще раствориться бесследно.

Я прикрыл глаза, стараясь вспомнить дорожные указатели на шоссе, мимо которых мы проезжали, прежде чем свернуть на заправку. Так, что там было на них? Esbjerg. Ribe. Flensborg. Не, Фленсборг, это уже, кажется, Германия. Или еще Дания? В любом случае, километров до него значилось слишком много. Ладно, Есбьерг вполне сойдет, чем бы он ни был. Интересно, у них тут принято подвозить бесплатно или как?

Быстро сп...здил и ушёл — называется "нашёл". Литва

С утра Борьку забрали вместе с Каспаром и литовцем. А я снова остался давить матрас. Сидел и дулся на весь мир. Что бы пацаны сейчас ни делали, это все лучше, чем киснуть в четырех стенах. Где, между прочим, даже поговорить не с кем. Муха снова лежала зубами в стенку. Только держалась теперь не за живот, а за голову. Думала наверное много. Анька листала глянцевый журнал. Откуда он у нее? Ясно откуда. Вчера заработала. Оставалась Ася из-за стола, но я в ее сторону даже смотреть не хотел. Поэтому сидел к ней спиной и художественно колупал обои. Вот это лысое пятно похоже на женщину в шляпе. Мэри Поппинс. А вот это на кота. С хвостом трубой. Чеширского.

— Денис.

Я даже не вздрогнул. Хотя сердце заколотилось, когда Асины острые коленки задели спину. Но я не обернулся. Пусть знает, что у меня тоже есть гордость.

— Денис, — мягкая ладошка потрясла меня за плечо. — Ты что, обиделся?

Я молча отодрал от обоев длинную полоску и начал наматывать вокруг пальца.

— У тебя тут так холодно, бр-р. Пойдем ко мне, — ладошка скользнула в мою руку, вынула из нее клок голубой бумаги и потянула за собой.

— А когда Борька вернется, ты меня прогонишь? — обернулся я наконец. Зря. Мой взгляд утонул в дымчатых глазах с темным ободком, оказавшихся неожиданно очень близко. Ася что-то ответила, но у меня в ушах стучал колесами локомотив, так что я, ничего не слыша, безропотно переполз через чьи-то тела и нырнул за стол.

Здесь было уютно. Укрывалась Ася не пальто и куртками, как остальные, а самым настоящим одеялом. Правда, детским, байковым с белочками. Натянешь его до подбородка — высунуться ноги. Запакуешь ноги — останутся на холоде руки. Наверное когда-то одеяло лежало на кроватке, которую оккупировал Каспар.

Я заметил "наскальную живопись", украсившую обратную, нелакированную, сторону столешницы.

— Откуда у тебя карандаш? — удивился я, рассматривая елочки, простреленные сердечки и охотящегося за самолетом динозавра.

— Это Борькин, — хихикнула Ася. — Хочешь порисовать? Он оставил мне на сохранение.

В пальцы сунулся желтый огрызок.

— Да я это... — замямлил я внезапно, отдергивая руку. — Не умею.

Вранье. На самом деле, рисовать я любил и делал это вполне сносно. По крайней мере, в школе всегда получал пятерки, а некоторые мои работы висели на выставке в кабинете ИЗО. Единственный предмет, по которому я был круглым отличником.

— Да ладно тебе, — лукаво улыбнулась Ася, тряхнув кудряшками. — Это все умеют. Даже мой братик, хотя ему всего три... — лицо ее замкнулось и потемнело.

Я все понял и почти выхватил карандаш из безвольных пальцев:

— Что мне нарисовать?

— Что хочешь, — зябко повела плечами Ася, глядя куда-то внутрь себя.

Теперь я просто обязан был создать шедевр. Что-то такое, что могло бы отвлечь ее от мыслей о больном брате, который, быть может, уже мертв. И я начал чиркать грифелем по дереву.

Первой моим творчеством заинтересовалась Анька. Очевидно, журнал она уже дочитала. Лохматая голова нависла над моим плечом:

— Оба-на, а чо это у нас тут такое?

Я совсем засмущался. Неужели так непохоже?

Анька почесала вытравленные до белого цвета космы:

— Погоди-ка, это кто? Аська?

— Никто, — буркнул я, косясь на объект моего вдохновения.

— Не, ну точно Аська! — не унималась старшая девочка. — Вон кудряшки какие. И нос пуговкой. А чего у нее глаза по полтиннику? Это она Борьку что ли увидела? Поэтому губки сердечком?

Моя модель сунула "пуговку" в незаконченный рисунок. Блин, что если ей не понравится? Если она вообще не любит анимешный стиль? Я попытался исправить кривоватый уголок губ, но так разволновался, что слишком сильно надавил на карандаш. С тихим треском стержень сломался.

— Денис! — Ася перевела на меня сверкающие глаза без тени благодарности. — Что ты наделал?!

— Я... Я просто подумал, что тебе понравится, — кое-как удалось выдавить мне.

Девчонка выхватила из моих пальцев сломанный карандаш:

— Да я вот про это! Как мы его теперь заточим?!

Да, об этом я не подумал. Украсил, блин, шедевром стену славы. С другой стороны, чего так психовать из-за какого-то огрызка? Его все равно надолго не хватило бы.

Словно прочитав все у меня на лице, Ася приблизила губы к моему уху и прошептала с ледяным презрением:

— Мы собирались написать записку, что нас похитили. И выбросить в форточку. А ты все испортил, дурак!

Я сидел, как оплеванный. "Мы" — это значит, Борька и Ася. Они вместе собирались спасти всех нас. А теперь...

— Да не убивайтесь вы так, малышня, — хихикнула над нашими головами Анька. — Попросите парней, они сопрут для вас фломастер. Или точилку.

— Что значит, "сопрут"? — нахмурилась Ася.

— То и значит, — с видом умудренного знаниями джинна Анька скрестила ноги по-турецки. — Это у них теперь такая профессия. Шоплифтёр называется. Магазины, значит, обносят. Быстро спиздил и ушёл — называется "нашёл". Верно я говорю, Сауле? — она пихнула дремавшую соседку в бок, и та лениво пробормотала: "Тэйп".

— Это неправда! — Ася даже на ноги вскочила. Сжала кулачки, кудряшки встопорщились. — Мальчики не воры!

— Ну да, ну да, — старшая девочка закатила глаза к потолку, явно играя на публику. — Мальчики у нас просто ангелочки с белыми крылышками. А для чего ты думаешь их каждый день в торговый центр возят?

— А ты откуда знаешь, что их именно туда возят? — прищурилась, подбоченясь, Ася.

— Толян сказал, — торжествующе бросила козырь на стол Анька.

— Это тот с пивным пузом? — моя модель ткнула пальцем себе за спину. — И когда же это он разоткровенничался? Когда тебя трахал?

Я вовремя прикрыл голову руками. Джинн слетел с дивана, целясь когтями прямо в лицо обидчице. Ася успела увернуться, и Анька с грохотом повалилась на журнальный столик. Ее пятка больно заехала мне в грудь, и несколько мгновений я валялся на полу, пытаясь снова обрести дыхание. За это время баталия разрослась, вовлекая в себя новых действующих лиц. Блин, женский бой — это самое страшное, что мне на тот момент приходилось видеть. От визга закладывало уши, волосы летели клочьями, с треском отрывались рукава и пуговицы. Я нашел укрытие под детской кроваткой. "Борька никогда бы так не поступил, — истязал я себя, с тоской следя за танцующими на уровне моих глаз ногами. — Он бы защитил Асю. Он не такой слизняк, как я. Лучше уж быть этим самым, как его, лифтёром, чем... чем..."

Пока я придумывал для себя подходящее определение, дверь комнаты распахнулась. Я прижался к стене, ожидая, что проснувшиеся наконец охранники примутся наводить порядок. Но вместо этого на пол швырнули вялое тело. От удара залитая кровью голова перекатилась на бок, и я встретился взглядом с мутными от боли глазами Борьки. Чей-то визг резанул по ушам. Драка мгновенно прекратилась.

— Заткнись, сучка! А то сама так будешь валяться!

Визг оборвался. Дверь захлопнулась. Не успел еще защелкнуться замок, знакомые острые коленки хлопнулись на пол рядом с избитым мальчишкой. Дрожащие пальцы коснулись окровавленного лица. Честное слово, я бы все отдал, чтобы оказаться на месте Борьки. Пусть даже это стоило бы мне синяков и расквашенного носа. Да даже пары сломанных ребер! Только бы не надо было вылезать из-под кровати у всех на виду, как последний трус.

Автостоп. Дания

Я уже решил, что мне так и придется переть до этого гребаного Есбьерга на своих двоих — если я вообще приду туда, а не в какой-нибудь местный Зажопинск. И тут поднятый палец наконец сработал. Чуть обогнав меня, к обочине проселочной дороги прижался серебристый пежо. По бокам крыши у него торчали коричневые оленьи рога — хозяин машины подготовился к рождеству.

Я проворно подковылял к передней дверце. Из салона пахнуло божественным теплом и зазвенело бубенцами: по радио крутили соответствующую рогам песенку. За рулем, однако, сидел не Санта, а молодой негр, даже без бороды. Здрасьте, приехали!

— Хай, — я изобразил милую улыбку. — Есбьерг?

— Васиебу? — черное лицо напряглось в попытке понять, чего хочет задрогший до синих губ подросток в неадекватном прикиде.

Нет уж, вот про "...бу" это ты, дорогой, забудь.

— Есбьерг, — тыкаю в уходящую вдаль дорогу и широко раскидываю руки. — Биг сити.

— О, Эсбьерг, — закивал негритос, сияя сахарными зубами.

Дальше последовала длинная тирада по-английски — как будто, блин, у меня на роже написано, что я спикаю, как урожденный.

— Донт андерстэнд, — удалось наконец вставить мне.

Негр скис. Я тоже. Но тут черная рука метнулась к бардачку и вытащила оттуда карту. Вскоре до меня дошло, что водила ехал в сторону Эсбьерга, но сворачивал на полдороги, и предлагал подбросить меня до соответствующего перекрестка.

— Окей, — быстро согласился я и плюхнулся на сиденье с подогревом.

В тепле меня развезло, здорово потянуло в сон. Но задремать так и не вышло. Во-первых, задубевшие ноги снова стали обретать чувствительность, и все мозоли резко напомнили о себе. Во-вторых, негр попался разговорчивый. Все пытался у меня чего-то выпытать. То откуда я, то про родителей, то зачем мне в Эсбьерг. Я, конечно, в английском чайник, но какие-то элементарные слова, да еще когда их произносят медленно, понимаю. Пришлось прикинуться тормозом. Донт андерстенд нефига. Хотя больше всего хотелось сказать "Фак офф, гамадрил". А тут еще живот стало крутить. То ли мало ему показалось восьми бутербродов с сыром и колбасой, то ли малиновый мясопродукт пришелся не по вкусу, и желудок тосковал по собачьему рагу.

В итоге, я почти обрадовался, когда пежо тормознул на перекрестке у желтого знака с изображением автобуса.

— Бас, — негр ткнул в табличку и с сомнением посмотрел на меня — типа въехал этот тупица или нет? — Ту Эсбьерг.

— Ноу бас, — неожиданно блеснул я сообразительностью и захлопал на парня грустными глазами. — Ноу мани.

Черное лицо в миг просветлело. Рука завозилась с брюками. Я насторожился, готовый, если что, подорвать в лесок. Но негр вытащил из кармана сплющенный бумажник и достал из него купюру:

— Мани. Бас.

Деньги исчезли в моем кулаке прежде, чем он успел договорить.

— Так, — быстро поблагодарил я и выкатился на обочину.

Не, сегодня определенно мой день. Встал на остановке, как примерный школьник. А негр не уезжает. Пялится на меня через лобовое стекло. Не понял, я ему тут что — натурщиком стою? Думает, дал мальчику пару крон, и все можно? Ну, делаю покер-фейс. Даю понять, что ничего тут не обломится. Ладно, тронулся черномазый. Но около меня притормаживает, стекло опускает и чего-то мне опять начинает втюхивать. Типа, может, я "нид хелп"?

Ага, вот только твоей "хелп" мне и не хватало. Знаем мы таких, видали. Нет уж, лучше я тут спокойненько автобуса подожду. Короче, пришлось черномазому удовлетворится моим "ноу". Покачал кудрявой головой и укатил со своими рогами. Я перевел дух. Пронесло.

Автобус подошел минут через двадцать. На столбе висело расписание, только толку от него, когда нет ни часов, ни мобильника. Я протянул жирному водителю деньги. К моему удивлению, мне дали сдачу — хоть мелочь, а приятно. Забрался в самый конец почти пустого салона. Две девчонки в наушниках и дремавшая у окна старушка не обратили на меня никакого внимания. Засунул в рот последний леденец, чтобы немного успокоить желудок. Пересчитал сдачу. Ого, сорок крон! В Макдаке на них точно можно будет нажраться. Живем!

Я сам не заметил, как отключился, даже не вытащив палочку изо рта. Прочухался, только когда кто-то тронул меня за плечо. С испугу чуть не засветил жирному водиле в пузо. Оказалось, приехали мы. Конечная. Эсбьерг.

Я вылез из автобуса под противный дождь. Осмотрелся. Напротив большое красное здание в стиле средневекового замка с башенками. Огромные часы показывают два. Судя по снующим туда-сюда личностям с чемоданами — это вокзал. Автобусы останавливаются на небольшой площади, окруженной зданиями, похожими на офисные. Ладно, вокзал пока вполне сойдет. Хоть не люблю я их, но там, по крайней мере, тепло и не капает. Бросив пластиковую палочку на асфальт, я отправился на разведку территории.

Фотограф. Литва

К вечеру все уже знали, за что Борьку поколотили. Он решился на то, о чем многие думали, но почти никто не отваживался даже говорить. Парень попытался сбежать. И пусть его поймали! Борька заявил, что, как только представится случай, он сделает это снова. И с учетом прежнего опыта на этот раз у него обязательно получится.

Я лежал без сна у окна и прислушивался к доносящимся из-за журнального столика звукам. О чем они там шушукаются? Замышляют сбежать вместе? Конечно, Борька теперь герой. Борец за свободу. Обо мне Ася уже давно забыла. Вернее, если она что и помнит, так это, как я под кроватью сидел, пока Анька ей фингал ставила. Сумел отличиться, ничего не скажешь.

Не знаю, как долго я занимался самоедством, но, когда заснул, увидел удивительно яркий сон, который помню даже сейчас. Как будто зубами рву свое запястье, пока из него не начинает бежать кровь. Тогда Ася просит меня отвернуться и снимает белую маечку. Когда я поворачиваюсь обратно, она уже в одеяле, том самом, с белочками, как индейский вождь. Она берет мою раненую руку и водит ею над белой тканью. На майке проступают красные буквы: "Помогите. Мы на восьмом этаже". Потом Ася залезает на подоконник и выбрасывает наше послание в форточку. Ребята смотрят на нас круглыми от восхищения глазами. Девочка перевязывает мое запястье рубашкой и укладывает меня на свой матрас. Ложится рядом и укрывает нас обоих одеялом. Теперь остается только ждать, когда нас всех спасут. Я слышу, как, невидимый за стенкой из столешницы, ворочается под окном одинокий и замерзший Борька, и улыбаюсь.

Сон был таким реалистичным, что, проснувшись, я первым делом осмотрел запястье. Блин, ни царапины! Нам принесли утреннюю порцию консервов. Потом пришли за Каспаром и литовцем. Про Борьку словно забыли. Хотя, если пораскинуть мозгами, вид у пацана был такой покоцанный, что его и на порог торгового центра не пустили бы.

Через день или два, точно не помню, у нас появился новичок. Мальчик-одуванчик с белыми пушистыми волосами, облаком стоящими вокруг головы на тонкой шейке. Он ни с кем не говорил и безропотно занял место под окном. Мне бы радоваться, но было почему-то ужасно его жалко. Будто я чувствовал в нем какую-то ущербность, вроде усохшей ноги или разъедающего кости изнутри рака, как у Асиного брата. Хотелось его защитить или как-то утешить, но я боялся. Словно то, что точило Одуванчика изнутри, было заразным и могло передаться через прикосновение. Поэтому я старался лечь на матрас как можно дальше от пацана, а когда он, ища тепла, подкатывался под бок во сне, отпихивал щуплое тело на место.

Теперь нас стало одиннадцать, и все свободное место на полу было занято матрасами и детьми. Тогда нас заставили фотографироваться. Выводили в соседнюю комнату по одному. Помню, меня подтолкнули к стулу, за которым стоял белый полотняный экран. Я сел на краешек, щурясь на режущие глаза яркие лампы. Передо мной на треноге высился фотоаппарат, за которым хлопотал невысокий плешивый мужичок в клетчатом пиджаке и галстуке бабочкой.

— Какой милый цыпленочек, — промурлыкал Плешивый и подмигнул водянистым глазом. — Только почему такой грустный?

— Мне улыбнуться? — хмуро уточнил я. Хотелось побыстрей убраться из-под этих прожекторов и липкого взгляда фотографа.

— Фу, какой бука, — хихикнул Плешивый. — Просто не хмурься, и я тебе кое-что покажу.

— Подбери слюни, Рафаэль! — тычок в плечо чуть не свернул фотографа вместе с камерой. — Ян сказал этого петушка не трогать.

Плешивый плаксиво скривился на охранника, потирая ушибленное место:

— Ой, ну что вы, Анатолий, сразу "слюни". Я просто хотел показать малышу, как вылетит птичка.

Толян с напарником заржали: "Ага, птичка у него вылетит, щас! Лысая такая, с розовой головкой!" "Ага, гриф, ...ля!"

Я сидел, не жив, не мертв, непонимающе переводя глаза с фотографа на охранников и обратно. Вот такая фотка и получилась в новом паспорте, сделавшем меня гражданином Литвы: недоуменное выражение бледной мордахи, полуоткрытый рот. Имбицил, как бы выразился Борька. Но это я уже забегаю вперед.

Борьку вытащили сниматься вслед за мной. Плешивый закатил глазки к потолку, замахал ладошками:

— Нет, нет! Так совершенно невозможно работать! Что у него с носом? Вы представляете, как это будет выглядеть на фото?

Вскоре он уже пищал на охранников, те орали на него. Меня запихнули обратно в комнату в тот момент, когда Толян стал названивать Яну. Решилась проблема просто. В отобранной у Аньки в день прибытия сумочке обнаружилась косметичка. Хозяйка кремов и пудры колдовала над Борькиным носярой и Асиным глазом, пока результат не удовлетворил Плешивого. Когда всех наконец успешно щелкнули, Борька попросился умыться, но ему не дали. Хотя и в ТЦ вместе с Каспаром и литовцем не увезли.

Забрали его позже, уже под вечер. Ася ждала. Я слышал, как она ворочалась за журнальным столиком и вздыхала, пока Анька не пнула ее, пригрозив придушить одеялом. Девочка затихла, но я знал, что она не спит — так же, как и я. В какой-то момент меня все-таки сморило. Проснулся от шума: кто-то смеялся странно, как пьяный или душевнобольной, под хор встревоженных девичьих голосов. Я продрал глаза.

Борька висел у Аси на шее, согнувшись пополам в приступе безудержного хохота. Вид у него был, мягко сказать, встрепанный, но кровь вроде нигде не капала.

— Хосспади, — шипела взлохмаченная со сна Анька. — Да заткните вы этого придурка уже, а то его точно снова отп...здят!

— Ты что, не видишь, Борю накачали чем-то! — Ася почти кричала, отчаянно пытаясь устоять на ногах-спичках.

— Мне бы тоже стопарик не помешал, — проворчала Анька, но все-таки слезла с кровати и помогла Асе уложить невменяемого на матрас.

Он тут же постарался свернуться креветкой, но старшая девочка схватила его за подбородок и оттянула веко, разворачивая лицом на свет.

— Мля-а, — протянула тревожно она, — да тут стопариком явно не обошлось. Мальчик-то никак под винтом.

— От винта! — заорал пацан и отпихнул Аньку так, что она кувыркнулась через стол, мягко приземлившись на литовца. — Самый лучший самолет идет в ангар!

Борька попытался заползти под диван, но там было слишком тесно. Тогда он полез на диван. Там обнаружилась тупо хлопающая глазами Сауле.

— В ангар! — дурным голосом взвыл взбесившийся Борька и стал рвать с девчонки джинсы.

Литовка завизжала, рядом со мной что-то захлюпало. Одуванчик сжался в комок, размазывая по лицу слезы. В этот момент в комнату влетели наши сторожа, схватили буйного за руки-за ноги и вытащили вон. Сауле, всхлипывая, ползала по дивану, ища оторванную от джинс пуговицу. Ася тихонько опустилась на пол, прижалась спиной к столу, пряча лицо в руках. Я легонько коснулся белых волос Одуванчика:

— Не плачь. Все уже кончилось. Все будет хорошо.

Но ничего еще не кончилось. За тонкой стенкой бухало и стонало. По эту сторону была напряженная, пропитанная страхом тишина.

Вернулся Борька к нам только к вечеру следующего дня. Ни на кого не глядя и ни слова не говоря, он пробрался к своему месту за столиком. Ася испуганно поджала ноги и отползла в сторону. Но Борька ни на что не реагировал. Просто снова свернулся креветкой и затих. Никто не решался его трогать.

С тех пор он переменился. Не было больше шуточек и ночных шепотков. Не было планов о побеге. Вообще ничего не было, будто от Борьки осталась одна усыхающая оболочка. А потом не стало и ее. Мы так никогда и не узнали, что точно произошло. Анька говорила, что Боря выпил средство для мытья унитазов, которое нашел в шкафчике уборной. Муха доказывала, что он разбил стыренный на кухне стакан и нажрался стекла. Так или иначе, место на матрасе рядом с Асей теперь пустовало. Но это теперь мало кого занимало. Дети стали исчезать. Почти каждый день их забирали — по двое, по трое. И они уже не возвращались.

Я не мог спать. Боялся, что конечный пункт нашего назначения тот же, что у Борьки. Заснеженный лес. Безымянная могила. И напрасно Анька успокаивала младших, объясняя про фотографии и паспорта. А потом увели и ее вместе с Сауле. Мы с Одуваничиком перебрались на диван. Здесь я нашел завалившуюся в щель между подушками, почти до основания смазавшуюся помаду. Ею я написал на стене нашей славы жирными красными буквами: "Здесь был Д". На большее помады не хватило.

Бомж. Дания

Непритяным сюрпризом для меня оказалось то, что здание вокзала закрывалось на ночь. Без пяти одиннадцать, как показывали станционные часы, откуда-то возникла тетка в темно-синем форменном костюме и принялась запирать двери, вежливо улыбаясь немногим пригревшимся на лавочках пассажирам, мне и дяде-бомжу. Пассажиры хмуро посочились к выходу на перрон, шурша колесиками чемоданов. Бомж подхватил свои пакеты и, сердито бормоча и размахивая крыльями, пошаркал в портивоположную сторону. Резкий запах застарелой мочи висел за ним в воздухе, как невидимый шлейф.

Пораскинув мозгами, я решил проследить за стариком. В конце концов, он же абориген. Значит, знает, где найти место для ночевки. Не будет же этот пень трухлявый спать на скамейке в парке? Да его же так ревматизм прошибет, что он с утра и не встанет.

Стараясь держаться от бомжа подальше, чтобы не задохнуться, я тихонько шлепал себе по улице. Машин почти не было, людей — ни души. Дождь перестал, но воздух отяжелел от влаги, казалось, я чувствовал его вес, заполняющий легкие при каждом вдохе. Мы прошли мимо строительного забора, свернули под мост. Бомж шаркал себе, не замечая ничего вокруг и ведя беседу на повышенных тонах с самим собой. Я побаивался, что он просто заползет в какую-нибудь дыру прямо у путей, такую же вонючую и грязную, как он сам. Но вместо этого старикан направился прочь от железки и, немного поплутав по ухоженным улицам, остановился перед белоснежным двухэтажным зданием, окруженным белым же невысоким заборчиком. С разинутым ртом я смотрел, как он, кряхтя и шурша пакетами, взбирается по лестнице и исчезает за тяжелой дверью.

Я подождал, ожидая, что старикана пинком спустят со ступеней, покидав следом его пожитки. Но дверь оставалась закрытой. Вокруг стояла мирная тишина, нарушаемая лишь редким шелестом шин с соседней улицы. На втором этаже белого здания загорелось еще одно окно.

Внезапно мне жутко захотелось, чтобы и меня пустили в этот красивый дом. Чтобы и я мог вволю выспаться в чистой кровати под свежим бельем, на которой сейчас наверняка развалился бородатый бомж. И еще я бы хотел помыться. Принять душ. Или, может, в этом чудесном доме есть даже ванна? Я невольно сделал шаг в сторону лестницы, но тут же осадил себя. Ага, размечтался! Как же, дадут тебе тут выспаться, догонят, и еще дадут. Эта ночлежка, больше похожая на трехзвездочный отель, небось, только для датчан. И даже если меня туда пустят, начнутся же допросы — кто, как, почему... Еще копов вызовут. И тогда мне точно кранты.

Короче, я развернулся и попер обратно к вокзалу. Ориентируясь на редкие голоса, выбрел на покрытую брусчаткой улочку, по обеим сторонам которой ярко сияли витрины магазинов — закрытых, конечно. Голоса явно принадлежали привидениям — улочка была совершенно пустынна, не считая валяющихся повсюду бумажек, окурков и пустых банок из-под пива. Зато впереди светилась большая желтая буква "М". Да здравствует Макдак и его бесхитростные радости вроде гамбургеров за десять крон и круглосуточного обслуживания!

Свой капитал я стрался проедать медленно. Но все равно, к часу ночи поднос передо мной опустел, а персонал начал косо на меня поглядывать. Пришлось подхватиться, и вот я снова оказался на улице, где, кстати, не потеплело. Втянул голову поглубже в ворот куртки и побрел на голоса. Не знаю, на что надеялся, но оказалось, это орали основательно уже поддатые парни, толкущиеся у входа в ночной клуб. Мне проблемы были не нужны, так что я тихонько откочевал дальше по улице, но тут мое везение кончилось. Прямо навстречу бесшумно скользила полицейская машина. Я состроил очень сосредоточенную морду и ускорил шаг. Типа вот, припозднился, спешу такой весь деловой домой. Но наверное у меня на лбу было написано: "Неблагополучный элемент". Бело-синий форд притормозил, стекло поехало книзу. Смотрю, уже коп оттуда высовывается.

— Фак дай, мэн! — донеслось вдруг со стороны клуба. Там что-то звонко разбилось, загомонило, раздался женский визг.

Забив на меня, копы пискнули сиреной и рванули к месту происшествия. Почти с такой же скоростью я дернул в первый попавшийся переулок. Пытался забраться в какой-нибудь подъезд, но все они были заперты на кодовые замки. В итоге просто тупо шатался по улицам, согреваясь движением, пока меня не прибило к тому же вокзалу — он открывался в пять. Там я продрых до полудня, но выходя, понял, что луше сюда не возвращаться. Продавщицы из киоска, торговавшего кофе и фастфудом, стали подозрительно поглядывать на меня через стекло своего аквариума. Еще настучат, что на вокзале малолетка ошивается. И пришьют мне то, что у них за всю неделю с прилавков натырили.

В итоге я перекочевал в удачно подвернувшуюся на пути библиотеку. У этого замечательного места имелось множество преимуществ перед вокзалом. Во-первых, здесь было гораздо теплее и ниоткуда не дуло. Во-вторых, стулья оказались гораздо мягче. Не стулья, а прямо-таки кресла. В третьих, здесь имелся бесплатный сортир, чистый, хотя и исписанный телефонами тех, кто в принципе не прочь. И мальчиков, и девочек. В-четвертых, в читальном зале сидеть можно было до закрытия. И при этом даже что-то читать.

Бродя среди стеллажей я наткнулся на полку с русской литературой — по-русски! Трясущимися, как у торчка при виде дозы, руками я перебирал потрепанные и почти новые корешки. "Преступление и наказание". Да, очень актуально. "Анна Каренина". Хм, что-то не то. "Мертвые души". Пожалуй. Но причем тут помещики? "Собачье сердце". Угу. Собака превращается в человека? Прикольно. "Обрыв". Чо за фигня? "Поздняя любовь". Пфф... Короче, следующие много часов я провел в обществе Достоевского и сборника сказок Пушкина. Вспомнил, что надо бы чего-то сожрать, когда уже стемнело. Засунул недочитанный роман под куртку и спокойно прошел через запищавшие воротца. Завтра приду сюда снова. Обязательно!

Транзит. Польша

Польшу мы проскочили проездом. Мы — это Ян, Ева, я и Ася. По документам — одна большая счастливая семья. Может, я и хотел, чтобы девочка с кудряшками всегда была рядом, но даже в самой дикой фантазии не мог представить, что она станет моей сестрой. Тем более, таким образом.

Насчет Евы у меня до сих пор оставались сомнения. Ася сразу опознала в полной блондинке с ухоженным, располагающим к себе лицом, ту саму женщину, что предложила оплатить ее билет. Но вот связывали сивую литовку с Яном узы брака или чисто деловые отношения — не исключавшие, впрочем, эпизодический трах — сказать не могу.

Тогда, сидя на заднем сиденье свежевымытого ауди, я пребывал в конкретном ахуе от своих новых "родителей". Опыт, сопровождавший мое первое знакомство с "папочкой", настораживал и заставлял опасаться самого худшего. С другой стороны, слева от меня сидела Ася, хоть и совершенно не стремившаяся к общению, а рядом с Яном — вполне себе адекватная "мамаша", так чего тут было бояться? Про долг мне пока никто не напоминал, хотя он со времени сделки явно только возрос, учитывая количество уничтоженных мною консервов. Более того, перед поездкой нам разрешили вымыться и постираться, так что впервые за много дней я наслаждался чистотой белья, собственного тела и ароматом Асиных пушистых волос, иногда касавшихся моего плеча.

После заточения в четырех стенах с заклеенным окном я жадно вбирал в себя проносящиеся мимо пейзажи. Мир снова расширился и будто спешил продемонстрировать, что в нем есть не только ободранные обои и пролежанные до дыр матрасы, но и качающие заснеженными еловыми лапами леса, и переходящие в безмятежное небо равнины и мягкие сумерки, в которых уютно мерцают огоньки почти сказочных деревень. Все вокруг казалось таким добрым и настоящим, что трудно было верить в возможность чего-то несправедливого и плохого. Худшее, конечно, осталось позади. А впереди...

Что нас ждало впереди, я додуматься не мог, как ни ломал голову. А спрашивать боялся. Не потому, что всерьез опасался потерять пару зубов. Это было скорее смутное нутряное чувство, нежелание потревожить сложившееся хрупкое равновесие, качнуть весы, на которых лежала моя и Асина судьбы, не в ту сторону. Ведь все шло пока так хорошо! Мы слушали радио, беззаботно дремали на заднем сиденье, лопали хот-доги и пиццу — правда, всегда в машине, куда нам приносили еду "родители". Ну чем не самая обычная семья, направляющаяся на зимний отдых? Я даже настолько осмелел, что рискнул спросить Яна:

— А какое сегодня число?

И он совершенно спокойно ответил:

— Двадцать девятое. Если не будем нигде задерживаться, успеем добраться до места до Нового года.

— А куда мы едем? — оторвалась от окна не разделявшая моего праздничного настроения Ася.

— Много будешь знать, деточка, рано на кладбище отправишься, — улыбнулась в зеркальце заднего вида Ева.

Мне, если честно, стало уже пофиг. Все, о чем я мог думать, это мой день рождения. Ведь он уже прошел, а я этого и не знал! Не было ни подарков (пусть даже самых дешевых и завернутых в газету вместо блестящей бумаги), ни торта, ни гостей. Никто не заметил, что я стал на год старше. Мне уже двенадцать. Я подросток. Ура.

Интересно, а Ян-то вообще в курсе, когда у меня днюха? Игорь ему сказал? Или он и сам забыл? И какая дата тогда стоит в новом паспорте, который мне показали перед отъездом? Ведь я, дурак, даже не обратил на это внимания. Только все пялился круглыми глазами на незнакомую фамилию, одинаковую у меня и у Аси.

Может, стоит сказать? Ага, и что тогда? Думаешь, Ян с Евой споют тебе "Хэппи бёсдэй" и подарят конструктор? Погруженный в такие раздумья, я не сразу заметил, что радио заиграло другую музыку и забормотало на чужом языке, совсем не похожем на литовский. Да и дорожные указатели выглядели иначе, и названия на них были странные: Augustow, Graiewo, Ostrow... Больше похожие на русские, только написанные латиницей.

— Что это за язык? — мой локоть легонько пихнул Асю, казалось, намертво приклеенную к окну и демонстрирующую мне кудрявый затылок.

Девочка неохотно обернулась, и я кивнул на захлебывающееся согласными радио.

— Польский, конечно, — передернула она плечиками.

— Зачем польский? — опешил я.

— А на чем же еще полякам разговаривать? — закатила глаза к потолку Ася.

Полякам? И тут меня ударило понимание:

— Погоди, мы что, в Польше?!

— А где же еще, слоупок?! — Ася презрительно фыркнула и снова уткнула нос в окно.

— Но как же граница? — не мог успокоиться я, припоминая очередь на контроле при переезде в Литву. Тогда я еще был с Игорем. Тогда никто еще и не думал меня продавать. Или думал? Не для того ли "дядя" вообще взял меня с собой?

— Ты что, никогда не слыхал о Евросоюзе? — прошипела Ася. — Тут нет границ. Точнее, они открыты. Мы так хоть до Италии можем доехать, хоть до Франции.

— До Франции? — мечтательно протянул я. — Это там, где Париж и Эйфелева башня?

— Это там, где кардинал Ришелье и Миледи, — скривила мордочку Ася. — А теперь ты отвяжешься со своими дурацкими вопросами?

И я отвязался.

Когда совсем стемнело, и по пути все чаще стали попадаться указатели со словом "Warsawa", Ян свернул с шоссе. Мы подрулили к небольшому зданию с табличкой "Hotel", при виде которой у меня противно затянуло под ложечкой. Если честно, в тот момент я бы обрадовался, если бы Ян объявил мне, что меня оставят ночевать в холодной машине. Но меня и Асю уложили вдвоем на постели в крошечном номере, где помещались только еще одна кровать — двуспальная, узкий шкаф-пенал и дверь в ванную типа спичечный коробок. Сначала мы попробовали расположиться валетом, но девочка заявила, что у меня воняют ноги. Я был только счастлив улечься головой на подушку — она оказалась у нас одна. Спать, не сговариваясь, решили в одежде. Не по причине холода, как на "детской" квартире. Просто стремно как-то — с девочкой под одним одеялом, когда тебе уже двенадцать. Да и перед Яном щеголять в белье лишний раз не хотелось.

Зато Ян не стеснялся никого и ничего. Завалился в койку с Евой в чем мама родила, и, не успел погаснуть свет, до нас донеслись пыхтение, стоны и равномерный скрип пружин. Хорошо хоть темнота скрывала детали происходящего и мои щеки — странно, что они не горели, как две раскаленные лампочки. Не знаю, что вызывало у меня больший стыд — то, что Ян проделывает в метре от меня, или то, что все это слышит Ася. А может, мысли о той, другой ночи в гостинице, когда я был на месте Евы?

Когда все наконец закончилось со стонами и хрипами, пружины скрипнули в последний раз, и тьму разогнал огонек сигареты. Ян сидел на краю постели и курил. Его глаза смотрели прямо на меня, а я — от шока или с дуру — забыл притвориться спящим.

— Чего пялишься? — осведомился он, и температура у меня подскочила сразу на пяток градусов. — Новому чему хочешь научиться? Так ноги раздвигать особого искусства не нужно.

Сухой хриплый смех смешался с клубами дыма, красновато подсвеченными сигаретой. За спиной влажно всхлипнуло, и я почувствовал, как Асин нос уткнулся мне в затылок. Только тогда до меня дошло, что она восприняла слова Яна, как обращенные к себе.

Преступление. Дания

Весь вечер лил дождь — хлесткий и безжалостный, будто поставивший себе целью затопить тротуары и смыть с них мусор, поломанные ветром ветки и редких прохожих, сдуру высунувших нос на улицу в такую непогоду. Аборигены, запакованные в водонепроницаемые штаны-куртки и резиновые сапоги, расползались по автобусам или рассекали лужи на кренящихся под ударами шторма велосипедах. Я шел, засунув руки в карманы, а голову — в поднятый воротник, но казалось — плыл против течения. В кедах давно хлюпало, под курткой тоже. Я так заколел, что льющаяся на меня вода уже казалась теплее собственных рук. Несколько раз прятался в каких-то подворотнях, но не уляжешься же там на ночлег?

Наконец я наткнулся на здание в ремонтных лесах, частично затянутое брезентом. Долго тыкался в потемках, прежде чем нашел пустое окно и заполз внутрь. Слабый свет фонарей, пробивавшийся через щели в брезенте, обрисовывал голый бетон, цементную крошку и битый кирпич. Спотыкаясь, я добрался до стены и свернулся калачиком. На меня больше не текло, но ощущения были, как у мытого салата, засунутого в холодильник — лежишь себе вялый и мокрый и ждешь, когда тебя съедят. Я нащупал сползшего на пузо Достоевского, подозрительно мягкого и бесформенного. Когда негнущиеся пальцы наконец выудили книгу из плена липнущей ко всему одежды, она напоминала разваренную вермишель. Блин, лучше бы я в библиотеке ее оставил! Как теперь узнать, что случилось, когда Раскольников пришел в полицию на допрос?

Полночи я промучился, пытаясь согреться или заснуть. И очень удивился, когда по закрытым векам ударил свет, а совсем рядом зазвучали бодрые мужские голоса. Открыл глаза и тут же болезненно сощурился: их будто песком засыпали, а потом еще и склеили. В уголках скопилась мерзкая слизь — или туда затекли сопли? Вон они, висят до самого подбородка. В горло будто туалетный ершик засунули, да еще и повозили как следует туда-сюда, так что до самой груди достало. Я попытался встать — надо было убираться со стройки, пока меня не спалили. Но как только приподнялся, стены поехали влево, ноги вправо, и я чуть не клюнул носом крипич. Чо за хрень?

Голоса приближались, пришлось собрать ноги-руки и спринтануть на четвереньках. Вывалился наружу через другое окно, чуток отдышался, проморгался и поплелся по улице, щурясь от слишком яркого света. Вроде и солнца не было, а глаза ломило. Стоило пойти чуть побыстрее, и грудь сжалась от недостатка воздуха — будто из него выкачали весь кислород. Это странное состояние имело только одно преимущество — мне совершенно не хотелось есть. Хотелось только где-нибудь прилечь, все равно где.

В итоге я приткнулся на ступеньках у какого-то подъезда и прижался виском к холодному камню. Прикосновение приятно освежило. Если вчера я мерз, то теперь чувствовал себя раскаленной батареей: положишь на такую носки — вспыхнут факелами. С меня лил пот, пропитывая изнутри так и не просохшие тряпки. Невыносимо хотелось скинуть с себя все прямо тут, у чужой двери. Но пришлось удовольствоваться тем, что расстегнул куртку: сил стянуть свитер через голову не хватило. Наверное я задремал, потому что разбудил меня толчок в спину. Какой-то хмурый тип пытался выйти из подъезда, а я развалился на дороге. Встав по стеночке, я поспешил убраться прочь, хотя "поспешил" — это сильно сказано. Двигался скорее в стиле "Еле-еле, во всю прыть, тихими шагами, волк старался переплыть миску с пирогами".

Не знаю, как, но меня снова вынесло на улицу с магазинами. Озабоченные покупкой рождественских подарков граждане мельтешили вокруг, от них рябило в и так болевших глазах, и шла кругом голова. Взгляд запнулся о приятно-зеленую вывеску: "Apotek". Какая-то еще не спекшаяся в яичницу часть мозга направила мои ноги в ту сторону. "Лекарства. Да, неплохо бы раздобыть что-нибудь от этой гребаной простуды. Еще одна такая ночка, и меня тепленьким можно будет с пола соскребать. А может, и холодненьким...". Соображалки у меня еще хватило, чтобы допетрить, что на таблетки нужны деньги. И что не стоит грабить аптеку среди бела дня.

Поэтому я поковылял в ближайший магазин. Оказалось, там продавали мужскую одежду, но внутри топтались, в основном, тетки. "Ну да, рождество! — Вспомнил я с трудом. — Выбираем галстуки-рубашки для папы-сына-брата". Взгляд уперся в необъятную корму бегемотихи, копавшейся в выставленных на распродажу штанах. Крошечная белая сумочка стояла на полу рядом с сапогами-валенками, из которых выпирали, как подошедшее тесто, жирные икры.

"Сумочка-кошелек-бабло", — замкнулась в мозгу простейшая цепь. Не дого думая, я цапнул кожаную ручку и рванул к выходу. Точнее, рванул я в своих мыслях. А в реальности — пошатался в стиле обдолбанного и поддатого трехногого кролика. И, конечно, наткнулся на офигевшего от моей наглости продавца. Парень в галстуке с мигающей булавкой-елочкой ухватил меня за руку, а сзади налетела визжащая бегемотиха. Ее масса чуть не смела нас обоих на пол — хорошо, удачно подвернулся штатив с пиджаками. Что было дальше — помню плохо. Большей частью я висел на пиджаках. Бегемотиха визжала нон-стоп, как воздушная сирена. Продавец с елочкой то чего-то от меня допытывался, то куда-то звонил. Наконец в стеклянные двери вошли два копа.

Завидев черные униформы, я попытался отлепиться от штатива. Пара шагов — и теперь я висел на руках полицейских. Они тоже чего-то трындели, светили мне в глаза — суки из гестапо! Потом захватили горсть печенья с прилавка и, хрумкая и дыша корицей, потащили меня к машине. Я упирался — почему-то казалось, что там меня уже поджидает Ян. Но в машине никого не оказалось, если не считать сидящего на заднем сиденье плюшевого слона, перевязанного золотистым бантом. В его компании я и отправился в участок.

Детское мыло. Германия

Новая квартира неуловимо напоминала совсем еще не забытую старую. Здесь тоже была комната с мальчиками и девочками. Зал с телеком и охранниками. Незапирающаяся уборная. Только находилось все это не на восьмом этаже, а на пятом, и не в Литве, а Германии, точнее, на окраине Берлина. Вместо корабликов стены покрывала однообразная белая краска. Пленку на окне сменили серые от пыли жалюзи, за которыми давно высохло одинокое каланхоэ. Матрасы лежали на ламинате под темное дерево. Диван и кресла прятались под белыми чехлами, и спать на них не разрешалось. Вообще, комната выглядела так, будто хозяева уехали в длительный отпуск и пустили нас сюда временно — создавать видимость жизни и отпугивать воров.

Надо сказать, что если бы какой-нибудь совсем отупевший от благополучия местный домушник решил-таки обнести квартиру в обычном спальном районе, то в нашей его ожидал бы очень неприятный сюрприз в лице Бобика и Саши.

Бобика на самом деле звали Боб, был он немцем, но имел славянские корни, а потому шпрехал свободно по-польски и по-русски мог выразиться, особенно непечатно. Говорили, его за что-то вышибли из полицаев, потому он и подвизался теперь охранником. Подозреваю, что Бобик преждевременно завершил славную карьеру в правоохранительных органах из-за злоупотребления веществами, точнее, стероидами. Это объясняло его телосложение типа шкаф квадратный дубовый и развешанные повсюду в зале постеры: лоснящиеся голые мужики с усохшими в плавках пенисами. Возможно, именно поэтому Ян и нанял этот современный вариант евнуха сторожить свой гарем для европейских "султанов".

В отличие от Бобика, Саша выглядел вполне безобидно, чем обычно усыплял внимание объекта. Действительно, кто мог ожидать, что сухопарый мужчинка ростом метр с кепкой и на коньках, мог в мгновение ока сложить товарища Бобиковых габаритов бубликом, да еще и бантик сверху повязать — питоновым узлом? Ходил Саша всегда в тихих тапочках, разговаривал едва слышным голосом с мягким раскатом и старался не смотреть в глаза. Его имидж дополняли лысина на полчерепа и выпуклая родинка на щеке, похожая на мохнатое насекомое. С евнухами охранник не имел ничего общего. Но у него были особые потребности, которые работа у Яна в полной мере позволяла удовлетворять.

Мне с первого взгляда стало ясно, что новые охранники — на порядок выше классом пузатого Толяна с его воняющим пивом напарником. Висящая на стене зала здоровенная плазма и промелькнувшая за изгибом коридора кухня с хромированным танком-холодильником подтверждали то, что Ася и я перешли на новый уровень. Тогда никто еще не знал, что из этого холодильника нам достанется разве что лед — прикладывать на ушибы. Я радовался подушке, одеялу и забитому тряпками шкафу, где вперемежку висело девчачье и пацанское. Радовался, как быстро оказалось, зря.

Не успел еще перезнакомиться с соседями — Манюня, Габи, Дагмар, Лена... — как в комнату засунулся Ян и велел мне выйти.

— Иди прими душ, — меня подтолкнули в сторону ванной.

— Прямо сейчас? — душ — это, конечно, здорово, но мне после почти полутора суток дороги хотелось просто растянуться на матрасе и задать хорошего храпака. — Мы же только что при...

Воротник рубашки впился в горло, перекрывая кислород. Ян схватил меня за шкирку, поднял над землей и встряхнул, как котенка:

— Забыл, что я говорил, насчет детей?

Невзирая на хрипы и брыкание, он протащил меня по воздуху и буквально швырнул в дверь ванной. Я шлепнулся на пушистый коврик, над головой вспыхнул свет.

— Давай в душ и надрай там себя хорошенько. Чтоб как вышел, блестел у меня. Понял?

Я кивнул, растерянно потирая горло. Ладно, хоть все зубы целы.

Как только за Яном закрылась дверь, принялся торопливо раздеваться. Мои движения отражались в красивой темной плитке и большом зеркале, перед которым располагалась встроенная в мраморный столик раковина. Ванны тут не было, но душевая кабина, огороженная стеклянными стенками, могла вместить в себя парочку охранников, типа того загорелого бодибилдера. Только я собрался залезть за стекло, дверь приоткрылась, пропуская Яна. Я спазматически прикрылся, но тот просто сунул мне бутылку какого-то шампуня:

— Вот, чуть не забыл. Мойся этой штукой — и тело, и голову тоже. Другого ничего не трогай. Ясно?

— Угу, — неуверенно протянул я, хватая одной рукой бутылку.

— И одежду старую не надевай. Я тебе чистую принесу.

Равнодушно скользнув глазами по моему покрытому гусиной кожей телу, Ян наконец свалил. Несколько обалдев от такого сервиса, я спешно залез в душ и вывернул воду погорячее, чтоб напустить пару. Открыл заветный пузырек, принюхался. Так, пахнет слабо ромашкой и еще чем-то вроде детского мыла. Ничего особенного. Странно, почему мне нельзя пользоваться другими шампунями? Вон их тут, целая батарея на полке выстроилась.

Я на пробу открыл синюю бутылочку странной круглой формы. М-м, какой аромат! Прямо как на морском побережье. Закроешь глаза, и кажется, шумят пальмы. Нет, я, конечно, никогда не бывал на море, но наверное вот точно так пахнет то, что по телеку показывают. А тут чего? Я откупорил длинную розовую бутылку. Ага, это совсем девчачье, цветочное. А тут? М-м, карамелька, даже во рту вкусно стало! Во! Да это прямо как мужской парфюм. Помылся и душиться не надо. Нет, ну что за несправедливость! Кому-то море, а мне какая-то пресная ромашка! Им что, поделиться жалко? Или это какая-то местная традиция — типа, каждому свой запах, и новичкам — что поплоше? Не, ну все-таки, почему ромашка?!

Намылившись несколько раз с ног до головы, как было сказано, я ополоснулся и вылез из душа. На тумбочке уже аккуратной стопкой лежала приготовленная для меня одежда — за шумом воды да паром я и не заметил, как Ян с ней заходил. Тряпки были совсем новые, ненадеванные, и все моего размера, будто специально покупали. Я с трудом натянул белье на влажное еще тело и остановился, держа в руках... белые гольфы. Хм, в последний раз я носил такие, наверное, лет в шесть. Но кто его знает, как тут у них в Германии принято? К гольфам прилагались серые шорты — это зимой-то? Белая рубашка и серый пиджак — это еще можно пережить. Но вот галстук?! В жизни не надевал такого! Провозившись полчаса с удавкой под цвет шорт и пиджака, я весь взмок. Еще немного, и снова душ принимать надо будет. Плюнул на все и вышел из ванной, держа галстук в руке.

— Не получается никак его завязать, — смущенно пробормотал я, заходя в зал.

Три пары глаз оторвались от ящика и воззрились на меня.

— Ну прямо один в один, — восхищенно протянул Саша и нервно хрустнул пальцами.

— Пля-ять, — выразил свои эмоции проще Бобик.

Ян подошел ко мне и ловко затянул галстук, заправив под воротничок. Потом достал из кармана расческу и провел ею по моим мокрым волосам. Блин, да он будто на елку меня собирает!

— Мне позвонить водителю? — тихо уточнил Саша.

— Не надо, я сам его отвезу, — отрезал Ян и увел меня в прихожую.

Оказалось, к моему костюму прилагалось серое же пальто с капюшоном и начищенные до блеска черные ботинки. Мельком глянув на себя в зеркало на выходе, я офигел: этот прилизанный пацан мог быть сынком какого-нибудь олигарха, но никак не мной, Денисом с неизвестно какой фамилией.

Картинка все еще стояла перед глазами, когда мы поехали по запруженному машинами городу. Чем ближе к центру, тем наряднее он становился: повсюду разноцветные гирлянды, огромные, сияющие огнями елки, звезды и ангелы. В одном месте я заметил кучу каруселей, пестрых шатров, каток и здоровенную ледяную горку — все облепленное детворой и притоптывающими от холода родителями. "Вот бы и мне туда! — с нетерпением думал я. — Может, Ян везет меня как раз на такую ярмарку? В гольфах холодновато будет конечно, но ничего, уж как-нибудь. Жаль только, с нами нету Аси".

Ян закурил и, не выпуская изо рта сигареты и не глядя на меня, заговорил:

— Настала пора тебе отдавать свой долг. Конечно, две тысячи евро большая сумма, но если ты будешь стараться...

— Две тысячи? — ляпнул я и тут же вжал голову в плечи.

Но Ян только глянул косо и объяснил:

— А ты что думал? Все денег стоит: еда, проживание, документы, транспорт. А от тебя пока одни убытки. Вот долг и вырос. Но теперь ты начнешь работать и постепенно сможешь мне все вернуть. Ты ведь не хочешь ходить у меня в должниках, верно?

Я торопливо закивал, в душе прощаясь с горкой и каруселями.

— Сегодня ты сможешь отработать сто евро, — продолжал Ян. — Если постараешься.

Сто евро! Да я в жизни столько денег не видел за раз!

— А... что надо делать?

— Ничего особенного, — Ян выдохнул дым, стараясь, чтобы он шел в сторону от меня. — Я отвезу тебя к одному человеку. Нужно будет с ним поиграть.

— Поиграть? — я офигел. — И он заплатит мне за это сто евро?

— Угум, — Ян переждал трамвай и свернул на перекрестке налево. — Только не тебе, а мне. В счет долга.

Я заворочал мозгами, едва отмечая золотые в огнях подсветки фасады проплывающих мимо зданий.

— У него наверное нет детей? — предположил я. — Поэтому с ним бесплатно никто не играет?

Ян криво усмехнулся, чуть не выронив сигарету:

— Нет, к счастью, детей у него нет.

К счастью?

— А во что надо будет играть? — обеспокоился я. Вдруг там типа какой-нибудь бридж или этот... крокет, а я совсем не умею!

— В школу.

Я снова офигел. А не стар ли дяденька для таких игр? У меня этот этап прошел одновременно с гольфами.

— Это школьная форма, — Ян ткнул в мои шорты. — Ты — ученик, он — учитель. Все просто.

Ага, куда уж проще, только...

— А он немец?

— Ну да, — Ян отстрелил окурок в окно.

— А как же мы тогда разговаривать будем? — засомневался я.

— Разговаривать не придется. Просто делай все, как он хочет.

Мы снова куда-то свернули, углубляясь в путаницу более спокойных и пустынных улиц.

— Но как я пойму, что он хочет? — все тупил я.

— Не бойся, поймешь, — с ухмылкой покосился на меня Ян. — Ты сообразительный. Если объяснить доходчиво.

У меня внутри все похолодело. Завязалось в тугой узел из кишок и ужаса. А перед глазами, как слайды, — картинки с той первой ночи в гостинице. Черный силуэт на фоне окна. Светофор. Нарцисс.

— А что, если я не хочу? — тихо проговорил я. И добавил, пряча глаза. — Играть.

— А кто тебя спрашивает? — фыркнул Ян.

Вопрос был риторический.

Наказание. Дания

Я сидел в продавленном кресле, кожу которого кто-то расколупал на подлокотнике, и ждал. Чего ждал, не знаю. Рядом подпирал стену один из привезших меня копов, второй куда-то смылся. Со мной определенно что-то должно было произойти в одном из кабинетов, одинаковые коричневые двери которых торчали в стене напротив. Но наверное под конец года там все были слишком заняты — отчетами, докладами, статистикой по серийным маньякам, и до меня очередь все не доходила.

Мне тем временем все плохело и плохело. Я украдкой утирал сопли рукавом, пока коп наконец не сжалился надо мной и не пожертвовал пачку бумажных носовых платков. Хватило их минуты на две. Меня снова трясло от холода, хоть я и не снимал куртку. Грудь будто бетонной плитой придавило — с трудом давался каждый вздох. На исцарапанном столике рядом лежали какие-то газеты, но я даже не пытался отвлечься на них — строчки и картинки все равно расплывались, сливаясь в неразрешимый ребус.

Наконец по линолеуму зашуршали шаги и к нам подошла пожилая очкастая тетка в огромном желтом шарфе. Тетка дежурно улыбнулась и затрындела чего-то, обращаясь то ко мне, то к полицейскому. Ее трубный голос больно отдавался в ушах. Я хлюпал носом и тупо моргал, жмурясь на свет и шарф. Коп чего-то объяснил, а потом постучал в кабинет прямо напротив моего стула. Все уставились на меня, и пришлось кое-как поднять задницу и прошаркать в открытую дверь.

За ней оказалась еще одна тетка — маленькая и сухонькая, с невзрачным личиком под цвет серых стен и нумерованных папок на полках. Все расселись вокруг стола, под меня тоже подсунули стул. Я оказался в центре внимания. Все от меня чего-то хотели. А мне больше всего хотелось лечь прямо на пол и поспать. И не ждать, когда кончится эта комедия, и за мной наконец придет Ян. Как никак, по документам он все еще мой отец.

И тут меня осенило: блин, копы ведь не знают моего имени. Вообще ничего обо мне не знают. С момента ареста я не издал ни звука, если не считать чихов. Не специально, просто было мне слишком хреново, а каждый лишний звук требовал воздуха, которого итак критически не хватало. Может, если продолжу молчать, они вообще решат, что я немой? Немой датчанин — на морде-то у меня происхождение не написано. Ага, только очень тупой. Вот чего они передо мной этим пакетиком трясут? В прозрачном пластике содержимое моих карманов — очень скудное. Пятьдесят копеек сдачи из Макдака. Пачка презервативов экстра стронг, начатая. Конфетный фантик. Огрызок карандаша. Все мое богатство.

Я решил абстрагироваться — так проще изображать идиота. Уставился на прикнопленный за спиной серой тетки плакат-репродукцию. Никогда раньше не видел этой картины. Какому умнику пришло в башку вписать ее в такой интерьер?

Бородатый мужик в короне и мантии — король? — стоит и гладит худосочную типа собаку. У псины вислые уши и длинная белая шерсть, она аж прогибается вся под ладонью от удовольствия и умильно заглядывает в глаза. А на драконьей морде улыбка Джоконды. Заговорческая такая улыбка. Типа мы-то с тобой, дорогой хозяин, знаем, что никакая я не собака. И на тебе корона сидит косо. И что ты вообще делаешь в этом кривом, неровно мощеном переулке, где свет остался далеко позади?

Серая тетка совала мне через стол какие-то бумажки и ручку — чего-то там подписывать. Естественно, на датском. Я даже пальцем не пошевельнул. Тебе надо, ты, блин и подписывай. Тогда они на меня втроем накинулись, та, в желтом шарфе, чуть не удушилась им от волнения. У серой на щеках проступил румянец — значит, еще не все потеряно, остались какие-то эмоции, не вписывающиеся в штрих-код. А я медитирую, я на самом деле дракон и только прикидываюсь белой собакой.

В итоге, все от меня устали, тетки даже запыхались от словесной истерики. Коп забрал со стола пакет, какой-то листочек, сдернул меня со стула и повел через этажи. Дальше все было, как в кино: фотка с номером, отпечатки пальцев... Жаль, мне снимок не показали — наверное я там напоминал Ганнибалла Лектора в юности. После первых трех убийств.

Потом меня снова таскали по коридорам, пока я не оказался в новом здании, где окна загораживали толстые решетки. Чудно! Все, как и обещал Ян. Сейчас меня запрут с местными отморозками. И будут там держать, пока я сам не взмолюсь, чтобы "папочка" поскорее меня забрал.

Внутри тюряги пахло дезинфекцией и царила атмосфера общего уныния, которую не могли разогнать даже бумажные гирлянды и елочка, наверное склеенные местными зэками. Передав бумажки и пакет в приемное окошко, коп сплавил меня надзирателю в голубой форменной рубашке и отчалил. Тот являл собой образец скандинавской мужественности: гладко выбритый двухметровый блондин, пахнущий ненавязчивым парфюмом и излучающий обаяние даже складочками в уголках губ.

— Хай! — улыбнулся он так, будто собирался не в камеру меня запереть, а отправить на Гавайи.

Держась выбранной стратегии, я хлюпнул носом. Надзиратель несколько померк и завел меня в маленькую, ярко освещенную комнату. Принялся что-то втолковывать, но до меня дошло, чего мужик хочет, только когда он знаками показал: раздевайся. Сердце трепыхнулось и сорвалось с места, тяжело забухав где-то в желудке. Блин, как же так?! Про такое даже Ян не предупреждал. Хотя кто знает, может, тут в надзиратели только отморозки идут? А сами под приличных косят...

Задыхаясь и кусая губы, я пятился от охранника. Тот шел на меня, успокаивающе вытянув руки и заговаривая зубы. Спина наткнулась на стену — меня зажали в угол. Значит, вот для чего все? Обоссанные штаны, ночевки в коровнике и на стройке, режущий желудок голод, воровство... А теперь это случится снова! Все будет, как всегда. Все будет...

Давно схлопнувшиеся по ощущениям легкие вытолкнули остатки воздуха. Я с ревом кинулся на блондина, метя пальцами в кадык. Мужик, явно не ожидавший такой прыти, захрипел, хватаясь за горло. Я дернул к двери, пыхтя, как пенсионер-сердечник. Блин, заперто! Надзиратель сорвал с бедра рацию. Пипец, сейчас сюда его дружки набегут. Вот тогда-то уж мне точно небо с овчинку покажется.

Блондин не стал дожидаться подмоги. Тряхнул головой и прыгнул на меня. Заломил руку за спину и мордой в пол. В позвоночник уперлось колено, я поцеловал кафель. Брякнул замок в двери, затопали тяжелые шаги. Давление на спину усилилось. Над головой квакали голоса, то приближаясь, то отдаляясь, но мне стало уже все равно: легкие совсем стиснуло. Я хватал ртом воздух, но он не желал проходить внутрь. Перед глазами потемнело. Теперь я не мог позвать на помощь, даже если бы захотел. Наверное в какой-то момент я все-таки отключился. А когда снова вынырнул на поверхность, то уже лежал на спине — совершенно голый. Блондин еще с одним синерубашечником, больше похожим на уголовника со стажем, перетряхали мои тряпки, морща носы.

Я так и сел. Блин, это же обыск! Наверное видос у меня был, как у торчка обдолбанного, вот и решили обшмонать. Небось надеялись, что на мне кило герыча пулеметными лентами намотан, раз я так трепыхался. А теперь разочарованы. Плакала у ребят новогодняя премия. Я захихикал, послав нехватку воздуха на три веселые буквы. Блондин странно на меня посмотрел и притащил стаканчик — пописать. Не терпелось им узнать, с чего же меня так вставило. Ну, пописал, все еще хихикая, хорошо не промазал — так руки тряслись.

Теперь на меня странно смотрели оба. Один вытащил телефон и стал меня щелкать — со спины. Не, я что им тут — фотомодель? Или им правда жопу мою захотелось иметь — на память? Не сразу сообразил, что это они ссадины снимают. Я-то и забыл уже, они ж больше не болели. Около недели с того выезда прошло, когда бык-придурок чересчур разыгрался с плеткой. Ему еще пришлось двойную цену заплатить за ущерб.

Ну, запечатлел тот, с мордой уголовника, мой задний фасад для вечности. Потом мне позволили одеться и наконец отвели в камеру. Восемь квадратов, белые стены, окно с решеткой под потолком. Высоко, не допрыгнуть. Посередине — койка. В углу — толчок и раковина. Номер люкс с удобствами, блин.

Как только за мной загремел замок, я дотащился до крана и стал жадно пить, обливая куртку и свитер. Потом заполз на матрас. Кое-как укрылся тонким одеялом и тут же поплыл, колыхаясь на черных волнах, в пустоту.

Единорог. Германия

— С...чонок, ты что, нарочно?!

Ян резко тормознул. Я сунулся головой вперед и снова облевал уже не белые гольфы и потерявшие глянец ботинки. Думал, тут мне и конец. Но Ян сдержался: кулак свистнул мимо моего уха и впечатался в руль. Обиженно вякнул клаксон.

— Я не нарочно, прав... — в горле утробно булькнуло. Я едва успел распахнуть дверцу, как смешанные с колой остатки пиццы вылились на тротуар.

Такое бывало со мной и раньше — когда очень нервничал. Например, перед походом к зубному. Или когда надо было сдавать кровь. Мама знала это, и в такие дни с утра не кормила. Ничем, кроме валерьянки. Это помогало. Иногда.

Что-то сгребло мое плечо и выдернуло из машины. Ян поволок меня к ближайшему кафе. Под удивленными взглядами жующих посетителей он затолкал меня в туалет и сунул лицом под кран. Холодная вода принесла облегчение. Желудок еще сжимали спазмы, но тошнить больше не тошнило. Я прополоскал рот, кое-как обмыл ноги. Ботинки удалось оттереть, а вот гольфы были безнадежно испорчены.

Ян зло выругался по-немецки и швырнул кисло воняющие тряпки в мусорку. Вытащил телефон и совсем другим, "сервисным" голосом забормотал в трубку, прикрывая ее рукой. Сердце радостно трепыхнулось: "Отменяет встречу!"

Но меня ждало разочарование.

— Тебе повезло, — сообщил Ян, убирая мобильник в карман. — "Учитель" согласился подождать. Сейчас купим новые гольфы. Но если ты снова хотя бы икнешь, — лапища с вросшими ногтями сгребла меня за ворот, — я тебя в сортире утоплю, понял?!

Куда же понятнее. Я поплелся за хозяином в магазин. Рядом с кафе нашелся только супермаркет. Ян прихватил там пакеты и бумажные полотенца. В машине бросил их в неприглядную бурую лужу.

— Вернемся, сам будешь мне салон вылизывать, — прошипел он и сунул мне картонную коробочку. — Вот, надевай, да смотри не вляпайся ни во что.

Гольфы оказались белыми, но не плотными, а прозрачными, да еще с какими-то кружавчиками по краю.

— Это же девчачьи, — скривился я, рассматривая носочное изделие на свет.

— Надевай, — прорычал Ян, давая газ. — Других там не было.

Любитель играть в школу жил в старинном доме с финтифлюшками по карнизу, широкими лестницами и огромными дверями с начищенными до блеска медными ручками. Мы встали перед одной, окрашенной в красивый темно-зеленый цвет, и Ян нажал на звонок. Открыли нам сразу, будто хозяин уже поджидал в коридоре. Меня протолкнули внутрь, и я оказался перед представительным пожилым мужчиной с выступающим вперед животиком. Он был совершенно не похож ни на фотографа Рафаэля, ни на Яна и его подручных, а больше всего действительно смахивал... даже не на учителя — на профессора. Очки с толстыми стеклами на поллица, кустистые брови, гладко выбритые обвислые щеки, аккуратный галстук в мелкую полоску и замшевый пиджак. Так легко было представить этого человека где-нибудь в университете, перед рядами внимающих каждому его слову студентов.

— Халло, — прозвучал бархатный баритон.

Уменьшенные очками глаза смерили меня с головы до ног, задержавшись на прозрачных гольфах. Я почувствовал, как вспыхнули щеки, и втиснулся в Яна, крепко сжавшего мои плечи.

— Ви хайст ду? — улыбнулся Профессор, наклоняясь ко мне. Ноздри его мясистого носа зашевелились, будто он... принюхивался?

— Денис, — ответил за меня Ян, впервые коверкая мое имя и ставя ударение на первый слог. — Зайн наме ист Денис.

— Денис, — немец выпрямился, расплылся в еще более широкой улыбке и выдал совсем уж заковыристую фразу.

— Хочет, чтобы ты его называл герр Лерер, — перевел мне Ян, засовывая в карман переданные немцем купюры. — Ну все, я пошел. Буду ждать тебя снаружи. Запомнил, что я тебе говорил?

Я заторможенно кивнул. Может, я все как-то не так понял? Может, я туплю, и Профессор действительно будет меня чему-то учить? Ну, скажем, немецкому. А деньги — плата за урок? Только вот обычно их дают учителю, а не наоборот.

Сзади с громким щелчком захлопнулась дверь. Внезапно я ощутил, как тихо было в квартире. Толстые древние стены полностью отсекали городской шум. Только тикали откуда-то из глубины часы — наверное тоже старинные, с настоящим маятником и гирями.

Герр Лерер повел меня в гостиную, лопоча что-то по-своему. Я старался не особенно крутить головой и держать рот закрытым, хотя челюсть так и норовила упасть на грудь. Казалось, я попал в филиал музея искусств: картины в золотых рамах так густо покрывали стены, что за ними едва виднелись винного цвета обои. Да, это тебе не выгоревшие под стеклом репродукции или плакаты на кнопках! Мебель темного дерева, камин, хрустальная люстра, приглушающий шаги ковер, который я так боялся испачкать...

И вот я оказался в кабинете Профессора. Взгляд тут же метнулся к веренице книжных шкафов, выстроившихся от стены до стены и забитых томиками в красивых переплетах. Вот это сокровищница! Жаль только, что все наверное по-немецки.

Нетерпеливое покашливание герра Лерера оторвало меня от разглядывания его библиотеки. Мужчина стоял у письменного стола, на котором лежали тетради, карандаши и, кажется, действительно учебники. Он отодвинул стул с высокой спинкой и явно ждал, что я на него сяду. Ладно, сел. Страшно уже совсем не было, только любопытно. Ясно же, что в этом уютном кабинете с зеленой лампой, картинами и книгами со мной ничего плохого случиться не может!

И правда, герр Лерер сунул мне под нос задачник: вроде хотел, чтобы я решил какие-то уравнения. Хм, а чего ж не решить? По алгебре у меня была твердая четверка, а тут примеры вообще за четвертый класс. Вот я и щелкал их, как орешки. Странное такое чувство, будто вернулся к школьной жизни после затянувшихся каникул. Это создавало видимость нормальности, настолько приятную, что я совсем расслабился под одобрительное ворчание Профессора.

Закончив задачки на одной странице, я перешел на другую, но герр Лерер вдруг выхватил у меня учебник и сунул под нос какую-то книгу.

— Лезен зи, битте, — постучал пальцем с длинным ногтем по странице. — Лаут.

Это чего, он хочет, чтоб я читал? Оно же на немецком! Я помотал головой, но Профессор поджал губы и снова тычет в текст:

— Лезен зи!

Я вспомнил, что Ян говорил о долге и утоплении в унитазе. Вздохнул и уставился на латинские буквы. "Wer niemals offen oder im geheimen bitterliche TrДnen vergossen hat, weil eine wunderbare Geschichte zu Ende ging..." Так, в школе у нас был инглиш, там вроде все почти также. Только точечек над "а" нету. Ладно, попробуем потихоньку.

— Уир ниемалс оффен одер...

— Най, Денис! Шлехт! — Профессор явно был недоволен. — Вир нимальс офен...

Короче, так и пошло. Я чего-то мямлил, "учитель" вытягивался породистой мордой, качал головой и орал над ухом "Шлехт!", постепенно все сильнее распаляясь. И чем больше он разыгрывал гестапо, тем дальше я сползал на кончик стула, и тем тише и тоньше становился мой голос. Я, правда, очень старался произносить все правильно, но, по ходу, немцу доставляло, когда я делал ошибки. Когда мы дошли до слова "Abenteuer", меня окончательно заклинило. Брови герра Лерера сползлись на переносице, как две мохнатые гусеницы. Он снял очки, аккуратно протер их большим носовым платком, снова надел и буркнул что-то, тыча в стоявшую у стены скамеечку. У нее были ножки темного дерева и плюшевая обивка, по цвету гармонировавшая с винными обоями.

"Наверное, хочет присесть", — решил я и поднес скамеечку "учителю".

Все еще хмурясь, герр Лерер принялся что-то мне втолковывать. Видя, что я молча хлопаю на него глазами, он подтолкнул меня к красному плюшу и надавил на плечи. Я послушно опустился на колени, чувствуя себя куклой, которую мастер укладывает в сундук. Немец, шумно дыша, расстегнул на мне шорты, стянул их вниз вместе с бельем и толкнул меня животом на скамеечку. Происходящее было дико до нереальности, наверное поэтому я воспринимал все совершенно спокойно. У меня даже не участился пульс.

Профессор наставительно нарезал воздух словами, обращаясь к моему откляченному заду. Я лежал на красном плюше с пустой головой и пялился в увешанную картинами стену напротив. И тут: "Класк!" Боль ожгла правую ягодицу так неожиданно, что я даже пискнуть не успел. "Класк!" И левая вспыхнула огнем. На сей раз я коротко вскрикнул и дернулся, но тяжелая ладонь прижала меня к скамейке.

— Вен зи нихт хёрен воллен, фёлен зи зих, — сообщил мне герр Лерер и снова звонко шлепнул мою несчастную попу.

Не то, чтобы мне было очень больно. Отчим — не Игорь, а настоящий, тот, с кем мы жили до него — лупил меня иногда ремнем, да так, что я потом сесть не мог. Но ведь отчим-то давал люлей за дело! Я и сам знал тогда, что провинился — ну, прогулял контрольную, или поздно домой пришел. А тут меня били — за что? Я ведь старался! Я же не виноват, что английский учил, а не этот долбанный немецкий! Да и кто бил-то? Какой-то совершенно незнакомый дядька, которого я в первый раз вижу. И главное — убежать нельзя! Ни убежать, ни сопротивляться. Так будет только хуже. Вот тогда меня точно Ян отделает по-настоящему. А может, и вообще убьет. Зачем я буду нужен, если не приношу дохода...

Ладонь герра Лерера высекла из моей задницы очередной звонкий звук, и я заплакал. Слезы хлынули ручьем, будто прорвало внутри какую-то плотину. Я всхлипывал, вцепившись руками в красный плюш, а "учитель" продолжал делать свое дело. Мой рев его нисколько не тронул. Наоборот, старый козел, по ходу, тащился от этого. Чтоб я не привыкал к боли и не мог подготовиться к следующему удару, он выдерживал неравные паузы, так что каждый шлепок прилетал неожиданно. Я вздрагивал всем телом, выл и заливал слезами паркет — на кабинет ковер не распространялся.

Наконец, когда моя задница по ощущениям уже светилась, как раскаленное железо на наковальне, герр Лерер прервался и забрякал пряжкой ремня. Я не знал, чего еще ожидать, но предполагал, что ничего хорошего. Послышался звук расстегиваемой молнии.

Я сосредоточился на часах. Большой стеклянный ящик в гостиной, из которого доносилось умиротворяющее тиканье. Оно напоминало о том, как быстро проходит время. Каждый раз, когда досчитываешь до шестидесяти, проходит минута. Когда их станет шестьдесят, в прошлое канет час. То, что происходит в данный момент, исчезнет, растворится в ничто. Как будто его никогда и не было. Раз, два, три, четыре, пять...

Когда боль разрывает внутренности, я сбиваюсь со счета. Взгляд мечется, не в силах зацепиться за что-то, потому что голова дергается взад-вперед. Наконец глаза упираются в странную картину, и я убегаю туда, захлопывая за собой дверь. Тело остается снаружи, слабое и тихонько хнычущее, но мне все равно. Здесь тоже винные обои с тонким золотым узором, а на паркете гранатовые потеки. Вокруг меня сидят на коленях три куклы с печальными и строгими лицами. У каждой из них одна ладонь в крови. На каждой — из одежды только гольфы. Тикают часы в стеклянном футляре, медленно ходит маятник. Свернувшись клубочком между голыми куклами, я истекаю кровью из трех глубоких порезов. Я — белый единорог. Но вместо ног у меня хвост, как у червя. Я могу только ползать.

Когда мы с Яном снова оказались на улице, пошел снег. Крупная пушистая снежинка мазнула по щеке, но я не почувствовал холода. Казалось, какая-то часть меня навсегда осталась в раме той картины с куклами, как раненый единорог, и я никогда больше не смогу чувствовать. Никогда.

Студент. Дания

Разбудило меня прикосновение к плечу. Тот самый мачо скандинавского разлива снова чего-то от меня хотел, тыча пальцем в сторону открытой двери. С трудом приподняв голову и щурясь на свет, я разглядел столик на колесах, уставленный кастрюлями и мисками. Так, это вариант тюремной баланды класса люкс? Три блюда на выбор? С вялым удивлением я обнаружил, что есть все еще совершенно не хочется. Заложенный нос не различал запахов, язык присох к небу и на вкус был, как половая тряпка. Хотелось только пить, но сползти с койки казалось делом таким же невыполнимым, как покорение Эвереста.

Я просто покачал головой, в которой чугунным ядром перекатывалась боль, и упал обратно на подушку. Блондин нахмурился и положил приятно холодную ладонь мне на лоб. Отдернул руку и начал вещать чего-то в свою рацию. Я устало закрыл глаза, а открыл, когда меня снова раздевали. На сей раз я не рыпался, потому что, во-первых, мне стало уже все пофиг, лишь бы дали помереть спокойно; а во-вторых, я заметил на человеке без белого халата такую штуку, которой легкие слушают, как ее... стетоскоп! Этой ледяной фиговиной садист принялся меня тыкать — сначала в грудь, потом — в спину. Залез шершавой палочкой в рот, светил во все места. Наконец, засунул мне в ухо какую-то хреновину, которая там давила и больно пищала.

Результатами доктор Зло остался явно недоволен, и выместил эмоции на блондине-надзирателе. Уж так его разносил, что у скандинавского секс-символа даже квадратный подбородок порозовел. Мужик сбежал от врача в дальний угол и начал общаться с рацией. А Айболит повернулся ко мне: оказывается, мы еще не закончили. Стащив с меня штаны — а чего, блондин все равно уже все видел, — садист прицелился в меня здоровенным шприцом. Если бы в желудке что-то было, я бы точно блеванул со страху. Но ел я в последний раз, кажется, вчера днем, так что доктору повезло. А мне нет! Блин, больно же! Потом меня заставили еще проглотить таблетку, а блондин притаранил чашку и термос, которые поставил на табуретке рядом с кроватью. В термосе оказался сладкий отвар ромашки.

Ромашку я с некоторых пор на дух не переношу — как и детское мыло — но тут жажда взяла свое. Я выдул три чашки подряд и отключился. Не знаю, сколько проспал на этот раз, но по ощущениям долго. Было светло — значит, это утро или день? Неужели завтра уже наступило? Прислушался к своему телу. Дышать вроде полегче стало, и башка не грозит вот-вот лопнуть от боли. По ходу, Айболитов укол сотворил чудеса. Даже туалетный ершик в горле пропал, так что я вполне смог бы что-нибудь проглотить. Что-нибудь посущественнее ромашки. Кстати, а где там моя горничная, то есть блондин с супчиком?

Замок загремел в двери, и на пороге возник мачо-надзиратель. Я чуть не заржал: он что, как джин, приходит, стоит потереть лампу... то есть, задумать желание? Супчика, правда, на этот раз блондин не принес. Зато скормил мне две жутко горькие таблетки. Наверное, такую же я слопал и вчера, только вкуса тогда не почувствовал. Проследив, чтобы пациент все как следует запил, блондин принялся мне что-то втолковывать, указывая в сторону двери. Ну почему меня просто не оставят в покое?

Я сполз с постели, чувствуя странную легкость во всем теле, как будто его накачали гелием, навроде шарика. Нашарил кеды, потянулся за свитером и курткой — Айболит вчера раздел меня до штанов и футболки. Но блондин покачал головой. Ага, то есть на выход меня приглашают пока без вещей?

Шли мы по коридору медленно — надзиратель профессионально держался за плечом, приноравливаясь к моей походке обитателя дома престарелых. Хотя я и пыхтел, как марафонец на финале дистанции, ко мне начинало возвращаться любопытство, а с ним — чувство опасности. Мимо скользили одинаковые стальные двери, окрашенные в серый цвет. Это по правой стороне, а слева торчали такие же серые перила. За ними виднелся кусочек холла первого этажа — совершенно пустой, за исключением зеленого поля настольного футбола.

Куда меня ведут? В другую камеру? Но почему тогда не дали забрать шмотки? К врачу? А может... Может, туда, где меня уже поджидает Ян?

Мы спустились по лестнице и, пройдя через калитку в решетке, свернули в другой коридор, где двери были уже деревянные. По ходу, эту часть здания недавно отремонтировали, и напоминала она больше не тюрягу, а помещение для офисов.

Надзиратель открыл ключом одну из комнат и направил меня внутрь. Я оказался в клетушке, едва ли не меньше размером, чем моя камера. Помещался там только квадратный столик и четыре жестких стула, один из которых был занят. Я во все глаза уставился на парня, сидевшего лицом к двери. Так и знал, меня все-таки бросят на растерзание зекам! Потому что кем же еще мог быть этот гопник с рядком сережек в одном ухе, выбритой зигзагами башкой, на макушке которой торчит осветленный клок, и в драных на коленях джинсах?

Охранник подтолкнул меня к свободному стулу. Я оттащил его подальше от хохлатого и сел так, чтобы видеть одновременно зека и дверь, за которой скрылся надзиратель. И что теперь? Я чувствовал на себе взгляд гопника, но старался не показать, насколько мне не по себе. Принялся рассматривать стоявшую на столе бутылку колы и мандарины. Интересно, зачем они здесь? И кого мы ждем? Это ведь комната для свиданий, так? Может, со мной должен встретиться адвокат? Вроде так обычно бывает в детективах. Только почему тогда я тут не один, а с этим перцем? Я стрельнул глазами в сторону хохлатого — во, он еще и татуированный! Наколка на шее выглядывает из-под ворота кожанки, когда он голову поворачивает. Только не разобрать, что там. Наверняка его за хулиганку взяли или там разбой. Может, нам один на двоих адвокат полагается — до кучи?

Хохлатому между тем надоело на меня таращиться. Он потянулся к стопке пластиковых стаканчиков на столе и спросил:

— Колы хочешь?

— Ага, — ляпнул я прежде, чем успел сообразить, что со мной заговорили по-русски, и что я только что капитально облажался.

Хохлатый, как ни в чем не бывало, наполнил стакан и подтолкнул его ко мне. Я немного расслабился. Может, тут камер нету? И я все еще смогу косить под немого?

— Я — Ник, — сообщил гопник, наливая колы и себе. — А тебя как зовут?

Ага, щас я тебе и сказал! Ясно теперь, зачем меня к Нику этому подсадили. Ждут, пока я трепаться начну. А потом сразу доложат Яну... Вот только как они узнали, что я русский?

— Ты наверное думаешь, откуда я знаю русский? — карие глаза хохлатого спокойно изучали меня над стаканом колы.

Блин, он что, еще и ясновидящий? Мысли читает? Пипе-ец!

— Мои родители — врачи, приехали сюда из Питера в девяностые, — пояснил Ник и протянул мне мандарин. Я и не думал брать что-то из его рук. — Я родился уже в Дании, но дома мы всегда говорили по-русски. А ты откуда? Из России?

Делаю вид, что наслаждаюсь пузырьками колы. Стараюсь не смотреть в эти проницательные глаза, которые, казалось, видят меня на сквозь.

— Я еще говорю по-польски, румынски и немного по-литовски. Можем пообщаться на одном из этих языков, если тебе удобнее.

Я смерил полиглота подозрительным взглядом. По-литовски он спикает, да? Ник понял мою мимику по-своему.

— У меня много друзей-иностранцев, а моя девушка — полька. Меня вообще интересуют языки.

Мило, гопник — языковед. Я вздохнул и сам цапнул со стола апельсин. Лучше жрать, пока на халяву.

— Как ты себя чувствуешь? — попробовал зайти с другой стороны разговорчивый зек. — Врач подозревает у тебя воспаление легких. Точнее можно будет сказать после... — он слазил в карман за мобильником, потыкал в экран, — флюорографии. Извини, мой русский не совершенен. Иногда приходится искать трудные слова или термины.

У меня глаза вылезли на брови и не собирались закатываться обратно. Откуда у зека в тюряге телефон?! И почему врач докладывает ему о состоянии моего здоровья?!

Ник положил мобильник на стол, сцепил руки на коленях и серьезно воззрился на меня.

— Послушай, молчание тебе не поможет. Я, конечно, не социальный работник, а еще только практикант, но Сюзанна передала мне твое дело, и я постараюсь сделать все, чтобы...

Мои глаза стали наверное размером с те самые мандарины, потому что Ник вдруг запнулся, смутившись.

— Извини, с этого, конечно, надо было начать. Тебе сказали, но ты, наверное, плохо понимаешь по-датски, — он взъерошил светлый хохол на голове. — Ладно, начнем с начала. Я — Ник Аксенов. Учусь на социального работника, а тут прохожу практику. Вчера с тобой разговаривала моя руководительница, Сюзанна Туэсен. То есть, пыталась разговаривать.

Тетка в желтом шарфе?

— Сегодня она не смогла прийти на встречу и послала меня. Она знает, что я говорю на нескольких языках, вот мы и решили, что я смогу... — Ник наконец оставил в покое волосы. — Я здесь, чтобы тебе помочь.

Понятно, меня сплавили студенту! Который, небось, специально закосил под гопника, чтобы втереться в доверие. А встреться он с Яном или его подручными, и останется от практиканта один хохолок.

— Послушай, молчание не в твоих интересах, — продолжал этот ботаник, наклоняясь ко мне.

Ага, расскажи мне еще о моих интересах! Ты же лучше меня знаешь. Образованный.

Ник выдержал паузу, сверля меня взглядом. Я сделал морду кирпичом, чавкая ему в лицо мандарином. Студент вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Ладно. Хочешь молчать — молчи. Я буду говорить. Мне нужно сообщить тебе много важной информации. Если что-то будет непонятно, спрашивай, не стесняйся.

Я нагло ухмыльнулся и цапнул еще один мандарин. Вкусные такие, заразы!

— Я изучил материалы по твоему делу. Негусто, конечно, но так как ты отказываешься говорить, приходиться работать с тем, что есть, — Ник укоризненно покачал головой, глядя, как я кидаю на пол мандариновую шкурку, и снова полез в свой телефон. — Поправь меня, если что не так. Полиция задержала тебя четырнадцатого декабря в пятнадцать десять при попытке кражи в магазине, — студент поднял на меня взгляд. Я хомячил последний мандарин, делая вид, будто вообще не догоняю, о чем речь. Неправильную профессию ты выбрал, Ник. Неблагодарную и нервную. Лучше смени, пока не поздно.

Студент вздохнул, покусал губу.

— Обвинение однако предъявлено не будет, так как по результатам заключения врача ты еще не достиг пятнадцати лет. По закону, ты не можешь находиться в... — он снова сверился с мобильником, — СИЗО более суток. Поэтому сегодня тебя должны перевести. До семнадцати ноль ноль.

Я тупо хлопал глазами. Когда это врач успел меня осмотреть? Когда шприцом колол? И как это он определил возраст? По зубам что ли? Или величине яиц? И куда это меня переводят? Уж не на Яново ли попечение?

— Тебя отвезут в центр Грибсков, — ответил Ник на не заданный вопрос. — Это что-то вроде детского дома. Туда помещают детей, прибывших в Данию без родителей и получивших статус беженца. Еще там живут несовершеннолетние, ожидающие ответа на их прошение о предоставлении статуса беженца. А также иностранцы моложе 18 лет, которые ожидают депортации из страны.

Он немного помолчал, давая мне время усвоить информацию. Недожеванная долька мандарина застряла в горле, внезапно стало трудно дышать. Детский дом? Депортация? Что еще за фигня?!

— Некоторые из детей, проживающие в центре, помещены туда как жертвы траффикинга, — продолжил Ник каким-то странным напряженным тоном. Он удерживал мой взгляд, но по тому, как дергался его кадык, я понял, что это дается ему с трудом. — Ты знаешь, что такое траффикинг?

Я едва удержался, чтобы не помотать головой. Сделал глотательное движение, но проклятый мандарин прилип к горлу. В носу почему-то щипало.

— Так называется торговля людьми, — тихо пояснил Ник. — Если человека привезли в Данию насильно и заставляли работать... делать что-то незаконное... — по ходу, у студента иссяк словарный запас.

Жалко было смотреть, как он мучается. Я уткнул глаза в пол, разглядывая носки своих кед. За дни скитаний по полям и дорогам они совсем обтрепались.

— В общем, если ребенка продали в рабство, — собрался наконец с силами студент, — он может попросить убежища в Дании. И при получении положительного ответа, такой ребенок сможет получить вид на жительство и остаться в стране.

Ага, только сначала он, конечно, должен все рассказать. Как, с кем, в какой позе... Да? Назвать все имена. Адреса. Свидетельствовать в суде. Вообще-то я смотрел детективы. Когда-то. И даже что-то запомнил. Например, что обычно случается с такими свидетелями.

— Видишь ли, — голос студента звучал почти робко. — Полиция нашла у тебя презервативы. А в моче — следы наркотиков. И еще — на тебе не было гхм... нижнего белья. И джинсы... Они на девочку.

Хосспади, бедняга даже покраснел! Ладно, не будем прибедняться, у меня тоже щеки горели, но так это, может, от температуры. Я вообще больной!

— Э-э кхм, — Ник откашлялся и сделал большой глоток колы. — Если ты хочешь о чем-нибудь заявить... Или подать прошение... Я тебе помогу.

Ладно, пора уже это заканчивать. Гребаный этот сков или как его — не важно. Лучше туда, чем тут плавиться от стыда... то есть от температуры.

Я слез со стула и попер к двери. Дернул за ручку. Так, конечно, заперто!

— Послушай, если не найдут твоих родителей или опекуна, — донеслось мне в спину, — если ты не подашь прошение, а полиция узнает, кто ты и откуда, тебя вышлют из страны в течение пятнадцати суток. Просто посадят на самолет, и все. Пойми, ни я, ни кто либо другой не сможет тебе помочь, если ты не заговоришь!

Спасибо за информацию, Ник! Вот теперь-то я точно буду молчать, как рыба об лед. А то отдадут меня "папочке" любимому, и тогда буду я тебя навещать в светлом образе привидения.

Я наконец сообразил, зачем на стене рядом с дверью панель с кнопочками и светящимся зеленым индикатором. Надавил на самую большую. Почти сразу в замке повернулся ключ, и на пороге возник блондин. Спросил о чем-то Ника, тот коротко ответил, подошел ко мне.

— Подожди! Вот тебе мой номер телефона, — он вытащил из кармана ручку, долго рылся в куртке в поисках бумаги и наконец взял мою ладонь. — Можно? — повернул ее тыльной стороной вверх и принялся писать прямо на коже. — Если что-то случится или просто захочешь поговорить, звони. В любое время, понял?

Заглянул мне в глаза. Блин, по ходу, парень не врал. Но что с того? Даже если студент искренне хотел помочь, что он может?! Он ведь не волшебник. И даже учится не на том факультете.

Новый год. Германия

Ян сдержал свою угрозу. Мне пришлось-таки мыть его машину. Саша для видимости суетился со щеткой снаружи, а я, вооруженный ведром и тряпкой, внутри. В заднице у меня словно еж поселился и при каждом движении топорщил колючки, так что я старался особо не шевелить помидорами.

После "урока немецкого" мне разрешили принять душ и переодеться. Я никому не сказал о розовой воде, текшей по ногам к стоку. А костюмчик с шортами сразу закинул в стиралку, которая стояла в ванной. Но Саша по моим ужимкам фарфоровой балерины, похоже, стал о чем-то догадываться. Когда, закончив работу, мы поднимались по лестнице, он вдруг поравнялся со мной и тихо сказал:

— Эй, новенький, тебе жопу случаем не порвали?

Я споткнулся и чуть не расплакался от боли и унижения. Охранник понял все без слов. Дотащил до квартиры и сдал меня на руки Бобику, который, не слушая моих причитаний, засадил в несчастную попу свечку. Когда меня наконец отпустили, я утиной походкой добрался до матраса и рухнул на него, накрыв голову подушкой. Больше всего хотелось умереть. Скажем, задохнуться во сне. Просто и безболезненно. Я вспомнил скрючившегося в позе креветки несчастного Борьку. Теперь я его понимал! Вот только травиться или стекло жрать — это не для меня. Я же слабак! Борька хотя бы пытался сопротивляться. А я...

Слезы прочертили горячую дорожку по щеке, быстро впитываясь в ткань. Только не всхлипывать, и чтоб плечи не дрожали. Я же тут не один. Еще не дай бог жалеть начнут, и тогда...

— Денис, — горячая ладошка легла на плечо. Я вздрогнул, но не отодвинулся. Вот и Борьку Ася наверное так же утешала. Только это не помогло. — Денис, тебе плохо?

Я перестал дышать, чтобы не всхлипнуть.

— Денис, я хотела сказать, что... — она замялась, подбирая слова. — Ты классный, и ты не виноват в том, что произошло. Главное, не дай этому тебя изменить.

Не виноват? Конечно, разве можно быть виноватым в том, что ты слабак и идиот. Таким уж я, видать, уродился.

Асю мое молчание не смутило.

— Обещай, что не дашь им сломать тебя, хорошо?

Сломать? Значит, вот как называется то, что случилось с Борькой? Интересно, она его тоже просила потерпеть?

Я почувствовал, как в трусы из задницы вытекает что-то теплое. Блин! Снова кровь, или это свечка так быстро растворилась? Я сделал наконец вдох и прохрипел из-под подушки:

— Уйди. Оставь меня в покое, ясно?

— Но Денис, я...

Ее слова потонули в громовом раскате. Гром зимой? Снова затрещало, забухало. Вокруг заорали восторженные голоса, прямо по моему матрасу пронеслись чьи-то ноги, чуть не наступив между лопаток. Блин, что за фигня?!

Я слегка сдвинул подушку, так чтобы наружу выглядывал один глаз. Кто-то погасил свет, и комната вспыхивала попеременно оранжевым, синим, зеленым... Ребята столпились у окна, сражаясь за места на подоконнике. Жалюзи подняли, и за пыльным стеклом черное небо цвело пышными астрами фейерверков. Как?! Неужели уже Новый год?! Хотя... какая мне теперь разница? Чудес не бывает, Деда Мороза тоже нет, а бог, если и существует, то сегодня явно ушел в запой.

Я снова засунулся под подушку, но чья-то рука неожиданно сбила ее в сторону.

— Эй, новенький, — под нос мне сунулась полупустая коробка конфет. — Хочешь? Бельгийский шоколад. Мне бык подарил.

— Бык? — я поднял ошалевшие глаза.

На краю матраса сидел сиреневый мальчик. То есть, он был, конечно, нормального цвета, просто очередная вспышка за окном окрасила его в сиреневый. Лохматая челка падала на глаза, из-под нее торчал аккуратный нос, губы, изогнутые в форме лука, улыбались. Таких мальчишек в жизни просто не бывает — только в рекламе или на страницах модных журналов.

— Ага, — красавчик кинул в рот конфету и заработал челюстями. — Так мы мужиков называем. Тех, что больше по мальчикам. А те, что по девочкам — это джоны.

Я разинул рот. Наверное я поразился бы меньше, если бы спустившийся с небес на моих глазах ангел задрал свои белые одежды и принялся преспокойно отливать в кусты.

— Вкусные. Вот, попробуй, — прочавкал мальчишка и сунул конфету прямо в мои приоткрытые губы.

— Отстань от него, Кит! — Ася столкнула коробку с матраса. — Не видишь, что ли, человек хочет побыть один.

— А ты тогда чего здесь? — Кит даже не шелохнулся. — Или ты его сиамский близнец? А может, его тень?

— Убирайся, я сказала! — Ася пихнула паренька в плечо.

— Пусть останется, — мне наконец удалось сглотнуть липнущий к глотке шоколад.

Кит торжествующе улыбнулся. Девочка фыркнула, мимо протопали ее босые ноги, и вот она уже сидит на подоконнике вместе с остальными.

— Новый год... Он уже наступил? — спросил я, глядя на осыпающиеся в небе золотые звезды.

— Не, — тряхнул челкой паренек. — Это типа артподготовка. Местные по дворам ракеты пускают. А настоящий салют начнется, — он подтянул рукав и глянул на запястье, где зеленовато светился циферблат часов, — через три часа.

— А отсюда будет видно?

— Только отсветы, — Кит уселся поудобнее, передвинувшись на соседний матрас и скрестив ноги. — Говорят, тебя сегодня к Учителю возили. Как он тебя, не очень?

Мне снова захотелось спрятаться под подушку, но в голосе странного мальчишки не было жалости, просто обычное любопытство. И я, подумав немного, ответил:

— По-моему, очень.

— Порвал значит, с...ка, — прищурился Кит. Матерное слово сорвалось с его красивых губ так естественно, что я задохнулся — то ли от шока, то ли от восхищения. — Ничего, заживет. Мы все тут через его школу проходили. Этот козел новеньких любит, ни одного не пропустил.

Все?! Я обвел глазами обсевших окно ребят. Мальчишек из них половина. Неужели они испытали то же, что я?! Даже похожий на ангела Кит?! Кстати, насчет новеньких...

— А это что за пацаны? — я указал на вспыхивающие зеленым и голубым незнакомые фигуры. — Когда нас с Асей привезли, тут были Дагмар и... ум-м, не помню, кто еще. А теперь их нет, зато вот они появились.

— Дагмар и Манюня на выезде, — охотно пояснил Кит. — Габи тоже. А Баптист и Диди только что с работы. Сегодня навряд ли кто спать будет. Это на Рождество немцы про бога вспоминают, у нас затишье. Зато потом отрываются на Новый год. Но ты за свой зад не волнуйся — тебя пока не тронут. Надо чтоб зажило все.

Я во все глаза смотрел на вновьприбывших. Знать бы еще, кто из них кто: вот тот, высокий чернокожий парень с цепочкой на шее, наверное Диди. А мальчишка со светлым хвостиком и в мешковатой кофте с капюшоном, скорее всего, Баптист. Выходит, они только что... Их только что... А сам Кит? Его ведь тоже не было в комнате, когда мы с Асей приехали! И они, как ни в чем не бывало, болтают, толкаются у окна, лопают конфеты... Которые, кстати, от быка! Премия за работу.

Думал, меня снова стошнит, но ничего не случилось. Только в животе забурчало. Ну правильно, обед-то мой растекся по тротуару, а ужина мне не дали.

— Можно? — я неуверенно протянул руку к коробке с конфетами.

— Лопай, — щедро махнул рукой Кит.

Он внимательно смотрел, как я, приподнявшись на локтях, поглощаю шоколад, и вдруг предложил:

— А хочешь, вместе салют посмотрим? Ну, пока я еще тут.

— Ну-у, — блин, как-то стремно говорить, что у меня задница раскалывается от каждого шага.

— Давай, — Кит бухнулся на колени рядом со мной, подставляя плечо. — Обопрись на меня.

— Да не...

Парень только казался хрупким. Я почти не опирался на ноги, а он подтащил меня к окну. Заорал, перекрывая грохот:

— А ну разойдись! Дайте новенькому посмотреть! Кстати, — он повернул лицо ко мне, и в его глазах отразилось горящее небо, — тебя как зовут?

— Денис, — ответил я, опираясь на подоконник. И наткнулся на другие глаза — Асины. Девочка смотрела на меня с укором. Ну и пусть! Она все равно ничего не понимает. Не может понять, потому что...

Сзади распахнулась дверь, впуская в комнату ослепляющий свет. Черный силуэт на пороге сказал голосом Саши:

— Лена и ты, мелкая с кудряшками, как тебя... Ася! Давайте сюда, вас уже шофер ждет.

Я забыл про салют. Смотрел ей вслед, пока за ее спиной не закрылась дверь. А в окне все вспыхивало и осыпалось, как будто мир рушился, с грохотом раскалываясь на куски.

Мотылек. Дания

Снова я сидел в машине, и за окном убегала назад темнота, украшенная бусами фонарей. Только на этот раз я знал, куда меня везут. И за рулем вместо Яна или очередного шофера была квадратная женщина в полицейской форме. Она мило улыбалась и пыталась общаться с моим затылком, но быстро сдалась, подкрутив погромче радио.

Сначала я внимательно следил за дорогой и указателями — все не отпускал страх, что объяснения Ника на самом деле — хитрый развод, и я вот-вот снова окажусь на ферме у Яна. Но когда мы с ветерком проскочили нужный съезд с шоссе, я наконец расслабился и даже задремал под шуршание полицейской рации.

А когда открыл глаза — подумал, что еще сплю. Машина летела рядом с другими такими же будто по воздуху, в кружеве огней, возносящихся на немыслимую высоту. За узкой полоской асфальта, ложащейся под колеса, не было ничего, кроме чернильной пустоты. Не сразу я сообразил, что мы на гигантском мосту, соединяющем два берега пролива, а яркие новогодние игрушки, проплывающие в ночи под нами — это крохотные с такой высоты корабли.

Я долго еще оглядывался назад, стараясь получше рассмотреть и запомнить архитектурное чудо — и пусть полицейская тетка посмеивалась в усы, которые неудачно выщипала. Может, она этот мост видела уже сто раз, а когда еще мне представится случай?

До места мы добрались только после десяти вечера. Под конец дорога свернула в лес — не тот, реденький, что иногда проскакивал по сторонам шоссе, а в настоящую чащу, щетинящуюся в свете фар еловыми лапами. Я как-то забеспокоился. Фигасе центр для детей посреди тайги! Может, тут волки водятся. Или вообще медведи! Или может, меня вовсе не туда завезли? И нету никакого гребаного скова, а так... общая могила для таких, как я, любителей бегать?

Но нет — белые лучи поймали табличку "Gribskov center", и через несколько минут мы уже вкатились на парковку. Усатая полицейская потащила меня в административное здание. Я сонно моргал на дежурную по зоопарку, бабищу поперек себя шире, и какого-то хилого очкастого мужичка с глазами печального терьера. Полицейская явно спешила — ей не терпелось домой и в койку, так что процесс очередной передачи меня с рук на руки прошел в темпе вальса. Еще в машине я решил, что и дальше буду играть в молчанку — ведь пока моя стратегия успешно работала. Навряд ли в этом гребаном скове найдется еще один Ник. Разве что переводчик, так я и перед ним смогу изобразить глухонемого.

Поэтому, пока жиробасина мне чего-то вещала, я откровенно зевал и поглядывал на дверь. Наконец ей это надоело, и она сплавила меня Терьеру. Тот снова вывел меня на холод. Мы топали по узким дорожкам, освещенным редкими фонарями и выпадающими из окон желтыми квадратами, пока не подошли к последнему корпусу на территории центра.

"Modtagerhuset" стояло на покоцанной табличке.

— Мотыльхусет, — сообщил Терьер, которого на самом деле звали Андерс, и открыл дверь на пружине. — Дээрхе дускабо.

"Спасибо, блин, за разъяснение!" — подумал я, и тут же окрестил свое новое обиталище "Мотыльком".

Андерс оказался не дурак и первым делом показал мне столовку и кухню. Ужин, конечно, давным-давно закончился, но мужик, видать, привычный к языковым проблемам, просто распахнул передо мной холодильник. Дважды просить ему не пришлось. Я быстренько слепил себе бутерброды слоновьего размера, налил молока и начал хомячить все это дело, не отходя от кассы. Глаза Терьера стали еще печальнее. Он сидел рядом со мной, подперев рукой подбородок, и взгляд у него был, будто он вот-вот погладит меня по спине, как бездомного котенка. При таком раскладе мне, ясно дело, каждый кусок вставал поперек горла. Я поглотал все, практически не жуя.

Андерс показал, как убирать посуду в посудомойку, и повел меня вглубь Мотылька. На этот раз прогулка закончилась в душевой. По пути провожатый извлек из какого-то шкафа стопку чистой одежды и запаянные в пластик полотенце, шампунь, пасту и зубную щетку — все для меня. С этим богатством я заперся в душе и наконец смыл с себя коровье дерьмо, пот и прочую грязь, изведя почти полбутылки жидкого мыла. Влез в новые трусы, джинсы, футболку и кофту с капюшоном — все на пару размеров больше, чем нужно, но зато никаких звездочек и принтов, штаны как штаны, разве что на бедрах болтаются. Жаль, мне еще и обувь не выделили. Распаренные после горячей воды ноги в кеды лезть не желали, и я вышел из душа в носках. Девчачьи джинсы отправились в первую попавшуюся урну — прощай, позорище!

Дожидавшийся в холле, как верный пес, Терьер нагрузил меня подушкой с одеялом и постельным бельем и повел по безликому коридору с одинаковыми дверями — опять! Ну чем не тюряга, разве что тут они деревянные, а не стальные. И из-за некоторых доносятся совсем не соответствующие казенному дому звуки: музыка, бормотание телека, громкие мальчишеские голоса и смех.

Андерс коротко постучал в одну из дверей с прикнопленным красноносым оленем из бумаги и распахнул ее. В нашу сторону повернулось три головы — двое парней на вид лет шестнадцати— семнадцати и один чуть помладше застыли с картами в руках. Сидели они на нижних койках двухъярусных кроватей. Колода лежала на поставленном между ними стуле.

— Георг, Тома, — указал Терьер на старших ребят, обшаривавших ту часть меня, которая торчала из-за груды постельных принадлежностей, цепкими изучающими взглядами. — Алексей, — махнул он на стриженого под машинку пацана с острой мордочкой и крупными, как у зайца, зубами. — Хэн тэле руссиск.

Андерс отрекомендовал меня безымянного, улыбнулся, счастливый, что подыскал мне подходящую компанию, и отвалил. А я волком выть был готов: блин, неужели и в этом гребаном Мотыльке есть русские?!

Свалил на указанную мне верхнюю койку подушку-одеяло. Ладно, в ногах правды нет, тем более, что переезд и помывка из меня последние силы вынули. Пришлось присесть на кровать — ту, где расположился Тома. Бросив карты, Георг тут же оказался рядом со мной. Я и пикнуть не успел, а этот козел уже облапил за плечи, стиснул так, что я снова вспомнил про воспаление легких, и давай чего-то втирать, мешая ломаный датский и... румынский?! Мля, только не это! Опыт моего общения с представителями этой нации был кратковременным, но незабываемым, и я вовсе не стремился его повторить.

Попытался вывернуться, но парень вцепился во влажные еще волосы и задрал мне башку вверх, чтобы я смотрел в его ухмыляющуюся морду.

— Он спрашивает, как тебя зовут... придурок мелкий, — с запинкой на ругательном слове перевел Лешка, отводя виноватые глаза в сторону. Видно, роль переводчика досталась ему не по собственному желанию. — И на самом деле ты глухонемой или прикидываешься?

Блин, данное самому себе обещание молчать сдержать оказалось не так-то просто! Прямо язык чесался послать это у...бище Георга на три веселые буквы. Тем более, что больше-то ничего я не мог — руки были плотно прижаты к телу лапищей переростка, воздуха в груди не хватило бы даже на мышиный писк. Да и какой смысл орать? Андерс наверняка ушлепал обратно в офис, а до него чуть не километр — кричи, пока глотка не лопнет, он решит, это птички поют.

А румын все чего-то втолковывает и еще за волосы гад дергает — не иначе, чтобы облегчить понимание.

— Он говорит, если не ответишь, они сами тебе имя дадут, — шмыгнул носом Лешка. Смотрел он исключительно на засранный пол. И вдруг добавил быстро. — Ты лучше скажи. А то они обидное что придумают...

Не, блин, нормально?! Куда я вообще попал?! Эй, заберите меня обратно в тюрьму, пожалуйста!

Я, конечно, молчал. А что мне еще оставалось? Лучше сто таких имбицилов, как этот Георг, чем один Ян.

Румыну надоело меня трясти. Тогда он нагнул мое тело вперед и зажал шею у себя под мышкой, так что моя голова теперь свисала в проход. Я беспомощно замахал освобожденными руками, а толку-то? Тома с Георгом, по ходу, живо обсуждали, как же меня наречь, а я просто боролся за каждый глоток воздуха. Наконец, Лешка скорбно сообщил, что теперь имя мне Рахат — что на румынском значит "дерьмо". И что, если я не буду на него отзываться, причем быстро, быть мне битым, глухой я там или не глухой.

Георг разжал хватку, и все трое дружно заржали: я и сам понимал, что вид у меня был наверное, как у вытащенного из-под колеса котенка. По ощущениям ребра и шею действительно будто трактор переехал — поперек. И не удивительно, вон какие мускулы у бугая под футболкой перекатываются. И это бедные детки, ожидающие статуса беженца?! Ох, шо ж я маленький не сдох...

Мне дали наконец залезть на мою койку, предупредив, что завтра я должен навести порядок в комнате, а то по углам уже плесень растет. Ага, щас! Размечтались. Я лучше ночью эту плесень в хлебало Георгу затолкаю... если смогу с койки спуститься, а не упасть. И если моя одышка его не разбудит.

Нет, все-таки должно было название этого центра меня насторожить. Гребаный сков, он и есть гребаный сков.

Правильные вопросы. Германия

Ася вернулась, когда салют давно уже отгремел, и только редкие одиночные ракеты раскрашивали сыплющиеся с неба снежинки в синтетические цвета. Спать я толком не спал. И не только потому, что комната напоминала проходной двор — ее обитатели то уходили по вызову Саши, то возвращались и пытались урвать пару часов сна. Мне было почему-то важно дождаться Асю. Увидеть, как она приходит и забирается под одеяло.

Временами я задремывал, но каждый раз просыпался, как от толчка — лицом к соседнему пустующему матрасу. Может, болтовня с Китом помогла бы мне скоротать время, но он, очевидно, пользовался спросом. Парень даже не пытался прилечь — влетал и вылетал из дверей, будто это был турникет.

Наконец я услышал, как в очередной раз в квартиру кого-то впустили. Зашелестела, приглушенная стенами, вода в душе. Я ворочался на матрасе, невзирая на резь в заднице. Может, это таки Ася? Все уже почти вернулись с работы, не хватает только ее с Леной и Кита. А что, если у нее тоже... кровь? Говорят, в первый раз так у всех девочек. Хотя не из попы, конечно. Но неужели им так же больно, как было мне? Как они вообще тогда добровольно соглашаются на это? Может, от большой любви? Мама как-то говорила, что мой отец, которого я никогда не знал, был у нее первым. Значит, она любила его по-настоящему?

Дверь в комнату беззвучно приотворилась, впуская внутрь пьяные голоса и смех: рабочая ночь почти закончилась, и в зале запоздало начали отмечать охранники, Ева и Ян. Внутрь шмыгнули две фигурки, растворяясь в темноте. Лена и Ася!

Я закрыл глаза и притворился спящим. Девочка забралась под одеяло беззвучно, как мышка. Я навострил уши. Не плачет ли? Не вздыхает тяжело? Или стонет от боли? Но Ася лежала тихо и неподвижно, даже дыхания не было слышно. А я... отчего-то боялся показать, что не сплю, заговорить с ней или дотронуться. Лежал бревном, чувствуя, как затекают неловко подвернутые руки и ноги. И так и не сказал ни слова.

После той ночи мы с Асей, не сговариваясь, избегали друг друга, насколько это возможно для людей, почти все время находящихся в одном помещении. Общался я в основном с Китом, но какая-то часть моего сознания, будто невидимая антенна, постоянно фиксировала, где в комнате находится девочка, что делает, с кем разговаривает. Вот только сколько я ни наблюдал за ней, не мог заметить следов тайных слез или перемен — Ася была такая же, как всегда, разве что немного притихла, стала больше слушать, чем говорить, и на лице ее иногда появлялось странное задумчивое выражение.

Заботу свою она теперь изливала на Лену: худенькая, крашеная в блондинку девочка сильно растянула лодыжку, упав с шеста. На вечеринке в каком-то загородном доме ее заставили изобразить стриптиз. Шест был новый, купленный, по ходу, как раз для такого случая. Его неправильно закрепили, и когда Лена залезла наверх, он рухнул на пол. Девчонке еще повезло, что черепушка не раскололась о каменный пол, как арбуз. Теперь она была неходячая, хоть Ян рвал и метал. Ася и Габи прикрывали ее, как могли, отрабатывая за двоих.

Вместо благодарности Лена рыдала, не просыхая. Носовых платков на нее не хватало, и она сморкалась в полотенце. За травму Ян вкатал ей нехилый штраф — простой есть простой. А стриптизерше нашей как ударнице уже всего каких-то пятьсот евро оставалось до полной выплаты долга. В общем, Ленкины чувства я понимал. Мне самому приписали на счет двести за два пустых дня плюс лекарства. Как будто это я виноват, что до сих пор хожу враскорячку?! Но расстраиваться особого смысла я не видел — судя по всему мне на Яна еще пахать и пахать. Кит вот жил у него уже больше года, а все еще был в долгах по самое немогу. Он сам меня просветил насчет этого момента, когда мы с ним делили банку консервов.

— Понимаешь, тут все хитро устроено, — он понизил голос и приблизил губы к моему уху, будто собирался доверить страшную тайну. — Как ты жопу не рви, все равно никогда до конца не расплатишься. Ян, сука, всегда найдет, за что штраф впендорить. Пернул, когда не надо, — десять евро. Не пернул, когда надо, — двадцать.

Я чуть отстранился, заглядывая ему в глаза — не шутит ли. Но, по ходу, Кит говорил на полном серьезе.

— Но как же тогда... — промямлил я, обводя взглядом дрыхнущих, невзирая на Ленкины всхлипывания, ребят. — Что же тогда...

— Вот! — хлопнул меня по плечу Кит, загадочно блестя глазами очень близко от моего лица. — Правильным вопросом задаетесь, товарищ.

Я осторожно покосился в сторону Аси, казалось, совершенно поглощенной Ленкиными страданиями. Заглянул в шоколадные радужки Кита:

— Ты что-то придумал?

Пухлые губы повело в лукавой улыбке. Он молчал, и я придвинулся еще ближе к мальчишке: может, он боится, что нас подслушают и стукнут Яну? Его дыхание щекотало мне щеку, от парня вкусно пахло карамелью — тот самый шампунь в ванной, догадался я. По хребту пробежал электрический разряд, волоски на шее встали дыбом. Неужели мы сможем вырваться отсюда?! Вместе? Вот только Ася...

Внезапно она повернулась, будто каким-то шестым чувством уловила свое имя. Наши глаза встретились. Я вздрогнул и отстранился от Кита — его близость вдруг показалась неуместной. В глазах мальчишки мелькнуло разочарование, тут же сменившееся равнодушием. Блин, теперь он мне точно ничего не скажет! А ведь парень наверняка знает, как свалить отсюда. Он же тут давно, все изучил. Как мне убедить его, что мне можно доверять? Что я могу быть полезным? Только бы Кит взял меня с собой! А Ася... Надо сделать все, чтобы они подружились. Тогда он, конечно, не откажется посвятить ее в наши планы. Как было бы здорово послать Яна лесом и сбежать втроем! Меня, конечно, на свободе никто не ждет, но вот у Аси же есть родители и даже тетя. Может, я мог бы пожить у кого-то из них? Интересно, а есть ли кто-то у Кита? Он никогда не рассказывал о своей семье. Известно было только, что он вроде из Украины.

Я уже как раз собирался озвучить один из своих многочисленных вопросов, когда дверь распахнулась, и внутрь просунулась Сашина лысина.

— Денис, Ася, живенько на выход.

— Прям щас? — удивился я. Днем мы обычно отдыхали, а сейчас сквозь жалюзи пробивались лучи слабого зимнего солнца.

— Нет, через час, — Саша нехорошо улыбнулся, мохнатая родинка на щеке зашевелилась. — Давайте, зайчики, попрыгали.

И мы попрыгали, точнее, я пошагал походкой ржавого манекена следом за Асей. Ленка задушенно всхлипывала вслед.

По дороге Ян, сидевший рядом с шофером, объяснил нам задачу:

— Сейчас поработаете у меня моделями. Фотограф скажет вам, что надеть, как встать. Будете делать все, как он говорит, без выкрутасов, ясно?

Он смерил взглядом застывшее лицо Аси:

— Ты чо, красавица, кажись, недовольна? Все девчонки мечтают стать фотомоделями, а ты особенная, морду воротишь?

— Я не буду сниматься голой, — твердо заявила девочка, глядя Яну прямо в глаза.

Я судорожно сглотнул. Блин, мне бы хоть капельку ее смелости!

— Скажу, и будешь, как миленькая, — тихо и очень отчетливо произнес Ян, не отпуская ее взгляда.

Мгновение Ася сидела молча, тяжело дыша. Наконец ресницы ее затрепетали, и она опустила голову. Ян ухмыльнулся:

— Вон, братик твой давно уже все понял. Готов раздеться по команде, а, Денис?

Я вспыхнул от стыда, как свечка, вот-вот расплывусь по сиденью стеарином.

— Не бойтесь, цыплятки, — сжалился наконец Ян, насладившись моим унижением. — Порно не будет. Вот увидите, у Романа все прилично до безобразия. Но это не значит, что не надо стараться. По этому портфолио вас клиенты выбирать будут. А чем больше клиентов, тем быстрее скостится ваш долг. Ясно?

Я кивнул, не смея поднять глаз. Внезапно моих пальцев что-то коснулось. Асина ладонь нашла мою и тихонько сжала. Я чуть не разревелся.

Джингл беллз. Дания

Неприятности начались с самого утра. Я как раз стоял и чистил зубы в общей ванной-душевой, когда Георг вытащил из мусорки мои альтернативные джинсы. Я прикинулся веником, а Тома выхватил находку из рук дружка и затряс ею над головой — штаны в звездочках взметнулись над обитателями Мотылька навроде американского флага. Двое черных, как вакса, негров слева от меня тут же взяли стойку — могло же оказаться, что существо женского полу, потерявшее одежку, все еще бродило по Мотыльку в одних труселях. Сбившиеся в кучку арабы тормозили — наверное им мерещились происки Талибана.

На невообразимой смеси языков Тома принялся выяснять, кто провел в корпус телку и как развлекался с ней ночью. Никто не кололся, только арабы, которые наконец догнали, в чем суть, подняли хай, эмоционально закатывая глаза и махая крыльями. Под шумок я стал пробираться к двери, но тут румын вспомнил и про меня.

— Рахат!

Я сделал вид, что меня это не касается, но что-то мягко ударило в спину. Обернулся — девчачьи джинсы валяются у ног. Блин, они что, как неразменный рубль теперь будут ко мне возвращаться?

— Это не ты случаем обронил? — Лешка глумливо скривил зубастый рот. И охота ему так перед этими жлобами носатыми прогибаться?! — Твой размерчик. Может, примеришь?

— Давай, Рахат!

Надо же, румын русское слово знает! Я поднял кулак с оттопыренным средним пальцем в интернациональном жесте. Взаимопонимание было полным. Со зверскими рожами Тома с Георгом рванули ко мне. Я выскочил в дверь и подрал по коридору, слыша сзади тяжелый топот.

В другое время, может, мне и удалось бы выиграть забег. Но тут одышка настигла меня посреди дистанции — грудь болезненно сжалась, в глазах потемнело. Видя, что я сдаю, преследователи торжествующе завопили. Я споткнулся и чуть не снес с ног вывернувшую из-за поворота старушку. Она испуганно вскрикнула, из рук вылетела какая-то папка и, вращаясь, поехала по полу. Я оглянулся через плечо. Румыны резко сбавили ход и с безразличным видом прошли мимо. Будто случайно Георг задел меня плечом — предупреждал, сволочь.

Я помог старушенции подобрать папку. Судя по количеству морщин и седины, она была здешней воспиталкой — и уже давно. Ютта, как она сама представилась, сопроводила меня на завтрак. Я понял, что в столовке бояться нечего — навряд ли соседи по комнате сделают мне что-нибудь на глазах у взрослых. Взял стакан соку с булочкой и постарался сесть подальше от троицы, кидавшей в мою сторону многообещающие взгляды. Сожрал таблетку — мне их вчера полицейская оставила — и стал наблюдать за обитателями Мотылька, стекавшимися на аромат свежей выпечки.

Все они были гораздо старше меня, европейцев совсем немного — только румыны со своим прихлебателем. Один из арабов, правда, выглядел лет на тринадцать-четырнадцать, хотя, может, он просто мелковат. Пацан поглядывал на меня красивыми черными глазами, набивая рот булкой. На губе у него белели молочные усы. Рядом сидела его увеличенная копия с усами, в отличие от брата, черными. Левую бровь старшего парня рассекал надвое шрам. Битая Бровь изучал меня тяжелым взглядом, иногда скользя глазами в сторону громко ржущих за своим столом Георга и Тома. Наверное все сообразить не мог, почему я не в лагере неверных.

После завтрака все куда-то почесали, но Ютта выловила меня из общего потока и утащила в офис. Жиробасину и Терьера Андерса сменил круглый лысый дядечка, похожий на Санту, только без красных штанов и бороды. Рядом с дядечкой на столе стоял плоский монитор, обращенный ко мне. Когда все расселись, Санта ткнул в клавиатуру, и на экране возникла ярко накрашенная женщина. Она поправила крендель блондинистых волос и сказала манерным голосом:

— Здравствуй, меня зовут Ольга, сегодня я буду твоим переводчиком.

Хорошо, что подо мной был стул. Может, я и не вякнул "Фигасе!", но вряд ли у кого-то после взгляда на мою морду остались сомнения — я прекрасно понимаю по-русски. Впрочем, радовались они рано. Может, вопросы я и понимал, но вот отвечать на них не собирался.

Конечно, я мог бы на время облегчить себе жизнь и просто соврать. Назвать выдуманное имя, придумать красивую историю, в которой презервативы я использовал бы только для того, чтобы наполнять их водой и кидать под ноги девчонкам со второго этажа школы. Но я понимал, что работники Мотылька встречали подобных мне сказочников не первый раз. Они сразу заметят, что моя история шита белыми нитками, и начнут задавать еще больше вопросов, пока она не затрещит по швам. Пока я как-нибудь не выдам себя. Ведь последние два года я ползал по дну и понятия не имел, что там делалось на поверхности, в нормальной жизни нормальных людей. Соврав один раз, мне придется врать и дальше, пока меня не загонят в угол и не разоблачат как лжеца. И тогда, даже если я начну говорить правду, мне уже никто не поверит. Быть может, никто не поверит, даже если я выложу все, как есть, прямо сейчас. Вот только если захочу рассказать — где найти слова?

Я на секунду представил, как мое признание будет вылетать из крашеного ярко-красной помадой рта молодящейся блондинки, как этот рот на экране будет кривиться в гримасе отвращения, как она будет закатывать густо подведенные глаза и морщить тонкий нос. И что потом? Снова тюрьма за проституцию — потому что именно так называется то, чем я занимался, я знаю, "папочка" меня просветил. Или они сразу позвонят Яну, а он скажет, что я сбежал из дому и все наврал, чтобы отомстить отцу?

Нет, нет! Лучше молчать. Так спокойнее. Так безопаснее.

— Откуда следы побоев у тебя на спине? — Не сдавалась Ольга, переводя вопросы Санты. На экране, потеснив ее лицо, возникли сделанные надзирателями фотографии. Мда, выглядит хребтина так, будто на мне ведьма всю ночь ездила. — Кто тебя избил? Не бойся, ты все можешь нам рассказать. Послушай, если по каким-то причинам ты не в состоянии говорить, просто напиши ответы. Покажи мне потом листок, и я переведу текст.

Ютта подтолкнула ко мне бумагу и карандаш. Я схватился за него, как за волшебную палочку, махнув которой можно заставить этих клоунов исчезнуть. Взрослые напряглись, перекинулись взглядами. Нетерпение было написано аршинными буквами на лицах — даже Ольгу в компьютере я, по ходу, уже достал по самое немогу. А я спокойно царапал бумагу, прикрывая свое творение локтем — пусть помучаются немного. В следующий раз еще подумают, прежде чем меня на допросы таскать. Наконец я закончил, убрал локоть и торжественно продемонстрировал листок Ольге. Глаза у нее в натуре вылезли из орбит, губы сложились в букву "О", а когтистые руки невольно потянулись к горлу — моему. Ну забыла тетя, что она в телевизоре. А когда вспомнила, картинка на экране мигнула и погасла — Ольга отключила связь.

Ютта протянула бледную морщинистую руку, и я послушно вложил в нее листок. Слегка тронутые блеском губы сжались в тонкую полоску. Словно обжегшись, она бросила бумагу на стол. Глазам Санты предстал результат моих трудов: он сам, в колпаке с помпоном и сапогах в качестве единственной одежды, натягивал голую Ольгу, крича "Хо-хо-хо!". Сиськи переводчицы, украшенные бубенцами, вызванивали "Джингл беллз". На заднем плане радостно скалили зубы олени — один с лицом Ютты. По низу картинки шла пояснительная надпись: "FUCK U".

Бэд бой и балерина. Германия

Студия Романа располагалась за городом, в просторном доме, окруженном густой живой изгородью выше человеческого роста. Сейчас кусты облетели, и через них просматривались припорошенные снегом лужайка, батут, качели и даже небольшой бассейн — конечно, пустой по случаю зимы.

"Наверное, у фотографа есть дети, — подумал я и слегка успокоился. — Раз этот человек отец, значит, все действительно будет прилично".

Хозяин дома оказался невысоким чуть кривоногим мужичком со стянутыми в хвост волосами и подвижным лицом. Без долгих разговоров он провел нас на второй этаж. Там уже все было подготовлено к съемке. Роман повозился еще немного с прожекторами и экранами, знакомыми мне по фоткам на паспорт, и предложил начать с меня. Я смирился с необходимым злом и встал лицом к объективу.

— Куда торопишься, парень?! — фотограф снисходительно усмехнулся и смерил меня взглядом с головы до ног. — Не в этом же тряпье тебя снимать. Давай-ка подберем тебе что-нибудь под образ.

Моему образу, по мнению Романа, соответствовали крошечные блестящие шорты — ненавижу шорты! — и свободная майка с большими вырезами.

— Чего ждем? — весело поторопил он, глядя, как я мнусь с одежками в руках.

— Мне бы в другую комнату, — пробормотал я, косясь по сторонам в поисках подходящей двери.

— Ха, да он стеснительный, — заржал Роман, оборачиваясь к Яну, молча развалившемуся в кресле с каменной мордой. — Или может, пупсик, у тебя есть что-то, чего мы еще не видели? — фотограф подмигнул мне и снова расхохотался, дергая острым кадыком.

Мне захотелось вырвать этот кадык и засунуть в мокрую хохочущую пасть. Но, нарвавшись на тяжелый взгляд Яна, я тихо выдавил:

— Там девочка. Она смотрит.

— Ой, и правда, девочка! — Роман притворно выпучился на съежившуюся на стуле Асю, будто впервые ее увидел или думал, что это мальчик, только с кудряшками до попы. — Но она же отвернется. Правда, пупсик? — он приторно улыбнулся Асе, но она на фотографа даже не смотрела. И мои пунцовые щеки тоже будто не заметила. Просто сказала спокойно:

— Я не буду смотреть, Денис, не волнуйся, — закрыла глаза и отвернулась к окну.

Я нехотя втиснулся в пидорские шортики и майку. Встал туда, куда меня поставил Роман. Попробовал по команде изобразить улыбку.

— У тебя что, челюсть свело? — оторвался от объектива фотограф. — И в жопу палку воткнули? Давай лучше сядь, разведи ноги. Так. Голову правее. Правее, я сказал. Так, теперь улыбочка...

Провозившись со мной минут двадцать, Роман в отчаянии ткнул себя кулаком в лоб и возопил, простирая руки к Яну:

— Моншер, где вы откопали это чудовище? Я уже почти тыщу кадров отснял, а толку? Все в корзину! Мальчик вроде симпатичный, фигурка чудная, а пластики нет! И улыбается так, будто я ему тут иголки под ногти загоняю!

— А что, насчет иголок, это идея, — Ян подошел ко мне и сгреб за майку, дыша в нос куревом. — Рома, у тебя не найдется в хозяйстве пара штук?

Я всхлипнул, фотограф несколько сбледнел с лица.

— Ну что вы, Ян, — засуетился он, — это же просто шутка. Прошу вас, никакого членовредительства! Я же не смогу потом с ним работать. Синяки, отеки, сами понимаете...

— Ладно, — легко согласился мой хозяин. — Не надо синяков. У меня есть другие методы... убеждения.

Он отпустил мою майку и резко надавил на плечи, буквально повалив на колени. Вцепился рукой в волосы, вдавливая лицо в твердость ширинки:

— Тебе ведь не нравится сосать, правда, Денис? В последний раз я это заметил. Так вот, если ты, с...чонок, сейчас не начнешь нормально, слышишь, нормально улыбаться, я тебе устрою недельный фестиваль минета! Понял?!

Ян дернул меня за волосы назад, чтобы увидеть по глазам, достигли ли его слова цели. Спас меня, совсем неожиданно, Роман.

— Вот! Вот это лицо! — фотограф замахал руками, засуетился, совершенно сбив с толку Яна. Хватка на моих волосах ослабла. — То что надо, разве вы сами не видите? Этот угрюмый взгляд, вызов сверкает в глазах, губка закушена так эротично — чем не юный хулиган? Эдакий бэд бой! Такого у нас еще не было!

Ян оттолкнул мою голову и вытер руку о штанину:

— Делай, что хочешь, хоть в платье его наряди, лишь бы клиенты схавали.

— Схавают, не сомневайтесь, — заблестел глазами Роман. — Так, пупсик... как там тебя, Денис! Быстро переодеваться.

Я насупился, но фотограф, хихикая, бросил мне потертые джинсы:

— Не дуйся! Думаю, этот наряд тебе куда больше понравится.

В итоге, я позировал в штанах, пусть с дырками на коленях и под самой задницей, вполне себе закрытой футболке и напульсниках. Улыбаться больше не требовалось. Роман подсовывал мне то скейтборд, то пистолет — игрушечный, конечно, но сделанный, как настоящий. Из него я целился, представляя на мушке то Яна, то Сашу, то самого фотографа, который так и порхал вокруг, абсолютно счастливый. Под конец меня раздели до пояса, дали боксерские перчатки и подвели к мешку с песком, который велели обрабатывать. Этот самый мешок первым делом чуть не расквасил мне нос — я же в жизни никогда не боксировал. Тогда Ян снизошел до того, что поставил меня в стойку, показал, как правильно держать руки, и дело кое-как пошло.

Результатом Роман оказался в высшей степени доволен, особенно разорялся по поводу того, как художественно по мне тек пот. Я же чуть не подох у этой проклятой груши. Единственное, что давало силы продолжать — мысль о грозящем фестивале минета.

Когда мне наконец разрешили переодеться в свое, фотограф взялся за Асю. Я, конечно, честно зажмурился. Даже лицо ладонями закрыл, чтобы не видно было, как у меня глаз дергается. А когда потихоньку их раздвинул, Ася уже порхала по студии... в балетной пачке. Не знаю, занималась ли она на самом деле когда-то танцами, но получалось у нее здорово. Она красиво выгибала спину, отводила назад ногу, руки взмывали над головой, как лебединые крылья. А главное, делала она все так, будто в комнате кроме нее никого и не было, будто танцевала она для себя — а щелкает рядом фотик или нет, ей пофиг. Если я до этого момента Асей восхищался, то тут меня просто закоротило.

Помню, еще когда мы с отчимом жили, я слышал одну старую песню. Там ангел проиграл негодяю в карты свои крылья, которые тот продал на пух и перо. Вот только кончилось все тем, что у ангела отросли новые, и он взлетел на небо, такой же белоснежный, как прежде, а негодяй остался в том же дерьме, в каком был. И вот теперь Ася показалась мне таким ангелом, к которому грязь не пристает. Я смотрел на нее, разинув рот, и совершенно забыв, для чего нужны фотки маленькой балерины.

А потом нас отвезли назад, на квартиру. Вечером Саша сообщил, что для меня есть работа. Я неуверенно подошел к нему и сказал так, чтобы остальные не слышали:

— Но я... я еще не готов. Всего несколько дней прошло.

— Ты кажется забыл, что у тебя две дырки, Бэд Бой?

Блин, значит, охранник уже видел фотки! Но на что это он...

— Вот, Ян велел тебе передать, — Саша сунул мне в руки уже знакомые дырявые джинсы и футболку. — Надевай форму и вперед, котеночек. Фестиваль минета начинается — надо успеть к открытию.

Детская мода. Дания

Вылетел я из офиса со скоростью ракеты земля-воздух. Санта лично отволок меня в школу, где уже просиживали штаны прочие мотыльковцы. Очевидно, шел урок информатики. Паренек немногим старше прилипших к экранам учеников, пытался объяснить только что слезшим с пальмы, как работает емейл. Санта тихо сказал учителю несколько слов, от которых у бедняги вытянулась и так лошадиная физиономия, и свалил. Как ни в чем не бывало, я уселся на свободное место.

Румыны, делившие один компьютер, покосились на меня, перешептываясь. Но сидели они далеко, так что я не стал заморачиваться и открыл гугль, изображая активность. Учитель помаячил немного за спиной и убедившись, что странный новенький не собирается смотреть порно, отвял. Скучать мне было некогда. Первым делом я залез в карты, набрал Gribskov Center. Фигасе! До ближайшей станции электрички отсюда пилить два километра — лесом. Это ж прямо ссылка, Магадан, в натуре! Может, сюда хоть автобусы ходят? Непохоже, я вроде не видел по пути никакого знака остановки. Во попал!

Так, какие у нас тут города поблизости? Блин, не города, а деревни в пять домов... О! Копенгаген не так далеко, наверняка можно добраться на электричке. Это было бы круто. Интересно, а нас как, выпускают с территории? Колючей проволоки я пока вокруг не обнаружил. Или вместо нее лес с волками? Типа, кого съели — мы не виноваты.

Я лениво потыкал в странички с фотографиями датской столицы. Ну допустим, съезжу я туда, и что? Что я вообще собираюсь делать дальше? Раньше у меня не было времени над этим задуматься. Жил одним днем. Как раздобыть пожрать? Где укрыться от дождя и холода? Где поспать? Теперь у меня появилась крыша над головой, меня одели, накормили, и наверное какое-то время так будет продолжаться. И что теперь? Еще недавно у меня была ясная цель — сбежать от Яна. И вот, когда это удалось, я зависаю среди интернационала неудачников, малюю похабные карикатуры на воспитателей и дожидаюсь, пока меня найдет Ян. Гениально, Денис! Давай и дальше в том же духе! Хозяин так обрадуется, когда ты достанешься ему тепленький со всеми потрохами! А главное — лес рядом, даже загоняться не надо, где могилу вырыть. Еще и в подсобке, небось, можно лопату одолжить. Ага, и сейчас, конечно, очень поможет себя мысленно уже в эту могилу укладывать.

Внезапно что-то меня как под руку толкнуло. Я быстро покосился по сторонам. Слева от меня увлеченно рассматривали какую-то порнушку два негра. Справа мелкий араб опасливо тыкал указательным пальцем в клаву, будто боялся, что она вот-вот взлетит на воздух вместе с ним. Ладно, посмотрим.

"Interkids" быстро набрал я в строке поиска. Блин, пустышка. Сайт закрыли. В общем, я так и подозревал, но все равно... Попробуем "Детская мода". Хоть и писал латиницей, а нужный сайт гугль показал одним из первых среди результатов. Во как у нас все ракручено!

Так, "Страница удалена в связи с несоответствием" бла-бла-бла. Куда же ее перенесли? Наверняка куда-то на англоязычные ресурсы. Эх, знал бы я языки, щас бы не мучился. Хм, а что если скромные любители домашней дрочки поскачивали фотки в свою библиотеку? Может, через них я смогу выяснить, куда передвинули базу после того, как бизнес Яна прижали в Берлине?

"Закажите нашу модель для съемок, шоу и показов мод. У нас в портфолио десятки красивых мальчиков и девочек от двенадцати до шестнадцати лет..." Ага, шоу у нас были. Как у Ленки, на шесте.

Я зашел в картинки в гугле. Первые несколько поисков ничего не дали, я поменял слова в запросе, и вдруг... Блин, это же Кит! Прямо там, в саду у Романа. Вылезает из бассейна, улыбаясь в камеру. Капли воды на стройном смуглом теле блестят на солнце. Обычная фотка, почти домашняя. Жарко, мальчик купается. А дальше еще несколько, которые невинными уже трудно назвать. Вот он стоит, разминая мышцы — фокус на узенькой полоске мокрых плавок, которые почти ничего не скрывают. Вот лежит на шезлонге, как бы невзначай оттягивая ткань еще ниже. Боже, Кит... Сейчас ему было бы — сколько? Шестнадцать, семнадцать? Только он уже никогда не вырастет. Все, что от него осталось — горстка фотографий, на которые тайком пялятся и делятся друг с другом жирные обрюзгшие козлы...

— Хей, Рахат, — Георг внезапно навис надо мной, заглядывая в экран. Неужели урок уже кончился? — Бойфрэнд? — ухмыляясь, парень кивнул на безмятежно улыбающегося Кита. — Людер? Сом дай?

Арабы настораживают уши. На мордах негров живой интерес. Я тянусь закрыть окошко, но рука Георга перехватывает мою.

— Он спрашивает, шлюха ли твой дружок, — переводит Леха, глупо хихикая, — шлюха, как ты?

Я никогда не умел бить в морду. Да из сидячего положения и не размахнешься. Так что схватил Георга за волосы свободной рукой и резко дернул вниз. Лоб румына с треском впечатался в клаву, фотка Кита исчезла с экрана. Я оттолкнулся ногами, одновременно отпихивая ошеломленного Георга в сторону. Лешка заорал, когда колесико стула наехало ему на ногу. Стул завалился на бок, я скатился на пол. Тут меня достал ботинок Тома. Блин, про этого дебила я и забыл. Я приготовился умереть, но неожиданно ног вокруг меня добавилось. Учителя, что ли, прибежали на шум? Приподнял голову и обнаружил стоящего нос к носу с Тома араба. Того самого — Битую Бровь. Его приятели, которые для меня все были на одно лицо, окружили Георга. У того капало красным из носа — надо же, как я метко! Жаль, у него еще "Мудак" на лбу не отпечаталось. И то только потому, что на клаве латинский алфавит.

Братишка Битой Брови наклонился и протянул мне руку. Спасибо за помощь, конечно, но я как-нибудь сам. А вот наконец и учитель с лошадиной физиономией подоспел. Заулыбался заискивающе, типа, что у вас тут, мальчики? Сами разобрались? Ну вот и хорошо.

Я вышел из класса в окружении арабов. Только бы из-за меня в Мотыльке не разразилась священная война. А еще говорят, мусульмане пидорасов не любят.

Мадонна. Германия

Помню, Киту и мне как-то пришлось работать вместе. Было это, кажется, как раз под занавес устроенного мне Яном фестиваля. Саша сообщил, что нас заказала Мадонна, и во мне шевельнулась почти уже отмершая способность удивляться. За последние дни, точнее, ночи, чего я только не перевидал, но тут мое воображение зашло в тупик. Зачем мы нужны женщине, да еще вдвоем и на всю ночь? И при том — Мадонне?!

Я так и спросил Кита по дороге на место — он же вроде как опытный. Парень заржал:

— Ну, насчет того, что Мадонна — женщина, это еще как посмотреть. Член-то у нее между ног точно есть, хоть и неказистый, — и добавил, не смущаясь навострившего уши шофера. — Да ты не ссы. Сегодня отдохнем. Мадонны бояться нечего, я с нее вообще угораю. Ты только не смейся при ней, понял? — Кит внезапно посерьезнел и заглянул мне в глаза. — Это ей не нравится. То есть она-то тебе ничего не сделает, а вот Ян...

— Понял, не тупой, — заверил я Кита. Вот чудак, неужели он, правда, верит, что я смогу смеяться? Да мне даже говорить больно, угол рта со вчерашнего еще не зажил.

Как всегда, мое бедное воображение сыграло со мной шутку. Когда дверь нам открыл мужик, похожий на колдуна Гаргамела из мультика про смурфов, только накрашенного и в платиновом парике, мне пришлось прикусить губу, чтобы не заржать. Гаргамел похлопал накладными ресницами и кокетливо поманил нас пальцем в гостиную. Я шел за ним, надувая щеки: чулки в сеточку и шпильки здорово красили грозу смурфов.

Но когда я увидел разложенную на журнальном столике коллекцию, воздух вышел из меня с тихим свистом. Это что... это все как их... вибраторы? И Кит, сволочь, еще говорил, что мне нечего бояться?!

Наверное парень заметил мою постную мину, потому что он легонько толкнул меня плечом, спокойно подошел к Мадонне и стал лапать ее... точнее, его за задницу. Я так офигел, что не знал, смотреть мне на то, что выделывает Кит с этим старым козлом, или лучше сразу на всю ночь зажмуриться. Решил за меня Гаргамел: ему нужен был наблюдатель, причем, конечно, чем младше, тем лучше. Меня то снова тянуло на ржач, то тошнота подступала к горлу, и я едва сдерживался, чтобы не испачкать хозяйский пушистый ковер.

Надо отдать должное Киту. Сообразив, в каких я растрепанных чувствах, он пахал за двоих — точнее, драл Мадонну и в хвост, и в гриву, так что тому некогда было про меня вспоминать. В итоге, затраханный мужик, оставшийся в одних чулках, вырубился на собственной кровати — действие на этом этапе перешло в спальню. Кит бросил рядом с ним чудовищных размеров розовый вибратор и шлепнул Мадонну по обвислому заду:

— Все, теперь она так до утра проваляется. Пошли на кухню, пожрем. А то я чего-то проголодался.

Я обвел глазами лоснящиеся от силикона дряблые бедра, бурые разводы на искусственном члене, мокрое пятно на простыне... и рванул в туалет, зажимая рукой рот. К счастью, комнат в квартире было не так много, и я успел.

Лохматая челка Кита просунулась в дверь:

— Ты как?

Я неуверенно булькнул.

— А-а... Ну, ты как закончишь, давай все-таки на кухню. Я там колбасы надыбал и торт еще здоровенный, шоколадный.

Я сунулся головой в унитаз.

Потом мы все-таки сидели на кухне. Я попивал лимонад, а Кит уплетал за обе щеки шоколадный торт с вишнями.

— Слушай, раз ты уверен, что Мадонна этот долго спать будет, почему нам не убежать? — начал на пробу я.

— Фы ф окно глянь, — прочавкал парень и запил торт холодным какао.

Я глянул осторожно, чтобы не светиться. У подъезда стояла машина, на которой нас привезли. Шофер пас товар. Все ясно.

— Может, он спит? — робко предположил я.

— Хочешь пойти проверить? — прищурился Кит.

Я задумался.

— Ну, может тут есть другой выход?

— Нет.

— Тогда... что если взять телефон Мадонны и позвонить...

— Бери, — Кит махнул в сторону гостиной. — У него айфон, он запаролен. Да и куда ты звонить собрался? По какому номеру?

Я не хотел просто так сдаваться:

— В интернете можно найти телефон полиции.

— Компьютер тоже запаролен, — Кит сыто рыгнул и пододвинул ко мне остатки десерта. — Ты думаешь, какие у него там фотки хранятся? Да даже если бы ты и дозвонился до копов, что бы ты им сказал? Нихт ферштейн?

Блин, выходило, и правда, что нам оставалось только тупо сидеть на кухне и жрать чужой торт.

— Неужели нет никакого выхода? — я с надеждой поднял на Кита глаза. — Помнишь, ты же сказал тогда...

Он ловко соскользнул со стула и оказался возле меня, накрывая пальцем губы:

— Тс-с. Я ничего тебе не говорил, понял? — наклонился ко мне низко-низко, заглянул в глаза. Я заметил россыпь золотистых точек в его шоколадных, как торт, радужках. — Это только между нами двумя. Да?

— Конечно, — пробормотал я, чуть отстраняясь от пахнущих вишнями пальцев. Мелькнула коротко мысль об Асе и растаяла. Девчонка предпочитала держаться сама по себе. Она нашла способ справляться со всем этим. Может, и мне пора о себе подумать?

— Ты можешь все мне рассказать, — твердо встретил я взгляд Кита. — Я могила. И если тебе нужна помощь, то...

— Помощь? — он удивленно поднял брови. — Нет, но... — его пальцы легко коснулись моих волос, — мы можем сделать это вместе.

— Сделать что? — почти неслышно спросил я.

Кит судорожно вздохнул, его рука зарылась в мои волосы, будто искала там спасения. На высоких скулах проступил пятнами румянец. Вот это да! Я и не думал, что этот парень может краснеть!

— Есть один человек, — тихо, в тон мне, начал Кит. — Красивый, молодой, богатый. Он собирается выкупить меня у Яна. Если хочешь, я поговорю с ним. Уверен, у него хватит бабла, чтобы и за тебя заплатить.

— Выкупить? — я уже ничего не понимал, и пальцы друга, ласкающие мои вихры не способствовали ясности. — Как это? Зачем?

Кит усмехнулся и сдул с моего лба непослушную прядь:

— Он любит меня, глупый. Хочет быть только со мной.

Любит? В башке у меня все смешалось. Этот человек — он ведь наверное один из клиентов, кого еще Кит мог тут встретить. Он же взрослый, а Кит — всего лишь пацан! Конечно, быть с одним лучше, чем ублажать многих, но неужели его устраивает, что его покупают вот так, как щенка, как игрушку?

— А... ты чего хочешь? — наконец выдавил я хоть что-то вразумительное.

— А я хочу, — мягкие губы Кита дрогнули, челка упала на глаза, когда он наклонился еще ниже ко мне, — быть с тобой.

Его рот накрыл мой, и меня охватил столбняк. Я даже дышать перестал. Кит пах шоколадом и ванилью, его кожа нежно касалась моей, я чувствовал крошки торта, прилипшие к его губам. Его язык осторожно дотронулся до моих зубов, ладонь обхватила шею. Я словно отмер — уперся ладонями ему в грудь, оттолкнул. Вскочил, опрокинув стул. Забился в угол, тяжело дыша.

— Денис, ты чего? — Кит выпрямился и с болью посмотрел на меня. — Я же не бык, насиловать не буду. Неужели я тебе совсем не нравлюсь?

Мне захотелось высунуться в окно и громко завыть.

— Блин, Кит, я думал, мы друзья! Нафиг ты замутил все это...

— Ясно. — Он медленно поднял опрокинутый стул и сел на него, не спуская с меня глаз. — Все дело в этой кудряшке Асе, да?

— Господи, да при чем тут Ася?! — внезапно мне захотелось ударить его, да так, чтобы кровь хлынула изо рта, заливая идеальные зубы и подбородок с ямочкой. — Я просто не пидар, понял?

Кит скрестил руки на груди, съежился, будто внезапно начал мерзнуть.

— А я, значит, пидар, да?

Я не мог больше вынести этот взгляд, видеть, как меркнут золотые светлячки, и радужки темнеют, подергиваясь пеплом. Смотреть, как его прекрасное лицо идет трещинами и становится на десять лет старше. Я подхватил свою куртку и выскочил на лестницу. Побежал, перескакивая сразу через две ступеньки, не слушая несущиеся вслед крики. Будь что будет. Спит шофер, убегу. Не спит... Скажу, что Мадонна уже отстрелялась.

Шофер не спал. Он впустил меня в теплую машину, где наигрывала незнакомая музыка на немецком, и велел заняться им, пока мы поджидаем Кита.

Сирийские братья. Дания

Мы шли через заиндевевший лес, и небо скупо сыпало на нас мелким, как манная крупа, снежком. Абдулкадир, я и Ахмед растянулись по начавшей белеть асфальтовой дороге, не боясь машин — новых обитателей в Грибсков привозили не часто, что, очевидно, и объясняло повышенное внимание к моей скромной персоне. Вот только с какого бодуна братья взялись меня защищать, я все-таки не догонял. На мусульманина я похож не был, с какой стороны ни глянь. Наоборот, бледный, как долго проспавший в гробу вампир — разве что лежал я обычно не в гробу, а в основном на чердаке или в чужих постелях.

"Может, в Абдулкадире взыграл инстинкт старшего брата? — думал я, машинально пиная попавшуюся под ноги шишку. — Типа защищай все, что меньше тебя и пищит? Или это Ахмед его попросил? — Я дал пас младшему сирийцу, и он, не раздумывая, включился в игру. — Пацан в этом зверинце до меня был самым младшим. Может, его тоже задирали? Хотя нет, — я смерил глазами широченную спину шагающего впереди, чуть ссутулясь, Абдулкадира, — с таким брательником можно жить,как у Христа за пазухой. То есть скорее, у Магомета... или кто у них там самый главный".

Не то, чтобы я не радовался случаю быть пригретым за этой самой пазухой вместе с Ахмедом. Просто меня тревожил один вопрос: что с меня за это потребуют взамен? За последние два года я четко усвоил, что ничего в жизни не достается даром, и за все приходится платить — чаще всего рано, а не поздно. Старший же сириец не только отбил меня у Георга с Тома. Он добровольно взял на себя роль моего телохранителя. Пока я был в тени его широких плечей, румыны могли только беспомощно сжимать кулаки — ведь за этими плечами встали бы все арабы Мотылька, стоило Абдулкадиру только свистнуть.

После школы моему бодигарду вздумалось погулять, и меня, естественно, потащили с собой. Ахмед первым обратил внимания на трупно-синий цвет моего лица и свисающие из носа сопли. Поэтому мы завернули в административный корпус, где Абдулкадир с помощью пары датских слов и бурных жестов истребовал для меня новую куртку. Точнее, была она не новая, а очень даже потертая, зато длинная и теплая. Еще сириец решил, что мне необходима шапка. Его собственную голову украшало шерстяное лукошко с огромным красным помпоном, но мне такой красоты, конечно, не досталось. В кладовых Грибскова завалялась только бейсболка с длинным козырьком, которую я как раз смог оценить по дороге через лес. Натянешь на нее капюшон кофты — и ушам тепло, и снег в глаза не залетает.

Куда мы шли, кстати, оставалось для меня загадкой. По-датски братья знали всего пару слов, и явно не тех, что выучил я. Мне же приходилось и дальше изображать немого, так что даже уточняющие вопросы задать я не мог. Не смотря на это, младшего разбирала тяга к общению, и вот из его-то трепа я и вынес, что Абдулкадир с Ахмедом из Сирии, что там война, и поэтому они здесь. Про войну я чего-то слышал раньше краем уха — в обрывках случайно увиденных новостных программ, где видеокадры говорили сами за себя. Но вот людей от войны сбежавших встречал впервые.

"Наверное, даже хорошо, что помалкиваю, — рассуждал я. — Так хоть не облажаюсь, ляпнув что-нибудь не то. А то кто их знает, может, они контуженные или еще чего. Сболтнешь фигню какую-нибудь, и бац — у тебя уже яйца в жопе". Поэтому я молча пыхтел за спиной Абдулкадира, пока его брат резвился вокруг с шишкой, как неуклюжий щенок. Так мы дошли до городка под названием Морум. В магазинчике на заправке братья затоварились шоколадом и чипсами, которыми щедро поделились со мной. Сначала я отказывался — не хотелось, чтобы мой долг сирийцам еще возрос, — но печальный взгляд огромных глаз Ахмеда мог растопить даже лед, меня он растопил уж точно.

Назад мы вернулись, хрустя чипсами, и тут выяснилось, откуда у братьев водились бабки. Где-то в администрации проснулся бухгалтер, и перехватившая меня Ютта, стянув губы в ниточку, отсчитала в мою ладонь 37 с копейками крон. С помощью бумажки и календаря она кое-как объяснила, что такая сумма полагается мне каждый день, и еще раз в две недели мне будут выдавать 241 крону. Первая выплата выпадала как раз на завтра.

Ошеломленный, я вылетел за дверь офиса, сжимая в потной ладошке дармовые деньги. Блин, это ж чего получается? Я могу все это богатство тратить, как захочу? Ха, теперь понятно, чего румыны тут ошиваются! Не житуха, а лафа! Жрачка бесплатная — кстати, когда там у нас ужин? Всего-то и надо подкопить чуть бабла, отожраться, разобраться, где тут ходит электричка на Копенгаген, и свалить в столицу! Хрен меня Ян тогда найдет. Я пробил по интернету — там населения миллион. А в большом городе я, может, работу найду. Ведь притворяться немым уже будет не обязательно. Подучу тут пока датский, и... Уж пол мести-то я всегда смогу. Да даже если унитазы мыть придется! Деньги дерьмом пахнуть не будут. А потом вот выучусь, может. Скажем, на судью. Буду таких, как Ян, прищучивать.

Я представил себе Яна в клетке — заросшего недельной щетиной, с кругами под глазами и почему-то финагалом во всю щеку. Как он лепечет что-то в свое оправдание, а я, в мантии и, конечно, белом парике поднимаю молоток и вгоняю его в стол так, что дерево идет трещинами:

— Объявляю приговор: смертная казнь на электрическом стуле. Приговор обжалованию не подлежит.

Обычно я не позволял себе мечтать о будущем. Не то, чтобы совсем не верил, что оно у меня случится. Просто понимал, что, когда вернусь из мечты обратно, реальность обрушится на плечи вдвойне тяжелым грузом, собьет самосвалом, и поди потом собери себя вместе — человек не конструктор. Но тут в Грибскове я понял вдруг, что свободен. Никто не сможет удежать меня здесь, если я сам не захочу остаться. Никто не сможет заставить меня делать то, что мне не нравится. Наконец-то я сам смогу решать за себя. Сам смогу лепить свою судьбу, строить планы на будущее, которые вполне осуществимы. Еще бы, с парой-то сотен крон в кармане!

Вот почему я спустил воображение с привязи. А оно рванулось вперед, как застоявшийся конь, и вот я сам не понял, как оказался на полпути к Мотыльку, на дорожке, зажатой между двумя чужими корпусами. А прямо по курсу подпирали стену Георг с Тома — сигареты в зубах, рядом какие-то незнакомые парни, один азиат, второй тоже белый, явно не из мотыльковских.

Ноги автоматически несли меня вперед, пока я лихорадочно просчитывал свои шансы. Может, они меня не заметят? Ага, щас. Вон, у Георга уже глазки сузились, и ноздри раздуваются, как у быка, при виде красной тряпки. Только тут вместо тряпки — я. Дорога к Мотыльку, где наверное сейчас обретаются Абдулкадир с братом, мне отрезана. Справа-слева — стена. Остается только драпать назад, вот только далеко ли я убегу? Прогулка за чипсами меня порядком вымотала, под конец я уже еле полз — сирийцам приходилось подстраиваться под мой темп улитки. Значит, нагонят меня сразу, а тогда от одышки я даже сопротивляться не смогу. Оставалось только одно...

Я сунул в рот подаренную мне Ахмедом жвачку и походкой в стиле "у меня все зашибись" попер навстречу судьбе. Судьба в лице румын с двумя приятелями на подхвате давно отлепилась от стены и вразвалочку приближалась, поигрывая мускулами. Я бросил быстрый взгляд по сторонам. Кроме нас на дорожке никого не было, но в окнах корпусов по ее сторонам мелькала жизнь. Впрочем, надеяться на то, что среди их обитателей найдется еще один Абдулкадир, просто глупо. Придется расчитывать только на себя.

— Рахат, — улыбнулся Георг, останавливаясь передо мной. Его лапа сграбастала меня за ворот под гогот товарищей. Этого-то я и ждал.

Жвачка, заранее скатанная в удобный шарик, выстрелила из моего рта и стукнула урода прямо по распухшей носяре. Георг зажмурился — скорей, не от боли, а от неожиданности. И вот тогда-то вслед за жвачкой прилетел мой кулак. Парень взвыл, схватившись за нос, между пальцев проступила кровь. Я вывернулся из ослабевшей хватки, но на мне тут же повисли двое, заламывая руки назад. Одному я успел вмазать ногой по коленке, но на этом мои успехи закончились. Теперь били только меня. Особенно старался Георг, обрабатывая мое лицо — мстил, сука, за носяру. Я прислушивался к новым ощущениям. В собственности у Яна били меня часто, но табло старались не портить — берегли товарный вид.

По ходу, моя реакция смутила нападавших. Наверное они ожидали криков, слез, мольбы о пощаде. Они же не знали, что я просто привык терпеть боль. Что она давно стала частью меня. Что мои крики, слезы и унижение стоили денег. Пятьсот сверху — и порите парнишку в свое удовольствие. Если вам нравится, он будет стонать и звать маму. Если вам нравится, он будет просить еще. Вы не заплатили, суки? Хрен вы чего дождетесь!

Георгу довольно быстро надоело меня месить — кайфа нет тыкать кулаком в манекен. Тогда его дружки разжали руки, и я мешком осел на землю. Меня еще попинали немного для верности, потом обшарили карманы и ушли. Прощай мои 37 с мелочью крон. Какая-то добрая душа отскребла меня от плиток дорожки и кое-как отволокла в медпункт. Левый глаз у меня совсем закрылся, так что я смог рассмотреть душу только правым. У нее были розовые волосы, веснушки и писклявый голосок, из чего я заключил, что она скорее женского полу, чем мужского — огромное мешковатое пальто могло, в принципе, скрывать что угодно.

Свалив меня на стул в медкабинете, девчонка, которую врачиха назвала Милой, удалилась. На меня обрушился шквал вопросов и вонючие ватки с дезинфекцией. Вопросы я привычно игнорировал, от ваток тихо шипел. Кончилось все шестью стежками на бровь — над тем самым заплывшим глазом. Еще немного, и я стану похож на Абдулкадира — если не комплекцией, так битой мордой. Потом врачиха понеслась стучать Санте, а я тихо поплелся в Мотылек. Естественно, первым на кого я наткнулся в общей комнате, оказался Ахмед. При виде моей покоцанной физиономии, глаза мальчишки, напоминающие спелые черешни, стали размером с апельсины. Он обхватил меня за помятые ребра и, что-то лопоча, отволок в свою комнату. Ее с ним, кроме брата, делил еще один тип восточной национальности.

Оба араба обернулись на вопль Ахмеда, оторвавшись от телека. Абдулкадир потемнел лицом, на бычьей шее вспухла жила. Он молча сорвался со стула и устремился в коридор, вот только на его пути оказался я. Повис на бугрящихся мускулами руках, мотая головой. Единственное, чего мне не хватало — это чтобы сириец попер разбираться с Георгом, и в итоге тут разразилась третья мировая. Вот только как этому бойцу объяснить: я вмазал румыну, он мне — все, конфликт исчерпан.

Абдулкадир пытался меня стряхнуть — мягко, но настойчиво. Я продолжал за него цепляться, используя ножку кровати как якорь. К счастью, меня поддержал Ахмед — он тоже, видать, был за мирное урегулирование. В итоге, меня уложили на койку, напоили крепчайшим кофе и дали посмотреть, как Брюс Уиллис мочит злодеев направо и налево. Где-то в середине мочилова я отрубился, а когда проснулся, вокруг было темно — только из незанавешенного окна падал синеватый свет то ли луны, то ли фонаря.

Сначала вообще не понял, где я — на стройке или в тюряге. Потом напомнили о себе синяки и зашитая бровь, и я сообразил, что валяюсь там, где задрых — в комнате сирийцев. И как это они разрешили неверному занять свободную кровать? Я, кстати, колбасу жрал на обед. Свиную.

А потом я понял, что меня разбудило. С койки напротив раздавались задавленные стоны и крики — там в плену кошмара метался Ахмед, взмахивая тонкими руками. Прежде, чем я успел как-то среагировать, сверху свесились ноги, и на пол соскользнул Абдулкадир. Сел рядом с братом, обнял его, что-то утешительно бормоча, прижал к груди. Младший сначала отбивался, тоненько крича и не узнавая, но брат только держал его крепко, притиснув руки к бокам. Наконец мальчишка обмяк, уткнулся носом в широкую грудь. Худенькие плечи затряслись, вздрагивая. Крики сменились тихими всхлипываниями.

Большая ладонь брата гладила Ахмеда по голове, черные в темноте щеки влажно блестели. Внезапно старший сириец поднял взгляд, и наши глаза встретились. Тогда я понял, зачем все. Понял, что то, чего он от меня ожидает, неизмеримо в деньгах. Этот большой сильный парень посвятил свою жизнь брату. И если я смогу вызвать на губах Ахмеда улыбку, если смогу помочь снова почувствовать себя ребенком и беззаботно гонять шишку по асфальту, Абдулкадир порвет за меня любого. Вот только тут была одна проблема. Проблема, о которой я совсем не готов был кому-либо рассказать. Я уже давно не ребенок. Я умею только притворяться им. За деньги.

Мои веки закрылись, я изобразил ровное дыхание. Блин, значит, придется сыграть в эту игру. Какая в конце концов Ахмеду разница? Он вроде хороший пацан. Я смогу. Наверное...

Могила. Германия

Внешне в наших отношениях с Китом ничего не изменилось. Мы по-прежнему болтали, спали рядом — Ася давно перетащила свой матрас к девчонкам, и после перетасовки спальных мест Кит каким-то чудом всплыл справа от меня. Теперь-то я понимал, что парень сделал это нарочно, но не прогонять же его теперь, ей-богу! Что бы про нас подумали?! Я просто старался избегать его прикосновений и спал, завернувшись в одеяло, как мумия. Навряд ли Кит стал бы распускать руки — незамеченным такое бы не прошло, но я все-таки подстраховывался.

"В конце концов, это ненадолго, — думал я. — Вот выкупит его тот самый, красивый и богатый, и я останусь один. Матрас справа скоро займет новый мальчик или девочка. И все пойдет, как прежде. А вот для Кита жизнь переменится. Ведь рядом с ним будет кто-то, кто его любит. Кто-то, кому он нужен — не из-за денег или симпатичной мордашки, а просто потому, что он есть. И пусть его будут любить не так, как обычно любят пятнадцатилетних мальчишек. Зато о нем будут заботиться. Поить чаем с малиной, когда он заболеет. Дарить подарки на день рождения и новый год. Утешать, если он разобьет коленку или в поту проснется от кошмара. Кит быстро забудет меня. Он ведь постарается как можно быстрее забыть прошлое, а я — просто его маленькая часть".

Не то, чтобы я завидовал Киту, но иногда сердце сжимало сожаление. Почему кто-то, богатый и добрый, не решил спасти меня? И почему я оттолкнул Кита, когда он предлагал помощь? Хотя ответ на последний вопрос я знал как раз очень хорошо... Себя не переделаешь, так ведь? Или это зависит от того, сколько приложить усилий?

Дни, между тем, шли, а выкупать парня никто не собирался. Кит мрачнел, замыкался в себе. Пару раз нагрубил Яну и Саше, за что ему здорово вломили. Я не понимал, что происходит, а спросить боялся. Вдруг тот самый добрый бык кинул мальчишку? Или просто так долго собирает деньги на выкуп? Или что-то с Яном у них не срослось, и тот отказался Кита продавать — ведь пацан был звездой нашего "модельного агентства" и приносил литовцу хорошую прибыль?

"А вдруг, — рассуждал я, глядя, как парень в очередной раз зло бросается на матрас и зарывается лицом в подушку, — вдруг это все из-за меня? Потому что я назвал его пидаром? Потому что мы скоро расстанемся?"

Но потом случилось кое-что, оттеснившее Китовы страдания на задний план.

Была ночь, я прикорнул, пережидая паузу между вызовами. Помню, Саша как раз помогал Ленке пробраться через матрасы к выходу. Бинт у нее на ноге замаскировали пушистыми розовыми штуками, вроде гольфов. Конечно, девчонка еще хромала, но Ян счел, что это не будет особой помехой в горзонтальном положении.

Тут из-за двери донесся шум, как будто через зал метнули что-то тяжелое. За грохотом падения послышались крики и тупое "дунк-дунк" ударов по живому. Клиент остался кем-то недоволен? Блин, неужели Кит?... Он как раз был на выезде. Неужели парень сорвался?!

Саша бросил Лену и поспешил на подмогу. Вопли в зале усилились. Я различил голос Яна, костерящего кого-то последними словами. Остававшиеся в комнате ребята расползлись по углам, прикрылись одеялами. Единственным, кто застыл на пути надвигающегося тайфуна, была Лена в дурацких пушистых гольфах — она не могла решить, то ли ковылять к двери, раз уж ее заказали, то ли спрятаться в самом дальнем углу, чтобы не попасть под раздачу.

Наконец внутрь заскочил Саша, вытирая платочком взмокшую лысину. Взгляд его упал на Ленку.

— Чего стоишь, коза хромая? Пошла! И вы, новенькие, — короткий палец с золотым перстнем ткнул в меня и Асю, — на выход!

Я вжал голову в плечи, готовясь к тому, что могу увидеть в зале. Вдруг там — Кит? Такой же, как тогда Борька — избитый, поливающий кровью пол? А я даже не смогу ему помочь. И Ася не сможет, потому что...

Мы вышли в зал, и все мысли вылетели у меня из головы. У ног Бобика, скорчившись и тихо поскуливая, лежал Диди. Лицо ему не тронули, но на черной коже рук и груди, едва прикрытой безрукавкой, набухали ссадины.

— Гляньте на этого ублюдка, — тихо проговорил Ян, затягиваясь сигаретой. — Решил, что он тут самый умный. Ты самый умный, да, шалава?! — Ян проорал что-то по-немецки и пнул парня по почкам.

Диди взвыл, выгнувшись дугой и хватаясь за спину, по его щекам градом покатились слезы.

— Эта черная свинья решила, что сможет сбежать! — ботинок литовца впечатался в позвоночник парня. — Думаю, пора показать ему, что бывает с такими прыткими. А вы двое, — налитые кровью глаза Яна встретились с моими, переползли на белое, как мел, лицо Аси, — будете смотреть. Чтобы потом неповадно было.

Сам не помню, как оказался на заднем сиденье "ауди" рядом с Асей. Бедного Диди запихали в багажник. Машину Ян вел сам. Рядом с ним сидел один из наших постоянных шоферов — тот самый немец, что недавно заставил меня его обслужить. Ян курил. По радио играло кантри. Шофер возился со своим телефоном — кажется, у него там была какая-то игрушка.

Меня снова тошнило, табачная вонь царапала горло, но я боялся попросить открыть окно. Может, поможет жвачка или леденец? Я незаметно обшарил карманы, но нашел только какие-то сухие крошки — клиенты баловали меня не часто. Толкнул потихоньку Асю:

— У тебя леденец есть?

Девочка взглянула на меня дикими глазами, а Ян хмыкнул, туша сигарету:

— Вижу, лечение помогло, а, Денис? Уже нетерпится пососать?

Мне было так худо, что я даже покраснеть не смог. Просто уткнулся лбом в холодное стекло, пытаясь разглядеть, куда нас везут. Судя по тому, как стало темно вокруг, мы были уже за городом, но не на шоссе, огороженном поглощающими шум щитами, а на какой-то проселочной дороге. Асфальтовая лента поплутала среди полей, а потом свернула в лес. Минут через десять мы съехали на грунтовку и углубились в чащу. Машину затрясло, и до меня донеслись слабые звуки ударов и глухие вопли — по ходу, Диди почуял, что пахнет жареным, и пытался выломаться из багажника.

— Если эта сука там что-нибудь сломает, яйца отрежу, — спокойно сообщил Ян и запарковал машину на небольшой проплешине у обочины.

Мужчины вооружились мощными фонариками и заставили нас выйти из машины. Пару дней назад началась оттепель, мокрая земля разъезжалась под ногами, в темноте вокруг влажно капало. Меня била крупная дрожь, и я невольно прижался к Асе. Ее тоже потряхивало, но это странным образом успокаивало — она была реальная, теплая и живая, от нее приятно пахло молоком с медом — необъяснимо, учитывая нашу водно-консервную диету.

Между тем, Ян открыл багажник, и оттуда, как чертик из коробочки выскочил Диди, рыча и замахиваясь лопатой. "Так вот значит, чем он там так грохотал", — мелькнуло у меня. Литовец ловко перехватил деревянную рукоять, и парень все-таки схолпотал в табло. В свете фонарей блеснула темная кровь. Обмякший Диди повалился обратно в багажник. Я тихо сблевал в кусты.

Ян бросил лопату шоферу, парой пощечин привел паренька в чувство и поставил его на ноги. Потом мы пошли прочь от дороги. Первым брел, спотыкаясь и сплевывая кровью, несчастный Диди. Ян освещал ему путь. Потом топали мы с Асей, почему-то держась за руки. Замыкал шествие шофер с лопатой.

Вот эта лопата больше всего меня тревожила. Ян что, собирается забить ею парня насмерть? А потом тут и закопать? А что? Как будто его кто-то будет искать... Кит рассказывал, что предки Диди — сторчавшиеся наркоманы, лишенные родительских прав. Мальчишка раз за разом откалывал такие номера в приемных семьях, что его возвращали в приют. А когда очередная приемная мать обнаружила чернокожего паренька в постели с мужем, его просто вышвырнули на улицу. Там его нашел один из шоферов Яна. И привел к хозяину.

А теперь Диди пришел капец. Ян — не приемный папочка, с ним не поиграешь. Он сунул съежившемуся пареньку лопату и ткнул в пятачок земли между высокими деревьями:

— Грабен зи хер! Грабен дайн граб!

Ну вот! Так я и знал. Тут и хер тебе, и гроб.

Инструмент выпал у Диди из рук. Всхлипывая, он упал на колени, поднял заплаканное лицо, щурясь в ярких лучах фонаря. Я понимал, о чем он молит, хотя по-немецки не знал ни слова. Сопли текли на разбитые губы, смешиваясь с кровью, но парень не утирался. Только протягивал трясущиеся руки к Яну, захлебываясь в словах.

Меня трясло вместе с ним, но я даже не замечал этого, пока Ася не стиснула меня крепко, обняв за плечи, и не прошептала в ухо: "Денис! Держись, Денис!" Я с трудом поборол новый рвотный позыв. А Ян толкнул Диди ногой в плечо, опрокинув на землю.

— Грабен зи! Шнель!

Всхлипывая, парень завозился в грязи. Устав ждать, Ян грязно выругался и... выхватил из-за пояса пистолет! Раздался сухой щелчок, и ствол вдруг оказался у виска паренька. Литовец что-то заорал по-немецки, брызжа слюной и с такой силой вдавливая дуло в курчавую голову, что я испугался, что у Диди вот-вот треснет череп. В воздухе резко запахло мочой. Подвывая, парень поднялся на ноги и всадил лопату в землю. Его глаза катались бильярными шарами на черном лице, казалось, в них остались один белки.

— Держи, — в руки мне внезапно сунулась маленькая, величиной с детскую ладонь, видеокамера. — Снимай! — Ян включил запись и поднял мою кисть таким образом, что в объектив попадал Диди, роющий собственную могилу. Изображение дрожало и прыгало. Ян схватил меня за ухо и закрутил так, что я думал, оно сейчас оторвется от черепушки:

— Рукой не тряси, урод! А то я тебя рядом с черномазым положу, понял?

Я громко икнул в ответ. Выпустив меня, Ян взялся за Асю:

— На колени, сучка, — он дернул девочку за рукав, и она повалилась на край неглубокой еще ямы. — Вот так, чтобы было лучше видно. А ты снимай, ублюдок! — зарычал он мне. — Встань туда, чтобы она в кадр попала.

Я отступил шаг назад, снимая Асю и остервенело махающего лопатой Диди. По бледным щекам девочки беззвучно текли слезы. Она дергала свою куртку, будто пытаясь натянуть ее подальше на ноги, а когда это не получилось, стала судорожными движениями тереть свои бедра. Как будто на них была грязь, от которой она пыталась избавиться. Ася то поднимала глаза на меня, то переводила их на Диди, будто молила о помощи нас обоих. А я продолжал снимать, не чувствуя, что по моим щекам давно уже тоже текут слезы.

Наконец, когда яма стала достаточно глубокой, Ян разрешил Диди остановиться. Парень бросил лопату и по команде хозяина встал на колени на краю могилы. Внезапно стало очень тихо. Черная грудь ходуном ходила под безрукавкой, от Диди валил пар, хотя на нем не было куртки. Белые глаза уставились на пистолет в руке Яна, направленный прямо между ними. Глаза Аси стали почти такими же огромными, только они совсем почернели и казались двумя углями на белом полотне. Камера в моей руке снова затряслась. Я зажмурился, ожидая услышать выстрел. Но вместо этого Ян отрывисто рявкнул что-то. Ася судорожно вздохнула.

Я приоткрыл один глаз. Диди, пригнувшись, вылизывал грязь с ботинок Яна. Пистолета нигде видно не было.

— Я прощаю эту потаскуху, — ухмыльнулся Ян и сунул в рот сигарету. — Ты снимаешь? — он посмотрел прямо в камеру. — Снимай. Пусть все потом увидят, как унижается этот кусок дерьма! — литовец глубоко затянулся, а потом нагнулся и вдавил тлеющий кончик сигареты в обнаженную шею Диди. Парень задергался, закричал тонко от боли, но продолжал прижимать розовый язык к ботинку хозяина.

Меня снова затошнило.

В какой-то момент у меня забрали камеру. Ян чуть не сломал мне пальцы, разжимая — так их скрючила судорога. Когда нас наконец привезли на квартиру, все уже каким-то чудом знали, что Диди приковал быка наручниками к кровати — об этом попросил сам клиент. Потом забил ему кляп в рот — об этом бык уже не просил — и выскочил на улицу. За ним погнался шофер и после долгой беготни по переулкам все-таки догнал.

Что было дальше, все узнали на следующий день. Не от нас с Асей, и не от самого Диди, валявшегося на матрасе в состоянии зомби. Ян устроил общий кинопоказ в зале. После него побегов у нас больше не было. Пока от него не сбежал я.

Та самая Мария. Дания

Первым уроком у нас оказался датский. Училку при виде моей морды, расписанной под пасхальное яйцо, чуть кондрашка не хватила. Я пытался вести себя так, будто это мой превозданный вид, хотя получалось не очень — все-таки трудно без привычки смотреть на мир одним глазом. В одном моя инвалидность помогла — меня не спрашивали и не заставляли читать вслух. Видать, училка боялась, что если открою рот — отвалится челюсть. Или глаз на парту выкатится. Хотя, может, ее просто предупредили, что я не говорю и неплохо малюю карикатуры.

После обеда все пошли в другой класс — на рисование. Забавно, почему местные педагоги считают, что лбам под восемнадцать лет будет интересно возить карандашом по бумаге или ляпать краски на холст? Но в принципе происходило все довольно мирно, если не считать, что озабоченные негры сцапали самую большую раму и на пару изобразили голую тетку — естественно, черную. Георг, начал возбухать, что ниггеры всю краску повывели. Ему типа не хватило на полоски для зебры, хотя, по-моему, овал на четырех палках больше напоминал кривой стол или приземлившуюся летающую тарелку. Но училка принесла новый тюбик, и конфликт угас в зародыше.

Я тихонько сидел в углу, никого не трогал, чирикал себе чего-то карандашом. Вдруг над плечом высунулась лохматая голова Ахмеда:

— Вау! Вем ер дэ?

А, столько-то дасткого я за сегодня выучил. Это он "Кто это?" спрашивает. Хорошо, мне не надо отвечать. Потому что, когда я взглянул на то, что у меня получилось, то понял, что нарисовал Асю. Вполоборота, с распущенными волосами, без улыбки и с вопросом в глазах.

— Шмук, — продолжал лопотать Ахмед, тыча в картинку. — Кэрсте?

Я покачал головой. Да, она красивая, Ася. И в жизни гораздо лучше, чем на черно-белом рисунке. Вот только она не моя девушка.

Я осторожно сложил листок и убрал в карман. Взял чистый и поманил Ахмеда пальцем. Указал на бумагу. У паренька красивое лицо, одни глаза-черешни чего стоят. Я бы мог подарить ему портрет. На память. И в благодарность. Но он помотал головой, застенчиво улыбаясь, и отошел к брату.

— Не даст он тебе себя нарисовать.

Блин, Леха! Он что, все видел с другого конца стола?!

— Им по религии не положено, — со знанием дела заявил румынский прихлебатель. — Восток — дело тонкое! Ты лучше ему цепочку подари. Или там колечко.

Я нахмурился. Причем здесь колечко? Леха тем временем быстро перевел свои слова Тома. Тот заржал, кисточка у него в руке дернулась, перечеркивая нечто похожее на беременного кролика. Румын хлопнул знатока ислама по спине, и Леха, довольно лыбясь, выдал:

— Увидишь, как Ахмед обрадуется. А братан его вас поженит.

У меня аж дыхание в горле сперло. Руки сами потянулись через стол этого гада придушить, но тут я поймал на себе взгляд Абдулкадира. Настороженный такой взгляд. Будто парень шестым чувством чуял, что происходит что-то неладное. Я очень медленно выпустил воздух через сжатые зубы. Взял карандаш и стал быстро рисовать, почти не глядя на бумагу. А потом поднял листок и продемонстрировал его все еще хихикающиму Лешке. Он булькнул и затих, а рожа Тома медленно сменила цвет с розового на темно-багровый.

В этот патетический момент брякнул звонок, чем я и воспользовался, чтобы вылететь на волю. Рисунок оставил своим моделям — на память. Там верблюд, зебра и осел играли в паровозик, причем осел с довольной Лешкиной мордой был первым вагончиком, а верблюда-Тома плющили в середке.

При раздаче карманных денег я старался держаться как можно ближе к телохранителю. Получил без проблем свои двести крон, а как только выдался момент, когда румыны куда-то свалили, дунул на природу. Может, меня вел собачий инстинкт, велящий бобику закопать сахарную косточку в саду, чтобы потом насладиться ею в одиночестве. Может, интуиция. Но я положил свои денежки в подтыренный на кухне пакет и заныкал в дупле лысого дерева — подальше от Мотылька и поближе к дороге. Оставил в кармне только горсть мелочи — хотел рассчитаться с сирийцами за чипсы. Но до нашей комнаты не дошел.

Меня перехватил Терьер Андерс, у которого, видать, было дневное дежурство, и отвел в пустующую аудиторию. Там почему-то уже сидела Мила — та самая, с розовыми волосами. Кстати, с ее плеч свисал мой свитер — тот самый, типа платье. А я-то думал, куда он запропал из стиралки? Девчонка прятала руки в длинные рукава, а подол натянула на торчащие перед грудью колени — она взобралась на стул с ногами. Интересно, Мила в курсе, у кого именно сперла одежду? Я попытался прочитать ответ у нее на лице, но там было написано только: "А не пойти ли вам всем на".

Терьер, между тем, уселся напротив, уставился мне в глаза влажным собачьим взглядом и принялся чего-то вещать. Мила вздохнула, почесала коленку и мрачно изрекла:

— Слышь, придурок. Меня тут переводить для тебя напрягли. Потому как вы с Лешкой в одной комнате живете. И он вроде как не катит на переводчика.

Я чуть было не ляпнул, что переехал к сирийцам, но поймал себя на слове в последний момент и захлопнул клюв.

— Короче, слушай, — продолжала Мила, морща носик. — Тут Андерс спрашивает, кто тебя отметелил. Потому что я никого не видела, чтоб ты знал. Я тебя уже потом нашла. Ты, конечно, можешь ему сказать, я не разболтаю. Только учти, что этим козлам ничего не будет, а тебе потом как стукачу еще навешают. Ферштейн?

Я выпучился на Милу единственным здоровым глазом. Ее речуга мало общего имела с переводом. Ничего не понимающий Андерс перводил печальный взгляд с нее на меня и обратно. Поняв, что я никаких имен сообщать не собираюсь, он снова начал трындеть.

— Он говорит, — Мила хрустнула пальцами в серых шерстяных носках, — ты зря тратишь свой талант на всякую хрень. Малюешь похабщину. Чо за похабщина-то?

Она с выраженим вселенской скуки на лице спросила о чем-то Андерса. Тот вытащил из кармана мятую бумажку и аккуратно разгладил ее на столе. Мои уши вспыхнули и чуть не скрутились в трубочку. Рука молниеносно схватила рисунок с зоопарком. Белые клочки усыпали пол на пути к стоящей в углу корзине.

— Мдя, талантище, — закатила глаза под розовую челку Мила.

Терьер снова затявкал, и девчонка вспомнила о своей роли переводчицы. Или, скорее, толковательницы:

— Короче, Андерс тут честно считает, что ты здорово рисуешь. Охи-ахи я пропущу, — она побарабанила ноготками по столу, пока Андерс изливал свое восхищение в воздух, а потом продолжила. — Ладно, к делу. Короче, тут на рождество у нас готовится типа концерт. С песнями и этим, как его, театром. Хотят, чтобы ты помог нарисовать декорации. Сделаешь?

Теперь уже глаз к потолку закатил я. Блин, ну чего вот мне тихо не сиделось, а? Нашли мне, тоже, художника от слова худо.

— Только никакой порнухи, — строго уточнила Мила и снова затрещала костями.

Я покачал головой. Девчонка сказала что-то по-датски, и радостная улыбка на Терьерской мордочке наполнила меня ужасом. Я замычал, затряс башкой и даже руками замахал.

— Не поможет, — холодно процедила Мила. — Я тебя уже на оформление подписала.

Мой единственный глаз уставился на нее с немым укором и вопросом: "За что?!"

— А чо, — девчонка заправила за ухо розовую прядку. — Мне одной что ли мучиться? Я — Мария. Ну, та самая, — пояснила она, когда мои синяки сложились в недоуменную мину. — С младенцем.

Давно я так не ржал.

Кит уходит на дно. Германия

Кит пропал из моей жизни ожиданно и все-таки внезапно.

В тот день мы с ним валялись на матрасах и от нечего делать соревновались в меткости. Стреляли шариками из жеваной туалетной бумаги по мирно спящим вокруг мишеням. За неимением сделанной из ручки трубочки, приходилось выплевывать снаряды прямо изо рта. На самом деле, это гораздо труднее — ведь очки присуждались не только за меткость и дальность стрельбы, но и за бесшумность.

— Ухо Баптиста — десять очей, — прошептал Кит, принимая позу снайпера, готового к выстрелу из позиции лежа.

Я смерил взглядом расстояние до цели. Баптист мирно дрых напротив окна, лежа на боку лицом к нам. Обычно он прятал свои торчащие, как у мартышки, уши под длинными волосами или банданкой, прижимающей непокорные лопухи плотно к голове. Но пока он спал, ухо топорщилось, радуясь свободе, и нежно просвечивало розовым в солнечном пятне.

Кит сосредоточенно сдвинул брови, прищурился. Раздалось едва слышное: "Пу!" Не просыпаясь, Баптист почесал задетое снарядом ухо и снова мирно засопел.

— Восьмерка, — презрительно прошептал я и начал жевать свой шарик. — Только по краю смазало.

— Какое по краю! — тоже шепотом возмутился Кит. — Баптист толстокожий просто, как носорог! Тут из сорок пятого калибра палить надо, чтоб он хоть ногой дрыгнул.

Я недоверчиво фыркнул и прицелился в пламенеющее на солнце ухо.

— Не веришь? — продолжал Кит, щекоча дыханием мое плечо. — Да ему бык однажды булавку в сосок загнал, а он ничего. Только потом у Яна штангу попросил вставить.

Я дернулся и, конечно, промазал.

— Ауч! — растрепанная со сна голова Дагмара высунулась из-за плеча Баптиста. Мальчишка щурился на свет, непонимающе потирая длинный нос.

Мы с Китом одновременно рухнули на матрасы, притворяясь спящими и с трудом подавляя распирающий грудь хохот. Немного поворочавшись, Дагмар нова затих. Я приоткрыл веки и встретился взглядом со смеющимися глазами Кита.

— В молоко, — прошептал он, кусая губы, чтобы не заржать.

— Я же попал! — не собирался я сдаваться так легко. — Причем вслепую!

— Пфф, — Кит перевернулся на бок лицом ко мне. Одеяло соскользнуло с бедер. — В такой шнобель кто ж не попадет?! Это же Джомолунгма! Эверест! Пик Коммунизма...

Я не смог подавить стон, хватаясь за надорванный беззвучным смехом живот.

— Кит, ты наверное отличником был по географии, да?

Его улыбка медленно выцвела. Шоколадные глаза потемнели до черноты. Внезапно он был уже на мне. Впился в рот, прикусывая губы, будто собирался съесть меня живьем. Колено вбилось между ног. Епта, да у него стоит! И в бедро мне конкретно тычется!

Я молча забился, пытаясь скинуть Кита с себя. Блин, что на него нашло?!

— Ай!

Тихого возгласа из угла девчонок было достаточно, чтобы Кит скатился с меня, как ошпаренный. Я спринтерски отполз от него на локтях, но поздно. Шок на Асином лице не оставлял сомнений, что она видела все. Кит, мать твою за ногу! Что ты наделал?!

А этот гад откинул челку с лица и ухмыльнулся нахально:

— Асенька, почему у тебя такие большие глаза? Никогда не видела, как парни целуются?

— Кто целуется? — открыл мутные глаза спавший слева от меня Манюня.

— Голуби за окном, — срезал Кит.

Я повалился спиной на матрас, надеясь, что пол разверзнется подо мной, и я пролечу все пять этажей, подвал и земные недра насквозь и выскочу на поверхность где-нибудь в Китае. Хотя... зачем проваливаться мне? Я тут вообще не при чем. Вот Китяра, сволочь, пусть и проваливается. То есть проваливает к этому своему любящему спонсору. И как можно быстрее! Чтоб я больше никогда не видел эту наглую, смазливую, похотливую рожу!

А под утро Кит не вернулся с работы. Сначала я подумал, что у него дневной заказ. Такое случалось иногда, хотя и не часто. Но под вечер меня начало разбирать беспокойство. Киту пора бы было уже вернуться. Ян не позволял нам пахать сутки напролет, следил, чтобы мы не изнашивались. Наступила ночь, а мальчишка так и не появился. Мне даже не пришлось расспрашивать ребят. Они сами стали болтать о пропаже Кита.

Баптист предположил, что тот сбежал. Манюня, склонный к драматизму, — что парня поймали и все-таки закопали в лесу. Габи была уверена, что его с быком замели полицаи — она сама однажды побывала в участке. Лена — что Кит получил травму на работе, скажем, шест для стриптиза в задницу. Диди мрачно молчал.

Тогда я понял, что никто нефига не знает. Никто, кроме Яна. И, может быть, меня. Залез с ногами на подокойник, потеснив каланхое. Смотреть было особенно не на что. В щелке жалюзи открывался вид на забитую машинами парковку, сетчатый забор под тусклыми фонарями и дорогу, по которой в обоих направлениях лениво тек поток фар.

Теперь понятно, чего Кит полез на меня. Наверное думал, это его последний шанс. Вот же придурок! Сам-то он теперь далеко, может, сидит у бассейна с коктейлем и пятерней спонсора на ляжке. А мне тут дальше жить. С Асей, между прочим. Что она обо мне подумала?! И вообще, как теперь друзей заводить, когда они, того и гляди, тебе в трусы полезут?

Зашуршали жалюзи. Блин, Ася! Села рядом на подоконник, между нами — каланхоэ. Хорошо, что так ни у кого и не дошли руки выкинуть этого уродца.

— Денис, — она осторожно дотронулась до моего колена. — Не переживай так, ладно? С ним наверняка все будет хорошо.

— С кем? — изобразил я удивление.

— С Китом, конечно, — тряхнула кудряшками Ася. — Такие, как он, не пропадают. То есть, — смутилась она, — я хочу сказать, они, как кошки, всегда приземляются на четыре лапы.

— Какие это "такие"? — язвительно спросил я. — И почему, интересно, Кит должен меня волновать?

Ася сдвинула тонкие брови:

— Ну, как же... Вы же... Я сама видела... Я все понимаю.

— Чего ты понимаешь, дура?! — прошипел я и одним махом смел с подоконника дурацкий горшок.

Ася отдернулась, будто в нее ядом плюнули. С пола раздался вопль Баптиста:

— Шайзе! Факен идиот!

С его лопухов сыпалась сухая земля.

Дверь распахнулась и на пороге возник демон мщения в облике Бобика.

— ДИнис-пенис, — игриво пропел он. — Раус аус дем хаус.

Ну, я и вышел.

А Кит так никогда и не вернулся. Прошла сплетня, что его у Яна купили — клянусь, ее распустил не я! Все постепенно успокоились. Через несколько недель наша "бригада ух" пополнилась новой девочкой — рыжей Зоей, хорошенькой, но забитой до ужаса. У нее почти не было ногтей — она сгрызла их до основания. Лене пришлось делать ей накладные. Но это уже другая история. Так же как история о том, как Кит всплыл в моей жизни снова. Брюхом вверх.

Вертеп. Дания

Оформлением меня напрягли сразу после уроков. Я только успел сгрузить в комнате книжки-тетрадки, и тут же бац — стук в дверь. Не успел Абдулкадир открыть, она распахнулась сама. На пороге стояла Мила. Розовые волосы веером, жвачка во рту, мой свитер свисает до колен.

— Давай, Пикассо, пошли, — она повела подбородком назад. — Декорации, помнишь?

Я поднырнул под поднятую руку Абдулкадира — парень так и застыл семафором посреди комнатушки — и выскочил в коридор. Шел за розовым облаком над шерстяной спиной и затылком чувствовал, как из дверей, будто поп-корн, выстреливают головы любопытных парней: "Плоп! Плоп-плоп!"

Репетировали в спортзале. Именно там должно было происходить празднование рождества, поэтому администрация временно потеснила баскетболистов и гандболистов. Наверное воспитатели надеялись, что оставшиеся без приюта парни присоединятся к вертепу — так называлась сценка, в которой Мила играла Марию. Но спортсмены не спешили напяливать чалмы и халаты — может, потому, что тогда пришлось бы учить текст, да еще и петь: почти у всех главных ролей было по музыкальному номеру.

Поэтому Иосифом пришлось стать Глэдис — жопастой негритянке, которую снабдили бородой и усами, обычно входившими в костюм Санты, вренее, по-датскому Юлемэна. Младенца Христа изображала пластиковая лялька. Пастухами согласились стать два араба — не мотыльковских, из другого корпуса. Еще бы, роль-то не пыльная, немая. Только в общей песне подпевать надо, да и то больше на ля-ля-ля. Волхв сыскался только один — какой-то незнакомый мне косоглазый. Еще не хватало овец. Казалось бы, подумаешь, пройтись на четвереньках и сказать "бэ-э". Но, очевидно, жители Грибскова не хотели, даже на один вечер, признать себя баранами.

Ютта, которая заведовала всем сценическим хозяйством, при виде меня схватилась за сердце. Но услышав имя Андерса, сдалась и выдала мне инвентарь: листы фанеры, краски и кисточки. Видно, Терьер был тут старшим по психушке.

На двух фанеринах уже кто-то расписался до меня. Там желтела пустыня с парой одиноких пальм (кокосовых) и здоровенными кактусами.То есть, я предположил, что это кактусы, потому что из зеленых кружков и овалов торчали длинные черные колючки. А вот значение коричневых треугольников с двумя палочками снизу, я разгадать так и не смог. Ткнул пальцем в художество и вопросительно посмотрел на Милу.

— Ты слепой или немой? Это же верблюды, — пояснила она, гоняя во рту жвачку. — Видишь, задом стоят. Их один хмырь тут нарисовал. Только его больше нету.

Я поднял бровь.

— Сбежал он, — Мила сунула мне в руку кисть и указала на чистые листы фанеры. — Вот тут ясли должны быть. Ты хоть знаешь, что такое ясли, Пикассо?

Я честно покачал головой.

— Короче, это типа хлев. Только для овец. Сечешь?

Я кивнул.

— Намалюй сено там, барашков. Ягнят. Осла можешь, — палец девчонки замер у кончика моего носа. — Только учти! Никаких зоофильских затыков, да?

Моя рука легла на сердце, а голова клятвенно мотнулась слева-направо.

— Да, чуть не забыла, — Мила порылась в каких-то коробках и вытащила на свет большую картонную звезду. — Вот это надо в золотой цвет покрасить. Задача ясна?

Я приставил ладонь к голове, отдавая честь.

— Выполняй! — и девчонка пошлепала на "сцену", так ни разу и не улыбнувшись.

В принципе, работа была пустяковая, если бы не площадь фанеры. Я быстро разметил первый лист и принялся рисовать, изредка бросая взгляд на репетирующих. Дело у них шло не очень — как я понял, все ждали какого-то Ирода. Когда тот не явился, начали без него.

У Милы оказался довольно приятный голос. Негритянка изображала Рианну, что из-за белой бороды смотрелось довольно потешно. Узкоглазый мог бы с успехом переквалифицироваться в овцу — блеять у него получалось отменно. Короче, я уже предвкушал нехилый ржач на рождество. Вот только жаль было Милу. Из нее бы вышла прекрасная Мария. С младенцем или без.

Домой я пришел весь заляпанный краской. Пришлось объясняться с сирийцами на пальцах, но они уже слышали про вертеп и смогли догадаться, что за "бэ-э!" и "и-аа!" я рисую.

После того, как Ахмед обнаружил белое пятно у меня на шее, я решил сходить в душ. Все-таки краски акриловые, должны отмыться, пока свежие. Заскочил в душевую и уже сдернул с себя кофту, когда до меня доперло, чьи голоса доносятся из-за кафельной стенки — она разделяла помывочную и раздевалку. Блин, румыны! Ну и Лешка, конечно, при них. Судя по тому, что шума воды нет, зато слышно сладковатый запах жженой травы, им там весело, причем давно. Раз они даже не поняли, что уже не одни.

"Вот захочешь и не помоешься из-за этих уродов, — подумал я. — Как бы их оттуда выкурить? Не Терьера же звать, да он поди и сменился. К тому же, как я вообще кого-то позову, немой-то?!" Пораскинув мозгами, я снял обувь, на цыпочках прокрался к двери и щелкнул кнопкой, вырубая свет. Эти торчки даже не сразу догнали, почему стало темно. Спотыкаясь и подсвечивая путь телефонами, они вывалились из помывочной. Я уже стоял наготове с полотенцем.

Когда-то мне на собственной шкуре довелось узнать, что обыкновенное полотенце может стать оружием. Попался один бык, любитель банных забав. Конечно, бить надо определенным образом, хорошенько закрутив, и желательно мокрым и по голой коже — тогда достигается максимальный эффект. Но я не хотел избивать бывших соседей по комнате. Я просто хотел мирно принять душ.

Прежде чем Георг успел нащупать выключатель, я бесшумно выскочил из темного угла, огрел его полотенцем по бедрам и отскочил обратно. Румын заорал и выронил мобилу, чем вызвал приступ дурацкого хохота у товарищей, которые просто услышали странный хлопок. Я снова вылетел из угла, как маленькое веселое привидение, и огрел Тома по спине, а Лешку по шее. Смех сменился дикими воплями, парни топтались в темноте, натыкаясь друг на друга. Я навесил им еще пару горячих, особенно не разбирая, кого луплю и куда — телефоны-то у них погасли. А потом услужливо распахнул дверь в коридор, сам предусмотрительно спрятавшись за нею. Надо было видеть, как эти придурки ломанулись наружу! Зенки, как бильярдные шары, только красные; пихаются, друг друга отталкивают...

Когда топот достаточно отдалился, я закрыл дверь и подпер ее изнутри шваброй. Может, конечно, еще кому понадобится в душ, но пусть разок потерпят. Я надолго не задержу.

Насвистывая, намылился, закайфовал под горячими струями. Ссадины, конечно, пощипывало сначала, но это быстро прошло, и мне стало просто хорошо и спокойно. Когда я в последний раз мылся один и в запертой изнутри ванной? Блин, и не помню уже...

Только принялся тереть шею — стук в дверь. Епта, да дадут мне наконец в этом дурдоме хоть помыться нормально? Я решил не отвечать, но стук звучал все громче и настойчивей, к тому же до меня донесся голос Санты. А этого-то каким ветром принесло? Он в Мотылек и не заходит обычно.

Пришлось выключить воду, наскоро обтереться и напялить пахнущие краской тряпки. Когда я распахнул дверь, круглая физиономия Санты цветом уже сравнялась с его рубашкой — ярко-бордовой. Кто призвал тебя, демон? Я бросил быстрый взгляд в коридор. Ближайшие двери были приоткрыты, и из них торчали черные головы. Хм, неужели румын настолько напугало привидение, что они аж до офиса добежали?

Санта, между тем, властно отодвинул меня в сторону и зашел в душевую, поводя носом-картошкой.

— Хэш! — подскочил он ко мне и принялся вынюхивать что-то у моего лица.

Блин! Он что, решил, что это я тут... забил в одиночку три косяка? Я затряс головой, но Санта сгреб меня в охапку и начал щупать — на предмет травы. Не, вот влип! Интересно, что будет, если мне впаяют хранение? Может, снова в тюрягу посадят? Мне-то, в принципе, фиолетово, только тогда я ведь Милу подведу. Останутся ее ясли недорисованными.

Кончилось все тем, что Санта отволок меня в мою комнату, что-то коротко объяснил сирийцам — слово "полити", полиция, точно прозвучало несколько раз. Тогда все высыпали в коридор, а Санта начал шмонать наши вещички. Абдулкадир и иракец, занимавший верхнюю койку, прожигали меня полными праведного гнева взглядами. Я корчил оскорбленную невинность. Ахмед крутился у всех под ногами, жалобно заглядывая в глаза. Наверняка этой ночью ему снова кошмар приснится — по моей вине. Дальше по коридору подпирали стену румыны с Лешкой. Если бы не анаша в крови, они порвали бы меня прямо сейчас, как тузик грелку.

Вот что получается, когда человеку просто хочется принять душ.

Стекло и зеркало. Германия

Наступила весна — промозглая и дождливая. Саша и шоферы без конца жаловались на погоду. Мол, обычно в это время все уже ходят в футболках, солнышко блестит, а Тиергарден полон цветов и девушек в легкомысленных платьях. Или мальчиков в шортиках — кто на что смотрит. Только в этом году не весна, а какая-то бесконечная унылая оттепель.

Мне же всемирный потоп за окнами казался закономерным. Если у них тут зимы приличной с морозами и сугробами нету, то с чего быть нормальной весне?

Мы с Асей натянули куртки на головы и выбежали из подъезда, спеша поскорее заскочить в теплый сухой салон "ауди". Еще не совсем стеменело, но сумеречные улицы были почти пусты — только дождь танцевал на мокром асфальте, пуская по лужам флотилии пузырей.

Не сговариваясь, мы сели как можно дальше друг от друга, каждый уткнулся носом в свое окно. Может, Ася тоже чувствовала неудобство от того, что нас везут к клиентам в одной машине. Может, вспоминала ту жуткую ночь, когда мы с ней делили заднее сиденье на пути в лес. А возможно, она просто уже начала запаковываться в скафандр — ту невидимую броню, за которой Ася пряталась, и которая позволяла выдерживать все: космический холод, вакуум, удары метеоритов. Казалось, я физически чувствовал, как, с каждым намотанным на колеса километром, броня растет и становится толще — сначала она покрывает эластичным непробиваемым слоем тело, от пальцев ног до тонкой шеи, и наконец голову. Когда машина останавливается по нужному адресу, Асе остается только закрыть щиток шлема. Щелк — и все, она готова. К выходу в открытый космос.

"Жаль, что я не могу так, — думал я, глядя, как девочка выскакивает под дождь с ничего не выражающим лицом. — У меня нет скафандра. Поэтому меня бьет и колотит, и метеориты пропарывают тело насквозь. Наверное, если присмотреться как следует, я давно уже похож на решето. Мне нельзя стоять против света — тогда все увидят, какой я дырявый".

Внезапно дверь с моей стороны распахнулась, и внутрь сунулась мокрая голова шофера:

— А тебе что, специальное приглашение нужно? — он говорил по-русски, но с довольно сильным раскачивающимся акцентом.

Я неловко выбрался из машины, и мы втроем потрусили к подъезду, прыгая через лужи. Бежал я по инерции. Чувство было такое, будто меня обманом заманили в ловушку, и дверца вот-вот захлопнется. Умом, конечно, понимал, что никто не обязан был предупреждать меня, что сегодня мы с Асей будем развлекать клиентов на пару. Нам рассказывали о работе заранее, только если она требовала специальной подготовки — костюмов, особого сценария. У Яна не часто заказывали мальчика и девочку вместе, но такое случалось. Просто я пробовал такое впервые. И совсем не хотел, чтобы этот первый раз произошел именно с Асей.

Мы заскочили в сухое. Я провел рукой по волосам, стряхивая дождевые капли, и мои глаза случайно встретились с Асиными. Одного взгляда хватило, чтобы понять: в ее скафандре открылась трещина. Трещина, сквозь которую проникли неуверенность и страх. И Ася не сможет ее зарастить, если я буду рядом.

Шофер подтолкнул нас, и мы начали подниматься по широченной, ярко освещенной люстрами лестнице. К моим ногам будто гири приковали. В животе завязывался все туже холодный скользкий узел. Начало подташнивать, но я сдерживался изо всех сил. Ну обблюю я ступеньки, кому это поможет?

Сверху послышались приближающиеся шаги, неровный стук каблуков. Мы увидели пожилую чету на следующем пролете — женщина в платье до полу и с меховой накидкой на плечах, мужчина в шляпе и ладно скроенном пальто. Наверное, они направлялись в театр или ресторан.

— Будьте паиньками, — шепнул шофер и крепко сжал наши руки повыше локтя.

Ася легко кивнула старичкам и изобразила милую улыбку. Я даже не пытался повторить ее подвиг — тогда бы морду точно перекосило, будто у меня колики. Теперь пожилая пара была так близко, что на меня пахнуло тонкими духами женщины. На миг мелькнула безумная мысль: заорать и броситься старичкам в ноги — вдруг они поймут, что что-то не так, вдруг помогут? Но тут я вспомнил вчерашнего быка — старпера за шестьдесят, такого же ухоженного и благообразного. У этого седого козла вся гостиная была заставлена фотками детей и внуков, что однако не мешало ему нажраться виагры и пялить меня во всех мыслимых позах на кресле-качалке.

Мы разминулись. Шофер затащил нас на следующую площадку — величиной с небольшой бальный зал. Дождался, пока внизу закроется дверь парадного, и только потом нажал на звонок. Не знаю, что на меня нашло, но ноги сами понесли вниз по лестнице. Я успел спуститься на несколько ступенек, прежде чем шофер сгреб меня за шиворот и притиснул к стене:

— Куда-то собрался, бл...дь?

— Мне... плохо, — промямлил я, чувствуя, как рот, несмотря на все усилия воли, наполняется вязкой слюной.

— Сейчас тебе там сделают хорошо, — ухмыльнулся этот урод и вздернул меня обратно на площадку.

В этот момент дверь распахнулась. Из просторного, но полутемного коридора хлынули странные запахи и приглушенные звуки музыки, мешающиеся со взрывами смеха. Нас с Асей впихнули внутрь, шофер зашел следом и закрыл за собой дверь.

— Халло, зусс, — высокий молодой парень с косо выстриженной челкой наклонился к нам и, хихикая, провел пальцами по моей щеке. Его глаза казались черными прорезями в бумажной маске.

Едва успев наклониться, я блеванул. Содержимое желудка на пару сантиметров разминулось с кожаными кедами Длинного. Ася ахнула, шофер отвесил мне подзатыльник, кроя матюками, и тут же рассыпался в извинениях перед хозяином квартиры. Тот зашипел, кривя губы в гримасе отвращения, развернулся в сторону музыки и заорал, перекрывая шум:

— Адель! Адель, комсо!

Где-то открылась дверь, выпуская в коридор бухающие басы, смех, пьяный женский визг и тоненькую фигурку в очень коротком платье. Девушка шла к нам, что-то крича Длинному и подламываясь на высоченных каблуках, а у меня внутри росло чувство, что мне и Асе настал пипец. Все было очень плохо. И то, что клиент оказался не один. И то, что хозяин и его гости уже порядком обдолбались какой-то дрянью. И то, что среди гостей были женщины. Я не знал, чего от них ожидать — от баб и от торчков.

Меня снова потянуло сблевать, но шофер обхватил пятерней за щеки, смял лицо, задирая вверх, и дыхнул куревом:

— Только попробуй, бл...дь! Ты у меня с пола все жрать будешь!

Адель наконец доковыляла до нас, сунулась близоруко в оставленную мною лужу. Охнула и уставилась на нас, будто заметила впервые. Ее глаза, не такие темные, как у Длинного, расширились. Она сгребла своего дружка за рукав и быстро что-то залопотала, косясь на меня и Асю. Единственное, что я уловил, — слово "киндер", дети, и то, что Адель, вроде, была чем-то недовольна. Но парень внезапно схатил ее за горло, припечатал к стене и впился в ярко накрашенный рот вампирским поцелуем. Ноги у девушки подогнулись, одна вдруг взметнулась вверх и обхватила парня вокруг талии. Короткое платьице задралось, так что стали видны ремешки пояса для чулок.

Я поспешно отвел взгляд. Если бы Длинный начал пялить свою подружку прямо при нас, меня бы это уже не удивило. Блин, куда же мы попали?!

Прервал "нежности" в коридоре шофер — ему еще не заплатили. Тут у него с Длинным возникли разногласия. Хозяин хотел скидку, тыча в заблеванный пол, шофер — заранее оговоренную сумму. Адель куда-то исчезла, но быстро вернулась с ведром, тряпкой и в розовых резиновых перчатках до локтей. Мне даже неловко стало, что она в своих чулочках и на каблуках будет по полу елозить и за мной подтирать.

Хозяин с шофером наконец сговорились. Длинный запер за литовцем дверь, обнял меня и Асю за плечи и повел по коридору, нашептывая что-то и чуть не вылизывая нам уши. Я шел, как на казнь. На Асю смотреть сил не было. Лучше просто притвориться, что ее нет. Что я здесь один. Блин, хоть бы нас просто заставили смотреть, как тогда, с Мадонной. Пусть эти ребята будут из тех, кому нравится трахаться на глазах у малолеток. Пусть...

Двойные двери распахнулись, и мы оказались в большой мягко освещенной комнате. Огромный кожаный диван стоял в центре буквой "П", на нем сидели и полулежали мужчины и женщины — молодые, одетые так, что сразу становилось ясно, для чего они тут собрались. Черты смеющихся лиц, между которыми плавал терпко пахнущий дым, расплывались; голоса сливались в монотонное "бу-бу-бу", на фоне которого грохотала клубная музыка.

— Дитлев! — выкрикнул кто-то, заметив нас.

Длинный помахал рукой и подтолкнул меня с Асей вперед, демонстрируя гостям. Раздались восторженные и удивленные возгласы, кто-то сообразил убавить громкость. Мы стояли у квадратного стеклянного столика, покоящегося на гранитных колоннах вместо ножек. Его поверхность покрывали разномастые бутылки, стаканы, рюмки и пепельницы. Я сконцентрировался на том, чтобы прочитать надписи на бутылочных этикетках. Получалось плохо, потому что некоторые из них были сделаны готическим шрифтом. Но это отвлекало — от взглядов, ползающих по моему и Асиному телу, от глумливого смеха, от комментариев, суть которых доносили тон и похотливая хрипотца.

Внезапно Дитлев приобнял меня за плечи, притянул к себе, расстегнул куртку и запустил руку под футболку. Я закрыл глаза и стиснул зубы так, что челюсти заломило. Голоса, смех. Я чувствую Асю, хотя не вижу ее — она рядом, совсем близко. Ее живое тепло доходит до меня через горячий воздух, я чую ее страх — он мешается со сладковатым запахом дыма. Наверное, я сейчас пахну также. Кому-то этот запах кружит голову. Кого-то от этого запаха сносит с катушек. Меня от него тошнит.

Рука Дитлева спускается на мою задницу и начинает мять ягодицы. Другая возится с ширинкой джинсов — они у меня на пуговицах.

— Найн, — открываю глаза и вижу совсем близко от себя его лицо — белую маску с темнотой в прорезях. — Найн! — повторяю я и отталкиваю руку.

Вокруг смеются. Для них это забавная игра. Губы Дитлева тоже кривятся в усмешке. Он дергает ширинку на себя, и оторванная пуговица катится по полу.

— Фак офф! — ору я, пытаясь вывернуться из его хватки.

Все снова ржут. Дитлев качает головой:

— Бэд бой, — и тоже ржет, лапая мой пах. Он явно смотрел Янов каталог.

Ладно, бэд так бэд.

Бутылка со стола будто сама прыгает мне в руку. Беззвучно летит вокруг разбитое стекло, темная жидкость стекает с головы Дитлева, когда он падает на колени. Я бегу по длинному коридору, чуть не сбиваю с ног возвращающуюся к гостям Адель. Вцепляюсь в ручку входной двери — она заперта. Пытаюсь открыть замок, и с ужасом понимаю — он отпирается только ключом. Меня хватают сзади, отрывают от пола. Я ору, так что что-то чуть не лопается в горле, но в этой сцене выключен звук. Я лягаюсь, кусаюсь, извиваюсь всем телом, так что плечи чуть не выворачиваются из суставов, и что-то хрустит в позвоночнике. Меня затаскивают обратно в комнату. Я успеваю увидеть Асино лицо — смазанное белое пятно с провалом раскрытого в крике рта, и свет гаснет.

Прихожу в себя слишком поздно. Руки и ноги что-то держит. Крепко, не сдвинуть. Я смотрю прямо на свое отражение, как Нарцисс, склонившийся над водой. Я тоже голый. Только не стою на коленях, а парю в воздухе в странной позе — на животе, растопырив лапки, как замурованный в стекло жук. У нашей биологички была коллекция таких насекомых, заключенных в стеклянные кубики. Но я ведь не насекомое! Тогда почему подо мной стекло?

В это мгновение ко мне приходит понимание: я растянут на стеклянном столе, том самом, с него только убрали бутылки. Руки и ноги разведены в стороны и привязаны к стальным штангам, на которых держатся гранитные ножки. Штанги выдвинуты так, чтобы столешница поднялась на нужую высоту. Ну, а вижу я себя, потому что под стеклом, на котором я распластан, есть зеркальная полка.

Я кричу, и на этот раз слышу звук — немое кино кончилось. Вот только вопль заглушает какая-то тряпка во рту. И еще музыка — тум-тум-тум! И хаос голосов. Я вижу тела, движущиеся на уровне глаз. Я вижу первернутые тела в отражении. Голые, как и я. Понимаю, что сейчас случится. Бьюсь в путах, но веревки затягиваются только туже. Все, чего я добиваюсь — руки и ноги дергаются, елозя по краю стола. Стекло здесь закруглено, но движения все равно причиняют боль. Возможно, если я смогу дернутся резче... вдавить кожу в стекло сильнее... то разрежу себе что-нибудь. Вену. Или несколько. Это было бы здорово. Просто умереть. Может, тогда они испугаются, и отпустят Асю. Я не слышу ее криков. Это плохо. Молчание — это плохо.

Меня заполняет изнутри и раздирает на части. Я смотрю на белое безвольное тело, качающееся на волнах подо мной — вперед-назад, вперед-назад. Волны постепенно краснеют. Стекло наконец разрезало кожу, но не глубоко, еще не достаточно глубоко. Я дергаюсь снова, еще и еще. Водомерка на красной воде. Упавшая буква "Н" на красной бумаге. Меня вращает на карусели, все вокруг смазывается — части тела, кожа диванов, дым...

Вдруг из него возникают глаза Аси — туман выплескивается из них и течет по щекам. Из моего рта исчезает намокшая тряпка. В онемевшие конечности снова возвращается боль — их отвязали. Чьи-то руки обхватывают меня поперек тела и сажают, как куклу. Адель? Она-то что тут делает?

Платье на девушке надето шиворот-нвыворот , волосы торчат перьями, туфли куда-то исчезли. Теперь меня поддерживает Ася, а Адель хватает с дивана чью-то футболку и рвет ее на полосы. О, у меня кровь. Интересно, а где Дитлев? И все остальные?

Я оглядываю комнату. Музыка все еще бухает, больно отдаваясь в голове. В углу на стене копошатся какие-то тени — кажется, там все еще кто-то трахается, прямо на полу.

Повязки охватывают ссадины на внутренней стороне предплечий и бедер. Кое-как меня впихивают в джинсы и куртку на голое тело. Возможно, та футболка — моя. Была.

Одну руку Адель закидывает себе на плечи, под другую подлезает Ася. Меня полуведут, полуволокут по коридору. Из-за некоторых дверей раздаются характерные звуки — по ходу, гости разбились на парочки и продолжают начатое в комнате с диваном — уже без нашего с Асей участия. Кстати, а как Асе удалось улизнуть?

— Как... ты? — сиплю я ей в шею, туда, где бешено бьется жилка.

— Нормально, Денис, — она сглатывает и поправляет мою руку, стараясь не задеть раны. — Все будет хорошо.

Они с Аделью стаскивают меня по лестнице. Доводят до "ауди", где мирно храпит шофер. Адель стучит в стекло. Проморгавшись, литовец вылетает из-за руля, как ошпаренный. Мы оказываемся в машине все трое, и они что-то бурно выясняют с Адель. Наконец литовец оборачивается назад, окидывает Асю и меня долгим взглядом — особенно меня. Кивает Адель, и она выскакивает под дождь. Хлесткие струи мгновенно смывают ее, будто девушки никогда тут и не было. Будто она привиделась нам всем.

Шофер рвет с места так, что машину заносит на мокром асфальте. Асю бросает на меня, но когда "ауди" выравнивается, она не отстраняется. Ее голова так и остается на моей груди всю дорогу, будто она слушает, как бьется мое сердце. Будто боится, что оно остановится, а никто и не заметит.

Портрет. Дания

Мне снится, что я стою, запаянный в стекло, в переходе метро, между рекламой женских прокладок и витриной с кошельками и зажигалками. Я совершенно голый, но на меня обращают столько же внимания, сколько на прокладки. Люди спешат мимо в обоих направлениях, толкаясь и обгоняя друг друга. Я не могу шевельнуться, но краем глаза различаю розовый клок за стеклом, рядом со мной. Почему-то я уверен, что это Мила — так же как уверен в том, что вижу сон. Меня не удивляет, что она здесь, но происходящее мне не нравится. Кажется, я уже был в этом переходе раньше, тоже пойманный за стеклом, и я знаю, что должно случится что-то плохое — только вот не помню, что.

Сердце колотится все чаще, все громче. Стекло начинает гудеть и вибрировать, будто вот-вот пойдет трещинами. Но прежде, чем это случается, поток текущих мимо людей расступается, и из него появляется Ян. Он останавливается прямо напротив меня. Наши глаза оказываются на одном уровне, потому что моя витрина приподнята над полом. Его взгляд пустой и безразличный — Ян пришел сделать то, что нужно сделать. Он достает из-под куртки пистолет и целится мне в грудь.

— С тобой бесполезно сейчас разговаривать.

Странно, как я могу слышать его слова через стекло?

— Поговорим через неделю.

Палец плавно жмет на курок, и витрина передо мной разлетается миллионом осколков. Я чувствую, как каждый из них впивается в мое тело, словно пуля. Хочу проснуться, очень хочу, но ничего не получается. Я только могу кричать от боли, захлебываясь собственной кровью. Кричать и кричать...

— Роли, роли ну...

Я просыпаюсь и вжимаюсь в угол кровати, скуля от ужаса. Огромный черный силуэт склоняется надо мной, кладет руку на плечо... Но это не Ян, а Абулкадир. Обегчение окатывает меня теплой волной, мышцы дрожат, мгновенно превращаясь в кисель. Я всхлипываю, а большой парень гладит меня по волосам, тихо приговаривая:

— Роли, роли...

Повезло Ахмеду — не брат у него, а просто ночная фея. И это несмотря на вчерашние события в душе и шмон.

Я украдкой вытер глаза и сжал руку Абдулкадира — типа, все нормально. Фея может лететь обратно на верхнюю койку. Парень посидел со мной еще немного — наверное хотел убедиться, что сосед снизу снова не начнет снова орать и пускать сопли в подушку — и полез наверх. Я нашарил сбившееся в ногах одеяло. Блин! Мокрое от пота, хоть выжимай. Простыня, кстати, тоже. Пришлось перевернуть одеяло той стороной, что была посуше, и прикорнуть на краю койки, куда я во сне не дополз. Естественно, утро я встретил на полу, чем здорово развеселил Ахмеда — его, очевидно, мои ночные вопли не разбудили.

На занятиях было непривычно тихо — румыны отходили после вчерашнего, а озабоченные негры куда-то запропали. Как выснилось позже — с концами. В их комнате остались только мебель и голые стены. Даже одеяла с кроватей негритосы подобрали. Не знаю, был ли побег связан с травкой в душевой, или кому-то просто захотелось пойти по девочкам, но мне это очень помогло. Все, включая администрацию, решили, что у наших черных братьев рыльце в пушку, и меня оставили в покое.

Со всей этой бодягой по поводу загулявших негров я совершенно забыл про оформительскую повинность. Вспомнил только, когда услышал за неплотно прикрытой дверью злой голос Милы. Скатился с койки и вылетел в коридор. Она наверное шла на поиски запропавшего художника, когда в коридоре ее перехватили румыны с Лешкой. Не знаю, о чем они там базарили, но девчонка явно обрадовалась, когда увидела меня на горизонте.

— Пошли, Пикассо, — ухватила она меня за рукав. — У нас еще овцы недорисованы.

— Опа! Смотрите-ка, шлюхи работают в паре! — заржал Лешка, а румыны подхватили, лопоча чего-то по-своему.

Я пожалел, что у меня не было с собой полотенца. А Мила огрызнулась:

— Поболтайте еще, и Пикассо баранам ваши морды пририсует!

Мы пошли в спортзал, а я почему-то вспомнил свой сон. Интересно, а как девчонка с розовыми волосами вообще оказалась в Грибскове? Стащила что-то в магазине, как я? Ночевала на вокзале? А может... Может, вовсе и не ночевала?

Я разглядывал стоящую на сцене Милу, делая вид, что полностью поглощен раскрашиванием соломы в фанерных яслях. Сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Что, если мы с ней были в том же бизнесе? Ян о ней никогда не упоминал, но, может, она принадлежала другому хозяину? Что если... Это, конечно, дикая идея, но что, если Миле довелось повстречать Асю? Я ведь мог бы спросить... Скажем, показать девчонке Асин портрет — я ведь его сохранил. Вдруг Мила знает, где Ася сейчас? Шанс один на миллион, ежу понятно, но это все-таки шанс! Я не могу позволить себе его упустить.

"Все, решено! — я нащупал в кармане сложенный листок с рисунком. — После репетиции подойду к Миле. Подойду и покажу рисунок. По лицу уж точно догадаюсь, видела она Асю раньше или нет. И если видела... А, плевать на все! Надо будет, спрошу. Может, с Милой получится договориться. Ну, типа, она не скажет, что я не немой, а я побатрачу на ихний вертеп... Могу вон, на худой конец, барашком заделаться".

— Хай!

Блин, я аж вздрогнул и мазнул кисточкой мимо цели. У ягненка на фанере выросли черные усы. Ахмед! Этот-то откуда взялся? Он же обычно после школы в футбол гоняет или с братом в качалке сидит. Хотя... вон за окном как метет. Не снег, а ледяная каша-размазня. Какой уже тут футбол.

Я подсунул парнишке хромой табурет, и тот, отвалив челюсть, уставился на розоволосую "Марию", распевающую свою "арию" трогательно дрожащим голоском. Ладно, пусть приобщается к искусству. Небось в своей Сирии-то и театра никогда не видел. Хм, можно подумать, что я сам в театре был. Нет, кстати, по ходу, был-таки один раз, что-то смутно припоминается. Там собаки бегали в балетных пачках и клоун пищал через шарик... Не, это цирк. А театр...

— Чего тут этот хмырь делает, а?

Десткие воспоминания грубо прервала Мила. Он стояла надо мной, уперев руки в боки, из одной неловко свисал младенец Иисус в размотавшейся пеленке. Гневный взгляд был устремлен на покрасневшего, как зрелый персик, Ахмеда.

— У нас тут только для артистов доступ, — строго объявила молодая мать. Скосилась на меня и добавила. — И для работников сцены.

Сириец, естественно, непонимающе захлопал длинными ресницами. Мила перевела. Тот не сразу, но въехал, слез с табуретки, поникнув плечами, и побрел к выходу. Вот чего прикопалась к парню, мадонна с младенцем?! Я сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Тут не только Ахмед обернулся, но и на "сцене" что-то загремело — кажется, там как раз Иосиф полез на стремянку занавес вешать.

Я замахал Ахмеду — типа, давай сюда, шевели помидорами. Долго изображать мельницу не пришлось. Пацан подбежал ко мне, как провинившийся щенок, разве что хвостом не завилял. Я сунул ему в руку кисть, дал тюбик с коричневой краской и ткнул в место на фанере, где были обозначены контуры стойла. Опасливо косясь на Милу, Ахмед мазнул вдоль черной линии. Я встрепал его волосы в качестве похвалы и красноречиво взглянул на Милу: вот, мол, какой у меня старательный помощник. Девчонка закатила глаза:

— Ладно, пусть остается. Только после репетиции чтоб помог нам инвентарь убрать, — и поперлась назад к сцене, помахивая Иисусом.

Сириец оказался способным учеником. Я поручил ему закрашивать большие площади, а сам занялся прорисовкой деталей. Поэтому к концу репетиции одна фанера была практически готова, а вторая — примерно наполовину. Я показал Ахмеду, как правильно мыть кисточки — не то, чтобы сам был эксперт, но все-таки училка по ИЗО вдолбила что-то в голову. Пока парень увлеченно плескался, я изловил Милу, перетиравшую с волхвом что-то насчет костюмов. Отволок ее чуть в сторону с загадочным видом. Ну вот, момент истины настал.

— Чего пялишься? — Мила нетерпеливо стучала носком кроссовки по полу. — Давай уже, мычи, раз телиться не получается. А то мне еще в мастерскую надо.

Вспотевшая ладонь нашарила рисунок в кармане. Я расправил его и протянул Миле. Листок так дрожал в руке, что я обрадовался, когда девчонка вынула его из моих пальцев.

— Это кто? — спросила она, разглядывая портрет. — Получилось лучше, чем овцы.

Я всматривался в ее лицо, пытаясь найти следы узнавания, но видел только замешательство и любопытство.

— Это мне? — Мила подняла на меня глаза, и я увидел, что портрет ей действительно нравится.

Кивнул. Пускай забирает. Я потом еще нарисую. Блин, а ведь так надеялся...

Извержение. Германия

Бобик, по совместительству штатная медсестра, аккуратно отрезал болтающийся кусочек кожи, приложил к ранке на руке пропитанную чем-то щипучим марлю и залепил пластырем.

Я сидел на диване в гостиной, рядом примостилась Ася, помогавшая Бобику с аптечкой, а над нами грохотал Ян, разнося несчастного шофера. Здоровый мужик со смятой в давней драке переносицей пятился под напором шефа и лепетал, будто двоечник, которого вот-вот выпорет отец. Наконец он уперся спиной в грудь Саши... точнее в его нос, едва доходящий до лопаток литовца. Шофер дернулся, но Ян ткнул пальцем ему в грудь и принялся орать прямо в заросшую щетиной морду, так что бедняге оставалось только жмуриться, когда слюна попадала в глаза.

Бобик подергал меня за штанину, возвращая к моим собственным проблемам.

— Сними джинсы, Денис, — попросила Ася. Ее голос звучал устало, а землистое лицо выглядело старше, будто сегодняшний вечер пошел за год. — Надо обработать раны на ногах.

Я привстал, и лицо исказила невольная гримаса. Наверное я здорово растянул связки в паху, когда дергался на столе, пытаясь освободиться. Бобик помог мне стянуть штаны, а у меня даже сил не было возражать, хотя мои труселя остались трофеем торчкам Дитлева. Да и какая разница? Ася все равно уже видела все, что можно и нельзя, и даже больше.

Под повязками все выглядело примерно так же, как и на руках — лиловые вспухшие синячищи, полосы содранной кожи и подсыхающие ссадины. Бобик поцокал языком и принялся тыкать в них ваткой с чем-то бесцветным и вонючим. Я вякнул, когда "доктор" прошелся по особенно больному месту, и очень некстати. Ян тут же оказался надо мной. Волны исходящей от него ярости были физически ощутимы: я притягивал их, как магнит — булавки.

— Ну, ублюдок, расскажи мне, какого хрена там у вас произошло. Эта мокрица безмозглая, — короткий жест подбородком в сторону шофера, — говорит, что какая-то обкуренная девка притащила вас раньше времени, вопя, будто тебя чуть не затрахали насмерть, и что ты вскрылся. Сказала, мальчика срочно надо в больницу. Ты вскрылся, урод?

Я покачал головой. Ян спросил о том же Бобика — это я без перевода понял. Бобик тоже махнул башкой и пустился в медицинские объяснения, но Ян прервал его, снова обращаясь ко мне:

— Тогда откуда это? — он ткнул в пластыри чуть выше моих запястий. — И это?

Мда, светофор на моих бедрах и ржавые потеки говорили сами за себя.

— Что они там с тобой творили?

— Не помню, — я отвел глаза.

Ася достала из аптечки кусок марли побольше.

— А как коридор быку обблевал, с...ка, помнишь?

Пощечина опрокинула меня на диван. Скула на мгновение онемела, а потом вспыхнула огнем. Но поваляться мне не дали. Рука Яна быстро вздернула меня обратно в сидячее положение, пальцы ухватили подбородок.

— Смотри на меня, щенок, когда я с тобой разговариваю! — глаза хозяина превратились в узкие щелки, из которых на меня глядело что-то скользкое и холодное. — Если это опять твои штучки, клянусь, ты пожалеешь, что твоя шлюха-мамка тебя на свет родила!

Я молчал, и воняющие табаком пальцы выпустили наконец подбородок.

— Еще раз спрашиваю, что с тобой сделали?

На этот раз я выдержал его взгляд. Внутри росло что-то холодное и твердое, какая-то незнакомая прежде сила, дающя волю к сопротивлению.

— Я мордой в стол лежал, — тихо выдавил я сквозь сжатые зубы. — Мне не видно было.

Ян замахнулся для нового удара, но Ася метнулась между нами, загораживая собой.

— Не надо, пожалуйста! Денис не виноват! Его, правда, к столу привязали, стеклянному. Вы видели сами, как он побился об края. А потом... насиловали по очереди и...

Я очень захотел снова оглохнуть, как случилось тогда, в гостях у Дитлева. Но вероятно, для этого мне надо было долбануть кого-нибудь бутылкой по башке. Я рассматривал пальцы собственных ног, пока Ася сбивчиво снабжала Яна подробностями, и старался представить себе, что речь шла вовсе не обо мне. Помогало мало.

— Вы ведь накажете их, правда? — Ася положила дрожащие пальцы на рукав Яна, склеившиеся от слез ресницы моргали в немой мольбе.

Хозяин брезгливо стряхнул ее руку, будто это было насекомое, и рявкнул мне:

— Жопу покажи.

Я замешкался, и он сам рванул меня, разворачивая. Я упал животом на диван, почувствовал грубые пальцы между ягодиц. Все могло бы быть гораздо хуже, если бы не одна штука, которой научил меня Кит. Он смазывал себя внутри перед каждым выездом, не жалея силикона. Страшно даже представить, на что бы сейчас смотрел Ян, если бы я тоже не сделал этого. И так-то по ощущениям жопа — как воронка от ядерного взрыва.

— Вот сука! — хозяин треснул кулаком по столу. Бутылочка с антисептиком перевернулась, и прозрачная жидкость закапала на пол. — Мне этот мажорик занюханный сразу не понравился. Ишь, решил, что может поразвлекаться за мой счет, да еще товар попортить! А ты, придурок, чего сразу с него бабла не снял?! — снова набросился Ян на едва пришедшего в себя шофера.

— Так это... хозяин, их там целая хата была, неизвестно под какой дурью...

— А я что тебе говорил, когда на работу брал, недоумок?! Что ты должен делать, если дело идет не так, как договорено?!

— Вам звонить...

Шофер недоговорил. Кулак Яна прилетел ему точнехонько в зубы.

— Так что же ты не позвонил, с...ка?!

Второй кулак впечатался в солнечное сплетение. Мужик сложился пополам, беззвучно шамкая ртом, как глубоководная рыба.

— Вы закончили?

Ян повернулся к нам с совершенно спокойным лицом. Только слегка подергивался мускул в углу рта, заставляя кривиться губы.

Ася кивнула. Бобик как раз налепил на мое бедро последний пластырь.

— Так пошли вон.

Саша затолкнул нас в комнату под обстрел испуганных глаз. В щель закрывающейся двери я увидел, как Ян прижимает к уху телефон.

Как ни странно, вырубился я практически сразу, оставив Асю одну на растерзание любопытным. Проснулся внезапно, как от толчка, с тем странным чувством, словно во сне мне открылась какая-то нерушимая истина, которую нельзя забыть. Обвел комнату опухшими глазами, как будто обстановка или белые стены могли помочь мне отыскать ответ. Вокруг было пусто — наверное, все разъехались по клиентам, ведь окна за жалюзи еще зияли чернотой. Только Ася свернулась клубочком на своем матрасе. Ее бок под тонким одеялом мерно поднимался и опускался — девочка спала.

И тут я вспомнил. Во сне я был Асей. Я смотрел со стороны на самого себя. Смотрел, как мальчик, которого я считал своим другом, бьет клиента бутылкой по голове и убегает, оставляя меня одного наедине с разъяренным Дитлевом и гостями. Ощущал всей кожей те долгие минуты, когда чужие руки рвали на мне одежду, а взгляды кромсали тело, мстя за то, что сделал он, Денис. Бессмысленный, идиотский поступок. Если бы он хотя бы пытался защитить меня... Но нет, он просто хотел сбежать. Он даже не подумал обо мне лишний раз. Даже не спросил, каково было мне, что случилось со мной там, в одной из многочисленных комнат, откуда меня вывела Адель...

Я подскочил на матрасе, будто меня треснули палкой поперек живота. Вцепился руками в отросшие волосы и застонал от невозможности все исправить. Блин, неужели в глазах Аси все происходило именно так?! Ага, а что еще она могла подумать?! Нет уж, трус, будь честен до конца с самим собой! Будь дверь незаперта, удалось бы тебе открыть замок, не промчался бы ты, сломя голову, мимо спящего шофера?! Не бежал бы, сверкая пятками, пока не упал от изнеможения в самом темном и глухом переулке?! И даже не вспомнил бы об Асе... Или вспомнил бы, но уже слишком поздно!

Вперые мне захотелось надавать самому себе пощечин и закончить все увесистым пенделем. Как я мог быть таким безмозглым, эгоистичным, подлым...

Поток моего самоуничижения прервала распахнувшаяся дверь. Внутрь стремительно вошел Саша, пнул Асю в бок и ухватил за длинные волосы.

— Что тебе надо от нее, урод?! — Я мгновенно оказался на ногах, сжав кулаки, хотя в глазах потеменело от боли в растянутых связках.

Едва удостоив меня взглядом, Саша поволок Асю за собой:

— Ты тоже давай на выход, засранец. Шеф хочет потолковать с вами. Обоими.

Ян сидел на стуле посреди гостиной, а за его спиной на плазменном экране извергался вулкан. Картинка очень подходила к выражению лица литовца — в его глазах так и плескалась лава. Я сдвинул ноги вместе — внезапно очень захотелось в туалет. Ася стояла рядом совсем белая, кудряшки во все стороны, но губы упрямо сжаты.

— Скажите-ка мне, птенчики, — тихо начал Ян, гул огненной стихии оттенял его слова, — а вы ничего не забыли мне рассказать?

Я сглотнул. Вязкая слюна застряла в горле, сжавшемся от ужаса. Ася тоже промолчала, только крепче стиснула зубы.

— Ладно, — Ян наклонился вперед, уперев локти в колени. — Спрошу по-другому.

Он внезапно вскочил, сгреб нас обоих за волосы и зарычал прямо в лицо:

— А хули наш Денис-пенис ебанул быка по башке бутылкой Егерьмайстера?

И тут меня прорвало:

— Ася не виновата! Не наказывайте ее, пожалуйста! Это все я... все из-за меня... Это я попросил ее ничего вам не рассказывать! Накажите меня...

Больше ничего сказать я не успел, потому что оказался на полу и в полной мере ощутил то, что когда-то испытал на себе несчастный Диди. Ян месил меня ногами, вопя, что не позволит держать себя за шута и выставлять идиотом перед клиентами, что наш долг перед ним вырос настолько, что нам теперь год пластом лежать с расставленными ногами, что он был с нами добр, но, похоже, такие бл...ди, как мы, только по-плохому понимают, и много чего еще орал, что от меня ускользало в кровавый туман.

Дальше воспоминания мешаются и вспыхивают отдельными кадрами, как будто я превратился в фотообъектив, в котором время от времени открывается заслонка. Вот я вижу Яна снизу и сбоку, наверное потому, что все еще валяюсь на полу. Он расхаживает взад-вперед мимо моего лица и что-то говорит в телефон. Вот я полулежу на заднем сиденьи, затылок Яна маячит передой мной в свете уличных огней. Вот он и шофер — не литовец, другой — вытаскивают меня из машины и тащат вверх по полутемной лестнице, измалеванной граффити.

Наконец мы оказываемся в квартире, насквозь провонявшей старым фритюром, луком, кошками и еще каким-то тошнотворным душком, который я пока не могу определить. В коридоре горит единственная голая лампочка. В ее голубоватом свете кожа хозина квартиры кажется восковой, как у трупа. Это высоченный пузатый мужик с длинными жидкими волосами, будто приклеенными к яйцеобразному черепу. Лицо прорезано морщинами, мясистый нос почти касается вывернутых жирных губ. На мужике только треники и грязноватая майка, не скрывающая седую шерсть на сисястой груди и татуировок на дряблых толстых руках. От его вида, а может, от здешней вони меня снова начинает мутить.

Следующий кадр, врезавшийся в память, — пачка купюр, преходящая из грязноватых пальцев хозяина квартиры в руки Яна. И слова литовца:

— С тобой бесполезно разговаривать сейчас. Поговорим через неделю.

И еще закрывающаяся за кожаной спиной обшарпанная дверь. С тремя тяжелыми замками.

Боль. Дания

На следующий день на репетиции нас было уже трое — я, Ахмед и Абдулкадир. Младший брат увлеченно тыкал в овец белой кисточкой. Старший, сложив руки на груди и нахмурив чело, наблюдал за расхаживающим по сцене косоглазым с полосатым одеялом на плечах. Если честно, наш единственный волхв больше напоминал Чингачгука Большого Змея. Воткнуть ему вместо чалмы перо, и сходство стало бы полным.

Алисия, училка музыки польского происхождения, тренькала на убитом пианино, наверное пожертвованным грибсковцам каким-нибудь благотворительным фондом. Чингачгук старательно фальшивил на высоких нотах, отчего благородное лицо Абдулкадира искажала болезненная гримаса. Он явно был чувствительной музыкальной душой, судя по тем арабским мужикам, которые завывали в его дешевом геттобластере почти круглосуточно.

Конечно, Мила заметила прибавление в рядах художников — трудно было не обратить внимание на двухметрового амбала, стоящего в позе памятника напротив сцены. Я попытался всучить сирийцу самую большую кисточку, но тот просто заткнул мне ее за ухо и попер к Алисии, пока Мила прыгала вокруг него, как маленький розовый пудель. Не знаю, о чем они там втроем базарили, но вскоре Абдулкадиру всучили листочек со словами, напялили бумажную корону на голову, и он запел партию Ирода таким басом, что мои рисованые овцы задрожали, а с люстры над сценой посыпалась вековая пыль.

Наблюдая за успехами брата, Ахмед все реже находил кисточкой фанеру, а если и находил, то глаза у барашков оказывались на попе. В конце концов, я не выдержал, отобрал у него рабочий инструмент, и малый со спокойной совестью откочевал поближе к сцене. Там в него опять вцепилась Мила — типа либо вынь палец из задницы и начни что-то делать, либо проваливай. В итоге пацан позволил обрядить себя в халат — махровый, в полосочку — и чалму из полотенца и стал вместе с косоглазым разучивать текст песни волхвов. У Ахмеда оказался очень неплохой голос, высокий и чистый, почти как у девочки. Только он ужасно стеснялся и пел так тихо, что Чингачгуку приходилось фальшиво орать за обоих.

Все это было жесть как занимательно. Я и сам не заметил, как докрасил последнюю фанеру. Притащил Милу заценить результат. Та хмуро покусала палец и ткнула им в творение Ахмеда:

— А почему у этой овцы глаза на жопе?

Спасла меня Алисия. Она пришла проконтролировать, находятся ли мои животные в допустимых общественной моралью позах. Комиссию барашки с ослом прошли. Училка даже так умилилась, что созвала всех артистов полюбоваться на ясли. Все вместе мы затащили фанерины на сцену, закрепили в нужных местах, а Ахмеда, как самого легкого, запустили на стремянку вешать под потолком звезду.

Я домывал последние кисточки, когда кто-то ткнул меня в спину. Я подпрыгнул от неожиданности, но оказалось, это всего лишь Мила.

— Надо поговорить, — коротко объявила она.

Разговаривать ей почему-то приспичило на свежем воздухе. Уже порядком стемнело, но девчонка потащила меня в сторону леса. Мы шли по едва различимой под ногами дороге, пока огни Грибскова не скрылись за деревьями. Луна прожектором светила в расселину между кронами высоких елок, и мы ползли, пойманные ее лучами, как муравьи по дну каньона.

— Нам нужен третий волхв, — внезапно сказала Мила, молчавшая всю дорогу, как рыба об лед.

Я активно замотал головой.

— Ладно, Пикассо, кончай этот цирк, — девчонка остановилась и пристально уставилась на меня. В лунном свете ее лицо выглядело бледным пятном, а волосы из розовых стали серыми, как пепел. — Передо мной можешь не притворяться. Я никому не скажу, что ты не немой. И твои слова никому не передам. Ну?

Я молчал. О чем мне с ней было говорить?

Мила вздохнула и нервно затолкала серые пряди за ухо:

— Та девчонка на портрете... Кто она? Я, конечно, не могу читать мысли, но... мне показалось, ты дал мне рисунок не просто так. Ты что-то хотел спросить?

Я поднял голову к небу и посмотрел прямо в плоское круглое лицо луны. Синеватые пятна уродовали его, как заразный лишай или следы неизлечимой болезни. Надежда — это тоже неизличимая болезнь. Она поселяется в сердце, и как бы ее не вытравливали оттуда, всегда остается маленький тлеющий очаг. Стоит легонько подуть на него, и искра вспыхивает снова. И тогда тебе становится очень хорошо, но очень не надолго. Потому что, когда эта искра гаснет, часть сердца осыпается пеплом, а это больно — очень больно.

— Ася. Ты когда-нибудь видела ее... раньше? — странно, стоит не говорить несколько дней, и язык слушается с трудом, будто чужой, а слова не складываются так, как надо.

Я посмотрел на Милу, но ее лицо было так же невыразительно, как луна.

— Ее зовут Ася? — девчонка поломолчала, будто что-то обдумывая, а потом медленно пошла вперед. Мне ничего не оставалось, как пристроиться рядом. — Это твоя девушка?

Я помотал головой, забыв, что уже могу говорить.

— Подруга?

— Так ты видела ее или нет? — надавил я.

Разговор уже начал меня утомлять. Все-таки молчать было гораздо легче.

— А почему ты решил спросить именно меня? — Мила поддала ногой камешек, серебристо сверкнувший в призрачном свете. В кустах чирикнула испуганная ночная птица.

Я замялся.

— Ну, потому что... я подумал...

— Что я шлюха, да? — выражение лица Милы было невозможно различить, но голос звучал так, будто исходил из какой-то глубокой дыры в ее груди. Будто кто-то говорил в эту дыру за нее, кто-то чужой и старый, и только губы девочки шевелились, как в старом мультике про трех толстяков и Суок. — А что, так это называется. Шлюха, проститутка. И я, и Ася твоя, и ты, мой дорогой Пикассо...

Я схватил девчонку за острые плечи, встряхнул, разворачивая к себе лицом:

— Что ты знаешь про Асю?! Ты видела ее?! Где? Когда?

Она молчала. Молчала и улыбалась — странно, вызывающе. Я не выдержал и снова тряхнул ее, и еще, грубее, и еще. Ее голова моталась, пепельные пряди взлетали в воздух, легкие, как дым, и чем дальше, тем больше происходящее казалось мне нереальным, будто я попал в чей-то кошмар или в мультик, где девочка была вовсе не девочкой, а куклой.

Внезапно лес осветился со стороны: два желтых луча разрезали темноту на частокол изломанных стволов и побежали мимо. По невидимой за лесом дороге проехала машина. Я опомнился и опустил руки. Мила прерывисто выдохнула, кривя губы:

— Ну, что же ты?! Ударь меня. Я заслужила. Давай! Давай!!! — последнее слово она выкрикнула прямо в лицо.

Я уже ничего не понимал. По ходу, она действительно хотела, чтобы я ей вмазал. Больная! Просто больная на всю голову!

Я медленно втянул воздух сквозь сжатые зубы и тихо повторил:

— Мила, пожалуйста, если ты что-то знаешь об Асе, скажи мне. Для меня это очень важно. Если я должен за это вылезти на вашу гребаную сцену, замотанным в халат... да хоть голым — я это сделаю. Только пожалуйста, расскажи мне все.

Не знаю, как долго она стояла молча. Мгновения растянулись, как жидкий гудрон, я чувствовал во рту их отвратительный вкус. А потом Мила шагнула ко мне, закинула руки на шею и прижалась щекой к ямке между ключицами. Ее пушистые волосы щекотали мне горло, но я терпел, пребывая в полном ахуе от происходящего.

— Хотела бы я, чтобы кто-нибудь так искал меня, — наконец выдохнула она чуть слышно.

Потом мы медленно возвращались назад к Грибскову, а Мила рассказывала, как полиция накрыла бордель в Копенгагене, где ее держали вместе с другими девочками. Как теперь ее таскают на допросы, чтобы она давала показания против сутенеров. Как она проживает в страхе каждый день, ожидая, что хозяева вот-вот приедут за ней и заберут, чтобы заставить ее замолчать насегда.

Еще Мила сказала, что единственное лекарство от страха — это боль. Физическая боль делала существование выносимым. Заставляла ненадолго забыть все. Она научилась причинять боль сама себе, скрывая под длинной глухой одеждой синяки и шрамы. Но гораздо лучше было, если это делал с ней кто-то. Иногда помогало просто смотреть, когда мучаются от боли другие. Так она наблюдала, как Георг с Тома избивали меня на дорожке между корпусами. Только ее не торкнуло, потому что я был бесчувственный — совсем как она. И именно тогда Мила поняла про меня все.

Еще она сказала, что в полиции ей иногда показывают фотки других девушек, проданных в Копенгагенские бордели. Она обещала посмотреть насчет Аси для меня. И еще спросить Глэдис. Наш черножопый Иосиф попал в Грибсков по той же причине, что и Мила, только после облавы на улице.

Я не слишком надеялся, что это что-то даст, но согласился — лишь бы никто не знал, что информация нужна для меня. Той ночью я долго не мог уснуть. Все думал. Выходит, копы реально могут замести сутенеров? И даже запереть? Если кто-то даст показания... Если кто-то согласится свидетельствовать в суде... Если кто-то будет достаточно смелым и отчаянным... Больным на голову. Как Мила.

Логово Франкенштейна. Германия

Мужик, которому продал меня Ян, настолько походил на оживший труп из ужастика про Франкейнштена, что я боялся, если тот полезет на меня, кожа и мясо начнут отваливаться от него кусками. Я прижался спиной к стене, но сил сопротивляться уже не было. Просто закрыл глаза, чтобы не видеть всей этой мерзости.

Огромная лапища ухватила меня за плечо, сдавив свежие синяки, и потащила куда-то внутрь логова. Я как раз успел приоткрыть один глаз, чтобы увидеть, как чудище запихивает меня в тесную комнатушку с глухо занавешенным окном. Мебели ноль, пол покрыт грязным паласом, почти невидимым под слоем драных тюфяков, резиновых ковриков, какого-то тряпья и мусора. Пожелтевшие обои идут пузырями, а кое-где вовсе отслаиваются от стен. К тому же и на них, и на выгоревших до неопределенной пегости шторах жутковатые отметины, будто и бумагу, и ткань драли огромными когтями — повсюду, даже под пятнистым от потеков потолком. Картинке соответствовал сшибающий с ног коктейль запахов: вонь немытых тел, грязных ног, мочи — кошачьей, но, кажется, и человеческой тоже, и еще чего-то отвратительного, сладковато-кислого.

Одного полного вдоха хватило, чтобы я уперся на пороге всеми конечностями, но Франкенштейн просто отвесил мне хорошего пенделя, так что я приземлился прямо в центре свалки. Монстр удовлетворенно хрюкнул, ощерив здоровенные желтые зубы, торачащие вперед, как у бобра, и вырубил свет. В двери повернулся ключ, полоску света под ней пару раз пересекли тени, где-то подкрутили громкость телевизора.

Я осторожно перевернулся на спину, чтобы не бередить ссадины и синяки, — так дышать было полегче. Ладно, трогать меня вроде никто не собирается — по крайней мере, сегодня. Значит, надо воспользоваться случаем и немного поспать. Хоть здесь и воняет не по-детски, но зато тепло, спокойно и довольно мягко, если подрыть под себя вот эти тряпки...

Я замер. Что это за звуки?! Я же сам видел, в комнате кроме меня не было ни души. Может, это от здешнего парфюма глючит? Нет, вот снова! Будто шкрябается что-то там, у стены. Шкрябается и урчит утробно. На миг я представил себе оборотня — покрытого слипшейся от крови шерстью, с сочащимися слюной клыками, медленно крадущегося ко мне по обоям, царапая их острыми, крючковатыми когтями. Волосы у меня на загривке поднялись дыбом, во рту мгновенно пересохло, пятки похолодели. Нет, блин, такого просто быть не может! Оборотни бывают только в тупых америкосовских фильмах. Спокойствие, Денис, только спокойствие...

Огромным усилием воли я заставил себя очень осторожно повернуть голову в сторону жутких звуков. Два глаза, светящихся и огромных, как тарелки, уставились на меня из мрака — не мигая. Я заорал. В ночи громко пернуло, на меня пахнуло волной одуряющей вони. Оборотень взвыл с переливами, метнулся по стенам и закачался на окне. Привыкшие к темноте глаза отчетливо различали темный мохнатый силуэт против пробивающихся сквозь штору отсветов городских огней.

За дверью зашлепали тяжелые шаги. Блин, я, честно, обрадовался, когда по глазам резанула загоревшаяся лампочка, и в дверном проеме вырос Франкенштейн. Радость мгновенно сменилась ужасом: лапищи монстра сжимали палку от швабры, деревянную, покрытую облупившейся красной краской — а может, запекшейся кровью? Я залепетал что-то, указывая в сторону окна, но осекся. На занавеске висел, поблескивая на меня злющими зелеными глазами, жирный черный котяра — блин, я никогда не видел таких огромных кошек, как его только карниз выдерживал?

В общем, той ночью Фанкенштейн доходчиво объяснил мне, что не любит шум. Много усилий ему прикладывать не пришлось: пара ударов, и я уже извивался у его ног, скуля и заливаясь слезами. Кот праздновал моральную победу, с тразаньимим волями додирая штору на носовые платки. Наверное его хозяин решил, что я слабак. Откуда ему было знать, что швабра пришлась как раз там, где уже протоптались Яновы ботинки?

Наконец свет снова погас, кот утих, только иногда выпуская из себя низкую торжествующую трель. А я провалился в спасительный сон. Мне снилось, что под потолком снова вспыхнула лампочка, а вокруг двигаются тени, переговариваясь на чужом языке. Мне снилось, что я дома — то есть, на хате у Яна, к матрасу рядом со мной пробирается Кит, обмениваясь последними новостями с ребятами. Сейчас он осторожно ляжет, чтобы не потревожить меня. Может, даже поправит на мне одеяло — я засек парня за этим несколько раз, когда он думал, что я сплю. Странно только, что Кит бормочет что-то невнятное — такого языка я еще не слышал...

Пинок под ребра убедил меня в том, что говорящий был вовсе не Китом. И что я уже не сплю. Разлепив веки, я успел увидеть смуглых черноволосых мальчишек, столпившихся вокруг, прежде чем новый пинок не перевернул меня на живот. Я подтянул колени к пузу, прикрыл руками голову, но молчал — отведать палки Франкенштейна мне хотелось еще меньше. Пятая точка загудела от пенделя, второй пришелся по яйцам. Перед глазами почернело, а когда я снова открыл их, то обнаружил себя валяющимся у стены, мордой в говне, которое навалил тут оборотень-кот. Вонь дала мне сил сесть, я кое-как утерся попавшейся под руку тряпкой. Кажется, это были чьи-то трусы.

Увидев, что развлечения больше не предвидится, мальчишки принялись укладываться. Тот матрас, что я по незнанию занял, принадлежал парню лет шестнадцати, красивому яркой южной красотой, которую портил только шрам, пересекающий левую сторону лица от глаза к верхней губе. Мне хотелось умыться и счистить с тюфяка остатки дерьма, но я боялся, что вякни лишний раз, и Франкенштейн снова отходит палкой. Поэтому просто перевернул матрас другой стороной, надеясь, что там он будет почище. Напрасно. По ходу, предыдущий владелец уже проделывал этот номер и не один раз. Свет погасили, но кот следил светящимися блюдцами за моими мучениями — теперь он устроился на карнизе, наверняка чтобы иметь лучший обзор.

Я так измучился, что мне все стало пофиг, лишь бы поспать. Прислонился спиной к стене, вытянул ноги и наконец задремал.

Разбудили меня снова пинками. Я обнаружил, что во сне повалился на бок и спокойно дрых на пятнистом, воняющим кошачьим дерьмом тюфяке. Впрочем, сам я пах не лучше. Как только меня вслед за остальными мальчишками выпустили из комнаты, я ломанулся в первую дверь, напоминающую ванную. Раковина пожелтела и была покрыта таким количеством оставшихся после бриться волос, что хватило бы на парик, правда, короткий. Зато из крана текла обжигающе горячая вода, а на замызганном полу обнаружился обмылок. Долго плескаться мне, увы, не дали. Парень со шрамом выволок меня наружу и привел в неожиданно просторную кухню.

За покрытым клеенкой столом уже сидели мои соседи по комнате — все смуглые и чернявые, как галки. Или цыгане. Младшему было лет десять. Старший дышал мне в затылок. Остальные четверо могли быть братьями-погодками. Перед ребятами стояли миски с дымящейся желтоватой массой, которую они уплетали за обе щеки, что впрочем не мешало им пожирать меня темными любопытными глазами — на десерт. Во главе стола сидел Франкенштейн — лапищи сложены на клеенке, но орудие воспитания у шкафа, в пределах досягаемости. Он буркнул что-то и кивнул на свободную табуретку. Я послушно сел и обнаружил, что бурда в миске — каша неизвестного подвида.

Каши я ненавидел с раннего детства. Особенно овсянку. Тогда меня пыталась ею пичкать мама. Овсянка была якобы полезна для желудка, костей и волос. Сдалась мать после того, как у меня на мерзкую клейкую бурду стал четко срабатывать рвотный рефлекс. Мы перешли на манку, которую я тоже выблевывал — из-за комков. И вот теперь я оказался в личном аду для капризных мальчиков — каша на завтрак, монстр, дубасящий палкой за лишний писк, и кот-оборотень, засирающий твою жизнь. Полный и окончательный пи...дец.

Кстати, о монстрах. Я ощутил на себе тяжелый взгляд Франкенштейна, пальцы-сосиски на столе дрогнули. Пришлось резво схватиться за гнутую ложку и изобразить радостное ковыряние в каше. Нет, жрать мне хотелось, конечно. Даже пузо подводило от голода. Я просто знал, что блевану, как только почувствую на языке клейкую комковатую массу. И тогда меня точно прибьют. А я к этому еще не готов.

Защелкали замки входной двери, затопали шаги в коридоре, и на пороге кухни выросли... две копии Франкенштейна. Только лет на двадцать моложе. И гораздо волосатее. Наверное, сыновья. Хотя... кто их знает. Они все тут походили на одну большую семью — только не очень счастливую. Судя по тому, как пацаны вокруг попрятали глаза при появлении детей Франкенштейна.

Папашка с сыновьями стали перетирать чего-то, пока мальчишки дружно стучали ложками. Вдруг в базаре всплыло мое имя, и я с ужасом обнаружил, что Франкенштейны младшие пялятся на меня. Я так и застыл с поднятой ложкой, с которой капала жидкая бурда.

Один из них, с модно стрижеными, взбитыми воском кудряшками, поманил меня пальцем. Ноги у меня превратились в разваренные макаронины, из-за чего я запутался в табуретке. Никто за столом даже не улыбнулся. Только этот воняющий парфюмом тип, которого папашка называл Лачо, оскалил зубы — такие же бобровые, как у родича, разве что белые.

Наконец мне удалось освободиться, ничего не свернув, и я встал перед Франкенштейном младшим. Тот смерил меня оценивающим взглядом с ног до головы и надавил на плечи, принуждая опуститься на колени. Я понял, что от меня требуется, прежде чем Лачо завозился с ширинкой. Вот только это не значит, что я сделаю то, чего он хочет. Особенно, когда на меня пялятся восемь пар глаз, а пацаны даже забыли позакидывать в пасти желтую овсянку.

Лачо вытащил из штанов немаленький хрен, смуглый и чреноволосый, как он сам:

— Зауген!

Я упрямо сжал губы, глаза — в пол. Не знаю, что на меня нашло. Я ведь давно уже понял, куда попал, и чем мне здесь придется заниматься. Все тем же, чем у Яна, с той только разницей, что "модельное агентство" литовца было близко к вершине бизнеса, а теперь меня вышвырнули на самое дно. Но отсос — он отсос и есть. Да и член Лачо выглядел чистым, здоровым и даже пах мылом. Вот только внтури зарождалась та же холодная твердость, что я почувствовал, когда меня доправшивал Ян. Будто сердце стремительно обрастало жесткой скорлупой, как грецкий орех. Это было странное чувство. От него реально перло. Оно давало уверенность, что я выдержу и палку папашки Франкенштейна, и пинки по яйцам, а рта не раскрою.

В общем, не знаю, что меня достало — то, что надо будет унижаться на глазах у пацанов, бросивших меня мордой в кошачье дерьмо, или уверенность наглого цыгана в том, что я его сделаю прямо в кухне и подмаслю всем кашу. Но когда Лачо сгреб меня за волосы и потянул на себя, я уперся ему в бедра руками и оскалился, не хуже кота-оборотня. Парень все верно понял и бойко отпихнул угрозу от своего достоинства. Вот только сзади меня тут же принял брательник. В патлы опять вцепилась рука, и, не успел я вывернуться, кожу на горле ожег холодок.

Блин, у него нож! Вокруг стало очень тихо. Стало слышно, как в кухне дребезжит окно, когда где-то глубоко под домом проносится поезд в подземке. Как у соседей надрывно гудит пылесос, а где-то, этажом ниже, лает собака.

Мои волосы потянули назад, заставляя задрать голову. Я встретился глазами с Лачо. Тот ухмыльнулся и подошел ближе, в губы уперся член. Я сжал зубы. Нож царапнул кожу. Боли не было, я только почувствовал, как под ворот футболки скользнула теплая капля.

"Это хорошо, — подумал я. — Значит, лезвие острое. Нужно только податься немного вперед. Качнуться резко, чтобы они ничего не почуяли. И тогда все. Все закончится. Вот сейчас..."

Я дернулся одновременно с окриком Франкенштейна старшего. Горло вместо желанной стали встретило пустоту. Нож исчез, а вместо него появился телефон. Его включили на громкую связь и сунули мне в морду. Ладно, все лучше чем хрен Лачо... Думал я, пока не услышал записанное сообщение.

"Денис, — сказал мобильник голосом Яна. — Ты, бл...дь, снова создаешь проблемы себе и другим. Я пытался выбить из тебя дурь. Милош, наверное, тоже. Раз ты слушаешь это сообщение, испытанный метод не помог. Пора попробовать другой. Кажется, ты забыл, что Ася все еще у меня?"

Темный экран вспыхнул. Мне показалось, будто меня все-таки пырнули ножом, только в самое сердце. В мобильнике была фотография Аси — полуголой, съежившейся на полу, прикрывая руками заплаканное лицо.

"Вот что с ней случится, если ты снова вздумаешь создавать проблемы, — холодно продолжал голос из телефона. — Один звонок Милоша, и страдать за твои затыки будет девчонка. Сильно страдать. Поэтому если Милош или его люди скажут тебе сосать, то ты будешь сосать, малыш, да еще и причмокивать. Скажут встать раком, советую покрутить жопой, чтобы быку понравилось. Будь паинькой, и с Асей ничего не случится. Надеюсь, ты все понял?"

Экран погас, а перед моими глазами все еще стояла Ася с разметавшимися по полу волосами. Ноги и руки покрыты синяками. Даже живот...

Мне в губы снова ткнулся член, и на этот раз я открыл рот.

За столом задвигались, заговорили, снова застучали ложки. Обычное утро обычного дня. Чтоб мне сдохнуть...

Юлефрокост. Дания

Юлефрокост — это по-дастки типа рождественнский утренник. Или полдник? Я все не втыкал, хоть нам в школе и объясняли, пока не пришлось пережить его самому.

В Грибскове рождество отмечали раньше двадцать четвертого, потому что каникулы начинались с двадцать второго. А на каникулы многие обитатели центра разъезжались. Прикольно, да? Вроде как дети-иностранцы, сироты, куда им на каникулы, не на родину же? На самом деле, оказалось, у многих в Дании есть родственники — всякие дяди-тети, двоюродные братья, троюродные дедушки и прочая шушера. Их очень даже можно было навещать. Ну а совсем одинокие могли поехать к вэрту — эти типа официальный опекун, назначаемый государством. Они имелись даже у некоторых мотыльковцев.

Только у меня никого не было. Может, потому что я попал в Грибсков совсем недавно. Может, из-за того, что успешно канал под немого, и вэрты, которые вызывались на эту роль добровольно, от меня отказывались. Я даже ходил все еще безымянным, если не считать обидного прозвища.

В последние дни перед каникулами в школе и корпусах только и разговоров было о том, кто куда поедет, да с кем будет отмечать — или не будет, у мусульман же нету рождества. Я, конечно, далеко не все понимал, но сама атмосфера ожидания свободы и праздника, чего-то большого, доброго и счастливого ощущалась физически — как аромат парфюма, от которого невозможно избавиться, потому что он впитался в одежду, волосы и проник даже под кожу, три ее мылом или не три.

По ходу, на этот самый парфюм у меня развилась аллергия. Иначе как обяснить, что глаза от него щипало, свербело в носу, трещала башка, и хотелось залезть поглубже в какую-нибудь темную нору, где я мог бы погрузиться в спячку, как медведь, чтобы проснуться уже в январе, когда пройдут все ненавистные праздники.

Как ни странно, помогало справляться с аллергией участие в подготовке спектакля, пусть даже из оформителя мне пришлось под конец переквалифицироваться в немого волхва. И еще — работа в мастерской, где я вместе с остальными готовил рождественские подарки. Это давало мне чувство причастности к общему настроению и предотъездной суматохе. Как будто я тоже собирался куда-то, тоже паковал вещи и боялся не успеть.

Юлефрокост, назначенный на двадцать первое, должен был начаться с утреннего концерта, состоявшего из вертепа и пары рождественских песен, которые мы разучивали на уроках датского. После чего ожидалась грандиозная жрачка на благотворительные средства, правда, даже без намека на шнапс и пиво, что очень огорчало Лешку и румын.

Многие родственники и опекуны собирались приехать на концерт — явно из-за халявного хавчика, и чтобы потом без шума и пыли развезти подопечных по домам. Некоторых, правда, забирали только на следующий день, как Лешку, который во всю хвастался огромной виллой своего опекун — с конюшней, частным лесом и квадрациклом, на котором позволялось гонять с утра до вечера. Парень так всех забодал трындежом о навороченной мобиле, которую ему наверняка подарит вэрт, что румыны чуть не выселили его в комнату негров, пока пустовавшую в ожидании новичков.

Наконец наступил день Юлефрокоста. Мне чудом удалось отвертеться от украшения зала — еще бы, такой дизайнерский талант, а прячется за ящиком с реквизитом! На свет его и заставить развешивать по стенам чудовищных красных гномов, вырезанных из бумаги грибсковцами на уроках труда. Хорошо, на мою защиту встала Мила, заявив, что я ответственный за занавес и освещение сцены. То есть за подвешенные на веревке плюшевые скатерти и свечки в стеклянных банках. Я авторитетно подвигал скатерть туда-сюда и отправился на поиски зажигалки, которые заняли как раз полчаса, оставшиеся до генеральной репетиции.

Репетиция прошла на ура. Абдулкадир ревел, как лев, и даже ногой топал в нужных местах. Мне и прям было страшно, что он перережет всех младенцев. Косоглазый с Ахмедом наконец спелись, и у них даже получилось разойтись на два голоса. Я широко открывал рот и поддерживал шаровары через халат, чтоб не спадали. Убил бы того косорукого придурка, который сшил вместе два цветастых мешка, но забыл измерить меня в поясе.

Только мы успели убраться со сцены, в зал стали заходить зрители. Я подглядывал в щелку между скартертями и мучился вопросом на миллион: отдать Миле ее подарок сейчас или дождаться конца представления. Судя по моим нервам, лучше бы вручить подарок сразу, а то вдруг меня хватит кондратий прямо на сцене? Не думаю, что надписанный сверток из кармана трупа ее заинтересует. С другой стороны, неизвестно еще как эта ненормальная среагирует. Вдруг, подарок ей не понравится, и она слетит с резьбы? Или на радостях снова попросит ей вмазать? Нет, это явно не для гостей, это уже категория ХХХ.

Тут меня шлепнули по заднице. Причем нехило так, я чуть за занавеску не вылетел.

— Пойдем, Пикассо, я тебя загримирую. А то всех гостей своей мордой распугаешь.

Я обреченно поплелся за Милой. А что делать? Синяки, конечно, побледнели, но все равно у меня половина морды была желтой с лиловыми переливами. К счастью, тут все решалось просто — замазать рожу коричневым под масть Ахмеду, и дело в шляпе. Казалось бы. Только вдруг я вспомнил, что гример у нас с замашками садиста. Или мазохиста. Хрен их разберет, и те и другие любят боль. Я уже хотел попросить Глэдис наложить мне грим, но тут вспомнил, что я ж немой. Вот уж не знал, как придется расплачиваться за свой выбор.

Короче, сел на стул, весь сердцем замираю, глаза на всякий случай зажмуриваю, чтоб не повыковыривали. Чувствую, Милины пальчики касаются прохладно лба, носа, щек — нежно так, почти невесомо. А потом начинают краску втирать. Блин, никогда не думал, что массаж морды — так приятно. Продлжаю жмуриться на всякий случай — и очень правильно. Потому что чем ниже по лицу спускаются пальцы, тем горячее становится в моих шароварах. Хорошо, что их закрывает халат, а сверху мои руки еще лежат — для верности.

Тут Мила коснулась моих губ, провела по ним... Я дернулся, потерял равновесие и с грохотом свалился со стула. Блин, такого ржача я давно не слышал. Оказалось, пока я сидел с закрытыми глазами, вокруг собрались чуть не все артисты — поглядеть, как меня колбасит. И главное, затихарились, суки! Ни один даже не прыснул. Нет, вот было бы позорище, если б я от одного грима обкончался!

В итоге я не дал Миле докрашивать подбородок. Поскакал в сортир, размазывать, что было, перед зеркалом. А я ей еще подарок хотел... Долбо...б!

На сцену я вышел коричневый, злой и мрачный. Хорошо, немая роль. А то бы я им всем тут спел... Публика уже была разогретая: хлопала, где надо, смеялась, где смешно. А когда Ахмед кристалльно чисто взял верхнюю ноту, Санта, сидевший в переднем ряду, даже прослезился. Впрочем, ржал народ и там, где вовсе не требовалось. Скажем, когда я, уже под конец нашей сцены, вдруг обнаружил, что упустил под халатом гребаные шаровары. Пришлось сделать пару энергичных телодвижений, прежде чем я поймал штаны чуть не у самого пола. Повезло еще, что Ахмед петь закончил — он гордый и такой подставы мне бы не простил.

Короче, зал от гогота трясется, бумажные гномы осыпаются со стен, а я вместе с шароварами улавливаю, что с заднего ряда на меня кто-то пристально смотрит. Кто-то, очень похожий на Яна. Тут я беглые штаны чуть не обделал — хорошо, меня Ахмед с косоглазым подхватили под локти и со сцены утащили. За занавесом схлопотал по шее от Милы:

— Тебя же предупреждали — без порнографии! О чем мы с Андерсом договаривались?! А ты тут стриптиз устроил... без меня!

Дальше ее бред я не слушал. Ухватил за младенца Иисуса и утащил в угол за реквизиты. Осмотрелся — вроде никого. У Ирода следующий выход.

— Я его видел! — прошипел я девчонке в лицо. Надо сказать, она была очень даже ничего, когда розовые патлы спрятаны под платком.

— Что ты видел, Пикассо?! Хрен голландский под маринадом?

— Литовский, — поправил я. — В заднем ряду.

Тут Мила просекла, что руки, которыми я за нее цеплялся, дрожат не по-детски. И сразу посерьезнела:

— Литовец? Не из наших?

Я помотал головой. Неужели Ян мог просочиться сюда с гостями? А почему бы и нет? Специального пропуска ни с кого при входе не требовали. Да он и соврать мог что-нибудь. А может... Может, Ян и не врал? Может, меня выдадут ему на блюдечке с голубой каемочкой сразу после спектакля? Вот, Денис, твой папочка наконец нашел тебя и хочет забрать домой на рождество. Мама, роди меня обратно...

— Пикассо! Эй, придурок, очнись!

Пощечина привела меня в чувство. Я уставился на Милу дикими глазами, тихо взвыл и рванул к выходу. Она возникла передо мной, как соткавшийся из воздуха белый ниндзя. Обхватила руками, прижала к груди, зашептала:

— Тише, тише, дурачок. Давай присядем тут, вот тут, и ты спокойно, слышишь?! спокойно и по порядку расскажешь, что тебя так напугало.

Мы забились в пыльный полумрак за ящиком. По ту сторону занавеса ревел, как раненый лев, Ирод. Даже пианина не было слышно. Я попробовал что-то сказать, но меня так трясло, что получилось какое-то жалкое блеяние.

— Так, давай я начну за тебя, — предложила Мила, пытаясь поймать мой мечущийся в поисках выхода взгляд. — Ты увидел кого-то на заднем ряду. Какого-то литовца, который не из Грибскова, и которого ты знаешь, так?

Я кивнул. В горле булькнуло, рот наполнился вязкой слюной. Блин, вот этого мне еще не хватало!

— Этот литовец очень опасен, так? — продолжила Мила с ледяным спокойствием. — У него есть оружие? Нож, может быть, пистолет? Он пришел один или с кем-то? Ты заметил кого-то рядом с ним? На какой машине он обычно ездит?

Удивительно, но эти простые вопросы заставили мои вскипевшие мозги работать. Я потер мокрый от пота лоб и выдавил:

— Может, я ошибся. Мне показалось. Или он просто похож...

— А если не показалось? — Миле наконец удалось поймать мой взгляд, и по ее глазам стало ясно, что, в отличие от меня, к подобному моменту она готовилась весь тот год, что провела в Грибскове. — Ты готов поставить на это свою жизнь?

Я покачал головой. Задумался, вспоминая, и начал медленно говорить.

— У него есть пистолет, я как-то видел. Травматика или настоящий, не знаю. Не знаю,взял ли Ян его с собой. Не думаю, что он один. Но в зале никого больше я не узнал. Может, они ждут снаружи. Или в машине. Это тойота.

Я описал марку и цвет, даже номер назвал. Не знаю, зачем я выучил его наизусть.

— Значит так, — Мила покусала губы, что-то соображая. — У меня сейчас выход. Но я попрошу Глэдис сгонять на стоянку. Пусть посмотрит, там ли машина, и есть ли кто рядом. А ты сиди тут. Пока идет спектакль, никто сюда не полезет и тебя не тронет, ясно?

Мой кивок вышел не очень убедительным, но Мила уже выбиралась из-за ящика. Я едва успел ухатить ее за руку:

— Слушай, э-э... а что если рассказать обо всем Санте? Или Андерсу?

— Санте? — девчонка нахмурилась, но тут же сообразила.— А-а, это ты про Йоргена. Да, правда, на Санту похож. Ну и чем это тебе поможет? Сам подумай, они смогут твоего Яна остановить, если он захочет тебя забрать?

Санта-то? Я затравленно хихикнул.

— Вот тебе и ответ, — Мила осторожно вытащила свою руку из моей и направилась к Глэдис, уже нетепреливо озиравшейся в поисках запропавшей Марии.

Я нырнул обратно за ящик. Блин, что делать-то? Ну, найдет негритянка Янову машину. Это подтвердит, что чердак у меня еще не поехал, как у некоторых. И что? Однозначно надо делать ноги, пока Ян там, в зале. Может, он меня вообще не узнал. Коричневый грим, чалма, халат... Да я сам от своего вида в зеркале давеча шарахнулся. Может, он сидит и в зале меня высматривает — там сейчас все ребята собрались.

Бабки мои в дупле лежат, это почти у леса. Если удастся проскользнуть туда, достать деньги, а потом напрямки мимо дороги к станции... Сирийцы мне показали, где она. Ага, а что если Ян там кого-то поставил дежурить? Может, лучше машину поймать? А вдруг они вовсе не тойоте приехали? Специально колеса поменяли, и я на них на шоссе и нарвусь? Нет, блин, это уже психоз какой-то. Опять по полям скакать, ночевать в коровнике? Я, между прочим, еще антибиотки жру. Которые остались в комнате. Где может поджидать меня Ева. Или один из шоферов.

Все, пи...дец тебе, Денис. Конкретный пи...дец.

Зоопарк. Германия

Этот вокзал мне сразу не понравился. Гигантская стеклянная коробка, эскалаторы, расходящиеся вверх и вниз, толпы прилично одетых людей, многие с детьми. И в то же время здоровенная реклама с тетками в одних купальниках над входом, а внутри мигающий яркими огнями щит, зазывающий в "секс кино". Огромные безликие вестибюли, переходы, в которых так легко заблудиться и пропасть навсегда. Кафельные стены, стальные панели, все стерильно чистое, но пахнущее недавним убийством — как будто кто-то тщательно замывал тут кровь. Неоднократно.

Лачо притащил нас сюда, когда большие станционные часы показывали чуть больше двенадцати. Мы проехались на эскалаторе, вышли на одной из платформ и чинно сели на лавочку. Мы — это я и еще двое ребят Милоша. Лачо куда-то отдрейфовал, и Шрам остался за старшего.

Сначала я удивился: зачем нам ехать на метро, когда на парковке стоит машина? Но потом понял — мы никуда не поедем. Поезда приходили и уходили почти каждые пять минут, значит, дело не в том, чтобы дождаться нужного. От нечего делать я принялся глазеть по сторонам.

За месяцы, проведенные у Яна, я почти не выходил из квартиры — только на ночные выезды. Меня окружали одни и те же лица — за исключением быков, конечно. Но и среди них было немало постоянных, которые заказывали меня снова и снова. К тому же, к клиентам я не присматривался, старался побыстрее сделать дело и выкинуть их из головы.

Здесь, на вокзале, я почувствовал хоть какую-то тень свободы, хотя и понимал — это иллюзия. Стены вокруг были, но они расступились, оказались неожиданно далеко. Да и что за стена — прозрачное стекло? За ним вздымались высотные здания, торчали маковки деревьев. Вправо и влево уходила вдаль путаница путей. Я впервые мог рассмотреть кусочек Берлина не через окно машины или жалюзи. И при дневном свете.

А люди вокруг! Сотни людей, самых обычных! Не хозяева и рабы, не шлюхи и клиенты. Мамы с колясками, прогуливающая уроки школота, какие-то хиппари с гитарой, старушки с набитыми покупками пакетами, клюющий носом старичок в кресле-каталке, турист с огромным серебристым чемоданом... На все это я пялился, не жалея глаз.

Подходил красный, почти бесшумный поезд. Двери автоматически открывались, иногда прямо напротив нашей скамейки. Выплевывали наружу кучку людей. Заглатывали порцию новых, и поезд ехал дальше — куда-то в большой свободный мир.

У меня мелькнула безумная мысль: а что, если и мне так же? Просто быстро заскочить в вагон за секунду до того, как закроются двери? Что сможет сделать Лачо? Поймать меня на следующей станции? Ха, не успеет! Я знаю по родному городу, как работает метро. Надо доехать до узловой, там перейти на другую ветку — и все, поминай, как звали. Но тут я вспомнил об Асе. Лачо, конечно, первым делом позвонит Яну. И даже если у меня хватит духу пойти к копам, будет слишком поздно.

Я задумчиво проводил взглядом прочапавшую вдоль перрона тетку в форме с надписью "Polizei". С таким же успехом я могу дернуть прямо к ней. При самом лучшем раскладе, когда ее коллеги нагрянут по Янову адресу, они найдут пустую квартиру. Хозяин просто снимет новую, в другом районе, и перевезет всех ребят туда. Чисто для подстраховки. Бабок у него, небось, столько, что он хоть целый дом может купить. Многоэтажный. Мы заработали.

Я покосился на сидевших рядом ребят. Младший положил голову на плечо старшего и дремал с полуоткрытым ртом. Я заметил, что у него не хватает обоих передних зубов. Возле его стоптанного кеда клевал брошенный окурок жирный голубь. Шрам поглядывал по сторонам, будто высматривал что-то. Лачо видно нигде не было.

Странно, неужели им никогда не приходило в голову, что можно просто сбежать? Запрыгнуть в поезд — всем вместе, и ну его к еб...ням, этого сына Франкенштейна! Интересно, если мы рванем все сразу, сможет Милош повесить вину на меня? Я же вообще новенький! И мелкий. Даже Беззубый и то старше. Конечно, договориться с пацанами я не смогу — языка не знаю. Но одну штуку точно должен попробовать. Вдруг получится? А не получится — буду знать, чего ожидать от этих цыганят.

Блин, у меня от одной мысли аж жопа зазудела. И нога затряслась. Трудно стало усидеть на скамейке, дожидаясь нужного момента.

А вот и поезд. До открывшейся двери совсем недалеко. Три взрослых шага. Моих, может, пять. Встаю со скамейки, лениво потягиваюсь, оглядываюсь по сторонам. Теперь мне видно Лачо. Он далеко, стоит к нам спиной и базарит с каким-то плюгавым мужиком. А открытый вагон совсем близко. Я делаю шаг. Поток пассажиров, текущий из дверей, иссяк. Внутрь начали заходить дождавшиеся поезда люди. Еще шаг. Голубь, взмахнув крыльями, отпрыгивает от моей ноги. Третий шаг. Кто-то отпихивает меня в сторону, спеша заскочить в вагон. Мои локти хватают с обоих сторон. Шрам и Беззубый, которого я посчитал спящим. И вовсе не для того, чтобы затолкнуть меня внутрь.

Двери закрываются, с тихим шипением состав трогается с места, набирает ход. Передо мной возникает Лачо — но что он может сделать? Вокруг полно людей, они смотрят. Разве что позвонить Яну. На этот случай у меня заготовлена отмазка.

— Туалет, — говорю я. — Ссать хочу. Что, уже нельзя пойти туалет поискать?

— Туалет, — усмехается Франкенштейн младший и бросает что-то мальчишкам.

Меня сразу отпускают. Он берет меня за руку, будто я его младший брат и могу потеряться в сутолоке. Мы съезжаем вниз на эскалаторе, идем по одному из огромных ветибюлей, сворачиваем в пустынный коридор, пока не показывается указатель WC. Блин, прокатило! Этот придурок действительно приволок меня в уборную!

Исполненный собственной крутости захожу внутрь. Лачо остается ждать снаружи. В уборной чисто и пусто, только в одной кабинке кто-то шуршит. Раковины прямо напротив двери. Ну, я подошел, справил нужду — мало ли, когда еще отпустят. Повернулся, застегивая ширинку — и остолбенел. Дверь кабинки, той, где шуршало, открыта настежь. А внутри мужик — тот самый, с которым базарил Лачо. Штаны нараспашку, из них торчит член, кивая на меня головкой. А его владелец хихикает, мерзко так, и манит пальцем:

— Ком хер, беби.

Я уже хотел дернуть к выходу, пусть остается там со своим хером. И тут меня как ударило. Лачо-то меня сюда не пописать привел. А к этому дрочеру старому. Я его обслужить должен. Вот я здесь зачем. И выход мне из сортира один — через вот эту самую кабинку.

Сам не знаю, как до нее дополз. В башке мысли какие-то дурацкие о том, что у меня пуговицы на ширинке не хватает, что трусы новые я так и не раздобыл, что жопа у меня сухая, и если что — лопнет с треском. Но к счастью, мужику не задница моя была нужна. Только я оказался в пределах досягаемости, он захлопнул дверцу кабинки, толкнул меня на унитаз, засунул в рот — и мы понеслись. В туалет, кажется, по ходу дела кто-то входил и выходил, но у нас все шло довольно тихо. Только под конец бычара испустил жуткий хрип — я уж подумал, он кончается. Но ничего, мужик выжил, зато я чуть не захлебнулся. Потом он ушел, потрепав меня по щеке. А я еще отходил пару минут. Сидел и тупо пялился на рисунок маркером на белой стене. Два здоровенных залупленых хрена во всех анатомических подробностях и с пояснительными надписями. На немецком, конечно.

Лачо терпеливо поджидал меня снаружи. Но за руку на этот раз не взял. Хоть я их и помыл, конечно, руки-то.

Мы вернулись назад, к ребятам. Забрали их и перешли на другую платформу. Посидели там минут десять, прежде чем клюнул следующий бык. На этот раз Лачо увел с собой Беззубого.

Постепенно я просек схему. Пока мальчики невинно загорали на лавчоке или подпирали стенку с мордами типа "а чо, мы тут поезда ждем", Франкенштейн младший курсировал по прикормленным местам. Если клиент, которого тут называли фраером, был свеженький, Лачо подводил его поближе и демонстрировал товар — на безопасной дистанции, конечно. Если бык был постоянный и хотел "своего мальчика", обходились и без демонстрации. Фраер, заплатив, засовывался в указанную кабинку облюбованного геями сортира. А Лачо приводил туда мальчика.

Чтобы не засветиться, мы периодически меняли точку, постепенно перемещаясь по вокзалу. Даже в кафешке посидели, посасывая для виду колу через соломинку. Чтоб на подольше хватило. Я-то сдуру надеялся, что Лачо купит что пожрать — кашу-то я так и не смог в себя запихнуть. Ага, щас.

Напрямую фраер подкатил к нам только однажды, на платформе. Типа подошел спросить, как добраться до какой-то там Александерплац. Как будто по его сальным глазкам и расшлепанным губам не ясно, до чего он на самом деле добраться хочет. Ну, Шрам его быстро послал, чтобы не спалил нас. Типа мы не ферштейн и вообще не такие, мы тут трамвая ждем. Может, Лачо этого туриста потом и обработал, не знаю. Сам я с ним дела не имел, и больше никогда не видел.

Мне и других фраеров хватало, причем под завязку. Свежее мясо всегда пользовалось повышенным спросом. К тому же, я был беленьким и на фоне чернявых цыганят выделялся, как чайка среди галок. Позже меня так и стали называть — Блонди. А еще в тот первый день выглядел я значительно чище остальных, от меня не так сильно несло Франкенштейновым логовом, да и прикидом я отличался. Шрам и Беззубый таскали какие-то растянутые тряпки из секонд-хэнда, когда я щеголял в тесных джинсах и модной курточке. В общем, снимали меня только так. Хоть и шел я, как новенький, по повышенной цене. Шрам и Беззубый отсасывали за тридцатник. Я — за сорок евро. За вшивый тридцатник я мог только поработать рукой. За пятьдесят евро фраеру разрешалось меня пощупать — бонусом к отсосу. Анал стоил уже семьдесят. Все дело обычно замнимало минут пятнадцать-двадцать. Клиент платил за полчаса.

Просвятил меня насчет цен и правил Лачо: с помощью пары немецких слов, жестов и калькулятора. Ну, чтоб я случайно не перевыполнил план и не сбил им цену. В тот первый день на вокзале мне повезло, а может, сын Франкенштейна меня приберег для подвигов — только один фраер отвалил за меня семьдесят монет. И даже был в перезрвативе.

Избиение младенцев. Дания

Я стоял за занавесом и осторожно выглядывал в щель между скатертями. Блин, Мария, давай двигай задом! И без того фанера с овцами обзор заслоняет. Во, так-то лучше. Какого хрена?! А где Ян? Я точно помню, он тут сидел — между бабкой в розовом жабо и бородатым негром! А теперь там только пустой стул.

Я лихорадочно обшарил глазами зал. Нету! Неужели мне все-таки показалось? Ну да, это было жуткое, но безобидное привидение. Ахаха.

Наверное Ян увидел то, за чем пришел, и теперь спокойно поджидает меня на выходе. Чтобы сцапать без шуму и пыли. А вдруг он уже здесь? Прямо за сценой?!

Судорожно обернувшись, я чуть нос к носу не столкнулся с Глэдис. Она как раз вернулась с парковки. Я уже разинул рот, чтобы спросить про тойоту, но звуки замерли в горле. Блин, я ж типа немой. Это во-первых. А во-вторых, Мила же наверняка не сказала, что тойота — моя проблема. Ясно же, чем меньше народу знает о Яне, тем лучше для меня и безопаснее для них.

Глэдис глянула на меня как-то странно — грим гримом, а скомканные чувства на морде, видать, отразились — и пролезла между скатертями. Мария уже извелась на сцене без Иосифа. Я остался за занавесом кусать кулаки. По-хорошему, хотелось валить из Гребаного скова со спринтерской скоростью, но выход из зала был только один — на его противоположной стороне. И кто знает, что там, за дверью? После спектакля у меня хоть будет шанс раствориться в толпе — все же ломанутся в столовку за жратвой.

Внезапно чья-то рука опустилась на плечо. Я с воплем взвился в воздух и чуть не оборвал занавес. Бедняга Ахмед напугался не меньше меня, ему много не надо, он еще с войны пуганый. Парень всего-то хотел напомнить, что сейчас снова очередь волхвов, а тут русский придурок скачет так, будто в него гранату кинули. Пришлось мне же еще пацана и успокаивать. В общем, выползли мы на сцену оба на подгибающихся ногах, придерживаясь друг за друга. Хорошо, слова в этой сцене были только у косоглазого.

Сам не помню, как все закончилось. Вокруг, вроде, пели, в зале хлопали. А у меня веко дергается, шею от напряжения сводит, под халатом мокрый весь, того и гляди шаровары гребаные снова соскользнут. Потому что торчу я на сцене, как мишень в тире. Весь свет на меня. Кажется, вот-вот Ян из-за стульев выпрыгнет или ствол в дверь засунет. Умом понимаю, конечно, что такое только в кино случается. Вокруг же полно людей!

Вот только на вокзале в Берлине народу тоже хватало. Что никому не мешало пялить меня в ближайшем сортире. В то время мне часто казалось, будто я, как в фантастической повести, провалился в другое измерение, в параллельную реальность. Одной гранью она соприкасается с нормальным миром — ведь я мог видеть снующих мимо людей, слышать их голоса, ощущать случайные прикосновения — а всеми остальными уходит глубоко в Сумеречную зону. И между этими двумя мирами — невидимая, но невероятно прочная стена. Можешь биться об нее до крови, как мотылек об стекло, а стена даже не дрогнет, только тебе будет больно.

И вот теперь меня снова охватило это чувство. Будто все вокруг остались по ту сторону стекла, а меня снова выбросило за стену, в грязь и сумерки. И я здесь один на один с Яном. И никто мне не поможет.

Кто-то пихнул в спину, заставляя поклониться. А, Абдулкадир! Неужели этот кошмар закончился?! Да, вон уже и стулья задвигались, и училки счастливые летят нас тискать и лапы пожимать. Кто-нибудь, накапайте мне яду, сам отравлюсь!

Между плечами поклонников протиснулась Мила, успевшая стянуть с головы платок, а потому особенно розово-лохматая. Сцапала за рукав и утащила меня за занавес.

— Глэдис не видела твоей тойоты, — быстро прошептала она. — Но это еще ничего не значит. Давай так: вот тебе ключ, — в руку мне сунулся закругленный пластиковый жетон с брелоком. — Сейчас все пойдут лопать, а ты потихоньку отделись от массы и дуй в мою комнату. Я там с Глэдис живу, но она нормальная девчонка, не против.

— Ты ей что, все рассказала?! — офигел я.

— Только то, что ты заметил в зале кое-кого из прошлой жизни, с кем очень не хотел бы встречаться. Без всяких подробностей, — успокоила Мила. — Так что можешь перекантоваться у нас. А мы за фрокостом присмотримся. Как он, Ян твой, выглядит?

— Никакой он не мой! — буркнул я. — И если он тут, отсиживаться за вашими спинами мне не поможет...

— Да не отсживаться, а разведать обстановку и разработать план действий!

Блин, по ходу, Мила плавно переключилась с роли девы Марии на Штирлица.

— Короче, ты сиди тихо, а я пораньше из столовки свалю и пайку тебе прихвачу. А там по обстоятельствам видно будет. Ну так какой он, Ян этот?

— Ну, он...

— Хо-хо-хо! — между скатертями просунулась рожа косоглазого, сменившего чалму на красный колпак с помпоном. — Ва лава и ха? Кюсса? — И придурок зачмокал, изображая поцелуи.

У меня прям руки зачесались вмазать ему так, чтоб зенки на лоб выскочили. И без его приколов, блин, весь на нервах. Но Мила меня опередила: натянула бывшему волхву колпак на нос и вытолкала за занавеску.

Тут меня озарило. Я слазил в карман халата, развернул скрученный в трубочку листок и буквально на коленке набросал Янову морду. Благо среди реквизита и карандаши валялись.

— Вот, — я сунул Миле рисунок. — Это, конечно, очень приблизительно, но...

— Э-э, чего-то я не догоняю, — девчонка подозрительно на меня прищурилась. — Получилось, конечно, очень живо, но неужели я так похожа на злодея?!

Теперь уже явно не догонял я, пока наконец не сообразил, что повернул листок не той стороной, и теперь Мила смотрит на свой собственный портрет — мой так и не подаренный подарок.

— Нет! — замахал я руками. — Это не ты... То есть, да, это, конечно ты, но... Я хотел тебе... — чувствуя, что совсем сбился, я в отчании двинул себе кулаком по лбу. Это немного помогло. — Там на другой стороне...

Мила наконец перевернула листок:

— Типа-аж, — протянула она.

— Все, пошли, — заторопился я, внезапно сообразив, что шум за знавесом стал постепенно затихать. — А то все разойдутся.

Меньше всего сейчас мне хотелось остаться одному в темном углу за сценой. Даже если со мной в этом углу была Мила. Особенно потому, что она тут была.

— Ладно, — девчонка быстро задрала подол платья и спрятала рисунок в карман джинсов. — Только вот сниму это барахло. А почему ты мой портрет с собой таскал, можно спросить?

Я отвернулся, типа весь такой скромный, и стянул под халатом ненавистные шаровары.

— Ну, я это... Хотел подарить. Рождество же, новый год, все дела. А ты на каникулы уезжаешь.

Не успел я договорить или поймать ногой штанину джинсов, как сзади меня обхватили руки. Ухо защекотали волосы, в щеку ткнулись мягкие, пахнущие жвачкой губы. Киви и клубника. Фруктовый взрыв. Шепот:

— Спасибо, Пикассо.

А потом я потерял равновесие, запутавшись в штанах и халате, и рухнул на пол, подбив ноги Милы. Косоглазый выбрал именно этот момент, чтобы отдернуть треклятый занавес. Взору артистов и оставшихся еще в зале зрителей предстала чудная картина: я на полу в задравшемся халате и спущенных джинсах. Мария на мне, хоть и при штанах, но в одном лифчике и без младенца. Дева согрешила с волхвом — жесть! Абдулкадир теперь точно спать не будет — эротические фантазии замучают. И Ютте снова не повезло. Она не успела убраться с первого ряда и теперь хваталась за сердце. Не растерялся один косоглазый: вытащил мобильник и давай снимать. Вот тогда я и побил сразу два рекорда — скорости бега и натягивания штанов, одновременно.

Даже не помню, как оказался в коридоре. Уфф, никакого Яна! Ладно, если бы не скорая помощь косоглазого, я, может, так и остался бы ночевать в спортзале — или уж пересрался бы по дороге оттуда, это точно. А вышло все легко и изящно, как пробка из шампанского.

Я сбавил шаг, чтоб народ не пугать, потихоньку стянул чалму, но краску с лица пока стирать не стал — все-таки маскировка. Думал, вот щас на улицу выйдем, и я спокойно так — шмыг-шмыг и к корпусу. Как бы не так. Румыны с Лешкой будто специально меня поджидали. Георг с Тома зацепили под ручки, как лучшие друганы, а шестерка их от важности прямо захлебывается:

— Тебя тут один человек ждет. Так что давай с нами.

Я уперся ногами в пол, хотя, по ходу, они уже в желе превратились.

— Говорит, ты его на...бал.

Блин, я чуть на месте не сдох от такого юмора. Это кто кого на...бал-то?! Ладно, ребята, давайте по-хорошему.

— Леш, слушай, а пусть он ждет там... до х...евых седин и турецкой пасхи. Вы меня искали, не нашли. Он вам ничего не сделает. А вот мне — очень даже. Скажи парням, чтоб отпустили, будь человеком!

У Лехи глаза стали большие-пребольшие, а лоб прорезала вертикальная морщина — наверное, извилина напряглась. Единственная. Как это так — немой и заговорил! Даже румын моя речь впечатлила, жаль только держали меня по-прежнему крепко. Леха чего-то им перевел, но они только поржали, перекинулись парой слов, как харкнули, и к дверям меня потащили.

— Не отпустят они, — потрусил рядом Лешка. — Они думают, из-за тебя черножопые от нас подорвали. Теперь траву брать негде. То есть, говорят, Мемет со второго корпуса тоже барыжит, но у него, с...ки, дорого. А когда ты говорить научился?

Я чуть не взвыл. То есть мне теперь из-за петрушки их гребаной в могилу ложиться?! Ха! Жаль, у меня полотенца под рукой нету. Зато есть кое что другое. Пожестче. Стальное и с острыми краями. Брелок, на котором болтался электронный ключ — усыпанная стразами буква "М".

Я перестал упираться, подался чуть вперед и развернулся в сторону Георга. Тома, ясно дело, потянул меня обратно, чем удобно подставился. Наверное, парень даже не понял, что лягнуло его по яйцам, а потом в коленку. Об этом у него появилось время подумать, пока он валялся на полу. И смотрел, как щеку Георга вспарывают две параллельные кровавые полосы — до мяса. Румын заорал и попер на меня. Я махнул перед собой кулаком с брелоком, зажатым так, чтобы острия "М" торчали между пальцами. Георг отшатнулся, но Тома уже прочухался и подбирался сзади. И еще Лехе орал — явно, чтоб тот не стоял дубом, а подключался к событиям.

Пацаны вокруг, почуяв, что махач грядет эпический, забыли о жрачке. Наоборот, теперь с улицы пер народ, заметивший кровищу сквозь стеклянную дверь. А то их на вторую часть представления не пригласили! Нет, чтоб помочь, с...ки!

Я поднырнул под руку Тома и сунул брелоком ему в ребра. Что-то сдавило мое запястье и вывернуло, ключ со звоном брякнулся на пол. Ну все, хана мне! Щас Георг точно руку сломает. В глазах уже темнело от боли, когда я заметил возвышающуюся над головами орущих пацанов черную макушку в короне.

— Абдулкади-ир! — со всей мочи заорал я.

Человеческие волны расступились, и на сцену царственно вступил Ирод. Хватка на моей руке внезапно разжалась. Я обернулся. Георг сидел на полу, тряся головой. Тома с Лешкой нервно переглядывались — рядом с Абдулкадиром выросли иракец и Ахмед с очень недобро сжатыми кулаками. Расклад стал четверо против троих. Воспользовавшись временным затишьем, я присел и подобрал ключ. Не успел встать, как волны над моей головой сомкнулись.

Когда я дополз до двери, колошматили, по ходу, уже все и всех: арабы румын, румыны узкоглазых, негры арабов... Учителя обмирали по стеночкам, кто-то успел запереться в спортзале. Розовые волосья Милы развивались в эпицентре, как флаг революции — кажется, девочнка успела взобраться кому-то на плечи и визжала как банши, предрекающая чью-то кончину. Хоть бы не мою...

Не дожидаясь исхода побоища, я тихонько выскользнул на улицу.

Черная дыра. Германия

Лачо забрал нас с вокзала сразу после шести. Радости моей не было границ. Сейчас бы я не только сожрал желтую комковатую кашу, я бы еще и миску после нее вылизал. А потом залез бы в обжигающе горячий душ, чтобы смыть с себя кислый запах чужого пота и спермы, который, казалось, пропитал меня насквозь. Даже вонь и грязь Франкенштейнова логова меня больше не пугали: ведь там поджидал мягкий матрас, на котором можно свернуться в комочек, притвориться, что этого дня просто не было, и забыться сном.

Но Лачо поехал от вокзала другой дорогой. Немного покружив по улицам, он остановился у метро, заскочил в первую попавшуюся забегаловку и вернулся в машину с чем-то вроде шавермы — для нас, пацанов. Казалось, за всю жизнь я не ел ничего вкуснее! Хряпал завернутую в лепешку зелень с привкусом мяса так, что за ушами трещало. Даже не заметил, что нас уже снова везут по забитым машинами перекресткам, потом по узким улицам, пока Лачо не загнал машину в темный двор. Там он оставил нас запертыми, а сам скрылся в неприметном здании, исчезнув за стальной дверью.

Шаверма уже переваривалась в желудке, делать было нечего. В сытости и тепле салона меня так разморило, что несмотря на слабо шевелящуюся под ложечкой тревогу, я задремал. Проснулся, когда лицо мазнуло холодным воздухом, а в куртку вцепилась рука, выволакивая из машины. Я споткнулся и чуть не растянулся на асфальте, но Лачо поймал меня и подтолкнул в нужном направлении. Плохо соображая со сна, я щурился на серую стальную дверь и открывшийся за ней коридор — черный, как кишка негра, слабо освещенный хитро спрятанными под потолком лампами.

Мне это место напомнило подвал сатанистов из ужастика, такой, где они пытают и приносят в жертву невинных девушек и младенцев: а кто еще будет красить пол, потолок и даже стены в черный цвет? Кто еще будет тусоваться в помещении, где нет окон? Я уже давно не был невинным, но может, для психов нет особой разницы? Мне вовсе не хотелось, чтобы меня зарезали при свете свечей на столе, покрытом черной скатертью в стеариновых пятнах.

В общем, я затормозил на пороге, но Лачо пихнул меня промеж лопаток, и я влетел внутрь. Пахнуло влажным теплом, в носу защекотало от смеси пряных запахов — то ли парфюма, то ли каких-то курений. Откуда -то из глубины подвала неслись приглушенные звуки музыки: бухающие басы и завывания, ну точно, будто бесов вызывают. В музыку вплетались голоса, по стенам скользили тени, но людей видно не было.

Наверное, привези Лачо меня сюда сразу из логова, я бы пачкал штаны с каждым шагом по жуткому коридору. Но после вокзала все чувства вроде как притупились, даже боялся я теперь вполсилы. Цыган стукнул в стену, толкнул, и она открылась: черную дверь на черном я не сразу различил. За дверью оказалась тесная комнатушка, которую освещал только большой экран на стене. На экране старательно трахались два парня. Узкий диванчик — единственную мебель в комнате — занимал полуголый мужик, очевидно, посматривавший порно для разогрева. А теперь Лачо сервировал для него основное блюдо — меня.

Цыган вышел, а у меня в башке вдруг всплыла старая детская страшилка: "В чёрном, чёрном городе есть чёрный, чёрный переулок. В чёрном, чёрном переулке есть чёрный, чёрный дом. В чёрном, чёрном доме есть чёрная, чёрная комната. В этой чёрной, чёрной комнате есть чёрный, чёрный диван. А на чёрном, чёрном диване сидит белый, белый мужик. Мужик поднимается с дивана и говорит: "Снимай штаны!"

Когда я отработал свои полчаса, фраер остался отдыхать на диванчике под охи-ахи гомиков на экране, а я быстренько оделся и выскочил в кордор. Блин, ну и куда тут идти — налево или направо? Хоть убей не помню, а вокруг все черное и одинаковое. Музыка то ли отражается от стен, то ли тут динамики всюду понатыканы. Ладно, попробуем левый коридор.

Не успел я сделать и пары шагов, невидимая дверь в стене открылась, напугав меня чуть не до усрачки. Оттуда вышел парень-араб в одних джинсах, босой, скользнул по мне взглядом и потопал дальше по коридору. Я пристроился следом — куда-то же этот тип меня выведет? А то одному в жопе у негра как-то не по себе.

Он и вывел. В небольшой зал, где было полно открытых дверей, ведущих в комнаты, подобные той, где я только что "посмотрел кино". Косяки подпирали педики всех фасонов и мастей, за столиком в углу увлеченно сосалась парочка. Араб скользнул в нишу, где приютился сортир, а я остался один в черной-черной комнате под жадными взглядами черных и белых людоедов. Блин, я явно свернул не туда! Где же этот гребаный выход?! Заметив мое смятение, один из мужиков, смахивавший фигурой на Бобика, что-то сказал и протянул ко мне лапищу. Я увернулся, но меня тут же сгребли в охапку сзади.

— Помо... — успел выдохнуть я, прежде чем чья-то ладонь зажала рот.

— Шат ап, бич, — прорычал над ухом голос Лачо.

Он о чем-то заспорил с культуристом, потом сдавил мою руку повыше локтя и потащил обратно в тот коридор, из которого я пришел. Мы молча пронеслись по черной кишке и вывалились в темноту. Начался дождь, стекла в машине, где остались Шрам и Беззубый, запотели.

Лачо проволок меня вокруг капота и швырнул на переднее сиденье. Вернулся и залез на место водителя, по-прежнему, не говоря ни слова. Только дверцу захлопнул так, что чуть стекло не вылетело. Я съежился на сиденьи. Вид вздувшихся на шее цыгана жил и играющих на скуластом лице желваков мне очень не нравился. Шраму, по ходу, тоже — он затих сзади, стреляя в сторону хозяина белстящими в полумраке салона глазами. Я видел его в зеркальце, а вот Беззубого в машине не было — наверное, развлекал фраера в одной из черных комнат.

Лачо все еще пялилился в запотевшее стекло прямо перед собой, когда свет в салоне автоматически погас. Рука цыгана молниеносно дернулась. Удар под дых отнял у меня дыхание и согнул пополам. Лачо рявкнул что-то, и мои локти схватили, заламывая за спинку сиденья. Шрам! Он держал меня сзади так, что я не мог шевельнуться, а Франкейнштейн младший молотил без разбору по плечам, груди и животу. Я так растерялся, что даже не кричал. За что?! Что я такого сделал?! Наконец хлынули слезы, и я завопил, но Лачо тут же натянул ремень безопасности и пережал им горло. Я хрипел, мотая башкой, но освободиться, конечно, не мог. Цыган затянул ремень туже. Кровь тяжело застучала в горле, отдаваясь в висках. Голова запрокинулась на спинку сиденья. Перед глазами заплясали цветные точки.

Лачо принялся втолковывать мне что-то на жуткой смеси языков. Смешной! Мне его почти не слышно. И уж совсем ничего не понятно. За запотевшим стеклом мелькают тени — кто-то проходит совсем рядом с машиной, закрывая на мгновение свет фонарей. А может, это перед глазами плывут черные пятна.

Лачо ослабляет удавку. Я снова могу дышать, и его слова медленно проникают в мозг. Кажется, цыгану не понравилось, что я зашел не туда. Мне не полагалось свободно шляться по черному дому. Мне следовало дождаться хозяина.

Может, Лачо решил, что я собрался по-тихому срубить капусты в собственный карман. А может, что решил сбежать. Но его здорово выбесило тогда, что я зашел в крусинг-зону без его ведома. Потом я разобрался, что наши ребята работали в приватном коридоре, в видео-кабинах. Проституция-то в Германии узаконена, но с восемьнадцати лет. Никто из фраеров не желает быть застуканным с малолеткой. И хоть все знают, что делается в том коридорчике, двенадцатилетний пацан, в открытую шастающий по крусингу, может и клиентов распугать. А цыганам проблемы с администрацией "Дыры" не нужны.

Не помню уж, как мне тогда удалось убедить хозяина, что я все понял, и буду тише воды, ниже травы. Я вообще ту ночь плохо помню. Мне дали немного отлежаться в машине, а дальше пошли видео-кабинки и потные мужики. Долбили мы "Дыру" до самого закрытия. В логово Франкенштейна я добрался уже никакой. Мечты о горячей ванне давно забылись. Все, что мне и остальным ребятам было надо — тупо плюхнуться в койку и отключиться.

Я вырубился прежде, чем погас свет. Проснулся среди ночи, потому что в пятки словно ножи вонзили. Прилушил вопль подушкой — отведать еще и палки совсем не хотелось. Проклятый котяра! Это животное приперлось спать на мой матрас и, разнежившись, выпустило когти прямо в беззащитные ноги. Выпинать оборотня с належанного места я не решился. Он так на меня глазами зыркал, что я понял — без боя не дастся, сволочь. Натянул кеды и с той ночи спал так — не раздеваясь и в обуви.

Понятно, что через пару дней несло от меня, как ото всех прочих обитателей логова. Да и выглядел я не чище. Единственная попытка постирать свои тряпки, которые обкончал один фраер-урод, закончилась тем, что их сперли прямо из сушилки. Я мог бы показать пальцем, кто, но знал, что если стукну Франкенштейнам, пацаны устроят мне темную. А потому покорно натянул обноски Беззубого.

Как ни странно, мой жалкий вид работал на руку цыганам. Некоторые фраеры, по ходу, еще не совсем потеряли совесть, и они пытались откупиться от моих синяков, выпирающих ребер и безразмерных одежек чаевыми. "Кауфен зи зих этвас, юнге", — говорили они, гладя мои взъерошенные волосы и суя мне в ладонь десятку, а то и больше. Чаевые, я, конечно, отдавал Лачо. Мне не хотелось расстаться с передними зубами, как Лусиан — так на самом деле звали паренька, который теперь таскал мои тряпки. В свои четырнадцать он был такой худой и низкорослый, что вполне мог втиснуться в размер двенадцатилетнего. Еще бы, с кукурузной-то каши. По-ходу, хозяева пацанов специально впроголодь держали — чем моложе выглядит мальчик, тем лучше на него клюет клиент.

Постепенно я узнал, что все шестеро пацанов из логова были румынскими цыганами, как и их хозяева. Многих в рабство продали собственные родители. Они пахали на Франкенштейнов по пятнадцать-семьнадцать часов в сутки потому, что часть их заработка шла домой — на прокорм многочисленных братишек и сестренок. Наверное именно поэтому они выдерживали такую жизнь, не пытаясь броситься под поезд с платформы. А может, ребята просто слишком отупели, чтобы сознавать, в каком аду оказались и по какому дну ползали.

Я чувствовал, как тоже тупею и теряю ощущение реальности. Виной тому были не только голод, побои и унижения, но и постоянный недосып. Я старался поспать всегда и везде, где только удавалось. Дремал на вокзальной скамейке, дожидаясь своей очереди делать фраера. Кемарил в машине, по пути в "Дыру". Снова дрых в паузах между клиентами. Один раз даже поймал себя на том, что сплю, обнимая толчок, пока очередной мужик долбит мой зад. Все они к этому времени стали для меня на одно лицо. Да я и перестал смотреть на лица.

Возвращался в реальность я только, когда сталкивался с чудаками. У Яна мы так называли клиентов с особыми требованиями. Водились такие и на станции, и в порно-киношке. Один, заполучив меня в кабинку уборной, принялся лапать, а потом впился в мой член ртом так, будто хотел заглотить живьем. Я думал, этот придурок хочет, чтобы я кончил — и испугался до устрачки. Вдруг не смогу? И так мне, чтоб хоть как-то конец поднять, приходилось закрывать глаза и думать о Ките. Об Асе мечтать в таком смысле было невозможно — настолько это представлялось мне низким и грязным. А с Китом я хоть целовался. И, в общем, это не вызывало отвращения.

Ну вот, стою я, чудачок у моего паха чмокает. Вдруг выпускает хозяйство изо рта, тычет в себя пальцем и говорит:

— Писсен ауф мих!

Я глазами хлопаю на этого типа, а он сидит на толчке со спущенными шатанами и смотрит на меня преданно снизу вверх, как пес, который ждет, что его поведут погулять — разве что хвостом не виляет. Правда, собаки при этом не дрочат себе. В этом большая разница.

На самом деле, ссать по приказу не так-то просто — особенно, если на тебя при этом пялятся. В общем, минут десять я промучился, прежде чем там хоть что-то потекло. Так этот гад тут же и обкончался. Вот после него мне и пришлось джинсы с футболкой постирать — а потом я их только на Беззубом и видел. Мужик этот, которого я Ссыкуном прозвал, еще раз как-то вокруг нас обтирался, но выбрал, к счастью, не меня, а Лусиана — есть все-таки в жизни справедливость.

И еще раз я конкретно проснулся в "Дыре" — да так, что потом долго спать не мог без кошмаров. Там один фраер затоварился в их секс-шопе и решил на мне новые игрушки опробовать. Но дело не в этом. Просто фоном он один фильмец пустил по Теме. Ну, торкало мужика, что я в процессе должен был смотреть, как над пареньком чуть постарше меня издеваются. Беднягу связали так, что он стал похож на ветчину в сетке, и пороли плеткой и чем-то вроде теннисной ракетки. Я сразу вспомнил Учителя, но тут все выглядело жестче — перец с плеткой подходил к делу серьезно. Зад у пацана светился, как красный сигнал светофора, а по тому, как бедняга выл и рыдал, становилось ясно, что удары по яйцам — это не игра на камеру.

Потом оператор стал обходить вокруг несчастного, чтобы зрители нечего не пропустили, и у меня кишки скрутило. Я узнал родинку у пацана на боку. Форма у нее была особенная — как галочка на полях школьной тетради или летящая птица. Такую я уже видел раньше. У Кита.

Его лицо успело попасть в кадр прежде, чем я зажмурился. Если бы я мог еще и уши зажать! Меня колбасило так, будто я сам корчился на экране. Я ничего не понимал. Куда подевался тот любящий спонсор? Неужели Ян продал Кита кому-то другому? Зная, что с ним будут делать такое? Хотя... Какая Яну разница, если ему хорошо заплатили.

Слушать, как мучают Кита, было невыносимо. Этот гад, что его бил, еще и ржал над парнем и глумился по-всякому. В общем, я сделал все, чтобы фраер поскорей от меня отвязался. Отказался от чаевых и выскочил из кабинки, как будто за мной гнались привидения — точнее одно знакомое привидение. К счастью, больше фильмов с участием Кита я не видел. Хотя пересмотрел всякого дерьма за время в "Дыре" немало.

Бег. Дания

Я никогда раньше не был во втором корпусе, но нашел девчачью комнату почти сразу. По огромному плакату на двери с надписями на нескольких языках: "Парни, здесь вам ничего не обломится. Секс-фри зона". Помещение было не больше того, что занимали мы с сирийцами, но стояло там только две кровати — аккуратно заправленные и украшенные пушистыми подушечками и сердечками. И ванная у девчонок оказалась отдельная — очень удобно, когда беглому волхву надо срочно поссать и смыть грим.

В шкафу у одной из кроватей нашлись мой свитер и чистая футболка. Под махровым халатом на сцене я вспотел, как мышь. Майка противно липла к спине, и я уже начал мерзнуть. Так почему бы не одолжить кое-что у девчонки, которая не постеснялась спереть свитер у меня? Куртку я занял у Глэдис — черную, типа унисекс. Еще прихватил открытую пачку печенья со стола и оставил там записку: "Прости, Мила, но мне лучше уйти. Я взял у вас кое-что из одежды. Валите все на меня, вам выдадут новую. Не волнуйся, со мной все будет хорошо. Привет Глэдис, Ахмеду и Абдулкадиру. Пикассо". Придавил бумажку ключом и захлопнул за собой дверь.

Я рассчитывал, что заваруха у спортзала отвлечет внимание на себя и даст мне время спокойно свалить. Ян ждет, небось, пока румыны притащат ему меня на блюдечке с голубой каемочкой. Может, он им еще и приплатил за это, хотя они бы и так расстарались. А я потихонечку приберу свои денежки и рвану к станции через лес. Пока там воспитатели разберутся, что к чему, буду уже на пути в Копен. О дальнейшем я пока не задумывался. Когда у тебя есть бабло, жизнь кажется сплошной дорожкой из желтого кипича.

Высунув голову из дверей корпуса, я осторожно осмотрелся. Так, по ходу, гостей развлекают в столовке, пока персонал совместными усилиями пытается подавить интернациональный бунт. Интересно, а копов вызовут? Это могло бы спугнуть Яна. Но вряд ли стоит надяться на такую удачу: в тот раз с травой Санта не стал выносить мусор из избы, может, и теперь все заметут тихо под коврик.

Озираясь по сторонам, я осторожно двинул вокруг корпуса — к своему денежному дереву. Парковку обошел стороной, прячась за кустами. Хоть Глэдис и сказала, что там чисто, я не хотел рисковать. А вот и она, заветная березка. За ней — дорога на станцию. А на обочине... знакомая тойота! Блин, Глэдис, конечно, не догадалась тут посмотреть!

Я замер на месте. Как назло, вокруг только стриженый газон — ни кустика, ни клумбы, чтобы укрыться. Пока соображал, куда метнуться, дверь со стороны водителя открылась, и оттуда вылез Ян собственной персоной. Он был слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение лица, но вот рука в кармане мне очень не понравилась. Казалось, сейчас хозяин вытащит пистолет и расстреляет меня прямо тут, на гребаной лужайке. Заскочит в машину, и ищи его потом свищи. А я буду тут остывать... пока воспитатели разберутся, кто запустил ракету в честь праздничка.

Картинка собственного трупа, всплывшая перед глазами, пробудила меня к действию. Я забил на денежное дерево — Яну теперь было ближе до него, чем мне. И рванул в лес. Заметив, что я побежал, литовец тоже перешел с шага в галоп. К счастью, густые заросли начинались тут почти сразу. Я знал, что не смогу удрать от Яна — он был в лучшей форме, сильнее и быстрее. А меня надолго не хватит — дыхалка еще не восстановилась после болезни, да и вообще — я со школы ненавидел кросс. Разве что спрятаться где-то, затаиться и переждать, как тогда, возле заправки. Но для этого надо сначала оторваться от ломящегося через подлесок, как лось, сутенера.

В общем, впервые в своей жизни я несся, как Флэш на сверхзвуковой. Перелетал через торчащие корни, бурелом и пеньки, подныривал под низко свисающие ветки, пару раз все-таки схлопотав в морду. Ноги стали свинцовыми, грудь разрывалась от недостатка воздуха, но я не оглядывался — боялся споткнуться или помереть от страху, обнаружив Яна прямо за спиной.

Внезапно передо мной открылась просека. Здесь кто-то сложил штабелями поваленные стволы. За ними виднелся участок леса, особенно пострадавший от осенней бури. Многие деревья лежали на земле с вывернутыми корнями, некоторые висели, зацепившись за ветви еще стоящих соседей.

Сзади донесся треск кустов и дикий рев: "Стой!" Я дернул вперед, будто мной из рогатки выстрелили. Но было ясно — это последний рывок. Я пер чисто на адреналине, сил уже не осталось. Штабеля стволов закрывали меня от Яна. По крайней мере, я на это сильно надеялся, когда рухнул за вывороченное корневище. Блин, еще бы не пыхтеть так! За километр же слышно...

Хотя... может, и не за километр. По ходу, Ян потерял след. Его шаги замедлились, вот он совсем остановился — ветки перестали хрустеть.

— Выходи, мелкая тварь!

Это он мне, да?

— Я знаю, что ты здесь. Лучше сам вылезай, с...чонок, тогда обещаю, я тебя сразу убью. Но если мне придется искать... — Ян добавил пару матюгов для острастки, — то я тебе сначала яйца отстрелю, а потом ствол в жопу засуну и посмотрю, откуда пуля выйдет. Давай, я считаю до трех... Не, бля, так и быть, до пяти. Раз, два...

Зашуршал опад, треснул, ломаясь, сучок. Ян медленно шел в мою сторону. Наверное заглядывал за стволы, смотрел, где я прячусь. Вот щелкнула зажигалка, потянуло дымом.

— Три. Четыре.

Голос совершенно спокоен. Он уверен, что на этот раз мне не спастись. А мне, и правда, деваться некуда. Еще немного, и Ян будет совсем рядом.

Сердце бухает в ребра часто и сильно, словно хочет перековать их на гвозди. Горло сдавило, из него сейчас хоть по-какому не выжать ни звука. Трясущиеся руки нашарили зачем-то толстый корявый сук, раздвоенный на конце. Как будто это как-то поможет: дрын против пистолета!

— Пять! — голос Яна раздался чуть не над головой. — Я иду искать!

Наверное литовец еще не разлядел меня — обросшие мхом корни торчали на высоту человеческого роста. Этот гад обходил их слева — я слышал шаги так же отчетливо, как его дыхание и шорох одежды. Руки поудобней обхватили сук, примерились к весу. У меня будет только одна попытка. Только одна.

Ноги Яна показались слева. Он увидел меня, но в этот момент раздвоенный конец палки со все дури вбился ему в колено. Литовец вскрикнул и рухнул набок. Пистолет вылетел из руки и упал на мох. Бля, у Яна, правда, была пушка! Я бросился к ней, споткнулся, проехал по земле на пузе, но пальцы сжали металл. Перекатившись, встал на колени и направил ствол на Яна.

Все заняло от силы пару секунд, но мозг успел как-то отстраненно удивиться ловкости тела: надо же, мол, как в кино! И откуда что взялось?! Для Яна все происшедшее тоже оказалось сюрпризом — очень неприятным. С перекошенной мордой он пытался приподняться, но колено, по которому я саданул, подламывалось. Левую руку он прижимал к боку, и я быстро понял, почему. Первый раз в жизни мне крупно повезло. Падая, этот урод напоролся на торчащий вверх острый сучок. Жаль, не так глубоко, чтобы окочуриться, но погнаться за мной Ян вряд ли теперь сможет.

— Что смотришь, с...ка?! — ухмыльнулся он, кривя губы. — Все равно же выстрелить не сможешь. Лучше отдай ствол по-хорошему.

Ему наконец удалось встать на одной колено, и он протянул ко мне измазанную перегноем руку. Я перехватил рукоять покрепче, стараясь, чтобы пушка не ходила ходуном:

— Не двигайся! Стой, где стоишь, или это я тебе яйца отстрелю!

— Ой, как страшно! — Ян сделал большие глаза. — Шлюха с пистолетом. Интересно, как она собирается стрелять с предохранителем?

Блин, предохранитель! Кажется, на пушках бывает такая штука. Я лихорадочно зашарил взглядом по стволу. Может, вот этот крючок сбоку? Сейчас он внизу. А должен быть как, вверху?

Ян бросился вперед, оттолкнувшись здоровой ногой. Передо мной мелькнула растопыренная пятерня. Палец автоматически надавил на крючок. Грохот оглушил, руки дернулись от отдачи, и я чуть не заехал стволом себе в лоб. А как же гребаный предохранитель?!

Что-то схватило за ногу: не знаю, попал ли я, но Ян и не думал умирать. Уже падая, я приложил его стволом по башке. Это сработало лучше выстрела. Обхватившие меня руки обмякли, я вывернулся ужом, подскочил на ноги и понесся, не разбирая дороги. Литовец в жизни бы не приехал за мной один. Наверняка, услышав выстрел, его подручные поскачут на помощь. Возможно, один из них будет прочесывать дороги на тойоте — туда мне сейчас никак нельзя. Если мне очень-очень сильно свезет, и окажется, что я таки прострелил Яну что-нибудь важное, быть может, обо мне временно забудут, чтобы подлатать шефа. Но он вернется за мной. Обязательно вернется, еще злее, чем раньше. И тогда Копенгагена будет недостаточно, чтобы спрятать меня.

Постепенно я перешел на шаг, не решаясь выпустить пистолет из рук. Полицейских сирен слышно не было — может, грибсковцы, и правда, решили, что это рванул фейерверк, или охотники вышли пострелять уток на соседнем озере. Иногда за стволами начинала мелькать лесная дорога, и тогда я сразу уходил в сторону. Раз мне даже показалось, что я видел медленно проезжающую темную машину — но тойота это была, или другая марка, разглядеть не смог. Наверное я нарезал немало кругов, прежде чем вышел наконец к железной дороге. Пушку пришлось спрятать в карман, но я держал палец на спусковом крючке. Пройдя немного по рельсам, обнаружил станцию — такую крошечную, что на платформе даже кассы не имелось. Только билетный автомат. И народу ни души.

Если Ян подстерегает меня здесь и захочет прикончить, то получится легко. Мы уже выяснили, что стрелок из меня, как из слепого снайпер. А пушка в кармане это так — соломинка подержаться.

Билет все равно покупать было не на что, так что я встал за деревьями, чувствуя, как потеет рука в кармане. Если что, выскочу на платформу прямо перед тем, как закроются двери. Влечу в вагон, и все. Знать бы вот только еще, когда придет поезд. Пойти посмотреть расписание духу у меня не доставало.

Постепенно на перроне затоптался народ — две бабульки и бухой мужичок. С Яном они явно не имели ничего общего. Наконец показалась желтая голова поезда. Я рванул в вагон сразу за бабками, прилип к окну — нет, вроде ничего подозрительного. Неужели снова повезло? Я плюхнулся на пустую лавку. Стрельба в лесу казалась нереальной, будто вырезанный из дешевого боевика кадр, который почему-то впечатался в мозг. Только тяжесть ствола в кармане убеждала — все это было. И еще царапины от веток на лбу и щеке — внезапно я почувствовал, что их щипет. Наверное, пот затек. Я снова взмок, хоть выжимай.

Поезд отсанавливался часто и постепенно заполнялся людьми. Сначала я вздрагивал, каждый раз, когда открывались двери, и пристально следил за всеми новыми пассажирами. Но постепенно расслабился, поняв, что погони не будет — по крайней мере, пока. Показалось глупо сидеть, сжимая в кармане заряженный ствол, нацеленный на какого-то студента в здоровенных наушниках. Я осторожно разжал затекший палец и вытащил руку на свет. Ладонь мелко дрожала, и я сунул ее между сжатыми коленками. "Следи за станциями, — напомнил я себе. — Надо не пропустить пересадку. Остановка Хиллерод".

Назад в будущее. Германия

Наш следующий разговор с Яном состоялся, как он и обещал, через неделю. Только мне уже казалось, что я состарился на вокзале и в видео-кабинах "Дыры", где дни были неотличимы от ночи. Я выучился легко распознавать потенциальных клиентов по взгляду, движениям и деталям одежды. Мог мгновенно вычислить конкурентов — малолетних торчков на вокзале, бледных и неестественно успокоенных, спешащих заработать на дозу до ломки; штрихеров, тусующихся возле "секс кино" и гей-клубов; леди-бойз, стоящих в мини-юбочках у метро. Мой мир сузился, как труба телескопа, на линзе которого осталось только самое грязное и мерзкое, увеличенное до мельчайших тошнотворных подробностей.

Когда меня подняли пораньше одним хмурым утром, я просто решил, что кому-то из Франкенштрейнов в лом стало подрочить. Но на воняющей прогорклым жиром кухне меня поджидал Ян, аккуратно стряхивающий пепел в чашку со сколотым краем. Я устало моргал на него, щурясь на свет. Зачем он здесь? Привел нового паренька? Но в кухне сидел только папаша Милош, на коленях которого уютно устроился сраный кот.

Ян смерил меня взглядом с головы до ног и ухмыльнулся, выпуская дым:

— Ты выглядишь, как потасканная грязная шлюха.

Я опустил глаза. Все верно. Я и есть потасканная грязная шлюха. Зачем ты меня разбудил, урод?

— Думаю, теперь ты готов меня выслушать, а, бл...дь?

Я кивнул. Слушать не сосать. Почему бы не послушать?

— Отвечай, ублюдок. Ты тут забыл, зачем нормальным людям язык?

Я понял, что разговор у нас будет тяжелый. И что Ян здесь для того, чтобы дотоптать то, что от меня осталось. Да еще и дерьмом сверху полить. Но мне уже было настолько пофиг, что я просто тупо говорил то, что хозяин хотел слышать, и послушно делал все, что мне велели. Лишь бы снова не побили. Я уже не был твердым внутри. Казалось, кожа слезла вместе с нервами, и осталось одно голое мясо, которое жрут двуногие черви. А мне не больно, потому что внутри пустота.

Жирный котяра злорадно наблюдал за моим унижением, изредка принимаясь вылизывать у себя под хвостом. Франкенштейн тоже не сводил с меня заинтересованного взгляда, и, хотя не понимал, конечно, ни слова, явно тащился от бесплатного спектакля — у него чуть слюни на майку не капали.

Под конец удовлеворенный моей покладистостью Ян спросил, посмеиваясь:

— Ну что, Денис-пенис, хочешь ко мне вернуться?

Я не думал, что он это серьезно, но покорно ответил, как меня только что научили:

— Да, хозяин.

Ян обернулся к Франкенштейну и коротко прокомментировал мой ответ по-немецки. Оба заржали.

"А что, — дошло тут до меня. — Милош вполне мог бы меня отдать. Наверняка он на мне уже успел срубить бабла больше, чем литовцу заплатил. Столько он никогда уже не заработает — я теперь не новичок, иду по цене остальных пацанов. Неужели Ян, и правда, хочет забрать меня обратно?! Неужели я смогу вернуться и снова увидеть Асю?!"

— Тогда попроси меня хорошенько, — Ян откинулся на спинку стула и с удовольствием затянулся. — Давай, покажи, чему научился у моих румынских друзей.

Я выбросил Асю из головы, как несбыточную мечту. Опустился на колени и сделал то, чего хотел хозяин. Теперь я мог делать это механически, не задумываясь и не напрягая мышц. Дело привычки и техники. Я даже мог изобразить увлечение процессом — почти искреннее.

— Зачет сдал, — наконец удовлетворенно кивнул Ян, застегивая ширинку. — Так и быть, заберу тебя с собой. Не пропадать же такому таланту в вокзальном сортире. Но смотри, — внезапно он притянул меня за ворот футболки, и тлеющий кончик почти докуренной сигареты оказался в миллиметрах от моего глаза, — еще раз взбрыкнешь, еще раз на тебя хоть кто-то пожалуется, и все! Тебе даже могилу рыть не придется. Я тебя на паззл разрублю и по кусочкам в канализацию спущу — никто не соберет. Ясно?

— Да, хозяин, — заученно отчеканил я, стараясь не моргать.

На этом Ян счел мою дрессировку законченной.

По возвращении на квартиру он первым делом велел Бобику обрить меня наголо — чтобы не дай бог не занес в гарем вшей. Я и в самом деле в последние дни неслабо почесывался. Потом меня час отмачивали под горячим душем. Бобик проконтролировал результат, печально поцокав языком над моими ссадинами и синяками. Потом выдал чистую одежду и даже белье. Старые тряпки отправились прямиком в мусорный контейнер. Удовлеворенный результатом, немец запустил меня к остальным.

Мне показалось диким, что в комнате со времени моего отсутствия ничего не изменилось. Но ведь для спящих здесь ребят прошла всего лишь неделя, а не целая жизнь, как для меня. Мой матрас еще никто не успел занять, кто-то только аккуратно накрыл его одеялом. И Асин... Он тоже пустовал.

Растолкать Ленку было делом нелегким — она спала, как вампир в гробу — чтобы разбудить, надо кол загнать в сердце.

— Денис?! — голубые глаза удивленно распахнулись. — Господи, откуда ты?! Что случилось с твоими волосами?!

Вот нашла по чему убиваться!

— Где Ася? — перешел я сразу к делу.

— А она разве не с тобой? — удивилась Ленка, заглядывая мне за спину, будто девочка могла прятаться там.

— С чего ты взяла? Ты о чем?

— У-у, какие синячищи, — Ленкины глаза стали еще больше, когда она рассмотрела мои руки. — Ой, и на шее...

— Так что там с Асей? — я легонько тряхнул ее за плечи.

— Ну так... — девонка тряхнула растрепанными со сна волосами, — она же вместе с тобой исчезла. Вот все и решили, что вы вместе. А где — про это нам ничего не сказали. Прошел только слух, что на тебя с Асей клиент пожаловался. Мы уж думали, что Ян вас... — она замолчала, покосившись в сторону матраса Диди. Тот дрых, накрывшись с головой одеялом, так что наружу торчали только розовые пятки. Странно, да? Сам черный, а пятки розовые.

— Так где ты был? — Ленка подавила нервный зевок. — Тебя что там, били? И где тогда Ася, раз она не с тобой?

Да, вот именно это мне и хотелось бы узнать. Я встал и подошел к двери. Осторожно постучал. Еще раз.

— Чего тебе? — осведомился Саша, открывая.

Он смачно грыз яблоко, от вида которого у меня бы обычно слюнки потекли, но теперь мне было не до жратвы.

— Можно Яна? — спросил я, глядя в пол. — Мне нужно с ним поговорить.

— Поговорить? — по голосу я понял, что Саша ухмыляется. Наверное Ян уже сообщил, как прошла наша последняя беседа. И чем закончилась.

— Да, — я рассматривал ботинки охранника. Каблуки на них были выше, чем на обычной обуви, чтобы компенсировать недостаток роста. К тому же так было больнее — тому, кому доставались пинки. — Пожалуйста.

— Я спрошу, — смилостивился Саша и закрыл перед моим носом дверь.

Не знаю, почему Ян согласился. Может, ему не терпелось снова увидеть, как я буду унижаться перед ним. Может, он и сам хотел поскорее завершить эту историю, скормив мне последнюю горькую правду. Так или иначе, Саша снова открыл дверь и отвел меня в комнату, где обычно ночевал хозяин, если оставался на квартире.

Ян развалился на кровати с ноутом на животе.

— Чего тебе? — спросил он, когда Саша убрался на свой пост в зале. — Не терпится отсосать?

Я пропустил оскорбление мимо ушей.

— Где Ася? Вы же обещали не трогать ее, если я буду, — сглотнул, но слюна будто кончилась, стенки горла болезненно сомкнулись, — хорошо себя вести.

— Я ее и не трогал, — пожал плечами Ян, хмурясь на что-то на экране.

— Тогда где она? Ребята сказали, что ее нет с того дня, как вы... — мой голос затих под тяжелым взглядом Яна. Наконец-то он оторвался от своего компа, но я этому был вовсе не рад.

— Вот что забавно, — задумчиво протянул литовец. — Про Кудряшку ты спрашиваешь, а про Кита нет. С дружком своим ты сосался, а интересуешься девчонкой, которая в твою сторону даже не смотрела. Что бы бедный старина Кит сказал на это, а?

У меня спина похолодела до самого копчика. Откуда он вообще знает?.. Неужели Ася проболталась? Или еще кто-то из ребят тогда не спал?!

— А что с Китом? — тихо просил я. Перед глазами беззвучно замелькали кадры из порнофильма: плеть, "ракетка", веревки.

— Не-ет, два вопроса — многовато будет, — рассмеялся Ян. — Ты пока только на один ответ настарался. Давай, решай, про кого ты хочешь узнать. Ну?

И я выбрал Асю.

Больше всего я боялся, что хозяин запродал ее цыганам вроде Милоша, и что она стоит теперь на какой-нибудь станции метро рядом с нариками или сидит в машине у клуба для натуралов. Но Ян сказал, что просто отдал Кудряшку в, как он выразился, "другой филиал фирмы", потому что понял, что вместе мы работаем хуже, чем по отдельности. Разделить нас оказалось, очевидно, проще и дешевле, чем ломать обоих. Поэтому Ян ограничился мной.

Я вернулся в комнату с матрасами, как оплеванный. С одной стороны, здорово было знать, что Асе ничего не угрожало — кроме, конечно, обычного траха. С другой... я чувствовал себя сидящим по горлышко в дерьме, и вроде как залез туда сам. Добровольно и в слепой вере, что делаю благое дело. Черт бы побрал Кита! И Асю вместе с ним! Почему я вообще должен из-за них мучится? Кто они мне такие?! И вообще, пошли они все... стройными рядами.

С того дня я ни с кем больше по-настоящему не общался. Мог перекинуться парой слов по необходимости, но как только чувствовал, что парень или девчонка ко мне потянулись, тут же отталкивал их какой-нибудь грубостью или обидной шуткой. Я все больше молчал, держался сам по себе, и постепенно меня оставили в покое. Решили, что чердак у меня слегка съехал после недельных "каникул" х...й знает у каких извращенцев, и лучше не трогать "психа", чтобы совсем не слетел с катушек. Это меня очень устраивало. Я бы лучше сдох, чем рассказал кому-то, что мне пришлось пережить. Даже таким же шлюхам, как я сам.

Копенгаген. Дания

Центральный вокзал в Копене оказался огромным и шумным. Я постарался как можно скорее смотаться оттуда — чувствовал себя все время так, будто меня пытаются снять.

Поток людей подхватил меня и понес через дорогу. Мимо ждущих такси и луна-парка, из которого доносились грохот аттракционов, визги и счастливый детский смех. Через площадь с огромной наряженной елкой и ратушей. По широкой пешеходной улице, украшенной гирляндами и висящими над головами прохожих светящимися алыми сердцами. В ранних сумерках все вокруг сияло и мигало разноцветными огоньками. Витрины магазинов казались золотыми кораблями и замками, набитыми сокровищами. Толпы людей с озабоченными лицами сновали туда-сюда, спеша купить последние подарки и украшения к празднику. Иногда вспотевшие, обвешанные яркими пакетами тетки и дядьки парковались в кафешках или сваливали покупки прямо на мостовую, чтобы послушать уличных музыкантов.

Мне нравилась эта суматоха, возможность просто плыть по течению, не думая ни о чем, чувствуя себя частью огромной безликой толпы. Я глазел на витрины, заходил в магазинчики и лавочки — просто так или чтобы погреться. Сидел на плетеных стульях, выставленных на улицу у кафешек, закутав ноги теплым пледом. Делился Милиным печеньем с голубями и подпевал косящему под эмо пареньку, бацающему хиты "Токио хотел" на гитаре.

Когда ноги совсем стали отваливаться, я забрел в церковь — огромное красное здание с двумя башенками, острыми шпилями и арочными окнами. Внутри было тепло и пусто, ряды деревянных лавок тянулись к алтарю, украшенному сатуями и картиной с замотанными в разноцветные простыни мужиками. Я тихонько уселся на скамью поближе к двери, забился в угол и вытянул уставшие ноги. Высокая спинка скрывала меня с головой. Толстые стены отсекали уличный шум. Отличное место, чтобы передохнуть и спокойно подумать.

Рука сама собой легла на оттягивающий куртку ствол. Надо решать, что с ним делать. И как мне быть вообще. Может, просто выкинуть пушку в канал? Вон их тут полно. Или продать черножопым? Пистолет наверное дорого стоит. Только что, если они мне вместо бабок заплатят кирпичом по башке? Или окажутся ботаниками-студентами и вызовут копов?

Но не могу же я все время таскать ствол в кармане? Вдруг там что-то сработает, и я себе, правда, яйца отстрелю или пальну случайно в кого? Вон я даже в магазинах все боялся, что меня пихнут или придавят неудачно. А что, если копы меня снова заметут, когда я стащу жратву в супермаркете, и навесят ограбление? И вообще, мало ли кого Ян из этого пистолета замочил, а мне теперь отвечать?

Кстати, о Яне. После того, что я с ним сотворил, он меня из-под земли достанет. Даже если ему придется детской лопаткой ее до самого ядра перекопать и через сито просеять. Так что тут вариантов может быть только два — либо он уроет меня, либо я его. Ахаха, очень смешно. Я даже не знаю, есть ли в гребаной пушке еще патроны. Если повезет, там остался один — пустить себе в лоб. Вот только одна проблемка мешает — помирать мне совсем не хочется. А жить, все время трясясь от страха и оборачиваясь через плечо, хочется еще меньше. Получается, выход тут один. Нет, не прикончить Яна. Этого мало. Окочурится он, за мной может прийти Ева, Саша или еще кто — они же все повязаны. Нет, надо разделаться со всеми и сразу, одним махом.

Я вспомнил рассказ Милы о том, как накрыли Копенгагенский бордель, где ее держали взаперти. Кто-то стукнул копам, они взяли квартиру под наблюдение, дождались, когда там появится хозяин, и ворвались в хату в лучших традициях америкосовских боевиков. Такое решение проблемы меня бы вполне устроило. Машину Ян пока не поменял. Вдруг и ребята на ферме еще остались? Может, хозяин был уверен, что страх перед ним заткнет мне рот? Может, он даже узнавал обо мне у копов, и знает, что я молчал? Блин, тогда выходит, если быстро метнуться... Яну-то сейчас не до гарема, здоровье замучило. Его, небось, зашивают где-нибудь.

Вот только... Сам я в полицию пойти не могу. Представляю, подгребаю я такой к копу на улице, лопочу чего-то на ломаном английско-немецком, достаю из кармана ствол... Если я этот эпизод переживу, то точно не переживу блондинистую переводчицу на экране, с которой мне, небось, придется общаться в допросной. И вообще, пока наконец до местных ментов дойдет, что к чему, там ферма эта быльем порастет, и труба обвалится. А меня снова сошлют в Грибсков, прямо Яну в руки.

Нет, если уж сливать литовский бизнес, то делать это быстро и четко. И один я тут не справлюсь. Мне нужен человек, который знает систему. И понимает, о чем я говорю.

Я вышел из церкви, но болтался по улицам еще часа два, прежде чем решился попросить телефон. Девчонка со скандинавскими, почти белыми волосами, как раз закончила трещать в трубку — наверное обсуждала шоппинг с какой-то подружкой. Я подошел к ней, состроив морду кота из "Шрека":

— Телефон. Ринге. Вихтиг. Плиз?

На этом мой словарный запас иссяк, но датчанка уже протянула мне мобильник. Я быстро набрал номер Ника — чтобы не передумать. Конечно, цифры давно смылись с руки, но я выучил их наизусть — просто так, на всякий случай. С каждым долгим гудком сердце подпрыгивало и пропускало удар, а когда я наконец услышал голос студента, затарахтело, как тележка, которую столкнули с лестницы.

— Ник? — начал я несвоим голосом. — Это Денис. Ну, из СИЗО. То есть сейчас я не в СИЗО, а...

Тут до меня дошло, что я вовсю общаюсь с автоответчиком. Блин, ну значит не судьба. Я вернул девушке трубку и пошаркал прочь, стараясь не натыкаться на людей. Не знаю, наберусь ли я храбрости позвонить снова. С чего я вообще взял, что Ник станет помогать? Может, он вообще уже обо мне забыл. Может, у него каникулы. Вон, рождество на носу. И вообще. Студент в Эсбьерге, а я где?

— Хэлло! Хэлло, ду!

Я не сразу сообразил, что крики сзади относятся ко мне. Обернулся, а блондинка бежит за мной, оскальзываясь в своих меховых ботиночках, и телефоном машет:

— Дэ тиль дай!

Сунула мне в руку мобильник, на экране светится номер Ника. Он перезвонил. Выходит, я все сделал правильно?

— Але, — говорю осторожно, будто боюсь, что снова наткнусь на запись.

— Денис? Ты где?

Блин, значит он прослушал автоответчик.

— В Копенгагене, — внезапно я совсем осип. Ну что я ему скажу?! Как объясню?!

В трубку немного подышали.

— Тебе нужна помощь?

Вот так просто. Ну давай, скажи это. Признай наконец, что ты в глубокой жопе, и хочешь, чтобы тебя вытащили оттуда. Желательно одним куском.

— Да, — я едва слышу сам себя, но Ник на том конце все понимает.

— Можешь рассказать, что случилось?

Я молчу. Просто не знаю, с чего начать. И как объяснить, чего хочу.

— Денис, тебе придется дать мне хоть что-то. Я должен знать, ради чего брошу свою девушку наедине с оберточной бумагой и горой коробок, и помчусь через всю страну к мальчишке, которого видел всего однажды в камере предварительного заключения. Итак?

— Э-э... у меня в кармане пистолет, — выпаливаю я, не задумываясь. Он приедет?! Неужели он, правда, приедет?!

— Это шутка, да? — Голос Ника звучит сердито. — Неудачно ты прикололся, потому что...

— Это не шутка! — теперь уже злюсь и ору я. — У меня в кармане ствол, и я уже стрелял из него сегодня, ясно?! В человека! Тебе смешно?!

В трубке молчание. Я тут же жалею о своих воплях. Истеричка! Что, если студент теперь застремается и бросит трубку? Блин!

— Ты в полиции? — звучит Ник как-то подавленно, даже виновато.

— Нет, на какой-то улице. С магазинами.

— Денис, я... — в телефоне что-то шуршит. Парень снова замолкает, но хоть отбой не нажал, и то ладно. Потом говорит очень серьезным голосом. — Я должен предупредить тебя. Если ты хочешь, чтобы я помог, тебе придется все мне рассказать. Но я не смогу сохранить это в тайне. Я не священник, я социальный работник. Скоро им буду.

— Ты приедешь? — этот разговор вымотал из меня все силы. Хотелось сесть на землю прямо тут, посреди улицы.

— Да. Но дорога займет часа четыре, на дорогах пробки. Где мы встретимся?

Я пожимаю плечами — как будто студент был способен меня видеть.

— Может, на вокзале? Ты ведь знаешь, где он?

— Только не на вокзале, — быстро говорю я.

— Тогда в Макдональдсе? — предлагает Ник. — В том, что напротив Тиволи?

— Что такое Тиволи? — спрашиваю устало.

— Парк развлечений. Рядом с вокзалом.

Блин, дался ему этот вокзал!

— Ладно.

— Будь там в... — Ник явно смотрит на часы, — примерно в десять. Я перезвоню, когда буду подъезжать.

— Это не мой телефон. — Я оглядываюсь на девчонку, отошедшую от меня на безопасное расстояние и, по ходу, размышляющую, не забить ли ей вообще на трубку и дать деру. Наверное не привыкла, чтобы в мобильник так орали.

— Тогда просто дождись меня, — просит Ник. — Жди и не делай глупостей, понял, Денис?

Пришлось пообещать. Хотя глупости, по ходу, меня находят сами.

Бегемот. Германия

Время сразу после возвращения к Яну было для меня самым тяжелым. Думаю, я бы сорвался и наглотался чего-нибудь, как Борька, если бы не Бегемот.

Когда меня привезли к нему в первый раз, я с трудом подавил желание отпихнуть шофера и выскочить за дверь. Встретивший нас фраер мог бы состязаться за звание самого жирного человека в мире. Пузо у мужика свисало ниже колен, хоть он и маскировал его толстым халатом. Шея исчезла под огромным подбородком, лежащим прямо на груди. Будь коридор квартиры чуть поуже, бык просто застрял бы в нем, как пробка в горлышке. Так что мой страх был вполне оправданным: если эта туша решит прилечь на меня, то я стану похож на раздавленного колесом лягушенка.

Наверное жирдяй почувствововал, что мне не по себе. Стыдливо сунул шоферу деньги, выставил его за дверь и улыбнулся — будто извинялся передо мной за все это. А потом сделал приглашающий жест рукой и пошаркал вглубь квартиры. Двигался он медленно и с большим трудом. Я тихонько топал за ним, оглядываясь по сторонам. Жилище толстяка было небольшим, но уютным и очень чистым. Похоже, к нему приходила убираться домработница. Сам он наверное в последний раз нагибался до пола киллограм сто тому назад.

Фраер добрался наконец до спальни с широченной кроватью. Шелковое покрывало в рюшечках, гора подобранных по цвету подушек — очень мило. Толстяк рухнул на постель, тяжело дыша и хлопая на меня грустными темными глазами. Его черты давно расплылись в бледную перезрелую грушу, но сохранили мягкость и наивную доброту, делавшие физиономию привлекательной, несмотря на весь жир. Я легко мог представить человека с таким лицом выпекающим булочки с повидлом для детсадовцев или возящим бабулек по парку в кресле-каталке. Хотя вот с детсадовцами я, пожалуй, хватил лишку, да.

— Ви хайст ду? — спросил, отдышавшись, жирдяй.

— Денис.

— Майн наме ист Бенедикт.

Я сразу окрестил его про себя Бегемотом. Толстяк все смотрел на меня и трындел о чем-то бархатным печальным голосом. Я нефига не понимал, но меня напрягал треп. Я что сюда пришел выслушивать про его тяжелую жизнь? А потом время кончится, и этот же симпатяга нажалуется на меня Яну. Я стану крайним и буду виноват, что не успел найти фитюльку во всех этих жировых складках. Нет уж, пусть он свою домработницу проблемами грузит, а мне пора делом заняться.

Когда я стал решительно раздеваться, фонтан Бегемота иссяк. Он просто сидел в ах...е и пялился на меня круглыми глазами. Я залез на кровать и принялся стягивать с фраера халат. Прикольно, но он даже слегка сопротивлялся, будто это я собирался его поиметь, а не он меня. Под халатом все оказалось не так уж страшно — в конце концов, толстяк недавно мылся и даже пах парфюмом. В общем, я сделал все сам. Бегемот оказался скорострельным. Отработал я его за четверть часа, а куда остальное время девать? Заказал-то он меня аж до десяти. Но хозяин-барин.

Я хлопнулся рядом с ним на подушку и спрашиваю:

— Вас воллен зи?

Бегемот давай снова бормотать и гладить меня — осторожно так, будто я хрустальный. Я не люблю, когда меня трогают, но пришлось терпеть. Бегемот же от процесса тащился так, что у него от вздохов аж сиськи с подбородками тряслись, и в зобу все спирало. Мне его, если честно, даже жалко стало. По ходу, страдал мужик от жуткого недотраха. И другого выхода, как штрихеров покупать, у него не было. Насчет того, что Бегемот мог бы выбрать мальчика постарше, я тогда не задумывался. Кому-то нравятся блондинки, кому-то парни в коже, а кому-то малолетки. Это в порядке вещей.

В общем, когда толстяк наконец насмотрелся и натрогался, он на радостях вытащил из шкафа здоровенную коробку конфет и стал мне их скармливать прямо в кровати. Я обнаглел и попросил у него колы. Он в кухню полетел, будто с него сразу центнер весу свалился. Припер мне не только колу, но еще и гору пирожных. Я все это потребил — надо же спасать человека! Бегемот сидел рядом, смотрел мне в рот и иногда робко протягивал салфетку — отереть со щек крем и сливки. Я же завладел пультом и щелкал каналами огромной плазмы, висящей прямо напротив кровати. Потом поплескался в душе и свалил.

Через несколько дней меня привезли к Бегемоту снова. Потом еще. И еще. Он стал моим постоянным вторничным клиентом. Я быстро расчухал, что позволять ему себя щупать вовсе не обязательно. Он сам спросил, нравится ли мне это, а я ответил: "Нет". И все — он больше пальцем ко мне не притронулся. Скис поначалу только. Я хотел объяснить, что это типа не личное, мне не его именно прикосновения противны, а вообще. Но слов, как всегда, не хватило. А Бегемот ничего, пережил.

В итоге встречи наши проходили так. Сначала я делал то, зачем пришел. Это было легко — Бегемот хотел многого, но почти ничего не мог. Потом толстяк накрывал мне поляну — видать, мучило его, что я такой худенький, хотел уравнять разницу в весе. Подперев подбородок пухлыми ладошками, Бегемот смотрел, как я жру, и радовался так, будто каждая ложка мороженного или кусок пиццы отправлялись напрямую в его собственный желудок. Очистив тарелки, я заваливался в кровать, и мы вместе смотрели какую-нибудь тупую комедию или мультики. Крокодил Данди, шпрехающий по-немецки — это жесть. Бегемот даже раздобыл икс-бокс, и мы резались в "Кол оф дьюти" прямо с кровати.

Может, он скучал по семье. Или просто по возможности с кем-то поговорить, почувствовать рядом чье-то тепло. Мне кажется, Бегемот был очень одиноким. Не знаю, выходил ли он когда-нибудь на улицу. Подозреваю, что продукты ему закупала та же домработница. Зато мы часто спускались в небольшой бассейн в подвальном этаже дома. Жильцы могли резервировать его у консьержа, так что Бегемот знал, что нас там никто не побеспокоит.

Он величественно спускался в воду в своих огромных семейных трусах и начинал плавать кругами, пофыркивая, как настоящий гиппопотам. Если я правильно понял, эти процедуры прописал ему врач — в воде толстяк становился гораздо легче. Это было единственное место, где он мог более-менее свободно двигаться. Я нырял вокруг него, брызгался или просто лежал на дне, глядя, как надо мной проплывает огромная бледная туша, колыхаясь раздутыми семейниками. Не знаю, что Бегемот говорил консьержу. Может, что присматривает за племянником. Проблем у меня, по крайней мере, никогда не было.

Эти вторники постепенно стали для меня чем-то вроде выходного. Рядом с Бегемотом я мог расслабиться и свободнее дышать. Он от меня ничего не требовал — после выполнения обязательной программы. Я мог действительно притвориться племянником на каникулах. Мог нажраться от пуза. И даже притащить в гарем кое-какое чтиво.

Бегемот сам стал покупать мне комиксы на немецком — не знаю, может, решил, это как раз то, что нужно мальчишке моего возраста для полного счастья. Я, конечно, почти не понимал текст, но картинки говорили сами за себя. Флэш, бегущий наравне с гоночной машиной. Или Человек-Паук, сражающийся с Зеленым Гоблином. В первый раз я спрятал яркий журнал под курткой, спокойно пронес его в нашу комнату и устроился читать на матрасе. В одно мгновение над моей башкой склонились еще три. Ленка, Баптист и Манюня трещали наперебой:

— Это что такое? Комиксы? Спайдермэн? Откуда? Где ты его спер?

Голов было бы, явно, больше, если бы остальных ребят не развезли по клиентам. Я попытался закрыться подушкой, но на меня тут же посыпались разноголосые "дай почитать". Не успел я ответить, как мой матрас стал полем жаркого боя: троица никак не могла разобраться, кто был первый в очереди на Человека-Паука.

— Да заткнитесь вы уже! — не выдержал я наконец. — Вот Саша щас на ваш ор припрется и все отберет. Тогда вообще никому ничего не достанется.

Ребята притихли, виновато переглядываясь.

— А у меня смотри, что есть, — вдруг просиял Манюня и выудил из кармана карамельку в жеваной бумажке. — Взнос за первую очередь, — конфетка легла на выпускающую паутину ладонь Спайдермена.

— Ха! Нафига ему твой леденец обсосанный? — Баптист торжествующе задрал штанину и вытащил из носка... косяк. — От сердца отрываю, — шмалево опустилось в руку Человека-Паука. Парень победно оглядел сникших соперников и потянулся к комиксу. — Ну что, я первый читаю?

— Подождите! — Ленка вскочила на ноги, бросилась в свой угол, зашебуршала там. — Вот, — она метнулась обратно, зажимая что-то в кулаке.

— Тю-ю, гандон, — презрительно скривился Баптист. — Их Саша на выходе и так выдает. Бесплатно.

— Он не простой, — чуть не плакала Ленка, дрожа губами. — Клубничный. Очень вкусный, правда. Как жвачка.

— Ладно, — сжалился я. — Давай сюда резинку. В общем так, — я обвел глазами своих первых покупателей. — Баптист первым будет. Потом Лена. А после ты, Манюнь.

— А чего я последний? — набычился паренек. — Моя конфета тоже с клубничным вкусом, между прочим.

— Девочкам надо уступать, тебя не учили? — срезал я.

— Ну, кто тут больше девочка, это еще спорный вопрос, — съязвил Баптист.

И чуть в морду не схлопотал. Я вовремя выставил перед ней драгоценный журнальчик.

— Вопрос исчерпан. А если кто наперед своей очереди полезет, комикса не получит. Ясно?

Народ послушно закивал.

— А теперь читать не мешайте.

Так оно и пошло. Каждый вторник я проносил очередной выпуск под круткой, сначала просматривал его сам — уже по второму разу, первый раз мы читали вместе с Бегемотом. А потом продавал соседям по "общаге" очередь. Поразительно, насколько выгодным оказался книжный бизнес! За свежий комикс я мог получить почти все: от колес до кружевных дизайнерских трусиков, если б они мне, конечно, понадобились. Когда стало слишком жарко ходить в куртке, я стал прятать журналы за пояс джинсов и прикрывать футболкой. И заказывать Бегемоту выпуски заранее. Постепенно к комиксам присоединилась манга, вроде "Наруто" и "Стального алхимика", которых я добывал по просьбам трудящихся.

Библиотечное дело так бы наверное и процветало, если бы однажды какая-то черная душа не сп...здила мангу из-под подушки у Диди. Вернувшись с выезда, парень обнаружил пропажу и устроил грандиозный шмон. Журнал как сквозь землю провалился, но подозрения сразу пали на Баптиста. Все знали, что лопоухий задвинут на "Алхимике", и что он стоял на очереди следующим. Диди был единственным из нас, кто читал по-немецки, но делал это жутко медленно, чуть не по складам — видать, слишком часто школу в свое время прогуливал. Вот и стало Баптисту невтерпеж узнать, найдут ли братья Элрики философский камень.

В общем, наш черножопый читатель налетел на лопоухого, как Гнев на Эда. Махач пошел эпический. Не знаю, может, Диди думал, что из жопы у Баптиста мангу вытрясет, но если бы на звуки битвы в комнату не влетели Саша с Бобиком, лопоухий бы точно неделю работать не смог. Разборку нам устроили грандиозную. Комикс всплыл в туалетном бачке — тщательно запакованным в пластик. Очевидно, гад Баптист собирался совместить приятное с полезным. Я уже давно подозревал, что он тайком дрочит на Альфонса. А тут такой облом.

Влетело не только драчунам. Я тоже попал под раздачу. В дело посвятили Яна, и он долго орал на меня: мол превратил приличный бордель в избу-читальню, распространял опиум для народа. Про опиум я вообще не понял. Если кто у нас и распространял, так тот же Баптист — колеса и трава у него всегда были. В общем, тягу к чтению Ян у меня тогда не отбил, ограничился ребрами, но с тех пор ни манги, ни комиксов я больше на хату не таскал. А старые выпуски Бобик реквизировал — они потом их с Сашей зачитали до дыр.

Макдональдс. Дания

В Макдональдс я приперся уже в половине десятого. Пришлось спросить время у какого-то чувака, таскавшего на запястье будильник размером с кремлевские куранты.

Народу внутри оказалось немного. Я забился в угол потемнее и уселся так, чтобы хорошо просматривался вход, и чтобы меня не было заметно с улицы через окно. Макдак пропах жареной картошкой и бумажными котлетами. Меня от запаха еды мутило, хоть и не жрал целый день ничего, кроме печенья.

Блин, неужели я сам загнал себя в ловушку? Неужели мне все сейчас придется рассказать? Зачем я вообще сижу здесь? Можно же просто подняться и уйти — пока еще не поздно. А что потом? А потом... Не знаю. Свалить из этой гребаной Дании на х...й. Потеряться. Слиться. Стереться. Ага, спать по стройкам, таскать сосиски в супермаркетах и сниматься на вокзалах, да? Ты же только это и умеешь, Денис, лучше честно признайся! Так и будешь жопу за полтинник подставлять, пока тебя не выловят в какой-нибудь местной Шпрее, раздутого и поеденного рыбами. Несчастный случай на работе, мля! Яну даже пулю тратить на тебя не придется.

Так я промучился целую вечность, прежде чем хохолок Ника наконец вплыл в Макдональдс вслед за шапками каких-то черножопых. Парень подошел к стойке, озираясь по сторонам, и вся забегаловка осветилась — такой фонарь сиял у него под правым глазом. Жесть! Никак недовольный клиент оставил отзыв в жалобной книге?

Я не собирался облегчать студенту задачу и молча скрючился за своим столиком, прикрыв ладонью лицо. С...ка я, конечно. Человек из самого Эсбьерга ко мне приехал. Вот и пусть уезжает к еб...ням. Меня тут нет.

— Денис? — Все-таки вычислил он меня, Ник. Присел на стул напротив. — Привет. Хорошо выглядишь.

Это он о моих выцветающих фингалах? Или в том смысле, что я больше не загибаюсь от воспаления легких, и щеки отлипли от зубов?

— Привет, — бурчу. — Вы тоже прям цветете.

— А-а, — студент невольно пощупал заплывший глаз. — Я боксом занимаюсь. Не очень серьезно, но иногда езжу на соревнования. Вот, памятка осталась с последних.

— Кто победил? — на самом деле мне пофиг, но надо же что-то сказать. Блин, насколько проще быть немым!

— Лучший, — усмехнулся Ник. — На этот раз им оказался не я.

Ну вот и нашлось у нас что-то общее.

— Кстати, мы вроде на ты перешли.

Когда это? А, это он про то, что я орал тогда по телефону.

— Давай уж продолжим. Ты ел?

Я мотнул головой. В горле опять защекотала тошнота.

— Я не успел ничего в топку кинуть перед отъездом, — сообщил Ник, поднимаясь. — Что тебе заказать?

— Ничего не надо.

— Да брось, я не обеднею, — студент выжидающе смотрел на меня.

— Я, правда, не хочу.

Блин, ну как ему объяснить?!

— Ладно, сейчас я быстро что-нибудь возьму и сразу обратно. Окей?

Он встал в очередь, а я прикрыл глаза и нащупал через куртку ствол в кармане. На миг представил, как вскакиваю, вытаскиваю его, направляю на парней в макдаковской униформе у касс и ору что-то вроде: "Хенде хох, мазафака!" Набиваю карманы деньгами, скачу к выходу. Бледный студент пытается меня остановить, и я проделываю в нем дымящуюся дыру.

Странный он все-таки, этот Ник. Одевается, как панк. Ходит покоцанный, как гопник. Говорит, как школьный учитель. Бросил все и приехал в Копен, чтобы встретиться с пацаном, который, возможно, только что кого-то пристрелил. А он не боится, что я вообще не в адеквате? Что вдруг начну палить во все без разбору? Он кстати про пушку даже не спросил еще. Зато про пожрать спросил. Может, это у студента чердак съехал, а не у меня?

Тут Ник подволок к нашему столику заваленный хавчиком поднос. Это что, в него все влезет? Пайка же размером с Бегемотову! А студент вроде в весе пера выступает.

— Это тебе, — он поставил передо мной огромный стакан с колой. — Аппетит проснется, присоединяйся. Мне все равно одному все не съесть, — и накинулся на бургер.

Я понял, что в горле у меня давно пересохло, и жадно присосался к соломинке.

Ник лопал, я молчал, иногда закидывая в рот кусочки картошки — чисто, чтобы составить компанию. Не хотел ломать ему кайф. И вообще не знал с чего начать. А он... Может, был слишком вежливым, чтобы спрашивать с набитым ртом: "Так кого ты там укокошил, парень?" А может, сам не знал, с какой стороны за меня взяться, практикант недоделанный.

Когда с подноса исчезла примерно половина гамбургеров, Ник отвалился на спинку стула, вытерся салфеткой и выжидающе уставился мне в глаза:

— Пистолет еще у тебя?

— Ага, — я сунул руку в карман. — Показать?

— Ты спятил? — он аж на стуле подпрыгнул. — Не здесь же! Откуда он вообще у тебя?

— Отобрал у козла, который хотел меня убить.

— Кто-то из Грибскова? — прищурился Ник. — Поэтому ты сбежал оттуда?

— Почему ты решил, что я сбежал? — прищурился я в ответ. — У нас каникулы.

— Я звонил туда, — спокойно пояснил студент. — Мне рассказали, что ты устроил драку и сбежал. Пистолет был у кого-то из тех, с кем ты сцепился?

Внезапно у меня ледышка из колы в горле застряла:

— Ты рассказал им про меня? Рассказал, где я?!

— Нет.

Уфф, у меня аж яйца вспотели. Ян уже нашел меня в Грибскове, значит, может найти и снова. Если кто-то не будет держать язык за зубами.

— Ник, пожалуйста, никто не должен знать, где я! Это очень опасно! Меня уже пытались прикончить сегодня. Он ищет меня, я знаю! А когда найдет... Он сам сказал, что на паззл меня порубит и в канализацию, так что кусочков никто не соберет, а он делает, что обещает. Блин, я даже стрелять-то по-настоящему не умею, и...

Я чувствовал, что меня несет куда-то не в ту степь, но не мог остановиться. Меня трясло, губы дрожали, пальцы цеплялись за металл в кармане, а сердце грохотало в ушах, как поезд на стыках. Внезапно Ник оказался на диванчике рядом со мной. Он молча взял свободную руку в свою — обжигающе горячую и сухую. Просто сжал ее крепко и сидел так, плечом к плечу, пока из меня вываливалось все какой-то беспорядочной кучей: волхвы, бег через лес, выстрел, тойота со сломанным замком, ферма...

Ник не отпустил мою ладонь даже тогда, когда давно должен был понять из моих обрывочных, пересыпанных матами полувсхлипов: я штрихер, шлюха, "перелетный мальчик", продающийся мужикам за деньги, и цена мне — вот этот поднос со жратвой плюс чаевые.

Не знаю, как это вышло, но слезы хлынули вдруг неудержимым потоком. Пальцы выпустили наконец ствол, попытались справиться с наводнением — напрасно. Кажется, Ник сунул мне салфетку. Я не смог ее удержать. Тогда он просто потянул мою голову к себе, уткнул лицом куда-то в куртку. Я спрятался за ее полой и пускал сопли в уютную темноту, пока из меня не вылились ужас, стыд и ненависть, мешавшие говорить. Не знаю, как рубашка студента не расползлась по ниточке от такого ядовитого коктейля. Но намокла она, по крайней мере, здорово.

Когда я наконец вынырнул на свет с опухшими красными глазами, Ник протянул мне остывший чизбургер:

— Вот, зажуй. Поможет. А я пока покурить выйду.

Не думал, что он курит. Вроде табаком от студента не несло, у меня на такое дело нюх. Ну вот, точно. Стрельнул сигарету у какого-то растафари. Блин, так со мной студент еще и пить начнет.

Я жадно вгрызался в бургер, глядя, как Ник столь же жадно затягивается за стеклом. Вспышки сигареты освещали его лицо снизу. Думаю, если бы ему сейчас пришлось выйти на ринг, его противника вынесли бы за канаты на первых же секундах. А если бы я сказал, что это Ян собственной персоной, то и выносить бы было уже нечего, разве что совочком с пола соскребать.

Ник вернулся, когда я дохрупывал последнюю картошку фри, запивая молочным коктейлем, который он предусмотрительно оставил для меня. Интересно, откуда парень знал, что меня на хавчик так жестко пробьет?

— Ты как? — спросил студент, снова садясь на стул напротив.

— Ничо, — я рыгнул и смущенно откашлялся. — А ты?

— Ничо, — повторил за мной Ник и усмехнулся горько. — Мне придется задать тебе пару вопросов... Фак, если честно, не пару, а миллион. И кое-что придется записать. Чисто чтобы понять, как тебя вытащить из всего этого дерьма. Ты готов?

Я уверенно кивнул. Хотя уверен ни в чем совсем не был.

— Если тебе какие-то вопросы... — Ник замялся, мусоля в пальцах карандаш и потрёпанный блокнот. — В общем, ты не обязан на них отвечать. Я тут не как практикант и официальное лицо. У меня сейчас каникулы, как и у тебя. Так что я просто Ник и все. Но чтобы тебе помочь, мне нужно знать, столько же, сколько знаешь ты, — он глянул на мою морду и поправился. — Ну, может, не столько же, но чем больше, тем лучше.

Я снова кивнул. Справедливо.

— Ладно, начнем, — откашлялся практикант. — Твое полное имя?

Я сказал, проверил, правильно ли Ник записал в своем блокнотике.

— Сипиар номер?

— Чего? — выпучился я на студента.

— Так я и думал, — вздохнул тот. — Желтой карточки у тебя нет.

— Чо за хрень то, карточка эта?

— Ничо, проехали. Паспорта у тебя тоже, конечно, нет?

— Почему это нет, — оскорбился я. — Очень даже есть. Только он у Яна. И там фамилия не моя.

Студент вскинул на меня круглые глаза:

— То есть паспорт фальшивый?

Я задумался немного:

— Ну да. Выходит, фальшивый. По нему Ян мне отец.

Ник потеребил сережку в ухе:

— А он не отец? Так, а кто тогда твой отец? И где он?

Я пожал плечами:

— А ху... Сорри, хрен его знает. Мама говорила, он свалил, пока она еще беременная ходила. Мной.

— Тэк-с, — Ник снова подергал пирсинг. Блин, бедняга так скоро без уха останется. — Значит, мать у тебя все-таки есть. Как ее полное имя? И адрес?

— Откуда мне знать? — пожал я плечами. — В смысле, адрес. Она мне его не оставила, когда у своего дружка на хате бросила.

— В смысле "бросила"? — воззрился на меня Ник.

— Ну как бросают? — я закатил глаза. — Ушла и дверь закрыла. С другой стороны. И заперла, чтоб я за ней не побежал.

Ник отложил карандаш:

— То есть ты хочешь сказать, мать оставила тебя со своим э-э... сожителем и исчезла? Когда?

Я прикинул в уме:

— Да почти три года тому. Мне тогда двенадцать еще не исполнилось.

Ник потемнел лицом:

— А Ян, который за тобой охотится, это ее бывший сожитель?

— Не, — мотнул я башкой. — Сожитель — это Игорь. Он меня Яну продал.

— Продал, — механически повторил студент, будто пытаясь определить, правильно ли понял значение этого слова.

— Ну да. — Чо тут непонятного то? — За тыщу евро.

Ник положил обе ладони на стол, будто боялся потерять равновесие и свалиться со стула. Покосился в сторону стойки. Нет, старик, выпивку тут не продают. Это через дорогу, если что. Там бар есть, я заметил, пока тебя ждал.

— Денис, ты не против, если мы прогуляемся? — наконец собрался с мыслями студент. — Не знаю, как тебе, а мне нужен свежий воздух. Ночью в Копенгагене красиво. Только давай сначала пистолет в машине оставим, она у меня тут рядом запаркована. И еще я сигарет куплю.

— Что, свои в Эсбьерге забыл?

— Нет. — Ник принялся собирать пустые стаканы на поднос. — Я бросил год назад. Девушка настояла.

Так я и думал.

Шпреепарк. Германия

Я валялся на кровати Бегемота, щелкая пультом в поисках чего бы посмотреть, когда на экране вдруг всплыл он. Кит.

Кусок торта, от которого я как раз собрался откусить, выскользнул из пальцев. Жирный шоколадный крем шмякнулся на одеяло, и Бегемот запричитал над пятном. Мне было пофиг. Я пялился на портрет Кита — зернистый и не очень четкий, будто неумело нарисованный на компьютере. За время встреч с толстяком я нахватался немецкого, и теперь мог сносно понять, о чем говорили в новостях. Кто знает или видел этого мальчика, должен позвонить по такому-то номеру. В Берлинском зоопарке тигрица родила двух тигрят. Блин, чо за хрень?! Какие тигрята?!

Я судорожно защелкал каналами, надеясь поймать другой выпуск новостей, но, как назло, все уже закончилось. Теперь придется ждать целый час и надеяться, что эпизод про Кита покажут снова. Бегемот приплыл из кухни с тряпкой и стал терпеливо затирать пятно. Одеяло лежало у меня на бедрах, и он как бы невзначай тискал мою ляжку через ткань. Я отпихнул жирного и вскочил с кровати.

Блин, неужели Киту удалось сбежать?! Давно пора, братан! Не, я всегда знал, что у парня есть яйца. Послал своего садиста на три веселые буквы и... Стоп! А кто тогда пацана ищет-то?! Уж не новый же хозяин прям по телеку! Или, может, у него тоже бумажка есть, что он Китов родной папаша?

— Вас ист пассирт? — робко поинтересовался Бегемот, глядя, как я мечусь по комнате, будто тигр в клетке.

— Нихтс.

А может, Кит угрохал его, своего благодетеля-то? И теперь его полицаи за убийство разыскивают? Или, пока в бегах был, грабанул кого? Нет, на гоп-стопщика Кит мало был похож. А на убийцу еще меньше. Хотя, может, тут все зависит от того, насколько человека довести? Если бы, скажем, Ян меня порол жестко, связывал и всякие штуки в меня запихивал, мог бы я остеревенеть и в горло ему зубами вцепиться?

— Денис, — я наткнулся на необъятное пузо, мягкие пухлые руки обхватили меня за плечи. — Вас ист лос?

Я соврал что-то, чтобы Бегемот от меня отвязался, снова завалился в койку и включил какой-то тупой боевик. Не знаю, как дотянул до десяти пятнадцати. Может, жирдяй и удивился, что мне вдруг приспичило новости смотреть, но ничего не сказал. К этому времени я его неплохо выдрессировал.

Вот, наконец-то! Демонстрации против исламизации, акции против расизма, убийство в Дрездене, снова тигрята, в реке Шпрее недалеко от закрытого лунапарка найдено неопознанное тело подростка... Что?!

Я смотрю на зернистый портрет Кита и медленно понимаю, почему в телеке не показывают его фотографию. Труп пролежал в воде несколько недель. Может, у него вообще не осталось лица. Или осталось, но теперь его только в ужастиках снимать. А это фоторобот. Полиция надеется, что по нему кто-то сможет опознать жертву. Жертва... Ну да, не отправился же Кит поплавать в феврале? И навряд ли он упал в воду с моста голым. Мля-а... Пи...дец.

Я медленно выключаю ящик. Пялюсь в темный экран. Перед глазами еще скользят кадры-картинки: давно застывшие кабинки колеса обозрения, заросшие травой рельсы аттракционов, желтые ленты полицейского заграждения, темная вода, летящий с неба то ли дождь, то ли снег...

— Кенст ду дисен юнген? — Бегемот совсем загрустил. Он вообще очень чувствительный.

— Найн.

Я не знаю этого мальчика, я его знал. Настолько хорошо, что мы даже целовались. Настолько плохо, что не представляю, куда и кому сообщил бы о его смерти, если б смог. Были ли у него родители? Братья или сестры? Блин, я даже не знаю, как его звали на самом деле. Кит — это ведь кликуха. Вроде Манюни или Баптиста.

С темного экрана на меня глянули знакомые глаза. Пушистая челка вынуждала его смотреть исподлобья. У него были такие мягкие губы. Как у пацана могут быть такие мягкие губы? А теперь... там...

Я скатился с кровати и бросился в ванную. Запер дверь на задвижку. В зеркале метнулось белое перекошенное лицо с черной полосой вместо глаз. Полетела в раковину из шкафчика всякая требуха. Мля, что за зверь Бегемот?! Никаких таблеток, электробритва и даже стаканчик для зубной щетки — пластиковый. Я забился в кафельной клетке, грохнулся на пол и стал колотиться о стенку ванны, пока на светлой плитке не появились красные брызги. Этого было мало. Я заслужил худшего. Ведь это все из-за меня. Кит же ясно сказал, что хотел бы быть рядом со мной. Если бы я его тогда не отшил... не обозвал пидором... Может, он бы остался. Послал бы своего спонсора, и сейчас еще спал бы на соседнем матрасе. И ничего этого не случилось бы.

Так нет же, мля. Денис такой белый и пушистый. Всякие старые козлы имеют его и в хвост, и в гриву, а целоваться с единственным парнем, который к нему нормально относился — ни-ни. Поговорить с этим парнем по человечески — а хули, мы ж для этого слишком гордые. Зато вот ушат говна на пацана вылить — это да, это мы можем. Натурал гребаный, мля. Чтоб у тебя мозги пустые по кафелю размазались...

Не знаю, может, я слишком сильно саданулся лбом об плитку, может, просто отключился, а вмазался мордой в пол уже потом. Только прочухался, когда меня уже вытаскивал из ванной Бегемот. Как он туда попал, не знаю. Наверное вынес своей тушей дверь, в которую давно стучался.

Я принялся вырываться, орал на него, месил жир кулаками. Но тот бормотал только что-то успокоительное, да прижимал к груди, чтоб мне было не размахнуться. Таким макаром доволок меня до кровати, заполз на нее, все еще со мной в охапке, и держал крепко, пока у меня не осталось больше ни сил, ни злости. Я лежал на мягком Бегемотовом пузе, заключенный в ракушку из его огромных рук, с сухими глазами и разрывающимся от боли, распухшим горлом.

Может быть, это была случайность. Может, хозяин Кита просто не рассчитал и слишком сильно затянул веревку. А может, он сделал это нарочно. Бил и мучил парня до самого конца, и снимал все на камеру. Да еще ржал и едко комментировал. Неужели этому уроду все сойдет с рук? Неужели никто за это не заплатит?

А что, если позвонить в полицию? Стянуть у Бегемота телефон и... Ага, а как я им все объясню, по телефону-то? Это понимаю по-немецки я хорошо, а вот чтоб самому сказать... И потом. Сопру мобильник, Бегемот сразу поймет, кто вор. Стукнет Яну, и все. Хозяин же ясно предупредил — одна жалоба от клиента, и... поплыву я по Шпрее вслед за Китом. С телефоном в жопе для лучшей навигации.

М-м, может, тогда просто попросить мобильник? Позвонить маме, ага. Бегемот, конечно, жиром зарос, но котелок у него варит. Ясно же, чего я психанул. Вон, уже почуял, небось, что пахнет жареным. Ему лишние проблемы точно не нужны. Особенно с копами. Нет, отсюда помощи ждать нечего. Знаем мы таких добрых клиентов, видали уже.

Тогда что, Денис? Как тогда жить?

"Да так, — ответил я, морщась от отвращения к самому себе. — Как раньше. Как продажная тварь".

И я жил. И никому не сказал о том, что видел в новостях. А несколько дней спустя Баптист притаранил нам газету. Бык, которого парень ублажал, любил почитывать криминальную хронику. Газета лежала на столе фоткой Кита вверх. Ясно, что Баптист просто не мог пройти мимо.

Взволнованные ребята разбирали статью по слогам с помощью Диди. Подросток лет четырнадцати-пятнадцати. Тело все еще не опознано. Следы физического и сексуального насилия. Имеющих информацию о мальчике просят звонить по телефону...

Я сидел с каменной мордой. А эти придурки стали обсуждать, сильно ли Кита пожрали рыбы, и почему всплыл труп — разве обычно к ногам не привязывают бетонную плиту? Пи...дец, в общем. Один только Диди помалкивал — то ли потому, что не понимал, о чем речь; то ли слишком хорошо помнил собственную могилу.

Больше газет Баптист не таскал. Я смотрел новости у Бегемота еще несколько месяцев, но интерес к бесхозному трупу постепенно сошел на нет. Правда, в Шпреепарке, рядом с которым нашли тело, в марте кто-то устроил пожар — полиция быстро выяснила, что это был поджог. Но мало ли какие гопники развлекаются, паля заброшенные "Дом ужасов" и шапито? Кита-то к этому времени, небось, давно похоронили. В безымянной могиле.

А потом в один день все изменилось.

No hay nada imposible. Дания

Мы бродили по городу до глубокой ночи, а я все рассказывал, рассказывал. Ник умел слушать. Может, это было профессиональное, а может, такой особый талант. Он не перебивал, не вставлял тупые комментарии, не закатывал глаза и не хватался за голову. Не говорил: "Как я тебя понимаю" и "Бедный мальчик". В его взгляде я ни разу не заметил ни осуждения, ни брезгливости, ни унизительной жалости. Наверное поэтому говорить с ним было так легко. Если я путался или зависал на каком-нибудь тяжелом месте, Ник помогал мне выплыть уточняющими вопросами. Часто он переспрашивал имена, даты и адреса, помечая что-то в своем блокноте, подсвеченном экраном мобильника. Я даже сам удивлялся, какие детали иногда всплывали в памяти. И хотя не помнил или не знал названия улиц, где мне приходилось жить или часто бывать, мог вполне сносно описать эти места и был почти уверен, что смогу найти их на карте.

Когда я наконец иссяк и совсем осип от непривычно долгого трепа, мы оказались на набережной какого-то канала, красиво подсвеченной гирляндами и фонарями. Вокруг было тихо и пустынно — только бормотала моторами где-то за домами оживленная улица, да иногда отзывалась эхом голосов подворотня. На горбатом мостике неподалеку обжималась парочка: парень, совершенно нас не стесняясь, сосался с девчонкой в смешной шапке с огромным помпоном. Конечно, романтика, все дела. Так оно бывает у нормальных людей.

Я отвел глаза и принялся рассматривать стоящие на приколе вдоль набережной лодки и яхты. Внимание привлекла одна из них, больше похожая на плавучий деревянный дом: двухэтажный, с плоской крышей и елочкой, увитой разноцветными фонариками. Я присел на ограждение, ноги у меня к этому времени уже отваливались, и спросил:

— А это что за прикольный корабль?

— Это... — Ник замялся, будто подыскивая слова, — плавучий дом. Такая лодка, на которой живут люди.

Я задумался:

— Живут — это типа как в автокемпере? Только на воде?

— Ну да.

— Круто, — вздохнул я. — Сегодня ночуешь в одном месте, завтра в другом, и всегда есть крыша над головой. И никаких пробок. А летом всегда есть, где купаться. И рыбу ловить.

— Примерно так, — рассмеялся Ник.

— Я бы хотел жить на лодке, — внезапно вылетело из меня. — Когда-нибудь. Когда стану взрослым.

— Классная мечта, — серьезно кивнул студент.

— Ага. Только невыполнимая, — я сплюнул в воду.

— Почему невыполнимая? — Ник облокотился на ограждение рядом со мной.

Вот наивный!

— Так этот дом плавучий небось туеву хучу бабосов стоит.

— Да, он не из дешевых, — согласился студент. — Так что тебе мешает заработать?

Как насчет геморроя и недержания? Но я, блин, конечно, этого не сказал. А сказал вот что:

— И кем же я, по-твоему, работать буду? Адвокатом? Или, может, директором банка? Ты вот много видел адвокатов из детдома? Меня ведь туда отправят, как только все закончится, да? В Россию, в какой-нибудь занюханный интернат?

— А ты хочешь вернуться? — Ник попытался поймать мой взгляд, но я отвернулся.

Парочке на мосту наконец надоело сосаться, и они в обнимку двинули дальше, покачивая помпоном.

— Я не хочу в детдом, — тихо ответил я. Мне уже гребаного скова этого хватило. — Хочу жить нормально, как все. В школу ходить. Зависать с друзьями. И чтоб никто ничего не знал... ну, о том, что со мной случилось.

— За это мы можем побороться.

Я повернул голову и недоверчиво уставился на Ника. Он пояснил:

— Если нам удастся добиться, чтобы ты остался в Дании, ты сможешь жить в приемной семье. Как самый обычный мальчишка. Закончишь здесь школу, получишь образование. Все дороги будут для тебя открыты. Ты сможешь стать тем, кем хочешь.

Я вспомнил беднягу Диди и помотал башкой:

— Да ладно тебе бабушку лохматить. Какая семья меня возьмет? Мне уже четырнадцать почти. По-датски ни в зуб ногой. И последние два года я не ромашки на лугу собирал.

Студент улыбнулся мягко:

— На этот счет не волнуйся. Семья найдется. Датский выучишь. А психологи помогут адаптироваться к обычной жизни.

— Психологи пусть больным мозги трахают, — я соскочил с ограждения, сунул замерзшие руки в карманы. — А со мной в порядке все. Ясно?!

— Ясно-ясно, — Ник поднял перед собой ладони, будто сдаваясь, и тоже отлепился от парапета. — Хочешь, я покажу тебе одно место тут неподалеку? Одно из моих любимых в городе. Особенное, я бы даже сказал, волшебное. Посидим там, погреемся, а?

Я устало пожал плечами. Чувствовал себя, как высосанный и выплюнутый лимон. Кеды снова натерли ноги до крови. Так что приземлиться где-нибудь было бы совсем неплохо.

К счастью, шли мы не очень долго. Тихие, заставленные припаркованными машинами улицы привели нас к сияющему окнами-витринами... магазину? Кафе? Музею? Ясно было одно: заведение, по ходу, открыто. В нем наверняка тепло, есть стулья, и, может, даже дают пожрать. Большего мне и не надо.

В общем, шагнул я в дверь... и чуть не упал. Потому что наступил на морское дно. Глубокого синего цвета с коралловыми рифами, оранжевыми морскими заездами, полосатыми рыбами, причудливой формы моллюсками и длинноволосыми русалками. Я поднялся взглядом по стенам, на которых раскинулся сад, полный чудных зверей и цветов, и очутился среди звезд, планет и туманностей, превративших потолок в ультрамариновую бесконечность. Мозаика заполняла каждый квадратный сантиметр помещения, и там, где не было великолепных картин, сияли яркими красками пояснительные надписи, вроде: "No hay nada imposible" или "JamАs te rindas, pase lo que pase". Если бы я еще их понимал! Это явно был не немецкий и не датский.

— Мне больше всего нравится вот эта.

Блин, я совсем забыл, что Ник еще здесь! Он поднял руку и указал на ярко-желтые буквы, убегающие вдаль между звезд:

— "El futuro pertenece a quienes creen en sus sueЯos". Что по-испански значит: "Будущее принадлежит тем, кто верит в свои мечты".

— Красиво, — пробормотал я, потирая затекшую шею. — Не знал, что ты еще и испанский знаешь.

— Не знаю, — усмехнулся Ник. — Мне Изабель перевела все надписи.

Изабэль?

Только тут я заметил, что под мозаичной аркой (виноградная лоза с пурпурными гроздьями и огненными змейками) таится вход в другую комнату, откуда доносится музыка и тихие голоса. Там действительно оказалось кафе. Стойка бара — капитанский мостик корабля. Снова мозачное море и столики — экзотические острова. Улыбающееся солнце. Печальный месяц. Полярная звезда и Млечный путь. На высоком табурете похожая на русалку девушка, смуглая и такая же кудрявая, как Ася. За стойкой — худой и прожженный солнцем мужик, протирающий стаканы длинными ловкими пальцами. И больше — ни души.

— Хай, Изабэль, — Ник подошел к девушке и чмокнул в щеку.

Хм-м, а как же та телка из Эсбьерга, которая против курения?

Испанка, или кто она там, обняла студента в ответ, спросила что-то, глядя на меня, улыбнулась и склонилась ко мне, едва коснувшись губами скулы. Круто!

— Ты любишь креветки? — спросил Ник.

А?! Что?! Причем тут креветки?

— Не знаю, — пожал я плечами, пялясь на Изабэль. Она была удивительно красивой. Такие девшуки должны носить не джинсы, а длинные пышные юбки и красную розу за ухом, хотя и так мужики, небось, штабелями укладываются у ног, как только она на улицу выходит.

— Как это "не знаю"? — все не отставал студент.

— Да не ел я их никогда.

Ну чего тут непонятного?

— А попробовать хочешь?

Я тупо кивнул. Думаю, предложи мне Ник сейчас жареной собачатины, реакция была бы та же. Мне нравилось внутри этой синей мозаики. Нравился тихий джаз и девушка, у которой не хватало за ухом розы. Нравился смысл надписи про будущее. Сидя здесь, легко было поверить, что в жизни все действительно так, что если просто очень сильно чего-то хотеть, то оно обязательно сбудется.

А потом худой латинос притаранил нам что-то вроде блинов с креветками, которые нужно было есть руками, макая во вкуснеющий соус. Я трескал, а Ник рассказывал. Что это кафе Изабэль досталось в наследство. Что ее отец приехал из Южной Америки и очень скучал по родине. Что он купил раздолбанное пустующеее помещение в нижнем этаже вот этого здания, и один, своими руками создал свою мечту. Он работал над мозаикой всю жизнь. Она воплотила все, во что он верил, что составляло смысл его существования. И передал это людям. Кафе должно было стоять открытым всю ночь, даже когда закрывались все остальные рестораны, разве что кроме Макдака. Здесь можно было просто посидеть и поговорить, послушать музыку или за копейки купить что-то из национальной кухни. Отец Изабэль построил приют для одиноких душ, приют для неспящих и ищущих. Он создал сказку, в которую можно войти и остаться, хотя бы на время.

— Как тебе креветки? — спросил Ник после долгой паузы, которая мне потребовалась, чтобы переварить эту историю.

— Отлично.

В конце концов, если я не смогу заработать на гребаную лодку, то смогу построить ее. Своими руками. Если начну прямо сейчас, и все займет лет десять, то я стану владельцем плавучего дома в двадцать четыре. Круто! Останется только выяснить, где меня ждет Ассоль. Я представил себе Асю с развевающимися по ветру темными кудрями и алым цветком за ухом: руки протянуты в сторону моря, белое платье летит по воздуху, будто чайка плещет крыльями. А на горизонте медленно вырастает парус — мой парус.

Ник потом рассказывал, что я задрых прямо на столе, хорошо хоть мордой в тарелку не сунулся. И на измазанных соусом губах играла улыбка.

Помогите! Германия

Я сидел в кабинке колеса обозрения, медленно поднимающего меня над городом. Вокруг летели мокрые полупрозрачные хлопья — расползающийся от воды снег. Хорошо хоть проржавевший голубой козырек над головой защищал от ледяной каши. Зато вот ветер продувал насквозь. Кабинка под его порывами раскачивалась и скрипела, да и само колесо скрежетало всеми древними несмазанными осями. Не зря мне с самого начала показалось подозрительным, что на аттракционе никого нет — только в одной кабинке сидел какой-то пацан. Да и клоун этот, что билеты продавал, уж больно смахивал на то улыбчивое чудище из ужастика, которое детей затаскивало в канализацию. Зря я вообще сюда полез. Вот застрянем еще на самом верху, а у меня даже мобильника нету. Разве что клоуна того гребаного на помощь позвать. Кстати, а где он?

Я высунул голову наружу и посмотрел вниз. Мамочки, как же высоко! Динозавры деревянные отсюда — мураши. И Берлин весь — как на ладони. Ну, может, не весь, но центр отлично видно. А тучи еще побольше от снегу разбухнут, и я точно до них рукой достану.

Колесо скрипнуло особенно натужно, дернулось, затряслось и... встало. Блин, так я и знал! Только что меня колотило от холода, а теперь бросило в пот. Я встал в кабинке, перегнулся вниз. Где же этот козел, клоун?

— Эй! — заорал я в метущий мокрым снег. — Почему не едем? Это что, шутка?

Потряс кабинку за перила, попрыгал — будто это могло помочь. Нефига. Блин, я ж тут так околею. Пара часов, и меня уже в виде трупа снимать будут.

Тут я вспомнил про пацана из другой кабинки. Залез коленями на сиденье и заорал в ту сторону:

— Эй, чувак! Мобила есть? Давай звони... куда там? Пожарным. Или в МЧС. У них есть тут вообще МЧС?

В третьей от меня стальной корзинке что-то зашевелилось, вставая. Блин, а чего это парень голый? Зимой-то? И белый до синевы. Белый, раздутый, как человечек из рекламы шин, и мокрый. Вон черные патлы башку облепили.

Тут он ко мне мордой лица повернулся, и я чуть из кабинки не выпал. Это был Кит. Я сразу его узнал, хотя глаза пацана напоминали бильярдные шары, потому что веки сожрали рыбы. И зубы казались огромными из-за отсутствия губ. Наверное их тоже съели. И еще вся физиономия у него как-то съехала на сторону, а руки походили на жуткие ноздреватые лягушачьи лапы. Ими он зацепился за поручни и молча полез на ось колеса.

Я скатился на пол своей кабинки и забился между сиденьями как можно дальше от жуткого монстра. А утопленник неуклюже втащил свое тело на стальную трубу, соединяющую огромные спицы, и пополз по ней ко мне, оставляя на ржавчине хлопья белесой кожи.

— Не надо! Нет, пожалуйста, не надо! — бормотал я, сильнее вжимаясь спиной в ледяное железо. Почему-то я был уверен, что как только мертвец коснется меня, я умру. Жутко и в муках, вроде тех, что пережил он. Или хуже. Кит неторопливо подбирался ближе и ближе, а выхода не было. Только посвистывал в стальной конструкции ветер, да поскрипывала, раскачиваясь, древняя кабинка. Вот-вот чудище уже перелезет в нее. Вот-вот потянется ко мне своим мерзким беззубым ртом, из которого наверняка несет водорослями и гнилью. С диким воплем я вскочил на ограждение кабинки и прыгнул вниз.

— Чего орешь, придурок?

Что-то толкнуло меня под ребра. Я с трудом разлепил глаза, щурясь на пробивающийся между пластинками жалюзи дневной свет. Ффух, это был только сон. Но какой реальный! Бли-ин... А чего так рано разбудили-то? И вокруг суета какая-то. Все шмыгают туда-сюда, шебуршат какими-то здоровенными мешками, шкаф стоит распахнутый, вывернув наружу цветастые внутренности с ребрами вешалок.

— Вставай давай, — снова пинок. — Шевели булками, говорю!

Я сел на матрасе, и под нос мне сунулся черный пластик.

— Собирай манатки и в темпе. Матрас, одеяло, шмотки, все. Вернусь через пятнадцать минут, и если что после тебя останется, в жопу тебе запихну, будешь пуговками наслаждаться. Понял?

Я тупо кивнул в уже удаляющуюся спину Саши. Блин, с чего такой шухер-то? Пожар что ли?

— Что случилось? — поймал я за штаны пробегающего мимо Манюню.

— А я почем знаю? — выкрутился он из моих пальцев. — Сашу бы спросил.

Ага, спросишь его... Кряхтя, я поднялся, натянул джинсы и принялся как попало запихивать все в мешок. Естественно, половина вещей не влезла, хоть было их у меня кот наплакал. Пришлось вытащить матрас обратно и заняться его скатыванием. Делом это оказалось непростым, если учесть постоянно топчущиеся по моей собственности ноги и девчачьи вопли:

— Кто сп...здил мою розовую юбку? Ту, с воланами?

— Габи, ты не видела лак с блестками? Сиреневый?

— Какой урод намочил мою косметичку? Ты что, нассал туда, Дагмар?

В итоге под моим матрасом каким-то чудом оказались Ленкины стринги, и она мне их чуть на уши не натянула — хорошо, Саша пришел.

— Отряд, стройсь! — рявкнул он от двери.

Мы кое-как встали в неровную линию, сгрузив у ног раздутые мешки. Места в комнате внезапно оказалось очень много — ведь с пола исчезли все матрасы и разбросанные тряпки. Саша заглянул в шкаф, потренькал болтающимися пустыми вешалками. Пошел вдоль стен, зачем-то заглядывая во все углы и даже за батарею. Насвистывая, приблизился к нашей шеренге мягкой походкой хищника — типа кто тут не запаковался, кого сожрать? Зоя рядом со мной поплотнее прижала мешок к груди и зажмурилась — бедняжка боялась Сашу до усрачки. Но тот проперся мимо и вдруг как шандарахнет мою поклажу ногой. Натянутый до предела пластик лопнул, и матрас, с которым я так намучился, вылез в прореху, как полосатые кишки.

Охранник сложил руки на груди, меряя меня взглядом сверху вниз.

— Так, ребятки, с вещами на выход. Быстро. А ты, Денис-пенис, — он сально усмехнулся и пихнул меня назад, — задержись.

Я сразу понял, что сейчас будет. Саша часто брал мальчиками часть зарплаты, теми, что помладше и попугливей. Нравилось ему видеть слезы в глазах и слышать крики. Я попытался отвертеться:

— Разве вы не говорили, что торопиться надо?

Дернулся к двери, но этот козел лысый меня перехватил, заломил руку за спину:

— А мы по-быстрому. Присядем тут, как говорится, на дорожку.

Его пятерня провела по моему лицу, пальцы сунулись в рот.

— Ты же сам напросился, котеночек. А я тебя предупреждал...

Я хорошо знал, что надо Саше. И выход тут был один — сделать так, чтоб он поскорее кончил. Поэтому я хныкал, умолял отпустить, слабо трепыхался и даже слезу пустил — это совсем несложно, когда тебя дерут по-сухому. Охранник повалил меня спиной на пол и стал вбивать под батарею. Я вывернул шею, чтобы не расшибить башку, и тут мои глаза наткнулись на надпись. Кто-то вывел карандашом по подоконнику снизу, там, куда обычно никто не заглядывает: "Ася Крылова, 15.03.1998, здесь с 30.12.2012. Денис Малышев, 25.12.2000 г., здесь с 30.12.2012. Лена Гуйдо, 22.06.1997, здесь примерно с..."

Я все-таки треснулся головой о батарею, перед глазами все потемнело. Саша оттащил меня чуть подальше — какой кайф трахать бессознательное тело? Я запрокинул голову, застонал, типа я тут от боли извиваюсь, а сам старался разобрать прыгающие буквы. Габриэла это наверное наша Габи. А Валерий Манюков — это Манюня, что ли? Вот бы найти Кита! Но как я не тянул шею, прочитать больше ничего не сумел — слишком далеко, да и темновато под подоконником-то. Только бросилась в глаза крупная надпись рядом со списком: "ПОМОГИТЕ, НАС ДЕРЖАТ ЗДЕСЬ НАСИЛЬНО!" И то же самое по-немецки.

Я быстро отвернулся, чтобы Саша не заподозрил чего. Интересно, на что рассчитывал этот писатель? Может, как раз на такой случай? Что Ян с какого-то бодуна решит перевезти свой бизнес, и хозяева квартиры или новые съемщики обнаружат послание? Ну, допустим, и чо? Нас-то уже тут не будет. И кто из ребят мог так рисковать ради неизвестно чего?

Тут Саша наконец со стоном обмяк и повалился на меня, придавив к полу. Я думал о том, что моя футболка теперь будет выглядеть, как половая тряпка, — собрал ею все барханы пыли, которые лежали под батареей. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге замер Ян.

— Какого?!... — у него прям дым из ушей повалил. Пока он нес на Сашу последними словами, я быстренько натянул штаны и поволок рваный мешок к выходу. Дело было, конечно, не во мне, а в том, что Ян, и правда, очень торопился убраться отсюда. И Сашу обыскался.

Меня чуть не пинками спустили с лестницы, запихнули в какой-то фургон, закинули следом манатки, и все — машина рванула с места. Потом я узнал, что такая штука называется автокемпер. Это что-то вроде дома на колесах. Внутри кровати есть, стол, диваны, даже туалет и телек. Все остальные ребята уже оккупировали сидяче-лежачие места. Саша уселся рядом с Яном и водителем впереди. Бобик развалился на диване перед ящиком и смотрел свой любимый реслинг. Куда нас везли, конечно, никто не объяснил. Но когда фургон выехал из Берлина на скоростное шоссе, стало ясно, что далеко.

Все места у окон были заняты, и я забился на верхнюю койку. Интересно, а остальные знают про надпись под подоконником? Наверное, да — ведь они же сказали Писателю свое настоящее имя и день рождения. Стоп! Вот я же не знал, а все про меня верно написано. Кому я вообще называл свою фамилию? Кому говорил, когда у меня днюха? Ум-м... выходит, что только Асе. Неужели это она сочинила послание? И у нее смелости на это хватило?! Что, если бы Саша его нашел? Или Ян? Нас бы всех тогда так распидорасили, чтобы виновника обнаружить, мало бы не показалось! И как она про всех все вызнала, а?! Штирлиц, блин, в кудряшках. Жесть, мля.

А вдруг этот ее трюк сработает? Надпись найдут, сообщат копам, а те расспросят хозяев квартиры, соседей... Может, кто запомнил номер автокемпера. И что туда много детей садилось. Светло же было еще. Может, нас всех скоро спасут!

Мне так захотелось поделиться своими мыслями, что я заворочался на постели и чуть не спихнул вниз задрыхшего Баптиста. Собрался уже потрясти его за плечо, но передумал. Что, если кто-то из ребят стукнет Яну, и у Аси потом будут из-за этого проблемы? И раньше случалось, что девчонки и пацаны закладывали друг друга, чтобы скостить свой долг. Дагмар заныкал чаевые. Баптист спрятал косяк за батареей. Кит сосался с Денисом... Знать бы, кто крыса, а кто нет. Но разве тут угадаешь?

В общем, я никому ничего не сказал. А часа через три мы оказались в Гамбурге. Очередная квартира в высотке, двенадцатый этаж, лифт, балкон, на который не разрешалось выходить. Ладно хоть работать пока не заставляли. От безделья мы тупо смотели фильмы по видаку или истязали древнюю игровую приставку, к которой была только одна игрушка — совершенно затраханная бродилка. Я ждал и надеялся.

Не знаю, откуда, но просочился слух, что Яну пришлось срочно свернуть бизнес в Берлине. Полицаи накрыли один филиал, и кто-то дал показания — то ли один из детей, то ли шофер. Может, хозяин просто решил перестраховаться, свернув контору. А возможно, реально была угроза, что копы распутают весь клубок. Так или иначе, в Гамбурге мы сидели тише воды, ниже травы. Я ждал и надеялся.

Так прошла пара недель, а потом дети стали постепенно исчезать, один за другим. Оставшиеся не могли спать от страха. Кто знает, продал Ян Манюню своим "коллегам" или просто избавился от него, чтобы замести следы? А что хозяин сделал с Диди? Парень ведь уже как-то пытался бежать. Вдруг он был замешан во всей этой полицейской истории? И все равно я еще надеялся.

Наконец в Гамбургской квартире нас осталось всего трое: я, Зоя и Дагмар. И когда за нами снова приехал автокемпер, я понял: никто нас не спасет.

Безопасное место. Дания

Проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Снизу — топчан, сверху — пушистый плед с тиграми. В поле зрения — тесная каморка. Пылесос, швабры, халаты, полки, заставленные всякой всячиной. В окошко под потолком сочится серенький утренний свет. Постепенно в памяти возникла ночная прогулка, закончившаяся в кафе "Мечта". Ага, наверное я в подсобке! А где студент? Не забыл же он меня тут... Хотя рядом с Изабэль и не такое забудешь.

Я свесил ноги с топчана и выбрался из-под пледа. А вот и мои кеды — орудие медленной пытки. От одной мысли о том, что надо впихнуть в них свои мозоли, меня передернуло. Я подобрал обувку с пола и поплелся на поиски Ника и уборной в одних носках. Студент обнаружился за столиком перед баром. Он сидел, уткнувшись в экран ноутбука и прихлебывая из дымящейся чашки. По витавшему в воздухе аромату я определил крепкий кофе. Так, первая миссия выполнена. Осталась вторая. Найти сортир.

— А где тут туалет?

Ник аж подрыгнул, чуть не свернув комп на пол.

— Черт, Денис! Ходишь тихо, как привидение. Кстати, а что ты в одних носках?

— Кеды жмут, — пожал я плечами. — Так как насчет туалета? А то я обделаюсь щас.

Конечно, в таком заведении сортир не мог быть обычным. Туалетную бумагу, скажем, пришлось добывать из пасти дракона. А сидушка, стоило опустить на нее зад, начинала мигать разноцветными огнями, как летающая тарелка. Не говоря уже о том, что сам толчок торчал посреди пещеры с сокровищами. Наигравшись со стульчаком, я, зевая, выполз в зал.

— Кофе? — спросил Ник, кивая на возникшую на столе новую чашку и булочку с джемом.

Вот это, блин, сервис. Такое ощущение, что с Ником я только и делаю, что жру. Растолстею так скоро.

— А соку можно? — оборзел я.

Изабэль куда-то исчезла, так что сок мне принес повар-латинос. М-м, любимый апельсиновый.

— Я звонил в полицию.

У меня зубы клацнули — это я укусил мимо булочки.

— Ты же сам просил сделать это как можно скорее, — виновато добавил Ник.

— Угу, — я набил рот булкой. Да, просил, ясен пень. Только все равно как-то не по себе. Может потому, что пути назад теперь нет?

— Нас будут ждать в Национальном Центре Расследований в девять, — студент испытующе посмотрел на меня. — Этот отдел как раз занимается торговлей людьми. Они напрямую сотрудничают с Интерполом.

Жесть, Интерпол! Это что-то такое крутое из боевиков. Кажется. И прямо-таки целый отдел по торговле людьми?

— Денис, — продолжал между тем Ник, ероша и так торчащие кверху волосы, — я должен тебя предупредить, что скорее всего тебя снова задержат. Из-за того инцидента со стрельбой. До выяснения обстоятельств.

Я кивнул. Опять тюряга? Ха, нам не привыкать. Лишь бы копы Яна нашли. И ферму накрыли.

— А у них тут в СИЗО тоже обед из трех блюд?

У студента от удивления аж шевелюра наверх поехала:

— Э-э... Если честно, понятия не имею. Но обещаю проследить, чтобы тебя кормили хорошо.

На этой светлой ноте мы оставили повара закрывать кафе и отправились сдаваться полиции.

В допросной нас ждала целая делегация: тетка-следователь, ее длинный помощник-очкарик плюс еще одна тетка из коммуны, неодобрительно косившаяся на Ников фингал. Мурыжили меня жутко долго — не только потому, что пришлось рассказывать все сначала, но и потому, что половину времени занимал перевод туда-обратно. Не знаю даже, кто из нас больше устал — я или Ник. В начале мои слова копы восприняли довольно скептически. Но когда на стол лег Янов ствол, аккуратно упакованный студентом в прозрачный пластик, тон разговора резко изменился. Следовательша с очкариком сделали стойку и вцепились в меня мертвой хваткой — я только успевал отвечать на сыплющиеся с двух сторон вопросы.

Передо мной выложили туеву хучу фоток всяких мужиков. Ни Яна, ни Саши среди них не оказалось, но я узнал одного клиента, на которого и показал. Пришлось, ясно дело, расписывать, когда, где и как. Не знаю, почему этот бык особенно копов интересовал — может, был он какой-то местной шишкой, и под него копали, а может, маньяком каким. Я за этим фраером ничего особенного не заметил, кроме того, что от него всегда уходил без носков — коллекцию он собирал, с...ка. Я уже заранее к нему надевал самые старые и рваные, а этот урод и тащился — чем грязнее, тем ему больше вставляло. А у Яна фиг потом новых допросишься.

История о носках следовательшу с очкариком улыбнула, а тетка из коммуны начала дергать глазом. Она с самого начала сидела с такой мордой, будто перед ней труп расчленяют, — бледная и задыхающаяся, а теперь по кофточке у нее стали расползаться мокрые круги — из-под мышек.

— Денис, ты поможешь нам составить фоторобот Яна? — перевел мне Ник слова очкастого. — Нам понадобится фото, чтобы объявить его в розыск и отослать запрос интерполу. Мы, конечно, пробьем по фамилии из того паспорта, что ты видел, но, скорее всего, она тоже фальшивая. И еще тебе нужно пройти медосмотр.

— Это еще зачем? — удивился я. — Со мной уже все в порядке. Даже без таблеток.

Ник посовещался со следовательшей и повернулся ко мне:

— Медосмотр поможет опредлить следы насилия, — он отвел глаза. — Результаты могут быть использованы обвинением в суде. Но ты можешь отказаться, если, — студент снова поднял взгляд и закончил осторожно, — тебе это... ну... Короче, все поймут.

Я нахмурился: чего он там лопочет?

— Так эти самые... следы копы же сфоткали. В Эсбьерге, в СИЗО.

Снова пришлось Нику поработать переводчиком.

— Они пошлют в Эсбьерг запрос, — объяснил студент. — Но на тех фото наверняка только внешние повреждения. А врач может обнаружить внутренние.

Я вспыхнул, как целый коробок спичек. Блин, чего им всем далась моя задница! С другой стороны, какая разница? Все, что могло случиться, уже случилось.

— Питер говорит, — кивнул на очкастого Ник, — что медицинское заключение поможет тебе избежать э-кхм... — студент смущенно откашлялся, — физиологических подробностей, если тебе придется давать показания в суде.

Мне все это уже настолько обрыдло, что я мечтал только, что меня запрут наконец в тихой камере и принесут туда обед.

— Скажи им, я на все согласен. Только пусть они побыстрей отправят людей на ферму. Там шестеро ребят сейчас должны быть.

Меня действительно заперли. Но о тишине пришлось только мечтать. Камера оказалась на двоих, и одна койка в ней была уже занята каким-то малолетним скинхэдом с татуровкой прямо на морде, а морда — крипичом. По началу лысый пытался общаться, но отвечал я ему исключительно по-русски и исключительно указаниями, куда ему пойти и что там сделать. Как ни странно, он понял и прилип к маленькому телеку, приткнувшемуся на полочке над столом. А мне осталось только ждать.

Ник навестил меня тем же вечером. Сообщил, что копы прочесали лес у Грибскова с собаками.

— И что? — спросил я, чувствуя, как сердце замирает где-то в желудке.

— У меня есть хорошая новость и плохая новость, — взъерошил хаер на лбу студент. — С какой начать?

Вот садист!

— С хорошей.

— В общем, полиция нашла то место, где между тобой и Яном произошла драка. Следы крови, борьбы есть. Но никакого тела.

— Значит, этот гад не сдох-таки? И что в этом хорошего?

— То, что ты никого не убил, — Ник вздохнул и принялся терзать свой пирсинг. — Пока.

— В смысле?

— Это вторая новость, — студент отпил колы из банки, которую притащил в комнату для свиданий — это уже становилось традицией. — Полицейские нигде не нашли пулю, которую ты выпустил. А гильза есть, и на пальцах у тебя следы пороха. Экспертиза показала.

— И чо? — пожал я плечами.

— Вполне вероятно, пуля осталась в Яне, — Ник испытующе смотрел на меня.

— А вот это прекрасная новость! — я тоже нажал на колу. — Может, урод еще загнется в той норе, куда заполз.

— Полиция запросила больницы и практикующих врачей поблизости. Никто, соответствующий описанию, к ним не обращался.

— Лучше некуда. Может, гад уже ласты склеил. Кстати, а конфет мне не принесешь? Я отпраздную.

Студент покусал губу, не сводя с меня глаз:

— Тебя никто не будет обвинять. Тела нет, преступления нет. В любом случае, ты еще не достиг возраста уголовной ответственности. Я больше боюсь другого. Как думаешь, если Ян все-таки выживет, он... будет пытаться тебе отомстить?

Я подумал и ответил честно:

— Если он выживет, лучше мне из тюряги вообще не выходить. Тут для меня будет самое безопасное место.

Ферма. Дания

О том, что мы оказались в другой стране, я узнал дня через два после приезда на ферму. Из чердачного окна разглядел почтальона, совавшего что-то в почтовый ящик у подъездной дороги. Форма на нем была у...бищного ярко-красного цвета, а немецкие почтальоны носят синюю. И фургон, темно-желтый и кургузый, выглядел неправильно. Я же не знал тогда, что из Гамбурга до Дании меньше трех часов езды. Поля да хутора — они по обе стороны границы одинаковые.

Везли нас по каким-то проселочным дорогам, пока автокемпер не свернул на грунтовку и не остановился перед белеющим через дождь каменным домом — небольшим и довольно облупившимся. К дому прилагались усыпанный гравием двор с ямами, запущенный сад и теплица с то ли огуречными, то ли помидорными джунглями. Вокруг простирались луга и поля. На лугах коровы, на полях кукуруза. Ближайшие соседи... так, в бинокль можно рассмотреть. Мне еще только предстояло выснить, что когда кукуруза вымахает в полный рост, то и бинокль не поможет.

Мы вылезли из автокемпера и, спасаясь от дождя, пулей заскочили в дом. Внутри он оказался еще более убитым, чем снаружи, и пах нежилым. Выгоревшие обои пучились пузырями, грязный палас светлел прорехами, дверцы кухонных шкафов уныло свисали на одной петле. Не знаю, где Ян раздобыл эту халупу, но он явно не разорился. К халупе прилагался незнакомый литовец — мелкий, юркий и щетинистый, в смысле, с зачатками черной бороды. Звали его Ивалдас.

Этот тип протащил нас в задний коридор, ткнул какой-то палкой в потолок, и там открылся почти незаметный люк. Из люка выдвинулась складная лестница. Ян загнал нас с Зоей и Дагмаром на чердак и влез следом сам. Кто-кто когда-то начал строить тут второй этаж, но дальше теплоизоляции и нескольких стенок дело не пошло. В одном углу громоздились старая мебель и какие-то пыльные коробки. Остальное пространство было свободно, если не считать развешанных повсюду серых полотнищ паутины.

— Ай! — вдруг взвизгнула Зойка и чуть не вспрыгнула мне на плечи.

— Что там еще?! — раздраженно рявкнул Ян.

— П-паук! — девчонка указала трясущейся рукой на пол, где мелькнула крупная лохматая тень. — Вот такой огромный, — ее руки очертили в воздухе нечто размером с восьминогого приятеля Хагрида.

Ян ухмыльнулся:

— Если не хочешь с ним спать, деточка, давай за работу. — Он повернулся к нам с Дагмаром и добавил. — Возьмете у Ивалдаса швабры, тряпки там, и уберете тут все. Теперь ваше место — здесь.

Пока мы изгоняли с чердака коренных жителей, Ян с Ивалдасом быстренько заколотили два единственных окна. Не совсем, а вроде как решетку сделали из досок: свет проходит, а наружу не вылезешь. Потом наверх затащили мешки с нашими пожитками — и все. Номер люкс готов. В первую ночь Зойка напросилась спать между мной и Дагмаром — вдруг какой Арагог в углу затаился и в темноте как выскочит! Лекции на тему, что ядовитых пауков в Европе нет, а обычные вообще не кусаются, не помогли. Эта трусиха была уверена, что наши волосатые друзья непременно мутанты или эмигранты из Африки, и смерти она сможет избежать, только обложившись нашими телами в качестве живого заслона.

Веселуха продолжилась с утра пораньше. После завтрака в виде залитых водянистым молоком овсяных хлопьев Ян приставил нас троих к работе. Под руководством Ивалдаса и Саши надо было ободрать обои со стен, а паласы с полов, да эти полы еще и надраить. Как позже выяснилось, это была только малая часть ремонтного проекта, который занял почти все лето. А мне, Зойке и Дагмару в нем отводилась роль рабов. Мы штукатурили, красили, клеили обои, стлали новые ковры... Блин, даже плитку в ванной меняли!

Мелкую и щуплую Зою еще жалели, она в основном порхала с кисточкой или клеем. А вот на нас с Дагмаром пахали, как на двух Буратинах. К концу гребаного ремонта я мог бы устраиваться в любую строительную фирму — рабочим по внутренней отделке. У меня даже мускулы появились. Саше это не нравилось, но он продолжал переодически меня потрахивать. В конце концов, какой у него был выбор? Дагмар длинный, мосластый, руки-ноги у него росли вперед всего прочего — лосенок, да и только. Вообще не в Сашином вкусе.

Зато других клиентов обслуживать не требовалось. Пока. Ян с Евой умотали куда-то чуть не на второй наш день на ферме. Я предполагал — налаживать бизнес на новом месте. В общем, не сильно ошибался. Вернулась парочка в августе, да не одна. На чердаке стало людно. Четверо новых ребят — две девчонки, два мальчишки. Младшие — брат и сестра. Десять лет и одиннадцать. Я почувствовал себя стариком. К счастью, новенькими сразу занялась Зоя — материнский инстинкт в ней проснулся, что ли? Я оттащил свой матрас в самый дальний угол за баррикаду из сломанных стульев и выживших пауков. Еще сопли мне тут вытирать не хватало. Как будто других проблем нету.

А проблем, и правда, становилось все больше и больше. Мы почти закончили отделку большого зала внизу, Ян даже начал завозить мебель и новые лампы. Тогда-то я и понял, что нам грозит. Мягкие диваны и кресла темно-красной кожи, барная стойка и высокие табуреты, пустое пространство перед ними, где Саша с Ивалдасом как раз привинчивали на пробу раздвижной шест... А за диванами — три красных двери. Три спальни с кроватями-сексодромами. Блин, выходит, я своими руками построил бордель! Сделай сам, называется. Жесть!

Интересно, а у шеста кто танцевать будет? Ленку-то нашу, стриптизершу, сплавили вместе с остальными. Теперь у Яна новый товар. Свежачок. И три ветерана постельного фронта. В общем, я не выдержал и у хозяина прямо спросил — пока стаканы из коробки в бар ставил. А он пепел стряхнул — прямо в чистый стакан, сволочь, — и ржет такой:

— Вот ты и будешь.

У меня пальцы так и разжались. Стекло по всему полу. Ногу босую осколками порезал. А Саша с Яном только бугага. Типа мы кастинг устроим. А что это за кастинг такой? Я вообще танцевать не умею. У меня и слуха-то нет. Мне на уроках музыки училка даже петь запрещала с остальными. Так и сказала: "Ты ревешь, как больной теленок". Класс уржался тогда. Двигаюсь я точно не лучше. Я попытался эту мысль до хозяина донести, но кто ж меня слушал. На вечер назначили кастинг.

Оказалось, это что-то вроде конкурса талантов. Ян с Евой и Сашей развалились с напитками на красных диванах. Вертлявый Ивалдас колдовал над компом за диджея. Он врубил что-то ритмичное, и хозяин ткнул пальцем в Зою. Бедняжка вышла на "сцену" и стала послушно переминаться на подгибающихся ногах. Ян схватился за голову:

— Улыбайся хоть, дура. Улыбайся!

Зойка растянула губы, но брови предательски сошлись домиком.

— Говорил же я тебе, шеф, — влез Саша, побалтывая виски в стакане. — Без витаминок ничего не получится.

— У меня есть лекарство получше витаминок, — огрызнулся Ян и показал девчонке кулак.

Зойка была ученая и принялась старательно подвиливать тощими бедрами. Ее погнали на шест. Я заранее закрыл глаза. Не знаю как, но ей удалость вскарабкаться под самый потолок — наверное страх загнал. А вот как слезть оттуда — это уже было задачей повышенной сложности. В итоге она просто разжала руки и грохнулась на пятую точку. Ян с Сашей уржались, конечно, а у Зойки потом жопа и внутренняя сторона бедер неделю лиловели с переливами, и ходила начинающая стриптизерша интересной походкой.

После Зойки на "сцену" вызвали новенькую — литовку лет пятнадцати, Гедре. Та попросила Ивалдаса поменять музыку и устроила себе дискотеку под Леди Гагу. Эта лохушка не расчухала еще, что ее сюда не танцевать притащили: видно, Зойка не спешила новеньких просвещать, да и Гедре эта по-русски ни слова. В общем, вообразила себя дэнсинг квин, крутила задом и вовсю строила Яну глазки. За что и схлопотала от Евы. Та подошла и влепила новенькой такую затрещину, что девчонка брык — и ножки вверх.

Теперь за голову схватился Саша:

— Ну зачем же по лицу, дорогуша? Мы же открываемся в пятницу!

— Замажем, — бросила Ева, снова усаживаясь на диван и демонстративно обнимая Яна. — А если не прибережет свои бл...дские взгляды для клиентов, я ей и второй глаз обработаю — чтоб симметрично было. Ладно, пусть теперь мальчики потанцуют, да? — она куснула Яна за мочку уха, и он кивнул, хмурясь.

— Давай, Денис.

А чего я-то? Меня за что крайним делать? Но битым быть не хотелось, и я выполз к шесту. На меня уставились десять пар глаз, завздыхало из колонок что-то эротичное. Ноги тут же налились свинцом и прилипли к полу, руки бестолково задергались, во рту пересохло, а горло сперло — не вздохнуть.

— Этот сейчас вообще в обморок грохнется, — подытожила Ева. — Саш, где там твои витаминки?

У лысого козла все уже было наготове. Он вытащил из коробочки ярко-розовую таблетку и протянул мне. Таких колес я раньше не видел, но цвет меня насторожил. Те диски, которыми снабжал Баптиста бык-барыга, тоже часто отличались кислотными оттенками. Я затряс головой, но поздняк был метаться: Ян сгреб меня в охапку и запихнул гребаную витаминку прямо в глотку. Пока ждали эффекта, отдуваться пришлось Дагмару. Танцор из него вышел хреновый, зато вот по шесту он лазил, как обезьяна, да еще всякие штуки на нем выделывал, будто у нас не кастинг на стриптиз, а чемпионат по спортивной гимнастике. Небось, витаминок ему не хотелось, вот и лез из кожи вон, выдрючивался.

Вставило мне минут через двадцать. Саша первый это заметил, и меня выпихнули на сцену по-новой. А мне как муравьев под кожу запустили. Стоять на месте спокойно стало невозможно. От басов внутри все дрожало, а ритм шел напрямую в позвоночник, в костный мозг. Тело будто само знало, что ему нужно, а башку вырубило вообще. В какой-то момент мне показалось, что она закатилась под барную стойку и подмигивает мне оттуда косящим глазом. Дагмар потом говорил, что от шеста меня пришлось оттаскивать, при этом я орал, чтобы меня отпустили, потому что мне надо почистить банан. В общем, мое первое выступление под витаминкой запомнилось всем. Как ни странно, Ян остался доволен, только велел Саше в следующий раз уменьшить дозу. Это меня здорово насторожило. Сам я особых деталей своего номера припомнить не мог — разве что подмигивающую из-под бара голову. Что же я там такого выделывал?!

Открылись мы по плану — в пятницу. А дальше все пошло по такому расписанию: пятница и суббота вечером — элитные вечеринки с нами в главных ролях. Остальные дни ребят, как и прежде, развозили по заказам Ивалдас, Саша или сам Ян.

Так у соседей не возникало никаких подозрений. Что с того, что в выходные у фермы паркуется пять-шесть машин? Может, хозяева — люди гостеприимные, или родственники к ним приезжают. Уикенд в конце концов. Люди расслабляются, как хотят. Главное, в рабочие дни на ферме все тихо и спокойно. Даже если кто и зашел бы в дом, то ничего странного бы не увидел. Мы спали запертыми на чердаке, вход на который и не разглядишь, если не знаешь, где искать. Зал со стриптизом превращался в обычную гостиную: шест убирали, а что диваны полукругом стоят — так вот, плазма же на стене. Да и баром в доме никого не удивишь. Подумаешь, хозяева любят вечеринки с бухлом, что в этом такого? Они же никого вокруг не беспокоят, не шумят. Приличные люди.

А в пятницу вечером все окна в первом этаже закрывали плотные черные шторы. И поднимали их только в воскресенье.

Опекун. Дания

О том, что на ферму копы опоздали, я узнал, сидя в очередной раз в допросной. Когда они туда нагрянули, дом стоял пустой. Там даже уборку успели сделать. Пока полицейские искали уцелевшие отпечатки или хоть какие-то следы описанных мной вечеринок, на ферму заявилась пара средних лет. С детьми. Тетка чуть в обморок не хлопнулась, когда на нее наставили пушку. А мужик все вопил, что они — законопослушные граждане и просто приехали дом посмотреть. Типа снять хотели. Копы их потрясли, конечно, но все подтвердилось. Родители оказались датчанами, а дети — действительно их детьми. Ферму семейство нашло по объяве в газете. Сдавалась она очень дешево, если учитывать недавний ремонт.

Еще бы. Кто ж в бывшем борделе жить захочет? Там убирай, не убирай, воздух трахом провонял. Стены спермой, блин, пропитались. В буквальном смысле. Следовательша сообщила, что им удалось обнаружить пятна на обоях. Видно, уборщица схалтурила, не везде протерла. Потому копы и Яновы отпечатки нашли. Что это именно Яновы, полицейские знали, потому что пальчики литовца остались на пистолете. Только толку-то? Хозяин борделя пропал, сам бордель уехал, один клоун остался, то есть я. Соседей опросили, конечно, но что они могли сказать? Пригнали автокемпер, постоял он, укатил. Все. Энд оф стори.

— Когда, — спрашиваю, — укатил-то?

Выходило, на следующий день после стрельбы. Вечером. Вот тогда-то я эту следовательшу по фамилии Ольсен чуть собственными руками не придушил. А хули они сразу на ферму не погнали? Я же еще утром ее умолял туда послать спецназ, или как это там у них называется. Она кивала, и хрен этот очкастый кивал. А теперь они тут будут грузить про нехватку ресурсов и согласование с регионом... В общем, хорошо, Ник меня удержал. А то я бы точно убил кого-нибудь в погонах.

Они меня потом долго расспрашивали, куда Ян мог перевезти ребят, как будто он мне об этом докладывал! Еще про Ивалдаса пытали, потому как он местный. Но что я знал? Что он натурал и может легко достать колеса? Очень полезная информация. В общем, я сказал, что я не коп, конечно, но посоветовал бы им проверять автокемперы, особенно те, которые будут пересекать границу. Если еще не поздно. Еще отдал им свои рисунки. Надо же мне было хоть как-то время в камере убить? Так и знал, что они для чего-нибудь пригодятся. Я нарисовал их всех — Еву, Сашу, Ивалдаса и, конечно, ребят. Возможно, когда-нибудь я забуду их имена, но лица — никогда.

Надо было видеть рожи этих придурков, когда я на стол свои бумажки вывалил. Картина маслом: Малдер и Скали пялятся на фотки зеленых человечков. Ник встопорщил свой хохолок и мне шепотом:

— Денис, это же здорово!

Ничего здорового я во всем этом дерьме не видел.

Когда меня снова привели в камеру, скинхэд качал пресс под рев какого-то музыкального канала — голый по пояс. Выяснилось, что татуировка у него была не только на морде. На груди скалились два черепа-близнеца, а под ними ребра пересекал тонкий белый шрам.

Наверное я как-то особенно злобно зыркнул на физкультурника — еще бы, после последних-то новостей — и он решил раз и навсегда выяснить, кто тут крутой, а кто шестерка. А может, лысому просто захотелось похвастаться перед сопляком. В общем, он ткнул пальцем в рубец и заявил, гордо и чуть запыхавшись от усилий:

— Найф!

Да, жесть. Тебя порезали. Но знаешь, у меня внутри все выглядит примерно также, только эти шрамы не видны.

Скинхэда, видать, удивило, что я не впечатлился, и он выложил свой главный козырь: мол, он тут сидит, потому что пырнул того гопника, который его когда-то располосовал. И если я правильно понял, что значит ребро ладони у горла, то бедняга успешно склеил ласты. Аминь. Дальше, очевидно, нам полагалось померяться х...ями: то бишь ожидалось, что я расскажу, за что мучаюсь в живопырке три на два с таким уважаемым соседом. Я просто сложил ладони пистолетом и навел его на лысого:

— Бум!

Тот заржал. Не поверил, конечно. Но мне было пофиг. Я повалился на свою койку и отвернулся к стене. Странно, но лысый убавил звук. Не знаю, как мне удалось заснуть. Во сне — причем я четко понимал, что это сон, — мы со скинхэдом стояли на берегу реки. Вокруг снег, сверху серое небо, внизу черная вода, быстрое течение. Рядом мост.

— Убить легко, — сказал скинхэд на чистейшем русском. — Главное, не сомневаться. Не думать: плохо — хорошо, правильно — не правильно. Тут все просто: или ты его, или он тебя. Это закон выживания.

— А потом? — спросил я, глядя на дальний берег, за мостом. Там висел густой туман, и как я ни напрягал глаза, не мог различить, что в нем скрывается. А может, на той стороне и вовсе ничего не было? Ну, кроме тумана.

— Что потом? — удивился лысый. — Потом ты будешь жить, а он больше нет. Вот и все. Качай пресс. — Он подмигнул, поднял воротник черной кожаной куртки и потопал к мосту через снег.

Проснулся я весь в поту. Сосед переливисто храпел в темноте — может, поэтому мне такая муть приснилась? Неплохо бы, чтобы меня поскорее выпустили отсюда, жив там Ян или нет, а то, чую уже, тихо шифером шурша, крыша едет неспеша.

На следующий день с утреца меня снова вытащили к тете Ольсен. Только не в допросную, а прямо в ее кабинет. Там уже сидел Ник, причем с очень довольным видом. У меня сердце екнуло: сон был в руку, и Ян окочурился. А может, они нашли, куда он перевез ребят? Но оказалось, дело вовсе не в этом. Интерпол наконец отозвался на запрос. Отпечатки со ствола и с фермы совпали с пальчиками Яна Купелиса — хозяина сети Берлинских притонов, торговавших несовершеннолетними, которую накрыли в мае. Точнее, взяли тогда только одну точку, которой распоряжался его двоюродный брат. Сам Ян успел улизнуть с частью детей: на второй квартире полицаи нашли только пару пачек презервативов и мольбу о помощи под подоконником.

В общем, все, что я рассказывал — подтвердилось. С чего тогда Ник так сияет? Неужели он думал, что я про Берлин вру?

— Денис, — студент повернулся ко мне, ловя мой взгляд. — В информации, которая пришла из Берлина, был список детей, которых полиция освободила во время той операции. Следователь Ольсен обратила внимание, что ты в своем рассказе упоминал одно из имен.

Я перестал дышать. Я не знал, что квартир было всего две. Я так долго не давал себе надеяться. Ее могло там не быть. Ее могли перепродать. Или убить при штурме. Или просто убить. Так больно в груди...

— Ася Крылова. Ее спасли. Денис!

Хорошо, что Ник меня подхватил, а то бы я точно хлопнулся со стула — да еще и лбом о край стола. Такое странное чувство — будто ты весь превратился в желе. Лежишь себе на тарелке... то есть в объятиях Ника такой прозрачный и трясешься от малейшего прикосновения. Того гляди — совсем расползешься.

— Эй, приятель, ты в порядке?

Нет, в беспорядке. Какое это имеет значение?

— А где... Ася сейчас? — голос не узнать, как котенок пищит, но мне не стыдно. Вспоминаю, что у меня есть позвоночник, и кое-как выпрямляюсь. Надо же, мой стул стоит на полу, а не витает в облаках. Наверное, если бы Ник сказал, что Ася стоит сейчас за дверью — я бы не удивился. Но он ответил:

— Точно не знаю, но наверное дома, у своих родителей. После курса реабилитации всех детей вернули в семьи — по возможности, конечно. Думаю, я смогу узнать ее адрес. Хочешь?

Я кивнул. Родители. Да, конечно. Наверное они жутко обрадовались. Интересно, а как там Асин братик? Поправился? Или ей снова придется жить с тетей? Пусть даже и так, все равно хорошо. Второй раз она уж точно не сбежит.

— Кстати, именно Ася помогла Берлинской полиции выйти на квартиру, где держали ребят. Она позвонила по телефону из объявления о розыске.

Я вскинул голову. Какое еще объявление?! Как она могла позвонить?! Откуда?!

Ник продолжал переводить слова следовательши:

— Помнишь, ты рассказывал о гибели мальчика по имени Кит? Полиция искала людей, которые могли бы опознать убитого. Ася увидела объявление по телевизору, случайно, как и ты. В квартире клиента был телефон. Пока мужчина был в ванной, она позвонила, назвала имя Кита и адрес. Она плохо говорила по-немецки, но сумела сказать, что он был ее другом. Адрес проверили. Оказалось, полиция уже вела за ним наблюдение — подозревали, что хозяин — педофил. Но прямых доказательств не было. А тут этот звонок и прямая связь с убийством. Суд дал зеленый свет на задержание. Cразу после освобождения Ася сообщила полиции, где находятся остальные дети. Но шоферу, поджидавшему ее у подъезда, удалось под шумок скрыться. Он предупредил своего работодателя, а тот — Яна. Что было дальше, уже известно.

Ясно. Умно. Убийство — это не какие-то малолетние проститутки. Тут копы зашевелятся в любой стране. В общем, я сам был почти на грани, чтобы поднять трубку. Просто мне не так повезло. Не подвернулся телефон. Да что уж там. Лучше признайся самому себе честно, Денис: яиц тебе не хватило, вот что. И мозгов. А у Аси есть и то, и другое. Ей выпал шанс, один на миллион, и она ухватила его. Спаслась сама и спасла других, как настоящий супергерой. Пусть даже без плаща.

Я представил себе Асю. Вот она сидит дома перед зеркалом и укладывает кудри в красивую прическу — не потому, что ей надо ублажать очередного потного мужика, а потому, что она с подружками собирается на дискотеку. Как все нормальные девчонки. Ася это заслужила. Наверное она старается поскорее забыть все случившееся, как кошмарный сон. Я бы, по крайней мере, так и сделал, если бы был на ее месте. Так зачем ей напоминания о прошлом? Только раны бередить. Даже если я получу ее телефон или адрес, о чем нам говорить? О чем писать? Все общее, что у нас было, — это боль, стыд, страх. Я родом оттуда.

Нет, конечно, она не откажется общаться. Не бросит трубку. Ася для этого слишком хорошая, слишком правильная. Она не захочет сделать мне больно. Ей будет слишком меня жаль. Просто у нее найдутся неотложные дела, она станет очень занята, я все чаще начну общаться с ее автоответчиком... Пока наконец ее отец, мама или тетя популярно не объяснят мне, что друг-уголовник и бывшая шлюха их девочке не нужен.

— Денис, с тобой все в порядке?

Ник, пора бы тебе уже придумать что-то новенькое. Например, "ты окей?" или "как ты, старик?"

— Не надо, — удалось наконец выдавить мне. — Ее адрес. Не надо узнавать.

Не знаю, удивился ли студент, но кажется, понял.

— Ты уверен?

Я кивнул, сполз со стула и поковылял к двери.

— Ты куда? — вот теперь Ник удивился.

— Назад в камеру, — буркнул я. Где мне, тупому неудачнику, и место.

— В камеру не надо.

Я обернулся. Снова на этой морде с фингалом улыбка до ушей.

— Меня что, выпускают? А... как же Ян?

— Следствие продолжается. Но мне разрешили тебя забрать, — Ник поднялся со стула. — Тебя и так продержали в СИЗО более суток. Но это потому, что пока не нашли, куда поместить. Понимаешь, канун рождества, каникулы, отпуска... В общем, не без борьбы, но меня утвердили твоим официальным опекуном. Временно, конечно, но... Это значит, что рождество мы проведем вместе.

Я выпучил на студента глаза: это чудо с хаером и фингалом в полфейса — мой опекун?! Да кому в голову пришла такая светлая мысль?!

— Э-э, Ник... — мой взгляд метнулся в поисках помощи в сторону следовательши. — Спасибо, конечно, но если ты не хочешь брать на себя обузу — не надо. Я не обижусь. И вообще, мне и тут хорошо. Правда.

Теперь студент выпучился на меня, а потом хлопнул себя по лбу и расхохотался:

— Черт, Денис! Ты все не так понял! Это я боролся, чтобы меня утвердили. Я сам предложил стать твоим опекуном. Просто я еще не получил диплом и всего лишь на практике, поэтому...

Не, у этого парня точно скворешник набекрень. Наверное после того боя, где ему финик поставили. Сам предложил. Бли-ин... Ну на кой я ему сдался?

— Надеюсь, ты ничего не имеешь против?

Вот он — стоит напротив меня, глаза собачьи. Еще бы хвостом повилял. Неужели он думает, я откажу единственному человеку, которому нужен?

Я тряхнул головой и просипел, потому что горло неожиданно сдавило:

— Спасибо, Ник.

Ферма-2. Дания

Все чаще случалось, мне было трудно заснуть. И даже если, после долгих мучений, это наконец удавалось, то спал я так поверхностно и тревожно, что меня будил малейший звук. Чье-то сопение, хопок двери внизу или мышиная возня — и все, лучше сразу вставать. Все равно буду только ворочаться и набивать шишки о выступающие ребра сломанных столов, комодов и всего, что еще составляло кучу хлама, за которой лежал мой матрас.

Раньше я, конечно, знал слово "бессоница", но оно было для меня пустым звуком — чем-то, что случается только со взрослыми. Мама рассказывала, что совсем маленьким я, если уставал, засыпал в самых неожиданных местах: в песочнице, положив голову на ведерко; за столом, с ложкой во рту. На уроках... Но это я уже сам помню. А теперь... Будто кто-то украл мой сон. Как в той сказке, где злой волшебник выторговал у мальчика смех. Казалось, подумаешь! Что такое смех, когда можешь выиграть любое пари в мире?! И что такое сон, когда... Когда больше ничего своего у тебя нет.

Сон — это свобода. Это другая реальность, в которую можно сбежать, не боясь быть наказанным. Это сладкие минуты перед засыпанием, когда ты вспоминаешь о чем-нибудь очень хорошем и переживаешь это снова. Или представляешь себя героем прочитанной книги или любимого фильма — благородным, всесильным и бесстрашным.

И вдруг все это было у меня отобрано. Пропало, исчезло, оставив пустоту, вечную усталось и карусель черных мыслей в голове, вертящихся вокруг одного — того дерьма, в котором я тонул. Тогда я еще не связывал "злого волшебника" с розовыми таблетками, которыми меня пичкали каждые выходные. Просто старался выплыть, как мог. В одиночку.

Когда все остальные ребята засыпали, я тихонько вылезал из своего угла и пробирался к окну. Там уже стоял колченогий стул, вытащенный все из той же кучи. На нем можно было пристроиться так, что глаза оказывались как раз на уровне просвета между досками. Так я мог сидеть часами и смотреть "телевизор".

Это в Берлине из окон квартиры видны были только макушки деревьев, паковка и автострада за ней. А тут за вымахавшей на лугах травой открывалась узкая асфальтовая лента дороги. Каждое утро по ней проезжал почтовый фургон. А по понедельникам — грузовик мусорщиков — синий, мигающий желтыми огнями и пронзительно пищащий, переворачивая полные баки в свое нутро. Ивалдас всегда откатывал мусорку к самой дороге, чтобы здоровые мужики в орнажевых комбезах не заметили у дома чего подозрительного. Даже отходы Ева упаковывала в непрозрачные черные мешки, завязанные на макушке двойным узлом. Действительно, странно будет, если вот такой оранжевый брутальный тип обнаружит в баке, скажем, рваные детские трусики с горой использованных гандонов впридачу.

Понедельник был хороший день. Не только из-за мусорщиков. Просто до следующих выходных оставалась почти целая неделя.

В пятницу во второй половине дня по дороге проезжал мороженщик. Стенки его фургона украшали разноцветные эскимо и пломбиры, а колокольчик весело звонил, наверняка заставляя всех мальчишек и девчонок в округе броситься к родителям, вопя: "Мам, пап! Купите мороженое!" У меня же от этого пронзительного бряканья только череп ломило. Оно напоминало, что уже пятница. Плохой день. Вечером на ферме будут гости.

Время с пятничного вечера до утра воскресенья я преподчитал не помнить. Но оно все равно вонзалось в мозг черно-белыми вспышками, как нарезанная неровными кусками картинка из журнала. Паззл, который я не хотел складывать. На этой мозаике я видел себя со стороны, будто моя голова и вправду валялась на полу, отдельно от шеи, и тупо налюбдала за тем, что делали с остальным телом. А в воскресенье чудесным образом котелок снова возвращался мне на плечи и начинал варить — нон-стоп, без перерывов на сон. И тогда мне оставалось одно спасение — кусочек мира в рамке двадцать на двадцать.

Я выяснил,что где-то неподалеку была школа. Наверное в ближайшем городке. Ребят с ферм возил туда-обратно автобус, но некоторые ездили на уроки сами, на великах. Утром они катили, светя фонариками и рефлекторными полосками на одежде, так рано, что я ничего не мог разглядеть из-за темноты. Зато возвращались часов около трех, похожие на черепашек-нинздя под своими огромными ранцами-панцирями.

Особенно я любил наблюдать за одним пацаном, примерно моего возраста. Я сразу мог сказать, когда день в школе у него задался. Тогда он бодро крутил педали и выделывал на велике всякие фортеля. А если парень схватил пару, или там одноклассники его чморили, то ехал он нога за ногу, а на башке красовались здоровенные наушники. Так я по крайней мере все себе представлял.

Один раз я, кстати, даже видел, как какие-то придурки на мопедах подкатили и столкнули парня вместе с великом в кювет, в самую грязищу. А потом еще назад его туда пихали, не давая выбраться. Зато потом пацан все чаще стал ездить домой с девчонкой — худенькой, с длинными соломеннымиволосами и в джинсах в облипочку. Я решил, что один из тех, на мопедах, наверняка ее бывший — хотел отомстить за то, что телку у него увели.

Мне нравилось придумывать всякие истории про велосипедиста: что он живет один с матерью и отчимом, что ему приходится помогать по хозяйству, хотя он терпеть не может кур и коров, что он копит деньги на мопед, а в комнате у него висит огромный плакат "Токио хотель". В общем, маялся вот такой фигней. Но потом и это мне надоело. Какого хрена! Этот пацанчик прилизанныйвообще не знает о моем существовании. Я завтра сдохну, меня в мешок черный непрозрачный запихнут по частям, бантики завяжут, в мусорку бросят, а синий грузовик заберет все на переработку. Стану, блин, компостом для соседских полей. И всем насрать.

Короче, достало меня все по самые гланды. А тут еще эта вонь! Конечно, Ссыкун был не виноват, он же не специально это делал, я понимал. Когда мальчишку только подселили на чердак вместе с остальными новенькими, он не писался. Большой же уже, десять лет! Все началось после одной пятничной вечеринки. Той, которую я особенно не хотел вспоминать. Ева тогда извратилась и устроила среди гостей аукцион. Продавали девственность. В общем, бабок тогда хозяин поднял втрое больше, чем за обычный вечер. А в субботу Шурик проснулся на мокром матрасе. Над ним тогда не ржали и не ругали даже — со всяким может случится, особено после такой-то скачки с препятствиями. Матрас с одеялом вытащили на просушку. А вечером снова понаехали гости, и в воскресенье все повторилось — мокрый матрас, вонь застарелой мочи. Только теперь на Шурика смотрели косо и откровенно ворчали.

А в понедельник пацан официально стал Ссыкуном. Над ним ржали, на него орали, жалость была забыта — ведь теперь малыш стал шлюхой, как и все остальные. Только сестра еще терпела его. И утешала, как могла. Ни в чем этом я участия не принимал. Мне самому было худо, разве что гнилая чернота у меня внутри не воняла. Возня вокруг Ссыкуна раздражала, как скребущиеся по углам мыши — вот и все.

Однажды я вернулся рано утром с очередного выезда, усталый, как собака, и обнаружил мальчишку лежащим на своем прописанном поролоне... за моей кучей хлама!

Надо сказать, настроение у меня в тот момент и так было ниже плинтуса. Я только что сходил в ванную и обнаружил, что моя многострадальная жопа имеет темно-лиловый оттенок с мазками черноты и багровости. Последние клиенты — супружеская пара, надеюсь, бездетная, — смачно харкали в ладони, прежде чем припечатать их с особым оттягом к моим булкам. А поскольку я был привязан к кровати, то даже дернуться не мог. Теперь меня мучил вопрос: сказать обо всем хозяину с риском, что мне вломят еще за нетоварный вид? Или смолчать и надеяться, что завтрашнему быку будет насрать, какую жопу иметь — белую или синюю?

— Хули ты тут разлегся?! — зашипел я на Ссыкуна, стараясь не разбудить остальных. — Пшел вон!

— Не могу, — пацан подтянул одеяло к подбородку, глядя на меня снизу вверх огромными, почти черными глазами.

— Это еще почему?! — от усталости соображатель заклинило, и терпения мне это не добавляло.

— Меня выгнали, — Ссыкун шмыгнул носом. — Никто не хочет спать со мной рядом. Говорят, я воняю.

— Воняешь, — подтвердил я. — Бери свои манатки и катись отсюда. Или я тебя сам выкачу. Пинками.

Пацан испуганно подскочил, судорожно комкая одеяло:

— Не надо, пожалуйста! Не гони меня! Я не могу спать один.

— Все, мля, забодал! Считаю до трех...

— Это не я воняю, а матрас! — затараторил Ссыкун, на всякий случай скатываясь на пол подальше от меня.

— Раз, — угрожающе начал я, загибая палец для наглядности.

— Я его сейчас уберу. Я и на полу могу спать!

— Два и три!

Пацан подхватил "душистую" подстилку за угол и чуть не бегом отволок ее к окну. Наконец-то я мог опуститься на свою постель. Блин, на жопу садиться было большой ошибкой!

— Вот видишь, уже не пахнет. Можно я тут полежу?

Ссыкун снова стоял передо мной. Вот мелочь настырная!

— Нельзя, — мрачно процедил я.

— Но почему? — пацан захлопал на меня длинными ресницами. Широкий рот кривился, будто уголки губ еще не решили: подняться в улыбке или опуститься в плаче. — Я боюсь один спать. Я никогда не спал один. Всегда или с мамой, или с сестрой. А теперь сестра гонит, а мама... — Подбородок у него задрожал, и я понял, что сейчас не выдержу.

— Да отъ...бись ты от меня! — заорал я шепотом. — ТЫ воняешь, понял? Ты, а не твой ссаный мартас.

Пацан закусил губу, отвернулся и побрел к окну. Лег на свою подстилку спиной ко мне. Накрылся с головой. Лежал тихо, но одеяло на плече мелко дрожало. Я закрыл глаза. Не помогло. Ссыкун пробрался мне под веки, и там беззвучно плакал на непросохшем еще толком со вчера матрасе. Ресницы приоткрылись сами. Мальчишка повернулся опухшим лицом ко мне и смотрел прямо в глаза. Если бы моя больная совесть могла принять человеческий облик, она выглядела бы точно вот так.

Я тяжело вздохнул. Выпростал из-под одеяла руку и поманил страдальца пальцем. Ссыкун стартовал с места, как разжавшаяся пружина. И только добежав до меня сообразил, что оставил все свои вещи под окном.

— Пусть лежат, — остановил я его. — Может, проветрятся хоть немного. Нам и тут места хватит, — я поднял край одеяла и подвинулся, освобождая половину своего матраса. Меньшую.

— Но... — Ссыкун замялся, недоверчиво глядя на предложенную мною роскошь, — что, если я это... опять...

— Тогда я тебя урою, — спокойно предупредил я. — Так что выбирай сам, хочешь ты быть тут — или там, — я кивнул в сторону вонючей груды тряпья под окном.

Пацан вздохнул и полез ко мне под одеяло. Он был холодным, покрытым гусиной кожей и попахивал чем-то сладко-молочным в области рыжеватой макушки. Так пах мой первый и единственный щенок. Он умер от чумки, не прожив и полгода.

Шурик заснул почти сразу. Странно, но его ровное дыхание и тепло согревшегося тела, подействовали на меня, как снотворное. Я дрых почти до самого вечера. А Ссыкун, чудная душа, встал пораньше и перебрался под окно. Стыдно сказать, проснувшись, я подумал, что он сбежал, потому что снова описался. Но постель была сухой и чистой. Просто мальчишка не хотел осложнять мне жизнь. Такой вот оказался... тактичный.

Двенадцать постных блюд. Дания

— Мы заедем в пару магазинов по пути, ладно? — Ник свернул на какую-то боковую улочку и стал искать место для парковки, что в Копенгагене было совсем не просто. — Все закрывается в час, так что нам стремительным домкратом придется, окей?

Стремительным домкратом? Такого я еще не слышал. Рождество на носу, а бедняга Ник так забегался по моим делам, что наверное не успел купить все подарки. Вот и наверстывает теперь упущенное. А я, эгоист, озабоченный своими проблемами, даже и не спросил, где он обретался все это время. Небось студент кучу бабла на гостиницу просадил. Не ночевал же он на вокзале, как бомж какой-нибудь?

Ник наконец приткнул машину на крошечный пятачок в ряду запаркованных вдоль обочины тачек.

— Поможешь мне с покупками?

— Конечно!

Все что угодно, лишь бы хоть в чем-то не быть обузой. Я протиснуся в узкую щель между открытой дверцей и бортиком соседней мазды и потопал следом за студентом. Тихая улочка вывела на другую, запруженную толпами лихорадочно мечущихся между витринами покупателей. Ник ловко выдернул меня из пробки, возникшей перед лотком, торговавшим жареным миндалем, и впихнул в дверь большого обувного магазина. Полки, полки, кроссовки, ботинки, сапоги... Студент порыскал между стеллажей и вынырнул от куда-то с парой кедов — высоких и с белым мехом внутри:

— Примерь.

— Зачем? — удивился я.

— Ну, ты же обещал помочь, — Ник чуть не силком усадил меня на табурет с зеркалом.

Ладно, обещал, так обещал. В конце концов, может, у парня есть брат там младший... или племянник. Моего возраста. А размер Ник забыл.

Я послушно напялил правый кед — бережно, чтоб не бередить свежелопнувшие волдыри. Надо же, даже пальцы можно распрямить. И не жмет нигде!

— Ну как? — студент заинтересованно разглядывал мою морду, вместо того, чтобы смотреть на ноги.

— Мягенькие такие, как тапочки, — вздохнул я. — И теплые.

— А не малы? — Серьезно, этот чудак встал передо мной на колени и начал давить на носок кеда. — Да нет, вроде даже место еще есть. Берем?

А я-то откуда знаю?! Но Ник уже схватил коробку и решительно устремился к кассе. Я едва поспевал следом, прыгая на одной ножке и пытаясь развязать шнурки на ходу. Когда мне наконец удалось выпутаться из кеда, студент уже заплатил.

— Зачем ты снял? — удивился он. — Давай второй надевай.

Что я ему, манекен, что ли? Или это... модель на подиуме? Снимай, надевай... А сразу нельзя было сказать, что оба надо померить? Ворча про себя, я все-таки напялил новенькие кеды. Пошевелил пальцами. Кла-асс! Пока я наслаждался, Ник уцепил мои задрипанные шузы за шнурки и сунул их через прилавок. Продавщица мило улыбнулась и отправила мою собственность прямо в... мусорную корзину.

— Эй! — опомнился я. — А мне что теперь, босиком гулять?!

— Зачем босиком? — рассмеялся Ник. — В кедах. Или они тебе не нравятся? — забеспокоился он.

— Мне? — тупо переспросил я.

— Надо было, конечно, чтобы ты сам выбирал, — парень запустил пальцы в многострадальный хохолок. — Но нам еще в одно место надо успеть. А эта пара шла со скидкой. Но поменять еще не поздно...

— Подожди, — я выставил перед собой ладони, надеясь, что никто не слышит, как скрипят мои мозги. — Это ты что, мне купил?

Ник кивнул. Краем глаза я заметил, что очередь у прилавка с интересом наблюдает за нашей дискуссией, хотя ни слова, конечно, не сечет. Блин, вам что тут, цирк шапито?! Я оттащил Ника в сторонку и понизил голос:

— Слушай, спасибо, конечно, но... Они дорогие наверное. А я и так тебе кругом должен. За все. Так что не надо на меня тратиться. Давай вернем.

— Нет, не вернем, — перебил меня Ник. Его лоб прорезала вертикальная морщинка. — Я теперь твой опекун, забыл? Так что мне положено на тебя тратиться. А смотреть, как ты хромаешь вокруг, из за того, что у тебя обувь на два размера меньше нужного, я по-человечески не могу. Ясно?

— Ясно, — я закусил губу, чувствуя, как начинают гореть уши. — Ладно, я тебе за кеды отдам. Не сейчас, конечно, но...

Студент со стоном закатил глаза:

— Денис, ты вообще слышишь, что я говорю? Тебе не надо ничего мне отдавать. Ты ничего мне не должен, понял? Это мы, все мы кругом тебе должны. Система, общество, обыватели... А-а, — он махнул рукой, видя, что я хлопаю на него непонимающими глазами. — В общем, запомни: ты ребенок. Я взрослый. Я о тебе забочусь. А ты меня слушаешься. Все просто. Да?

Я почесал переносицу:

— А я всегда должен тебя слушаться?

Он усмехнулся и встрепал мои волосы:

— В разумных пределах. Окей?

Я пожал его протянутую руку, скрепляя наш договор.

Меня уже не удивило, когда, зайдя в магазин под большими красными буквами "H&M", мы отправились прямиком в подростковый отдел. Казалось, я вернулся на несколько лет назад и хожу по вещевому рынку с мамой, чтобы купить новые штаны, рубашку, не важно. Разница была в том, что мама никогда не справшивала меня, какие именно джинсы хотел бы заиметь я. Главное, чтобы они были немаркими, прочными и — самое главное — дешевыми. Ну и желательно на пару размеров больше, чем нужно — а то ведь я расту, как сорняк. И еще — если бы ма накупила сразу такую гору шмотья, то остаток месяца нам бы пришлось питаться макаронами, даже без кетчупа.

Я искренне пытался доказать Нику, что больше пары сменных трусов и одной футболки мне не нужно — их же можно постирать сразу. И что мой свитер, может, и великоват, но он очень теплый и удобный.

— Ага, и висит на тебе, как шкура на шарпее, — отозвался Ник, вытаскивая из середины штатива зачотную кофту на молнии и с капюшоном. — Вроде вот это впору должно быть. Нравится?

— Да, но это лишнее, — пытался отбиться я.

— Вот и прекрасно, — Ник решительно навьючил на меня кофту. — И ничего лишнего тут нету. Пойми, я в принципе тоже за комфорт, и мне плевать, какой там ярлык на одежде. Но на рождество мы идем к родителям моей девушки. А они очень консервативные. Ну, старой закалки. Папа наверняка выйдет к столу в костюме с галстуком, мама — в своем лучшем платье. А тут явимся мы с тобой, как два...

— Обсоса? — помог ему я.

— Вот именно, — кивнул Ник. — Это будет неуважительно, понимаешь?

Я вывалил тряпки на прилавок возле кассы и кргулыми глазами смотрел на зеленые цифры, вспыхивающие на электронном табло.

— А ты уверен, — нерешительно спросил я, — что мне можно с тобой? Ну, ведь меня же не приглашали. И вообще... — я взмахнул рукой. Как объяснить, что чувствуешь себя как-то не вписывающимся в семейные рождественнские традиции?

— Конечно, можно, — твердо заявил Ник, тыча мне в руки мешок с обновками. — Ты же мой подопечный. Сам подумай: не оставлю же я тебя одного, да еще в праздник? Так меня быстро опекнуства лишат, — он подмигнул и потащил меня к выходу.

Покупки мы загрузили в багажник, где я заметил несколько красиво упакованных коробок: ленточки, бантики, все дела. Блин, а что мне-то с подарками делать? Все будут что-то друг другу дарить, а я? У меня-то ничего нет! И бабок нет! Буду сидеть, жрать нахаляву... Правда, как обсос.

Настроение у меня резко упало, но Нику я ничего не сказал. Он и так уже столько для меня сделал! Я же не сволочь, чтобы его и дальше своими проблемами грузить.

Почти всю дорогу до Эсбьерга студент расписывал предстоящий праздник у будущих тестя и тещи. Оба были поляками и рождество справляли по католической традиции: двенадцать постных блюд на ужин, а мясное только после первой звезды. И чем увлеченнее Ник рассказывал о польских традициях и ожидающем нас апофигее желудка и души, тем муторнее мне становилось. Я, конечно, радостно поддакивал, изображая щенячий восторг, а сам представлял себе такую картину.

Вот папа Кжиштоф сидит за столом, весь прямой, будто палку проглотил, в черном, как на похоронах, костюме и галстуке бабочкой. Рядом мама Агнешка, тоже вся в черном, но со скромными блестками, а дряблая шея обернута жемчугами. Дочка Магда напротив, счастливая до тошноты, в бальном платье, белых перчатках и почему-то фате. Сам стол оромный, потому что на нем должны поместиться все двенадцать гребаных блюд плюс лишний прибор для почивших предков. В центре -подсвечник, тоже огромный, на двенадцать длинных свечей.

И вот тут начинается мой позор. Сначала я закапываю борщом белоснежную скатерть с вензелями, которая досталась будущей теще еще от пра-пра-пра-бабушки — какой-то там графини. Потом я давлюсь рыбной косточкой. Ник, натянуто улыбаясь, стучит меня по спине. Косточка вылетает — и снайперски ныряет в вырез Магдиного платья. Я облегченно рыгаю, свечи гаснут от воздушной волны, женщины визжат в темноте. Наконец кто-то находит зажигалку. Косточку удаляют, за столом снова воцаряются покой и семейный уют. И тут наступает очередь есть кутью.

Ну, про мое отношение к кашам я уже рассказывал. И после пребывания у цыган лучше оно не стало. Я чувствую, как к горлу стремительно подступает гадкий комок. Бормочу извинения и несусь в туалет. Рву дверь на себя, залетаю... и облевываю блистающую чистотой ванную, включая кошачий лоток и сидящего в нем хозяйского перса.

Итог: нас со студентом с позором вышвыривают за порог. У Ника больше нет девушки. У меня — друга. Потому что разве такое прощают?!

— Черт, пробка! — Ник расстроенно откинулся на сиденье, забарабанил пальцами по рулю. — Впереди дорожные работы, чтоб им пусто было.

Я сочувственно вздыхаю, а у самого в животе пляшут радостные мотыльки. Пробка — это хорошо. Может, мы сильно опоздаем, и нам придется остаться дома. Вдвоем. Никакого тестя в похоронном костюме. Никаких скатертей с вензелями и персидских кошек. Ура!

Ник вытаскивает телефон, долго слушает гудки и наговаривает что-то на автоответчик.

— Магда не отвечает, — поясняет он, хмурясь, хоть я ни о чем и не справшивал. Но его брови тут же разглаживаются. — Наверное она очень занята. Помогает маме готовить ужин.

Ага, кутью месит, блин.

Мы проторчали в пробке полчаса, а потом все как-то рассосалось. Вот непруха! Студент продолжал ездить мне по ушам. В надежде, что он устанет, я сделал вид, что жутко увлечен окрестностями за окном. Там действительно было красиво. В последние дни похолодало, и все вокруг — деревья, траву, даже изгороди и провода — покрыл толстый слой пушистого инея. В воздухе висела полупрозрачная туманная дымка, которая только усиливала ощущение, что мы мчимся через волшебную сказку.

Чем дальше мы отъезжали от Копенгагена, тем гуще становился туман. Когда добрались до длиннющего моста, который я в прошлый раз пересекал на полицейской машине, внутри у меня все обрвалось. Такое я уже видел раньше. Белый берег, черная вода, мост, упирающийся в дымную пелену... Только теперь все это было гораздо больше, ярче и отчетливей, чем в моем сне. Асфальтовая полоса, висящая на громных опорах, обрывалась прямо над свинцовыми волнами. Поток машин исчезал в сплошной белой стене — беззвучно и неизбежно. Скоро настанет и наша очередь.

И кто знает, что там впереди? Что там, в будущем? Впервые за сегодняшний день я вспомнил о Яне. Вспомнил, чего мне действительно нужно бояться.

Ферма-3. Дания

После того, как Шурик стал спать со мной, писаться он перестал. Наверное тактичность не позволяла. А может, ощущение чужого тепла рядом отгоняло ночные страхи. Конечно, переселение мелкого не осталось незамеченным — разве можно было хоть что-то скрыть в нашей чердачной общаге?

Однажды, когда я под утро вернулся домой, Кира, новенький лет четырнадцати, бросил:

— Эй, Денис-пенис, а с чего это ты Ссыкуна решил пригреть? Или, может, ты ему под одеялом мастер-классы даешь, опытом типа делишься? — он хохотнул, но никто не поддержал.

Меня уже одна кликуха эта, которую козел Саша придумал, выбесила так, что тут же захотелось дать юмористу в табло. Вот только я знал, чем кончаются гаремные драки, а потому просто огрызнулся:

— Еще раз меня так назовешь, и я тебе дам мастер-класс глубокого минета. Кулаком в глотку.

Кира был слишком туп, чтобы задуматься о последствиях, и полез на меня. Решил наверное, что раз Дагмара как старшего по гарему пока нету, он тут самый крутой:

— Слышь, Денис-пенис, а может, тебе нравится, когда на тебя ссут? Говорят, такое бывает. Хочешь, я тебе помогу кайф словить? — и этот придурок стал расстегивать ширинку.

Может, я еще мог бы как-то все утрясти, но тут из-за кучи хлама показалась голова Шурика. Наверное он слышал все с самого начала. Пришлось мне сдержать свое обещание. Итог был предсказуем — махач, перешедший в возню на полу. Шум, девчачьи визги...

Не прошло и пары минут, как Саша сгреб нас, бойцов, в охапку — и вот мы уже стоим перед Яном, придерживаясь за помятые охранником ребра. Хозяин даже разбираться не стал. Вмазал каждому еще по разу для острастки и велел Саше запереть нас в подвал. Был в доме под верандой маленький неотапливаемый погреб. Раньше там, видно, овощи всякие хранили, а теперь Ян мариновал в яме особенно строптивых. Или тупых. После пары часов в холоде на бетонном полу любой шелковым станет. И главное — никаких тебе синяков.

Мне еще ни разу в погребе бывать не доводилось. А вот Кира представлял себе, что нас ожидает, не понаслышке. Когда Саша поволок нас к выходу, пацан давай реветь: он типа вообще не причем, это Денис бешеный, на людей кидается и вообще с мелким спит. Тут Ян встрепенулся. Махнул лысому:

— Погоди-ка.

Охранник замер, держа нас в вытянутых руках. Хозяин подошел к Кире:

— Что ты там сказал насчет Дениса и мелкого?

— Я п-правду сказал, — у стукача этого губы трясутся, и слезы с подбородка капают. — Спят они вместе. Это любой знает. За хламом, что на чердаке навален, прячутся. Ясно же ежу, просто так прятаться никто не будет. Я... я все вам рассказать хотел, — Кира хлопал на Яна такими честными глазами, что мне аж тошно стало. — А этот псих как набросится!

Хозяин перевел на меня тяжелый взгляд. По ходу, Кирочка себя только что от погреба отмазал.

— Интересно, — Ян склонил голову набок, рассматривая меня сверху вниз. — И давно ты начал Шурика трахать? Замену Киту нашел, да?

— Не трогал я Шурика, — мрачно заявил я. — Он просто писался во сне, вот я его и пустил к себе. Ему одному страшно было.

— А ты у нас добрая мамочка, да? — Ухмыльнулся Ян и сгреб меня за подбородок, заставляя задрать голову. — Может, ты ему сказочки на ночь рассказываешь? Или колыбельные поешь?

Кира хихикнул, а Саша, все еще державший нас обоих за шкирятник, вставил свои пять копеек:

— Нет, он малышу соску дает пососать, — и зачмокал, втягивая щеки. Вот пидарас!

— В общем так, — у Яна на морде появилось задумчивое выражение, которое очень мне не понравилось. — Посидишь пока в подвале, остынешь. И если тебя хоть кто-нибудь даже близко от Шурика увидит — не по работе, конечно, — то знаешь, — его пальцы отпустили мой подбородок и грубо впились в пах, — я из тебя быстро девочку сделаю. В полном смысле этого слова.

В погреб вела шаткая стальная лесенка. Перед тем, как спуститься, Саша заставил меня раздеться догола. Внутри были только бетонный пол, пустые железные полки и слабый запах мочи. По ходу, кто-то из бывших сидельцев не дотерпел до освобождения. Люк наверху закрылся, и глаза затопила полная темнота. Я заметил еще в самом начале, что под потолком болталась лампочка, но зажигалась она, видимо, снаружи. По крайней мере, я не смог нигде нащупать выключателя.

В первое время меня согревала злость: на стукача, которому тоже полагалось быть здесь, и еще больше, чем мне. На Яна. Да даже на бедного Ссыкуна. Ведь если бы не он, ничего этого со мной бы не случилось! Хули он вообще ко мне полез?! Я метался в темном мешке, натыкаясь на ребра полок и ступенек, пока совсем не выдохся. Вот тогда-то ко мне и подобрался холод.

Стоял сентябрь, погода была мягкая. Но сюда, под землю, не заглядывало солнце, которое могло бы согреть бетонное нутро. Я не мог различить даже собственных рук, хоть и чувствовал их ледяное прикосновение к собственной коже. Казалось, без света я исчезаю. Истончаюсь, не чувствуя собственных границ. Я сел на корточки и обхватил себя руками, чувствуя, как с каждой минутой из тела выходит тепло, а с ним и жизнь. Меня трясло, так что я стукался спиной о металлический край чего-то, невидимого в темноте, но мне было уже все равно.

Самое жуткое, что я не знал, когда меня выпустят. Вдруг Яну взбредет в голову продержать меня тут весь день? Вдруг он обо мне вообще забудет? Что, если я окочурюсь в холоде и темноте, и мой труп просто прикопают в саду, как отчим когда-то зарыл в парке моего щенка? И будут из меня расти помидоры... А может, тело просто оставят здесь? В назидание провинившимся. Тут такой колотун, что оно не сразу начнет гнить.

В общем, когда люк над моей головой наконец распахнулся, и глаза резанул острый, как нож, свет, я был готов. На все, лишь бы только выйти отсюда.

— О, похоже Денис-пенис дошел до кондиции, — раздался сверху голос Саши. Сквозь слезы я видел его расплывчато — сидящий на корточках темный силуэт. — Ну что, хочешь, чтобы я тебя выпустил?

Я проквакал что-то утвердительное, поднимаясь на дрожащих ногах.

— Значит, хочешь. Только вот это хозяину решать, котеночек. Думаю, пора тебе снова с ним потолковать.

По пути наверх я споткнулся и чуть не расквасил себе нос — ноги почти потеряли чувстительность. Потянулся за валявшейся на полу одеждой, но Саша меня остановил:

— А вот это еще рано.

"Блин, что теперь-то?" — чуть не взвыл я, плетясь за охранником.

Мы зашли в зал, и дыхание у меня перехватило от дурного предчувствия. Перед рассевшимся на диване Яном стоял Шурик: заплаканный, с красным опухшим лицом. На меня мальчишка даже не посмотрел — уставился в пол, теребя подол великоватой футболки.

— Ну как, остыл? — хозяин окинул меня оценивающим взглядом. — Или еще с кем-нибудь пободаться хочешь?

Я только мотнул головой.

— Вот и хорошо. Ты мне тут, кстати, идейку одну подкинул для пятничного шоу, — Ян кивнул на Шурика и кинул в рот горсть соленых орешков — на столике рядом стояла вазочка. Ссыкун хлюпнул носом. Я непонимающе перевел глаза с него на хозяина.

— Из вас хорошая пара получится. Для номера, — Ян захрустел орешками. — Репетировать вы уже начали, хоть и без разрешения. Остается продолжить.

— Под нашим чутким руководством, конечно, — хихикнул Саша.

Если раньше мне было холодно снаружи, то теперь мороз продрал изнутри.

— Я это... я же сказал, мы ничего не делали! — мне казалось, я кричу, а получался какой-то беспомощный хрип. — Шурик вообще не виноват! Он же маленький. Я бы никогда... Я не буду...

— Не буду?!

От рева Яна Ссыкун вздрогнул и вжал голову в плечи. Я испугался, что он описается прямо тут, на свежевощеном паркете.

— Может, тебе назад в подвал захотелось, а?! — орал литовец, плюясь орешками. — Это я быстро могу устроить. Только на этот раз ты до самого вечера там просидишь. Или нет, у меня есть мысль получше! Что если мы твоего пупсика туда засунем? — он ткнул пальцем в Шурика, у которого от ужаса по лицу катились крупные прозрачные слезы. — А?! Кажется, ты сказал, он один спать боится? Вот и поспит там в темноте и с крысами. Саша, давай!

Лысый шагнул к мальчишке. Шурик отшатнулся, повернулся ко мне и умоляюще заглянул в глаза.

— Пожалуйста, Денис, — прошептал он. — Пожалуйста, — и опустился на колени.

Ян выгреб из вазочки новую гость орешков. Саша подтолкнул меня в спину. Если бы поблизости была бутылка с жидкостью для чистки унитазов, я бы опрокинул ее прямо в горло. Если бы рядом с вазочкой лежал нож — вонзил бы его себе в грудь. Но все, что я мог, — это закрыть глаза.

Бандерас. Дания

Ник жил в трехэтажном панельном доме. Окрестности тонули в туманно-морозной дымке, но такие районы всегда выглядят примерно одинаково — что в Берлине, что в Гамбурге. Различие только в степени обшарпанности зданий и количестве граффити на стенах. Тут было ничего, чистенько.

— Давай бегом, — позвал меня Ник уже на полпути к подъезду. — Мы и так опаздываем!

Я сообразил, что все еще столбом стою у машины, прижав к груди пакет с вещами.

"Блин, Денис, соберись, — уговаривал я себя, трусцой догоняя студента. — Никто не собирается тебя тут запирать. Это же Ник! Ну!" Но глаза на автомате обшаривали окна последнего этажа — огромные, панорамные. Есть ли там жалюзи? Или глухие шторы?

Мы вскарабкались по лестнице на самый верх. Чем выше поднимались, тем медленней я полз со ступеньки на ступеньку. Понимал, что это бред, но поделать ничего не мог. Хорошо хоть студент ничего не заметил — возился с замком.

— Черт, давно пора было заказать новый ключ, — ругался он под нос. — Только поди со стипендии то... Такую цену ломят, будто их из золота делают!

Наконец в замке что-то щелкнуло и подалось. За дверью сердито затявкало, заскребли по дереву изнутри когти. А я и не знал, что у Ника есть собака!

— Это Бандерас, — объяснил он, поворачиваясь ко мне. — Надеюсь, ты не боишься...

Если бы я боялся, был бы уже поздняк метаться. Бородато-бровастая мордочка высунулась за дверь, толкнула, и вот уже все длинное мохнатое тельце принялось выплясывать странный танец вокруг ног хозяина. Песику наверняка очень хотелось вспрыгнуть на задние лапы, чтобы стать поближе к обожаемому человеку, но он не мог: одной лапки не хватало. Бандерас оказался инвалидом.

Странно, но смешная хромая собака будто приоткрыла мне что-то в Нике: словно я повернул фотографию под другим углом, и изображение вдруг стало трехмерным. Этот панковатый парень был добрым не только по отношению ко мне. Он, видно, вообще такой, по жизни. Один из тех, кто подбирает замерзших воробушков и голодных котят. А теперь вот он подобрал меня.

Тут я обнаружил, что уже стою в тесном коридоре. Пес на меня внимания почти не обратил. Быстро обнюхал штаны, вроде как для галочки, и поскакал за Ником в комнату. Я снял кеды и пошарил глазами в поисках тапок. Ладно, будем ходить в носках. Привычные уже.

Ник метался по залу, как хохлатое торнадо. В одной руке у него болтались носки, в другой — поводок.

— Один в душ, другой — гулять с Бандерасом. Выбирай, — он застыл передо мной с выражением вселенской муки на лице. Трехногий пес тявкнул, услышав свое имя.

— А можно я просто тут посижу, — я стрельнул глазами в сторону мохнатого от собачьей шерсти дивана.

— Не можно, — тряхнул хохлом Ник. — Мы должны быть у родителей Магды через, — он глянул на часы, — двадцать пять минут. А тебе еще переодеться надо.

— Я чистый, — вздохнул я. — Но у меня стресс.

— У меня тоже, — признался Ник. — Только от подъезда далеко не отходи. Дверь можешь не запирать, — и убежал в ванную, прижав к уху телефон.

Вот она, сила любви.

— Ну что, пойдем писать, инвалид? — я помахал поводком перед носом Бандераса.

Пес зарычал, показывая мелкие зубы. Хм, непредвиденное препятствие. Может, приманить его на что-нибудь съедобное? Мой взгляд заметался по комнате, но не обнаружил даже завалящей печеньки. Зато наткнулся на фотки в красивых серебристых рамках. Красотка с уверенной улыбкой до ушей и косо выстриженной челкой — явно Магда. Вон как на Нике повисла всем пухлым тельцем. Да, буфера у нее ничего. Но между передними зубыми дырка. Я бы с такой дырищей так не лыбился. А это на лбу что за пятно? Точно, прыщ. Хоть бы челку в другую сторону зачесала, чмошница. Не понимаю, чего только Ник в ней нашел? Разве что двенадцать блюд... и то постные!

Стоп! А это еще что такое? Прямо под полкой с фотками? Белый конверт, прилепленный скочем посреди темного телеэкрана. Ум-м, либо Ник никогда не смотрит ящик, либо... смотрит, и кто-то решил что именно там будет самое видное место.

Я отлепил письмо и заглянул внутрь. Так, все по-датски, да еще прописью, вообще нефига не разберешь. Только подписано четко: "Магда". Я задумчиво постучал листком по подбородку. Вдруг это что-то важное? Даже срочное? Ага, типа "Дорогой, не забудь купить молока". Или "Счастливого рождества, зайка". А Ник, между прочим, моется.

Я покосился на Бандераса. Пес взобрался на диван и улегся там, всей своей позой словно показывая: "Попробуй меня сдвинуть, чужак, и я отведаю твоей крови". В принципе, я мог бы переодеться, чтобы не тратить время зря, но вот незадача: пакет с покупками валялся прямо под боком инвалида — я сам его туда поставил.

Вздохнув, я поплелся на поиски ванной. Нашел нужную дверь по шуму воды и плеску. Постучал. Постучал еще раз:

— Ник?

Внутри что-то грохнуло, покатилось, выругалось не по-русски. Ага, выходит, студент все-таки умеет материться?

— Что случилось, Денис? — это он мне через дверь. Голос уже спокойный и очень педагогичный.

— Тут это... — я повертел в руках конверт, — Бандерас не хочет гулять идти.

— Он всегда хочет, — раздраженно донеслось изнутри. О, похоже я начал доставать мистера Ангельское Терпение. — Ты ему поводок показал?

Да показал я ему гребаный поводок. Чуть по носу им не шлепнул.

— Может, он именно со мной идти не хочет? — уточнил я через дверь.

— Он со всеми гуляет, — гаркнул в ответ студент.

Спасибо, ты помог мне осознать глубину собственной ущербности.

— Значит, я что-то делаю не так! — рявкнул в ответ я. — Или пахнет от меня... зэками. И вообще, тебе тут письмо!

Я сунул конверт в щель между дверью и косяком и потопал на кухню. Искать печеньки Скуби Ду для трехногого монстра. Судя по раздававшимся за спиной звукам, студент-таки вылез из ванной. Тем лучше — вот пусть и выгуливает своего Джеймса Пи Салливана сам.

Стащив из вазочки большое красное яблоко, я принялся за инспекцию холодильника. Да, молоко купить явно было необходимо. Все остальное, пожалуй, тоже. По ходу, Магда пожертвовала все продукты в пользу бездомных... или извела на те самые двенадцать блюд. Кстати, когда поедем-то? Мой желудок к ужину уже давно готов.

Тут я вспомнил, что так и не переоделся. Ник наверняка убьет меня за задержку! Метнулся в зал. Есть в жизни счастье, пес куда-то убрался. Наверное студент все-таки повел его гулять. Странно только, что я их не услышал. Может, они как-то в дверь прошмыгнули, пока я стоял жопой кверху с башкой в холодильнике?

Я стал обшаривать комнату в поисках ножниц — бирки с вещей срезать. Ничего не находилось. Может, в спальне? Я сунулся в приоткрытую дверь и остолбенел. Ник сидел на кровати в одном полотенце, обхватив голову руками. На ковре у его ног валялся знакомый конверт. Рядом пристроился Бандерас. Длинный розовый язык лизал голень хозяина, но тот не обращал на пса никакого внимания.

— Э-э, Ник? — Почему-то у меня возникло предчувствие, что ножницы мне уже не понадобятся. — Что-то случилось?

— Денис? — студент поднял голову. Взгляд у него был такой, будто он только что вернулся из другой вселенной.

— Что случилось? — повторил я, заходя в комнату.

Бандерас оторвался от своего важного занятия и глянул на меня с укором.

— Магда... — Ник кашлянул, провел ладонью по лицу, возвращая ему нормальное выражение. — Ужин отменяется. В общем, это даже хорошо. Не надо никуда торопиться. А рождество мы отметим сами. Вдвоем. Заказывать еду, пожалуй, поздно. Да и дороговато. Но мы что-нибудь приготовим, да? Ты любишь тунца?

Студент и дальше гнал пургу в том же духе, а я осмотрелся по сторонам. Так, дверцы встроенного шкафа распахнуты. С одной стороны тряпки Ника. Вторая — пуста. Одни вешалки болтаются. На обоях над кроватью — гвоздик и светлое пятно. По ходу, еще недавно тут что-то висело. А вот стеллаж с сидюками и фильмами. На половине полок — одна пыль полосками. Такое мы уже проходили. Диагноз ясен.

— Она ушла.

Это был не вопрос. Это было утверждение. Ник заткнулся и кивнул. Хорошо держится, настоящий мужик.

— Из-за меня.

Тоже утверждение.

— Что?! — Ник подхватился с кровати, подошел ко мне, взял за плечи.— Денис, ты чего? Причем тут... Не смей думать так, слышишь? — он заглянул мне в глаза. — У нас и раньше были проблемы. Ссоры. А тут меня не было несколько дней и...

— Значит, все-таки из-за меня, — кивнул я и отвернулся. Все как всегда.

— Да нет же, глупый! — Ник осторожно тряхнул меня. — Магда написала, что у нее было время подумать. Она убедилась, что работа для меня важнее, чем ее любовь. И поняла, что не хочет всегда быть на втором месте.

Что я говорил?! Я снова все испоганил! Сглаз на мне что ли, причем заразный? Все, ну просто все люди, которые были мне дороги, уходили, бросая меня одного. Сначала мама. Потом Игорь. Кит и Ася. Список можно продолжать... И вот, стоило Нику связаться со мной, его бросает любимая девушка. Это как?! Разве не судьба?!

— Денис, послушай, — не отставал Ник, пытаясь поймать мой взгляд. — Может, это и к лучшему. Магда... Они никогда не понимала, как важно для меня то, чем я занимаюсь. Как я могу брать работу на дом. Как могу срываться куда-то в выходные или праздники. Как могу ночами не спать, потому что беседа с клиентом не идет из головы, и я прогоняю в уме варианты: все ли я сделал, чтобы помочь этому человеку? Не упустил ли какие-то возможности? Понимаешь, она парикмахер. Нет, я ничего плохого об этой профессии не хочу сказать, но... Она стоит в салоне с девяти до четырех, а потом идет домой. И все — тут для нее работа заканчивается. А я так не могу. Хотя в университете говорят, что так и надо. Беречь себя, чтобы не перегореть. Чтобы не вовлекаться эмоционально. Но я не могу не вовлекаться... — Ник сбился, тряхнул головой и отпустил наконец мои плечи. — Наверное мы просто не подходили друг другу. Ты что?

Тут я сообразил, что пялюсь на парня, не моргая, и, кажется, с открытым ртом. Захлопнул челюсти.

— Ничего. Я просто... в душ, — я сбежал в коридор и крикнул уже оттуда. — Мы же уже не торопимся, так?

Мылся я долго и тщательно. Вон, даже собака почуяла, что от меня тюрягой несет. А тут гель для душа "Миндаль с коксовым молоком". Самое оно. Главное, Нику нравится. Он и так уже из-за меня натерпелся. А тут еще и девушка от него свалила. Еще бы. Разве ей такой бонус, как я, нужен? Но кое-что все-таки у меня есть. Кое-что, что любят взрослые. И что я умею лучше всего. В конце концов, за все в жизни надо платить — это я усвоил прочно. А от Ника я уже получил столько... Не за красивые же глаза он стал со мной возиться? Тратить свободное время, деньги, нервы. Вон он, вместо того, чтобы с Магдой своей разобраться, меня собирается в праздничный вечер развлекать. Значит, ждет чего-то. Просто слишком воспитанный, чтобы сказать об этом. Или не хочет меня принуждать. А меня принуждать незачем. Я сам могу. Могу сделать так, чтоб Нику стало хорошо.

Я вылез из кабинки, протер запотевшее зеркало. Ничего так видос. Синяков не видно, если не присматриваться. Волосы торчат ершиком, но это даже симпатично. Взял полотенце поменьше, обернул вокруг бедер. Сойдет. Высунулся за дверь. Ага, из кухни гремят кастрюли, и вытяжка шумит. Пошлепал туда.

Милая картинка! Ник в переднике и с длинной деревянной ложкой в руке колдует над огромной кастрюлей в облаках пара. У меня даже под ложечкой от голода засосало, но о жратве думать не время. Я сделал шажок вперед.

— Тяв!

Блин, я от испуга чуть не скончался! Бандерас, с...ка, затаился под столом и меня спалил!

— Денис? — Ник повернулся ко мне с улыбкой. — Ты наверное чистую одежду забыл? Кажется, я видел пакет на диване.

— Я не забыл, — тихо ответил я.

И дал полотенцу упасть на пол.

Никогда не думал, что глаза у Ника могут стать такими... круглыми. Улыбка на лице студента медленно выцвела:

— Ты что делаешь?

Я сделал еще шаг вперед. Под столом зарычало.

— Дарю тебе подарок, — я подпустил томности во взгляд. — Счастливого рождества!

Последний шаг и — в грудь мне уперлась поварешка.

— Ты с ума спятил?! — глаза Ника сузились до нормального размера и стали очень-очень злыми. — Ты за кого меня принимаешь?! А ну быстро пошел одеваться! Нет, побежал. Уже. Ну!

Я отступил, защищаясь поднятыми руками:

— Ник, но я же... от чистого сердца!

Студент сделал зверскую морду и замахнулся поварешкой:

— Если ты сейчас же не оденешься, я сам в полицию позвоню и признаюсь в избиении малолетнего! Кухонной утварью.

Именно этот патетический момент монстр Салливан выбрал, чтобы метнуться из-под стола с прицелом на мои причиндалы. Зубы клацнули в сантиметре от яиц, чесслово! Не выдержав такого напора, я свалил. Заскочил в комнату, лихорадочно напялил на себя чуть не все, что было в пакете прямо с бирками. Замотался в плед, скорчился в углу дивана, подушку нахлобучил на голову. Блин, если бы так же легко можно было спрятать мой стыд! Повел себя, как настоящая бл...дь! Теперь Ник точно меня вытурит в детдом какой-нибудь. Или в колонию для трудноисправимых. Там мне самое место. Даже собака это почуяла! Шлюха! Урод! Пидарас!

Круг и прямая. Дания

Человек странное существо. В один момент он молится о том, чтобы умереть. В другой — готов лизать чей-то волосатый зад, чтобы выжить. Потому что все мы боимся смерти. У этого страха много полутонов и оттенков, но основа у него одна, как чистый цвет. Для меня это — желтый. Цвет мочи, струящейся по ногам. Цвет засохших пятен на простыне. Цвет лица, от которого в спазме боли отливает вся кровь. Цвет неизвестности и бессилия.

Мой самый плохой день — вторник. Он совершенно желтый, с какой стороны не посмотри. Я снова не могу спать. Башка раскалывается. Тошнит. Саша выпускает меня в уборную. Внизу Ева с Яном смотрят какой-то фильм на одном из российских каналов — тех, что берет тарелка. Дверь в сортир прикрыта неплотно, я слышу все, как будто сижу в зале.

— Завязывать надо с этими колесами.

Голос Яна.

— Парень скоро совсем сторчится.

— От витаминок-то? — Саша фыркает. — Да от них не бывает привыкания.

— Чего же он жрет их чуть не горстями? — снова Ян.

— Так с одной не торкает уже. Это нормально.

— Фигасе нормально! Он скоро как Баптист станет. Хоть иголками в него тычь. А жопу зашивать ты ему потом будешь? Или из петли вытаскивать?!

А, занчит про Баптиста все-таки Кит не врал!

— О чем вы вообще спорите, мальчики? — Ева. Томно. — Денис сможет без кругов на вечеринках работать?

Молчание. Только бубнит телек.

— Ну, наверное сможет, — Ян. Неуверенно. — Но не так хорошо.

— Тогда о чем мы говорим? Дайте лучше фильм посмотреть, — и Ева подбавила звук.

— Луший солдат тот, кто считает себя уже мертвым, — сказал ящик голосом мудреца.

Я запил водичкой кислый вкус во рту и поплелся на чердак. Вода была подозрительного ржаво-желтого цвета, а ящик — прав. Витаминками не спасешься. Сегодня тебе не больно, зато через два дня — вдвойне. Сегодня море по колено, а во вторник — привет параноикам. Только тот, кто доведен до отчаяния, способен сломать рамку. Разорвать шаблон. Вытянуть круг в прямую. Чтобы ничего больше не повторилось. Кажется, отчаяния во мне достаточно. Но сегодня плохой день. Надо дожить до среды. Среда — самая подходящая. У нее зеленый цвет. Цвет надежды.

Я дожил до пятницы. Саша, как всегда, сунул мне розовую таблетку, но я отказался. Если охранник и удивился, он виду не подал. Я пошел наверх, переодеваться к своему номеру. Сегодня Ева замутила тематическую пати. Герои любимых сказок, ах...еть. Я изображал Питера Пэна. Ради такого случая нам даже мультик Диснеевский заранее показали. Вот счастья было! Пока Ева не объяснила, что этим самым героям делать придется. Ладно, не суть. Напялил я сапоги, шорты — зелененькие для разнообразия, но все равно, ненавижу! Поплелся к лестнице и наткнулся на плачущую фею. То есть на Шурика — в платьице с дурацкими крылышками.

— Чего, — говорю, — ревешь, Динь-Динь?

Он поднял на меня покрасневшие глаза:

— Я туфли не могу надеть.

— В смысле не можешь? — я посмотрел на зеленый кошмар с помпонами и на каблучке. — Малы что ли?

Шурик всхлипнул:

— Левый нормально, а правый не лезет, — и продемонстрировал мне ногу с посиневшим и распухшим большим пальцем.

Я присвистнул и присел на корточки.

— Ого! Где это тебя так угораздило?

— Не важно, — пацан вытер нос тыльной стороной ладони. — Просто больно очень. И в туфлю никак.

Я потянулся, чтобы пощупать повреждение, но Шурик быстро отдернул ногу и скривился. На глазах снова выступили слезы.

— Слушай, ты Саше это показывал?

После переезда из Берлина лысый охранник сменил Бобика на посту доктора Айболита. К нему шли со всем, от подозрения на залет — до геморроя или простуды. Хотя от боли в горле у него был один простой рецепт. Минет назывется. Типа сперма все вирусы в глотке убивает.

— Не показывал, — пацан помотал головой.

— Почему? — удивился я.

Он поднял на меня большие влажные глаза:

— Да ерунда это. Подумаешь, толстый дядька ногу отдавил. Я думал, ноготь слезет — и все. У меня такое бывало уже. А тут — болит и болит.

Я почесал в затылке. Да, блин, никогда не знаешь от чего пострадаешь. Вспомнился почему-то Бегемот. Как я вообще тогда жив остался?

— А если босиком? — предложил я.

— Ева рассердится, — поник макушкой Шурик. — И ходить больно.

— Серьезно что ли?

Мальчишка только кивнул и смахнул с ресниц новую гроздь слез.

— Ладно, пойду скажу, что феечка на сегодня отлеталась.

Горячая лапка схватила меня за запястье:

— Не надо!

— Чего не надо-то? Будешь на одной ноге скакать, пока вторая совсем не сгниет?

Шурик выпучил на меня опухшие глаза:

— А она сгниет?!

— Я почем знаю, — пожал я плечами. — Не врач. Но, по ходу, у тебя температура.

Он позволил мне пощупать свой лоб — сухой и тоже очень горячий.

— В общем, снимай с себя все это дерьмо и ложись. Я Сашу попрошу тебя тут посмотреть.

Но с Сашей все оказалось не так просто. Вечерина уже началась. А у феечки важная роль: посыпать всех волшебным порошком. Без нее придется менять шоу. Примчалась Ева и давай орать. Вынь ей да положь Динь-Динь. Я говорю: пусть кто-нибудь другой феей будет. Ева аж глаза закатила:

— Кто?! Все мальчики уже на сцене!

— Ну, девочка тогда.

Эта грымза уперла руки в боки, а в меня — змеиные глаза:

— Ты что, прикалываешься?! Тащи давай вниз этого щенка, или я сама его вытащу!

Я сцепил зубы и выдавил:

— Ладно. Я буду за фею. А Питера Пэна пусть Кира сыграет. Этот номер все равно позже. Переоденется, и все.

Ева окинула меня критическим взглядом:

— На тебя костюм не налезет.

— Ужмусь! — я повернулся к Саше и протянул ладонь. — Витаминку можно? Нет, лучше две.

— Ты же сказал, не надо, — ухмыльнулся лысый.

— Это я сказал, когда у меня еще крылышки не отросли.

В общем, как Шурик помогал мне впихиваться в платье — это отдельная история. Под мышками оно треснуло и в поясе тоже, но сзади, а там крылья прореху кое-как прикрывали. И вообще, по опыту, как дойдет до дела, эта дырка будет гостей меньше всего интересовать. Сложнее оказалось с туфлями. Но я поднажал, и они не очень изящно, но превратились в сандалии. Скатился вниз по лестнице и посыпал на Сашу волшебной пылью:

— Вы не слетаете наверх, Шурика посмотреть? Ему что-то совсем поплохело там.

Лысый хохотнул и шлепнул меня по заднице:

— Слетаю. А ты давай, порхай в зал. Все уже заждались.

Ну я и попорхал. Потом все утро ходил, искал крылья — их надо было в какой-то прокат вернуть. Точнее ползал, потому что колеса уже отпустили. Платье и туфли мне в счет долга записали. Он наверное уже пятизначными цифрами исчислялся. Когда на чердак наконец влез, Шурика там не было. Но когда у тебя отходы, особо не задумываешься о взаимосвязи вещей.

Мне удалось проспать чуть не до вечера. Встал. Смотрю — нету пацана. Стал спрашивать у ребят, а сестра его и говорит:

— Саша сказал, у него что-то заразное. Его вниз забрали, чтобы мы все тут не заболели. В этот, как его... карантин!

Странно как-то. Хотя, может, правда, температура от свинки там какой-нибудь? А нога — это так. Ноготь слезет, и все?

— А проведать его можно?

— Вот чудак-человек, — влез Кира, хотя его вообще не спрашивали. — Говорят же — карантин!

— Да чем Шурик заболел-то? — не отставал я от сестры. — Может, у меня уже было такое. Может, у меня этот... иммунитет.

Но ничего я от мелкой так и не добился. Вечером, когда я был внизу — уже без крыльев — попробовал сунуть нос в разные комнаты. Конечно, никакого Шурика. Не в хозяйскую же спальню его положили! Когда я спросил об этом у Саши, он просто от меня отмахнулся. Иди мол, работай. Но на следующий день я пристал к нему снова.

— Да в больнице он, — охранник погладил лысину. — Лекарства там ему, капельницу... Все, вали давай. Ивалдас тебя уже в машине ждет.

— Зачем капельницу? — встревожился я. — Все так плохо?

— Теперь уже хорошо, — Саша снова потер гладкую макушку, на которой отчего-то выступил пот. — Глядишь, неделька, другая, и парень снова бегать будет. Давай, давай, — и он чуть не вытолкал меня за дверь.

Шурик не вернулся на чердак ни через неделю, ни через две. Когда его сестра достала всех бесконечными вопросами, Ева сказала, что мальчик выздоровел, но работать больше не сможет. Поэтому его отправили обратно, к родителям. Галка от таких новостей не знала, радоваться — за брата, или плакать — за себя. Шуриков-то долг на нее переписали.

Не знаю, что думали Дагмар и Зоя об этой истории. Я с ними никогда про Ссыкуна не говорил. А уж с новенькими и подавно. Просто очень страшно было бы услышать, что они тоже не верят в счастливое возвращение домой. Что они тоже рассматривают из окна кусты по краям участка: не видна ли там перекопанная земля? Тоже приглядываются к мелькающим на экране новостям: не нашли ли где поблизости тело ребенка?

Я так и не узнал, что на самом деле случилось с Шуриком. Может, после истории с Китом, Ян стал осторожнее. Может, Ссыкуну, и правда, несказанно повезло. А потом в машине хозяина сломался замок. И ему самому пришлось везти меня к быку, потому что Саша и Ивалдас уже были на выездах. А наполпути у него кончились сигареты.

Я хочу сказать, одной из этих случайностей могло и не произойти. Цепь могла прерваться — где угодно. И тогда я все еще сидел бы на ферме. Или лежал. Может, живой. А может, и нет. Но мне повезло. Невероятно. По-свински. Поэтому мне хочется думать, что повезло и Шурке. Теперь легче в это поверить. Что он тоже смог развернуть круг в прямую, уходящую в будущее.

Рождество

Под подушкой давно стало влажно, жарко и душно, когда со стороны кухни послышались шаги. Я замер под пледом, подтянув колени к подбородку. Даже дышать перестал. На диван Ник не стал садиться. Подтянул поближе кресло или стул, судя по звуку. Откашлялся. Вздохнул.

— Рис подгорел.

Я потянул забитым соплями носом. Точно, воняет. Да мне пох. Пусть хоть вся хата пеплом рассыплется вместе с моим позором.

— Денис, э-э... — снова начал студент. — Мы, конечно, можем сделать вид, что ничего не произошло. Так будет наверное легче всего. Но я считаю, нам нужно поговорить. Серьезно.

Я сильнее придавил подушку к уху. Тебе надо, вот ты и говори.

Ник снова откашлялся.

— Я знаю, не мне тебя учить, но... Пойми, не нужно предлагать свое тело, чтобы к тебе хорошо относились. Чтобы любили. Тело — не разменная монета. Это очень личное и очень твое. Только ты имеешь право распоряжаться им. Знаю, это священное право у тебя насильно и надолго отобрали. Но теперь оно вернулось к тебе, и не стоит разбрасываться...

— Я и не разбрасывался! — голос из-под подушки прозвучал зло и глухо. — Ты сам сказал, что я могу распоряжаться... ну это, как сам захочу. Вот я и распорядился!

Ник засопел. Наверное ему очень хотелось наорать на меня, но он сдерживался:

— Ты уверен, что это было твое желание? Или ты сделал это, потому что думал, этого хочу я?

— А ты не хотел?! — я сдвинул подушку с одного глаза. Ровно настолько, чтобы растерянное лицо студента оказалось в фокусе. — Кто там говорил про "отпраздновать вдвоем"? И еще про это... как его... эмоциональное увлечение? А все эти подарки? — я дернул бирку, свисающую с ворота новой футболки. — Рождество это гребаное... Я думал, я тебе нужен. По-настоящему! Особенно теперь, когда твоя Магда кривозубая свалила.

Пока я толкал эту речь, физиономия Ника медленно принимала морковный цвет. В горле у него что-то сипело, пальцы впились в джинсы на коленях так, что потертая ткань начала трещать. Я уже испугался, что он вот-вот задохнется, но ему как-то удалось спустить пар.

— Запомни, Денис, — голос его звучал почти нормально, только очень низко. — Никогда не говори плохо о моей девушке. Даже если она бывшая. Это во-первых. Во-вторых, не увлечение, а эмоциональное вовлечение. Это всего лишь значит, что я — эмпат и сопереживаю людям. А в-третьих, я натурал. Но даже если бы был голубым, как василек... — студент вцепился пальцами в торчащий клок волос. — Господи, Денис, ты же ребенок! А я твой опекун.

Пипец! Меня будто тонким слоем по унитазу размазали и сверху хлоркой засыпали. Прав я был все-таки насчет замерзших воробышков. Эмпат хренов меня подобрал. Отогрел. Накормить хотел. Просто так. Из жалости. А теперь вот жизни учит. И думает, я буду вокруг него прыгать и громко пищать от восторга.

Я снова накрыл подушкой лицо. Видеть не хочу этого... добродетеля!

— А ты откуда знаешь, — говорю, собирая остатки гордости, — что я против своего желания на кухню голым приперся? Может, ты мне нравишься. И что мне теперь, в монастырь уйти?

Молчание по ту сторону смоченного соплями плюша затянулось. Я тихонько приподнял подушку. Ник сидел, уткнув локти в колени и спрятав лицо в ладонях. По ходу, тут я его все-таки уел.

— В Дании нет действующих монастырей, — сообщил он ладошкам. — Но есть хорошие школы-интернаты. Наверное там тебе будет лучше. С ребятами твоего возраста. Ты наверняка встретишь там классного парня и...

— Ник! — я попытался выбраться из складок пледа, но только больше в нем запутался. — Подожди, какой интернат!

Студент поднял сразу как-то осунувшееся, бледное лицо, но глаза так и остались прикованными к коленям:

— Хороший. Ты же понимаешь, Денис, что при таком раскладе будет неправильно, если ты останешься у меня. Завтра я позвоню...

— Не надо! — я рванулся из пледа, не удержался на краю и рухнул с дивана прямо под ноги студенту. — Я это все прямо сейчас придумал, правда! То есть ты, конечно, отличный парень, даже слишком, но... Блин, я вообще даже не знаю... в смысле, я не уверен, что я гей.

Теперь морда у Ника пошла пятнами. Наверное ему очень хотелось убить меня на месте, но он просто смотрел сверху вниз, смотрел, пока я не отвел глаза, а мой нос не выдал жалостный хлюп. Тогда он нагнулся и помог мне наконец выпутаться из пледа.

— Не знаю, как ты, а я зверски хочу есть, — парень поднялся и поставил стул на место. — Если тебя устроит подгоревший рис с тунцом из консервов, можем накрыть стол здесь. На балконе стоит пластиковая елка с гирляндой. Притащишь ее сюда? — он ткнул на тумбу рядом с телеком.

Я кивнул и облегченно метнулся к балконной двери.

О моем "подарочке" мы больше не говорили. Пахнущий гарью рис с соевым соусом и тунцом из банки показался мне королевским блюдом. Мы лопали его, развалившись на диване. По ящику шел совершенно отстойный рождественнский концерт: в зале одни спящие старички, весело только ведущим, да и то, потому что им за это платят. Рядом подмигивала огоньками кривоватая елочка. Ник болтал о том, о сем, будто ничего не случилось.

Я узнал, что Бандерас не родился трехногим — он попал под машину год назад. Вообще-то, это был пес Магды. Породистый, с родословной. Она назвала щенка Бандерасом в честь любимого актера. Но после несчастного случая как-то охладела к собаке. Не пойдешь же с инвалидом на выставку? Экстерьером не похвастаешься. Можно было, конечно, просто усыпить пса, но у Ника язык не повернулся попросить об этом врача. Так вышло, что именно он гулял с Бандерасом, когда все случилось, и именно он повез собаку в клинику. В общем, после выздоровления кобелек плавно перешел в собственность спасителя. Ник не возражал.

Еще студент рассказывал о своей семье. Оказалось, родители его развелись пару лет назад. Мать снова вышла замуж — за датчанина. Отец уехал в Лондон, где ему предложили хорошую работу. Завтра, в первый день рождества, нас ждало продолжение банкета. Мы должны были быть у матери Ника уже в полдень.

— А она... ну, знает про меня? — забеспокоился я.

— Только то, что ты под моей опекой на каникулах, — успокоил меня Ник. — Многие датчане берут на каникулы или выходные детей из проблемных семей. Тут нет ничего особенного.

— То есть я теперь из проблемной семьи? — хмыкнул я, наворачивая тунца.

Студент пожал плечами:

— Как тебе больше нравится: папаша-алкоголик или замотанная мать-одиночка, которая не справляется с сыном-тинейджером?

Я закатил глаза:

— Может, лучше — наркоман, бросивший школу и пойманный за кражу?

— Мою маму мало чем удивишь, — Ник собрал стопкой пустые тарелки. — Жалеть она тебя точно не будет, учти. У нее старая закалка. Давай-ка, отнеси это на кухню и помой. А я пойду пока перекурю.

Ну вот, совсем я студента довел. Скоро по пачке в день смолить будет. И зачем это он на лестницу курить пошел? Балкон же есть. Хотя на площадке теплее, конечно.

Когда я вернулся в комнату, на тумбе у елочки выстроился ряд коробок с бантиками — некоторые из них я уже видел в багажнике. Опять?! Вот значит, как мы курим, да?! Увидев выражение моего лица, Ник поднял руки, будто сдаваясь:

— Это вообще не от меня! Правда! Сам посмотри, что на карточках написано.

Я с подозрением ощупал первый сверток — маленький и легкий. Действительно, на нем болтался картонный квадратик, на котором аккуратным почерком значилось по-русски: Денису от Милы. От Милы?! Но как?! По ходу, студенту придется кое-что объяснить!

— Я заезжал в Грибсков, — разродился наконец Ник. — И ребята передали подарки для тебя. Они не успели отдать, сам понимаешь. Так ты не посмотришь, что там? — он кивнул на сверток.

Я аккуратно разорвал бумагу со снежинками и шариками. Ух ты! Крутейшие перчатки без пальцев! Черные, длинные, с красиво вывязанными узорами. К ним прилагалась открытка с танцующим снеговиком. "Привет, Денис! Надеюсь, мой подарок не кусается. Я старалась подобрать шерсть помягче. А то у тебя вечно руки обветренные. Носи и вспоминай меня. Все ребята передают тебе привет. Постарайся не драться в новой школе. Хотя бы не в первый день, ладно? Напишу тут свой номер. Заведешь телефон — звони. Счастливого рождества и с наступающим, Мила".

Ах...еть! Я цапнул большую коробку, косо перевязанную серебряной ленточкой. Судя по наклейке сердечком она была от Ахмеда.

— А он нашел мой подарок? — я повернулся к Нику, тряся коробкой: шуршит, не шуршит?

— Ловца снов? — студент улыбнулся. — Нашел там, куда ты положил. Под подушкой. Только не понял сначала, что это такое. Подумал, украшение. На шею надел.

Вот тут меня от ржача пополам сложило. Ахмед — настоящий индеец, это жесть.

— А к-кто, — кое-как удалось выговорить мне через клокочущий в горле смех, — ему объяснил? Нашелся добрый человек?

— Один из учителей, — хихикнул Ник. — Кстати, очень красивая вещь получилась, Ахмед мне показывал. Как ты только такое придумал!

Я смущенно отвернулся:

— Да я не сам... В интернете нашел, как делать. — Всего-то и пробить: "Что помогает от плохих снов". — А перышки в лесу собрал, делов-то. Так как, понравилось ему?

— Очень. Ловец теперь над кроватью у парня висит.

В коробке Ахмеда оказался холст в красивой рамке. Наверное сириец ее выпилил в мастерской. Холст был пустой. Такой намек: давай, Денис, рисуй. У тебя неплохо получается.

А что в этом подарке? Уж не краски ли? Написано: от Абдулкадира. В коробчке оказалось... печенье. Зайчики, елочки и звездочки, пахнущие ванилью.

— Ребята сами его пекли, — пояснил Ник. — Кто на каникулы не уехал.

Меня снова согнуло в приступе смеха. Брутальный Абдулкадир вырезает формочкой зайчиков из теста... Это еще жестче, чем его брат в перьях.

— Можно? — Ник подошел и запустил лапищу в печенье.

Я шлепнул ему по пальцам, но студент все равно успел ухватить елочку и отправить себе в рот.

— Вкуснятина! — он похлопал себя по животу. — Чаю или кофе?

В последней коробке нашлись-таки краски с набором кистей. Это было уже от Ника, но у меня сил не осталось на него ворчать. До глубокой ночи мы валялись на диване, щелкая с одной рождественской комедии на другую. Русских каналов у Ника не было, зато имелась целая коллекция видеофильмов, и под конец мы перешли на них. Пока я не вырубился на диване, даже не раздеваясь.

Американский психопат-2

Проснулся я от табачной вони. Не сразу сообразил, что я не в камере, а у Ника на диване. Под головой — плюшевая подушка, на пузе — плед. В шею что-то упирается неудобно. Блин, коробка от видеофильма. Я заворочался, пытаясь вытащить ее из-под подушки. В горле заскребся кашель. Не, ну точно я парня довел до ручки, раз он уже по ночам смолить начал. Да еще прямо в зале! А как же хрупкое десткое здоровье?!

Фигура в кресле шевельнулась, и я увидел, что это не Ник! Мигающая на елке гирлянда высветила гладкую темную макушку, заросшие щетиной щеки, мощные плечи... Ян затянулся, и огонек сигареты окрасил оранжевым нижнюю часть лица, не доставая до глаз. Но даже не видя их, я понял, зачем он пришел.

Надо было вскочить, закричать, но тело охватило странное оцепенение. Я ни пальцем не мог двинуть, ни губами шевельнуть. Смотрел тупо на хоязина и слушал, как грохочет в ушах зашедшееся в панике сердце. Он скривил губы в усмешке, будто знал, что со мной происходит, и затушил окурок прямо об стол. А потом встал и шагнул ко мне.

Я отчаянно замахал руками, но кулаки встретили только пустоту. Я сидел на диване, мокрый от пота и задыхающийся. Мирно мигала елочка. В воздухе пахло разве что гарью, и то совсем слабо — из кухни. Что-то шуршало по панорамным окнам — по ходу, ночью пошел снег. Блин, это был обычный зло...бучий кошмар! Пора мне уже себе самому ловца снов делать. А то так точно скоро кукушка улетит.

Стоп! А что это за шорох там, в коридоре у туалета? Мля, что, если Ян все-таки нашел меня и пробрался в квартиру?! Ведь как-то же он узнал, что меня отправили в Грибсков. Почему бы ему и Ника не вычислить? Может, он просто копам на лапу дал? Вот и с ключом сегодя были проблемы. Вдруг потому, что Ян с замком уже поработал? Блин, что делать-то? Да хоть что, только не лежать бревном!

Я соскользнул с дивана. Плед шуршал, будто был из фольги. Пружины скрипели горнами. Я скрючился на корточках под прикрытием столика. Блин, тоже мне, Спайдермэн! Стоит включить свет, и я тут буду как на ладони. Огляделся в поисках подходящего укрытия. Ни одного шкафа, куда можно залезть. Разве что на балкон выскочить. Так там снег. И еще — оттуда очень удобно столкнуть одного мелкого придурка, который со страху чуть в штаны не ссыт.

Нет, надо найти что-нибудь такое... увесистое. Ага, вон на полках книги стоят. Давай, Денис, замахай злого дядю энициклопедией! Или вот, диски на столе. Можно их метнуть в стиле ниндзя. Только тут не мультик. А ты не супергерой. Стоп! А кухня? Там ножей у Ника целый набор. Надо только проскочить коридор: зал и кухня — дверь в дверь. Но шум-то я слышал именно из коридора. Правда, из другого конца.

Блин, вот снова! Будто шкрябается кто-то, то ли возле уборной, то ли у спальни. Ну конечно! В спальню-то Ян и попрет первым делом! А там — Ник... Я подхватился и на цыпочках прокрался к выходу в коридор. Теперь один бросок — и я уже на кухне. Темно, может, Ян меня просто не заметит. Или он вообще уже в спальне. Нет! Только не там...

Полтора коридорных метра я пролетел птичкой. Смотреть в сторону жутких шорохов духу не хватило. Оказавшись в кухне, я тут же рванул к стойке с ножами — благо торчала она на самом видном месте, у окна, а там — фонари. Рванул первую попавшуюся рукоять на себя, развернулся лицом к двери. Лезвие мерцает перед грудью и ходит ходуном — это у меня рука трясется. Я ее второй перехватил, сжал крепко-крепко. Блин, чего я так пыхчу? На весь дом наверное слышно. Спокойно, спокойно, давай, глубокий вдох и вперед!

Снова у спальни шкрябается. Может, Ян там уже Ника на части распиливает, чтоб потом удобнее было в мусоропровод... Давай, Денис, соберись! Да, в туалет охота до ужаса, но ты жопу сожми и вперед!

Уговоры помогли. Вот я уже в коридоре. Там окон нет, темно, как у негра в кишке. Придерживаюсь за стенку, чтобы не навернуться, нож держу перед собой. Вот и туалет. Тихонько толкаю дверь и тычу рукой в темноту. Никого. Теперь ванная. Она больше, придется туда зайти.

Снова шорох и вроде как тоненькие стоны. Про ванную можно забыть. Это точно из спальни! Дверь закрыта. Нажимаю очень осторожно на ручку. Толкаю. Нож прямо перед животом. Дыхание застревает в горле. Шаг. Блин, и тут, как в чернильнице: на окне, наверное, плотные шторы. Неужели Ян меня увидел? Затих, сука. Затаился. Если бы мне только чуток света...

Что-то хватает меня за ногу. Я подскакиваю на месте, лягаюсь, ору. Нож вспарывает темноту. Если бы Ян был там, я бы точно его на кружева порезал. Но сопротивления нет. Вообще ничего нет, только рычит кто-то на полу. Неужели...

Щелчок, и свет бьет в глаза, заставляя зажмуриться.

— Твою ж ма-ать...

Ник! Он жив! И даже ругается. Решаюсь приоткрыть веки.

Парень, живой и невредимый, но несколько помятый сидит на кровати. Морда бледная, хаер торчит. А взгляд... очень испуганный. И смотрит Ник на нож, который я все еще сжимаю в кулаке. Здоровенный такой тесак. Даже зазубренный. Но главное — в комнате никакого Яна. Вообще никого, кроме меня, студента и... Бандераса. Который на моих глазах подбегает к двери, шкрябает ее лапой и протискивается в расширившуюся щель. Пи...де-ец! Денис, как же ты облажался!

— Что это? — к Нику наконец вернулся дар речи, но голос немного дрожит. — "Американский психопат два"?

— Чего? — я нервно зевнул и сунул нож за спину.

Студент жестко потер ладонями лицо.

— Нет, мне это не снится, — покрасневшие глаза уставились на меня. — Денис, ты кого пришел зарезать — меня или Бандераса? Хотя нет, наверное меня. Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Кстати, а почему хлебным ножом?

Я глянул через плечо на свое оружие. Что, правда, что ли хлебный?! А чего такой большой?

— Я это... — блин, в башке каша какая-то. — Мне плохой сон приснился. То есть я вообще спать не мог. То есть мне показалось, что Ян... — Я сдался и уставился на свои носки. Все, теперь мне уже не интернат грозит. А психушка.

— Иди сюда.

Не веря своим ушам, я вскинул глаза. Ник похолопал по кровати рядом с собой. По ходу, он совсем не сердился. Я подошел и осторожно сел на краешек постели. Парень протянул ко мне ладонь:

— Дай мне нож. Пожалуйста.

Я неловко передал ему рукоять.

— Раздевайся и ложись.

Губы у меня расползлись в жуткую гримасу — то ли заплачу сейчас, то ли засмеюсь.

— А ты?

Ник вылез из-под одеяла. Спал он, оказыватся, в одних трусах. Прикольных таких, с муравьями.

— На полу лягу. У меня тут спальник где-то был, — и утопал с ножом.

Надо было наверное отговаривать его. Сказать, что я и на диване могу. Я же гость, и все такое. Но тело у меня будто в желе превратилось — желтенькое такое, от студня. Пальцем ткни — затрясется. И слезы потекут. Сил только и хватило кое-как тряпки стянуть и залезть под одеяло. Когда Ник вернулся, я уже лежал, как пай-мальчик, натянув его под самый подбородок. Бандерас проковылял в дверь вслед за хозяином. С бороды у него капало. Навреное костей объелся на праздник, вот ему пить и захотелось среди ночи. Он скребся, чтобы его на кухню выпустили. Скулил даже. А я-то думал... Блин, как я мог забыть про собаку! Идиот.

Ник, между тем,вытащил из шкафа спальный мешок и еще одно одеяло. Расположил все это на полу между кроватью и шкафом. Расстегнул молнию и поднял на меня серьезное лицо:

— Если тебе снова что-то приснится... Или просто страшно станет, буди меня, не стесняйся. Только вот ножей больше не надо, ладно? Ян тебя тут никогда не найдет. Ты веришь мне? Тебе не нужно больше бояться.

Я кивнул. А что мне оставалось делать? Ник хозяина и в глаза не видел никогда. Только на фотороботе. Буду и дальше психовать, снова к врачу отправят, головку лечить. И потом... Может, он прав, Ник. Может, Ян смотал из Дании давно, поджав хвост. Поднимает бизнес на новом месте. И не до меня ему сейчас.

Я снова зевнул и пробормотал:

— Спокойной ночи.

Блин, когда я это говорил в последний раз? Лучше не думать. А то я точно не выдержу и разревусь.

— Спокойной ночи.

Ник потянулся к выключателю бра. Свет погас, зашуршал спальник. Процокали по полу когти, снова зашуршало. По ходу, Ник эту ночь все-таки проведет не один. В постели с Бандерасом — это круто.

Селедка с конфетами

Будильник не прозвонил. Или он прозвонил, но его никто не услышал. Разбудили меня лай и ветер. Лаял Бандерас. Сквозняк создавал Ник, мечущийся между шкафом, кроватью и, судя по звукам, ванной.

— Что случилось? — пробормотал я, протирая заспанные глаза.

— Катастрофа, — коротко сообщил Ник, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штаны. — Мы снова опаздываем. Мама меня убьет.

Такой большой, а мамы боится!

— Что, отшлепает тебя, да? — хихикнул я.

Студент швырнул мне мои тряпки:

— Одевайся давай. А то дождешься: я тебя отшлепаю. Хоть это и непедагогично.

Мы уже были в дверях, когда Ник завернул меня обратно. Мол, футболку я соусом заляпал. Переодеть надо. В итоге по лестнице спускались через две ступеньки, Бандерас — трясясь у хозяина подмышкой. Машину парень гнал нервно, боялся, небось, что стопанут за превышение. Но мы все-таки успели. Ввалились в аккуратный двухэтажный домик как раз, когда все шли к столу.

Я-то, дурак, вообразил себе, что мы скромненько покушаем вчетвером: я с Ником, мама его и отчим. А тут оказалось, все семейство в гости приперлось. С отчимовой стороны, потому что датчане. Все принялись жать мне руку, как будто мы на переговоры прибыли или сделку какую заключать. Ник, конечно, держался рядом и тихонько подсказывал, кто есть кто. Но у меня в башке все эти тети, дяди, племянницы, бабки-дедки и кузины тут же совершенно перемешались. Запомнил я только детей, и то моего возраста. Сначала ко мне подошел пацан чуть помладше меня, Майк. "Сводный брат", — шепнул мне Ник. Отчим у него нестарый оказался. Брат мне тоже лапу потряс. Прикольно.

Рядом с Майком крутилась девчонка лет пятнадцати и еще один пацан. Ничего так девчонка. Стройная, платье в облипочку едва попу прикрывает и глаза густо накрашены. Ей еще туфли на шпильке, и можно за одну из наших принять. Но оказалось, это Майка сестра, Сисель. Блин, ну нормально, а? Назвать девочку Сисель! Конечно, с сиськами там у нее все зачотно, но все-таки... Я ей руку жму, а сам чуть в штаны не ссу, но не ржу, сдерживаюсь. А пацан темненький, парень ее, Торбен, что ли, так на меня зыркнул, что будь у него в зрачках лазеры, я б уже дымился. Да понял я, понял, расслабься. Сисель твоя навеки. Нах она мне сдалась?

Мама у Ника выглядела совсем не так страшно, как я себе вообразил. Вполне себе дружелюбная тетенька, только взгляд профессионально-пронзительный, не взгляд — рентген. Она мою руку тоже потискала, обеими своими, и улыбнулась, как и все остальные:

— Ну здравствуйте, молодой человек.

Улыбка ясно говорила: "Я слежу за тобой!"

Хозяйка специально усадила меня за стол поближе к сверстникам. Наверное рассчитывала, что мне так повеселее будет. К счастью, Ник занял стул рядом, а то я бы вообще запсиховал. Может, двенадцати блюд передо мной и не стояло, но десяток был, точно. Причем я с уверенностью определил только яйца. Куриные.

Ник откупорил какую-то бутылку вроде пивной и начал наливать мне в стакан. Пиво выглядело подозрительно темным.

— Это витоль, похоже на квас, — тихо сказал студент, заметив, как я таращусь на странный напиток. — Попробуй, детям обычно нравится.

Ну, я попробовал. Ничего так, только сладко, как лимонад. Смотрю — за столом все замерли и смотрят на меня так, будто я только что стоял на стуле со спущенными шатанами и пердел в лицо их любимой восьмидесятилетней бабушке. Первой встрепенулась мама Ника. Улыбнулась ярко, сверкнув помадой, подняла стакан с "квасом":

— Сколь! Счастливого рождества!

Тотст как всех расколдовал. Гости "засколили", глотнули коричневого пойла и на меня больше внимания не обращали.

— Чего я не так сделал-то? — шепнул я на ухо Нику.

— Надо было подождать, пока хозяин или хозяйка поднимет бокал и пожелает всем счастливого рождества, — в том же стиле ответил студент, передавая кому-то тарелку с яйцами. — Сразу пить не принято. Извини, не успел тебя предупредить.

— Ладно, не парься, — расслабился я, с интересом следя глазами за тарелками и вазочками со всякими вкусностями, которые гости передавали друг другу.

О! Кажется, вот это похоже на соленую селедку. Только зачем они ее на хлеб кладут? Да сверху еще какой-то дрянью желтой комковатой мажут. Странные люди!

Дождавшись, когда вазочка с селедкой наконец приземлится поближе ко мне, я ловко подцепил кусочек крохотной вилочкой. Потом еще один, и еще... Блин, не могли нормальную вилку гостям предложить? Так я полчаса рыбу эту таскать себе на тарелку буду!

— Кхм-кхм!

Это Ник. Он что там, косточкой подавился? Студент кашялнул еще раз и показал глазами на дядьку, похожего на морщинистый бородатый гриб, сидящего наискосок от меня. Гриб тоскливо провожал глазами исчезающую из вазочки селедку. Нет чтоб челюсти открыть и сказать, что ему тоже хочется! Пришлось выпустить из рук вазочку. Ладно, попробуем, как они тут рыбку солят. Я сунул кусок селедки в рот.

Не знаю, что именно из бури эмоций отразилось у меня на морде, но Сисель со своим дружком прыснули в салфетки. С трудом сдержавшись, чтобы не выплюнуть гадскую гадость на тарелку, я принялся медленно жевать, смывая мерзкий вкус крупными глотками "кваса".

— А чего эта селедка сладкая? — промямлил я, когда рот у меня немного освободился.

— Не чавкай, — одернул меня студент. — И какой же ей еще быть? Датскую селедку всегда в сахаре маринуют.

А я, блин, откуда это должен знать?! Последний кусочек рыбы нехотя скользнул в сжимающееся горло, и я прошептал:

— А новую тарелку где взять?

— Зачем новую? — удивился Ник.

Я показал глазами на горку тошнотворной селедки:

— Не могу я это есть.

Парень вымученно улыбнулся:

— Ясно. Глаза завидущие, руки загребущие. Вообще-то, по местным традициям полагается съесть все, что положил.

Мое горло невольно издало булькающий звук.

— Ладно-ладно! — Ник, наслышанный о моих блевоподвигах, аж побледнел. — Подожди, скоро будет перемена блюд, подадут горячее. И новую тарелку.

Я победно ухмыльнулся. Так бы сразу и сказал! Горячее... М-м, звучит вкусно.

Пришлось промучиться полчаса, глазея на резво работающих ножами и вилками гостей. Наконец горячее явилось. О, котлетки! Это уже по-нашему! Еще бы картошечки к ним... Но до этого датчане, конечно, не додумались. Котлеты они тоже на хлеб плюхают. И еще что-то ядовило-лиловое сверху. Бр-р...

Помня прошлый опыт, я уцепил всего одну крошечную котлетку. Откусил. Ничего так, зачотненько. Запихнул остаток котлеты в рот, хлебушком закусил. Блин, что опять не так?! Снова на меня таращатся, будто я тарканов лопаю прям с ногами. Взгляд сам собой беспомощно метнулся к Нику.

— Нож возьми, — прошипел тот краем рта. — Тут едят ножом и вилкой.

Я судорожно схватил нож.

— Не той рукой, — закатил глаза студент. — Вилку в левую, нож — в правую.

Я быстро поменял приборы местами. Цапнул вторую мини-котлету, когда блюдо с ними проносили мимо. Блин, я же не левша! Проще китайскими палочками этот кусок мяса растерзать, чем ножом его порезать. Вон как по тарелке скачет... больше не по тарелке. Реальность оказалась чуть ли не хуже моих фантазий. Вылетевшая из-под ножа котлетка со снайперской точностью плюхнулась в стакан моей соседки справа — Никовой тети... или кузины? "Квас" выплеснулся, украсив бурыми пятнами скатерть и блузку потерпевшей. Красота!

В общем, из-за стола я встал голодный. Хотя дессерт с вишневым вареньем я бы навернул... Но что, если там опять подстава?! И на самом деле он вовсе не сладкий, а скажем, горько-соленый? Как та конфетка, которой меня только что угостили. Я ее потихоньку в кулак выплюнул. Ладно, придем домой, тунца наемся. Если консервы еще остались...

Хотел пожаловаться на горькую судьбу Нику, но он, как назло, пропал куда-то. Побрел его искать, рассекая гостей. Нашел закрытую дверь. Нос тихонько туда сунул: Ник. Стоит по телефону с кем-то треплется. А чего с мобильника не позвонил? И морда вся перекошенная. Случилось что-то опять?! Тут студент меня увидел — и сделал вид, что не заметил. Отвернулся весь такой деловой, голос понизил и даже рукой трубку прикрыл. Что за тайны такие? Блин, а вдруг он с ней разговаривает? Ну, с Магдой кривозубой. Выясняет отношения. Типа прости меня, зайка, этот Денис — сплошное недоразумение, даже нож держать не умеет... Точнее умеет, но только по ночам. Выгоню-ка я его завтра под зад коленкой, и заживем мы с тобой снова душа в душу.

Я тихонько прикрыл за собой дверь и чуть нос к носу не столкнулся с мамашей Ника.

— Ой, Денис! — засияла она. — Тебе понравилась еда? Что-то я смотрю ты совсем мало покушал, а такой худенький.

Ага, растолстеешь тут!

— Все было очень вкусно, — промямлил я. — Просто мы с Ником вчера так наелись, не лезет уже в меня просто.

— Да, Агнежка с Магдой прекрасные хозяйки. Такого наверное вам наготовили! А как тебе их фирменный соус к карпу? Правда, пальчики оближешь?

— Ум-м э-э... — А что, Ник мамаше еще ничего не сказал?! — Вообще-то, мы рис с тунцом ели.

— Какой рис?! — тонкие брови мамы полезли под тщательно уложенную прическу.

— Горе... в смысле, поджаристый. Мы дома ели. Магда с Ником... они разошлись.

— Как разошлись? — женщина аж за сердце схватилась.

— Как в море корабли, — мрачно сообщил я.

Я как раз хотел спросить, где у них тут мусорка, чтобы гребаную конфетку наконец выкинуть. Но тут мимо проплыла Сисель с дружком в обнимку и братом в хвосте. Мамаша ухватила ее за рукав:

— Денис, что ты тут будешь скучать со взрослыми? Пойди вот с молодежью посиди, — и быстро сказала ребятам что-то по-датски.

Те закивали, заулыбались, но по глазам-то я понял, что нужен им был — как мне горькая конфетка в кулаке. Прилипла, не отъ...бешься. Пришлось промычать что-то утвердительное и присоединиться к свите Сисель. Пристроив меня, маман развернулась и на всех парусах бросилась прочесывать дом. Кажется, Ника сегодня все-таки отшлепают.

Исчадие Ада

Помню, у нас в классе была девочка одна. Хотела психологом стать. И тесты всякие на одноклассниках опробовала. Меня она тоже как-то заловила. Не помню уж, на что я клюнул. Может, на обещание списать домашку по математике. В общем, пришлось ответить на кучу дурацких вопросов, а потом она выдала мой психологический портрет. Никогда не забуду результат. Оказалось, я отношусь к очень редкой психологической группе: Исчадие Ада. Любимые места: кладбища, овраги, подворотни, подвалы... в общем, дыры потемнее. И будущее мое тоже выглядело мрачно: мне на роду было написано совершить жуткие преступления под действием наркотиков.

В общем, ту домашку я так и не списал. Зато мне потом дома прописали ремнем по жопе. Девочка-психолог получила по башке портфелем и, конечно, наябедничала классухе. А теперь я вот думаю: может, она все-таки не ошиблась? Черных дыр и наркоты в моей жизни было уже достаточно. Даже преступление уже случилось, хоть и не слишком жуткое. Но возможно, я вот-вот совершу другое, покруче. Скажем, придушу Сисель и ее у...бка-дружка. Голыми руками.

Я сидел в здоровенном кресле-мешке раскраски далматин. Майк пристроился на его клоне-зебре. Сисель развалилась на кровати с ногами и преспокойно смолила, пуская дым в нос своему парню. Тот морщился, но терпел. Еще бы: девчонка позволяла периодически запускать язык себе в рот, и еще неизвестно, что делала рука Торбена за ее спиной. К тому же Сисель, очевидно, забыла, что на ней не штаны, а платье, выкроенное из носового платка. Когда в таком наряде расставляешь ноги... Короче, трусики на девчонке были розовые. С пола на них открывался прекрасный обзор.

В общем, это, конечно, меня не напрягало. Что я, трусиков женских что ли не видел? Да я и с тем, что под ними, уже познакомился, причем довольно тесно, хоть этого и не хотел. Нет, меня задолбало то, что эти двое плюс младший брательник трындели, не переставая, периодически начиная ржать. Причем чем дальше, тем больше росло у меня подозрение, что разговор шел обо мне. Нашли себе тоже тему для веселья. Тем более что и возразить я особо не могу — разве что кулаками. Но тогда мне точно интернат светит — вместе вот с такими Торбенами и Сиселями. Блин, хоть сразу вешайся.

Тут Торбен этот ухмыльнулся особенно мерзко и спрашивает. Меня, для разнообразия:

— Тебе нравится в Дании?

Я вопрос понял, потому что он специально медленно его задал, да и фраза простая. Открыл рот, а что ответить — не знаю. Вроде сейчас я особого счастья не чувствую. Но с другой стороны, именно в Дании мне удалось удрать от Яна. Я снова свободен. И обращаются со мной совсем неплохо. Есть с чем сравнивать. Вот только ферма была тоже здесь. И все эти козлы ...бливые, что туда таскались, — они не делись никуда. Я рисковал встретить их на улице, столкнуться нос к носу в супермаркете, узнать по фотке в социальных сетях...

Пока я мучительно искал ответ, Сисель совсем расслабилась и уселась по-турецки. Еще немного, и я точно смогу сказать, бреет ли она щель. Про то, что меня о чем-то спрашивали, все, по ходу, уже зыбыли. Торбен вытащил из кармана айфон и воткнул его в колонки. Оттуда зашмацала какая-то попса. Майк сидел уткнувшись в свой смартфон. В общем, всем было пофиг, тут я — или на другой планете.

Я встал и пошел к выходу, по пути обтерев обсосанную конфету о макушку младшего братца. Вот только не расссчитал, что липкая ладонь приклеится к его лохмам. Пришлось дернуть как следует — и выскочить из комнаты под заглушающие музон вопли. Куда метнуться-то? Я ломанулся в первую попавшуюся дверь. Попал удачно — ванная. Она же — туалет. Запер задвижку и принялся спокойно отмывать с ладони Майков скальп.

Вычислили меня быстро. В дверь забарабанили, запыхтели, заорали что-то по-датски. Не надо быть академиком, чтобы понять: мне сообщали, как придется расплачиваться за "жуткое преступление". Я спокойно уселся на край ванны. А чего мне бояться? Не станут же Торбен с Сисель дверь ломать? Разве что дождуться, пока кому из взрослых поссать понадобится, и меня отсюда вытряхнут. Или пойдут папочке пожалуются. Ой, как страшно. Может, тогда нас с Ником попрут отсюда — вот было бы здорово!

Я прислушался. За дверью явно совещались. И судя по визгливым воплям Сисель, мнения разделились. Ладно, чо-то я устал тут загорать. Может, устроить им цыганочку с выходом? Я принялся шарить по шкафам. Ну вот вам, пожалуйста. Лак для волос. Пахнет... м-м, цветочками.

В коридоре притихли, потом снова забубнили. Явно что-то затевают, сволочи. Значит, самое время. Я выставил баллончик перед собой, указательный палец — прямо на кнопке. Тихонько открыл защелку и резко толкнул дверь от себя. Кому-то врезало по лбу. Славно, а теперь получи в глаза!

Блин, а Ник-то откуда тут взялся?! Повезло мне, что он рукой за шишку схватился. Лак ему ничего не обжог. Я баллончик быстро за спину спрятал. А студент башкой тряхнул, принюхался. Уставился на меня неверящим взглядом:

— Денис, ты совсем спятил? Что ты творишь?!

Пихнул меня ладонью в грудь, заталкивая обратно в ванную. Сисель с остальными метнулись следом, да обломались. Ник запер за собой дверь.

— Что там у тебя? — светлые брови сошлись на переносице, глаза красным огнем налились, как у Терминатора. Может, немножко лака туда все-таки попало?

— Ничего такого, — пожал я плечами и прыснул пару раз на свои вихры. — Укладочку вот решил сообразить.

Ник отобрал у меня баллон и грохнул на туалетный столик — или в чем-там у них раковина утоплена.

— Ага, Майку волосы ты уже уложил, спасибо. Что там у вас произошло?

— Ничего.

Студент тяжело опустился на край ванны и задумчиво воззрился на меня.

— Кажется, только теперь я начинаю понимать фразу: "Дети, какое отродье!"

— Чего? — теперь уже на него уставился я.

— Ничего, — Ник так точно скопировал мой голос, что я чуть не прыснул. — Давай так. Ты выходишь с поднятыми руками, изиняешься перед Майком, а потом мы тихо-мирно спускаемся вниз к гостям. Идет?

Ручка двери задергалась — по ходу, кому-то как раз приспичило.

— Нет, — я мотнул башкой.

Студент тяжело вздохнул:

— И почему, позволь узнать?

— Они первые начали. Вот сами пускай и извиняются.

— Начали — что?

Я промолчал. В дверь снова робко подергались. По правде, ситуация начинала меня прикалывать. Я типа сижу, запершись в банке (то есть в ванной), как террорист с детонатором, а Ник типа переговорщик, который должен уговорить меня отпустить заложников и сдаться. Удачи ему. А еще больше — тому бедолаге, которому ссать охота.

В общем, когда мы наконец вышли в коридор, страдалец ворвался в ванную, чуть не теряя штаны. Это оказался тот самый гриб бородатый, которого я селедкой обделил. Сошлись на том, что ребята извинятся передо мной, я перед ними, мы пожмем друг другу мужественные — и не очень — руки, и больше они меня не увидят. По крайней мере, вблизи.

— А можно мы домой пойдем? — спросил я, притормозив на лестнице вниз.

— Домой? — Ник снова нахмурился. Так у него скоро весь лоб в морщинах будет. — Невежливо будет уйти до ужина.

Теперь уже завздыхал я. Неужели мне еще и ужинать в этой компашке придется? Вернее, смотреть, как другие жрут, и бояться даже притронуться к вилке?

Рука Ника легла на мое плечо:

— Я понимаю, тебе тяжело. Все это — с непривычки. Столько незнакомых людей, все говорят по-датски. Ну хочешь, можешь посидеть в моей комнате? То есть, теперь там гостевая спальня, но раньше была моей.

Второй раз спрашивать не пришлось. Я-то с дуру надеялся, что Ник останется со мной. Но он просто показал, как включается телик, где тут книжки на русском, если захочу почитать, и попер на выход.

— Кстати, а как там Магда?

Студент застыл на пороге. Обернулся.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну разве не с ней ты в зале разговаривал? По телефону?

Он покачал головой, посмотрел на меня как-то странно и ушел. Блин, ну почему я вечно все порчу?! Вот что значил этот взгляд? Что он вовсе не с кривозубой говорил? Или что я сую нос не в свое дело? Или что я за...бал уже его? Отлично, Денис! За два дня человека достал! Рекорд.

Я принялся уныло бродить по комнате, продолжая свое любимое занятие — сование носа, куда нельзя. То бишь в старые вещи Ника, которые тут еще оставались. "Гарри Поттер", полное собрание по-русски. Что ж, время убить можно. Музыкальные диски. Какая-то х...йня, волосатики в цепях. А вот это уже интересно. Альбом со школьными фотками? Вот классные, а вот Ник отдельно. Надо же, каким он был пухлячком! Куда что делось... А может, в школе его гнобили, жиртрестом обзывали. Вот он и стал спортом знаиматься, на бокс пошел.

Так. А это что за странная форма? На школьную вроде не похожа. Куртка зеленая, кожаным ремнем подпоясана, кепка зеленая тоже, красный галстук... Пионер, что ли? Да нет, откуда в Дании пионеры? Вот Ник в этой форме у костра в лесу. Рядом такие же зеленые пацаны. Сидит, ножиком палку строгает. Блин, точно! Он этим был... как его, скаутом! Ну да! Значит, с детства еще белочек спасал и старушек переводил через дорогу. Вон все как запущено.

Досмотрев альбом, я полез в шкаф. А вот и она! Та самая форма. Куртка вся в нашивках. Ремень рядом болтается с феньками всякими. А на нем — ножны. Красивые, кожаные. И не пустые.

Я осторожно отцепил ножны, потянул деревянную рукоять. Ух ты! Нику на тех первых скаутских фотках не больше десяти — и такой нож классный у сопляка! Я сразу его узнал. Это тот самый. Лезвие с одной стороны заточено, но все еще острое. Бриться им можно. Волоски на руке берет только так. Ни пятнышка ржавичны. Острый кончик. Красота, не нож!

Я примерил ножны на пояс штанов. Если вот сюда прицепить за специальную петельку, то можно и без ремня носить. В карман спрячешь, футболку сверху — и ништяк. Ничего не видно.

Дверь распахнулась так внезапно, что я подпрыгнул на месте. Рука невольно легла на карман с ножом.

— Ник, блин... Меня так кондратий хватит!

— Пойдем, — вид у студента был злющий, как будто его только что жопой на кактус посадили. — Мы едем домой.

— А... что случилось?

Нет, это, конечно, хорошая новость, но мне надо бы как-то нож на место повесить — незаметно.

— Ты же хотел домой? — Ник явно был не в настроении что-то объяснять. — Вот и давай, поехали. Или ты тут остаться предпочитаешь?

В общем, мне ничего не оставалось, как выйти из комнаты. Не мог же я признаться, что только что шнорил по его вещам. Момент явно был э-э... не слишком удачный. Тем более после ночной истории. Денис снова при оружии... Нет, я лучше потом как нибудь ножик верну. Когда все утрясется. Все равно, никто его сейчас не хватится.

С днем рождения!

В машине мы ехали молча. Я тупо смотрел в окно на выбеленный снегом город, Ник — на дорогу перед собой.

— Ты извини, — внезапно сказал он.

— За что?! — я отвернулся от окна и недоверчиво уставился на студента. Если честно, это мне полагалось прощения просить за испорченный день.

— За то, что я так на тебя... — Ник запнулся в поисках подходящего слова.

— Наехал? — подсказал я.

Он кивнул.

— Ничего. Не парься. В общем-то, я заслужил.

Ник тряхнул головой:

— Ладно, забудь. Ты наверное есть хочешь?

Я сглотнул голодную слюну:

— Ну, в общем, от тунца я бы щас не отказался.

— Нет, серьезно, — студент глянул на меня и вдруг озорно улыбнулся. — Чего тебе хочется? Китайскую кухню? Греческую? У тебя же день рождения, вот и выбирай.

— Ты... — выпучился я на Ника, — помнишь?! — по чесноку, я и сам забыл, какой сегодня день. Если учесть, как прошли две моих последние днюхи, понятно, почему мне не хотелось забивать башку мыслями о том, что я стал на год старше.

— Конечно, помню, — он укоризненно покачал головой. — Четырнадцатилетие, большое событие. Я хотел тебя еще там при всех поздравить, — его подбородок дернулся назад, — но почему-то у меня возникло чувство, что тебе бы это не понравилось.

Я снова сглотнул, теперь уже от облегчения. После всего заставить Никовых родственничков спеть "хэппи бёздэй" было бы чистым садизмом.

— Так что есть будем? — напомнил студент.

— Как насчет итальянской кухни? — предложил я. — Например, пиццы?

Ее, по крайней мере, ножом вроде пилить не обязательно.

— Есть, именинник, — Ник отдал мне честь и свернул на дорогу с указателем "В центр".

Пиццу мы лопали в тихом местечке, одну семейную на двоих. Кафешка ничем особенным не отличалась — кафельные стены, бумажные скатерти — так что я мог наконец расслабиться. Разве что подсвечники на столах были прикольные: черные человечки из металлических палочек держали красные стеклянные сердца, мягко помигивающие спрятанными за стекло огоньками. На нашем столе человечек танцевал, держа сердце над головой. Или жонглировал им — хрен его поймешь.

Слопав пять здоровенных кусков в один присест, я отхлебнул колы, откинулся на спинку стула, и решил, что жизнь не так уж мрачна, и на кладбище или в овраге я не кончу — по крайней мере, пока.

— Ты из-за меня сбежал оттуда? — решился вдруг я, внимательно следя за лицом Ника.

Он положил вилку и нож на край тарелки и поднял на меня печальный взгляд:

— Денис, ты действительно считаешь, что виноват во всех жизненных неурядицах? Может, ты веришь, что каждый раз, когда спотыкаешься, где-нибудь в Японии происходит землятресение?

Ага, а как перну, вулкан извергается. Я задумчиво укусил новый кусок пиццы:

— Не, ну я никогда не представлял это в таких масштабах... Но если не из-за меня, чего мы тогда свалили? Я же видел, ты прям чуть не кипятком там ссал.

— Да-а, — Ник поморщился и раздраженно махнул вилкой. — Обычные семейные дела. Мать снова принялась меня лечить. Она это любит очень — лечить то есть. И тел человеческих ей не достаточно. Она в душу норовит влезть. Странно вообще, что папа только в Лондон после развода переехал, а не в Амазонские джунгли. Зарплата там, может, и бананами, зато мобильник не ловит, и скайпа нет.

Ясно. Значит насчет Магды маман плешь-таки студенту проела. И по подопечному, то есть мне, тоже наверняка прошлась. Но я тут, однако, не при чем, ну-ну.

— Слушай, ты извини, что я твоего брата так, — я провел пятерней по волосам. — Это случайно как-то вышло.

Ник скептически глянул на меня над стаканом с колой.

— Ну, то есть не совсем случайно, но... Обычно я мелких не задираю. А он просто под руку подвернулся. Как-то глупо все вышло. По-детски.

— Ты и есть ребенок, — студент вздохнул. — Хорошо хоть Майку альтернативную эпилляцию только карамелью провел. А не более крадинальными... хм, средствами.

— Это какими? — заинтересовался я, раздумывая, взять еще один кусок пиццы сразу или погодить, пока в животе предыдущий не уляжется.

Ник покачал головой:

— Не думаю, что тебе нужны новые идеи.

Напрасно он это сказал. Ведь теперь не отвяжусь от него, пока все не выпытаю. Не сразу, но студент все-таки сломался.

— Денис, думаешь, я не делал глупостей, когда был в твоем возрасте? Надо мной тогда в школе все издевались, а я терпел, терпел, до одного дня, когда наконец не дал главному гонителю отпор. Вот только потом пожалел об этом, вот как ты жалеешь сейчас. Потому что то, что я сделал, было неправильно, и...

— Тебя гнобили, потому что ты был жир... пухлявый? — в последний момент я успел прикусить язык.

— Откуда ты знаешь? — шевелюра у Ника полезла вверх вместе с бровями. — Погоди, тебе что, мама успела рассказать?

— Ага, — торопливо закивал я. Блин, чуть не спалился! — Так что ты там такое ужасное сделал?

Студент вздохнул:

— Ужасное не ужасное, но я этим точно не горжусь. Понимаешь, я тогда в первый раз волосы покрасил. Стал почти белым. Модно тогда это было. Пришел в школу, а парень этот, Матиас, тут же ко мне цепляться начал пуще прежнего. Обозвал ершиком туалетным и пообещал меня в унитаз засунуть. Я бы наверное стерпел, как всегда, но рядом оказалась девочка, которая мне очень нравилась. Да и покрасился я, в общем-то, ради нее. Так что ершик этот стал последней каплей, — Ник вздохнул еще тяжелее, прямо как грешник на исповеди. — Я бросился на Матиаса. Он, видно, не ожидал такого от... пухлявого. Мне удалось повалить его на пол. И тут обнаружилось, что мой вес может быть преимуществом. Я придавил парня своим телом, поставил колени ему на руки и...

Студент отвел глаза и опрокинул в рот остатки колы.

— И что? — не выдержал я.

— Достал зажигалку из кармана и поджег ему волосы.

— Чего ты сделал?! — у меня челюсь прямо на грудь хлопнулась. И это Ник? Этот ангел, скаут, спаситель белочек и старушек?

— Ты слышал, — Нику явно было неприятно говорить об этом.

— И чо парень тот? Ну, который тебя чморил? Загорелся?

— Как свечка, — студент совсем помрачнел. — Но у меня ума хватило волосы потушить.

— И тебя с тех пор не гнобили, — подытожил я. — А отец тебе как потом, дал люлей?

— Меня потом пироманом звали до конца школы и шарахались. Несчет люлей, не знаю, что они такое. Но отец отвел меня в секцию бокса. Это было лучшее, что случилось со мной за все школьные годы. Понимаешь, в секции меня не только защищаться научили, но и дисциплине, и самоконтролю. Кстати, а ты не хочешь попробовать?

— Что? — я чуть пиццу не выронил. — Людей поджигать?

Ник закатил глаза:

— Бокс! Я не только тренируюсь, но и помощником тренера работаю. У меня ключи от зала. Хочешь, сходим туда завтра? Сейчас каникулы, там никого не будет.

Я вспомнил свои танцы с грушей под прицелом фотокамеры. Ник, конечно, он них ничего не знал. Нет, я рассказывал ему о "модельном агенстве", как же без этого. Но подробности опустил. А когда до них дошло в полиции, Ника давно сменил профессиональный переводчик — закаленный мужик, которого копы использовали для таких дел. Если честно, я был страх как рад, что Нику не пришлось выслушивать эти "В каком положении ты находился, когда он ввел тебе половой член?" или "Что делал такой-то и такой-то, пока такой-то и такой-то принуждал тебя к оральному сексу?"

Я покачал головой:

— Да мне бокс как-то не очень... То есть, не то, чтобы я пробовал, — заторопился я уточнить. -Просто я это... против насилия.

— Конечно, брелоком лицо распороть — это гораздо гуманнее, чем честный поединок в перчатках, — кивнул студент.

Блин, он же ездил в Грибсков, как я забыл! Слили меня там, сволочи!

— А насилие над мешком с песком тоже претит твоим пацифистским чувствам?

— Над мешком — моим пацанским чувствам в принципе не претит, — я сыто рыгнул, едва успев прикрыть рот ладошкой. — Но...

— Ну вот, решено. Завтра пойдем в зал. Кстати, чуть не забыл! У меня тут кое-что для тебя есть.

Нет, неужели снова подарок?!

Но Ник, покопавшись в карманах, вытащил на свет какую-то бумажку и протянул мне.

— Что это? — я удивленно развернул листочек.

"Ася Крылова" значилось там аккуратным почерком, а потом шло что-то вроде интернет-адреса.

— Я нашел Асю, — глаза Ника радостно блестели и уголки рта подергивались, будто он с трудом сдерживал улыбку. — Знаю, ты не хотел но... Я полазил по соцсетям и вот — наткнулся на ее профиль. Подумал, вдруг ты передумаешь.

— А ты уверен, что это та самая Ася? — я неловко вертел бумажку в пальцах. Хотелось сунуть ее обратно Нику, но руки не поворачивались.

— Уверен, — Ник не выдержал, и спущенная на свободу улыбка расползлась до ушей. — Там ее фото. Очень похоже на твой рисунок.

Вот так. Все просто. Нормальная жизнь. Профиль в ВК. Друзья и лайки. А тут вдруг я... со своими тараканами.

— Забери, — я протянул листок Нику. Он мелко дрожал, и я уронил его на стол. — Мне это не нужно.

— Может, сейчас и не нужно, — согласился студент. — А позже вдруг понадобится? Оставь себе, — он легонько подтолкнул злосчастную бумажку через стол и, как ни в чем не бывало, подлил колы в мой стакан. Поднял свой и чокнулся о запотевший край:

— С днем рождения!

Ночевала тучка золотая...

Мне удалось убедить Ника, что я смогу спать на диване, не вскакивая посреди ночи и не кидаясь на кухню за ножом. Еще бы! Ножик-то лежал у меня под подушкой. Тот самый, скаутский. Только его хозяин, конечно, ничего об этом не знал.

"Это просто талисман, — говорил я самому себе. — Вроде ловца снов. Придает уверенности в себе и отгоняет кошмары". Спать я завалился не поздно, уж больно вымотался за день. Ник, чтобы не мешать, уперся с ноутом к себе в комнату. Это тоже очень меня устраивало. Не будет соблазна потихоньку залезть в комп и зайти на Асину страничку. Просто чтобы проверить, как она там. А как она? Наверняка, все ништяк. Она же такая... классная. Наверняка, куча друзей. Вечеринки. Может, даже парень у нее появился. Не такой, как этот обсос Торбен. Нормальный. Надежный, спортивный, верный. Чтоб защитил, если что. И заботился. И руки не распускал.

Я все ворочался, а заснуть никак не мог. Под закрытыми веками мелькали события прошедшего дня. Такого насыщенного, будто целую жизнь прожил. И в начале ее был сплошной отстой, а под конец — кайф и нирвана. После пиццерии Ник затащил меня на каток. Я его заметил, еще когда мы от парковки шли. Прямо на центральной площади с памятником. Мужик какой-то на лошади сидит — а вокруг лед, ровненький, только горки на нем залиты кое-где, специально, чтобы штуки всякие делать можно было. И музыка, и ребята на хоккейных коньках, а девчонки — на фигурных.

Но я не думал тогда, что это ко мне каким-то боком относится. Казалось, вылезти туда будет так же дико, как взять вилку в левую руку, а в правую нож, и жрать сладкую селедку. А вот Ника пробило на другие мысли. Когда мы обратно мимо катка шли, он просто пихнул меня локтем в бок, будто сам был пацаном:

— Покатаемся?

И напрасно я мямлил, что уже давно не выходил на лед, что, скорее всего, все забыл, и буду только народ смешить. Что это наверное дорого, и что коньков у нас нет. Он взял две пары на прокат, помог мне справиться с непривычными застежками. И вот мы уже на катке.

Вернулось все как-то сразу. Центр тяжести нашелся сам собой. Ноги вспомнили, как скользить. Да, конечно, синие колодки из проката — не то, что привычные хоккейники. Но и на них при желании можно показать класс. Особенно, когда рядом одни ковыляющие, держась за ручки, чайники, а под ногами — выровнянный машиной, идеальный лед, без снега, без рытвин и выбитых лезвиями канавок. Тут же, блин, с закрытыми глазами ездить можно, и не навернешься. Не то, что на школьном дворе. Да даже на пруде! Там то палки, то мусор всякий в лед вмерзал...

Вот так оно и случилось: вспомнило тело, и башка за ним. Раньше я не разрешал себе особо думать о том, что было до. Ну, до Яна, до всего. Потому что как подумаешь о прошлом, о друзьях, о доме — так хоть волком вой. Без этого всего выживать казалось гораздо проще. А теперь оно вдруг нахлынуло разом, будто кран прорвало, и я затыкать не стал. Нет надобности уже. Я же вроде как должен снова стараться стать нормальным. А у нормальных людей есть прошлое. Есть первые коньки, которые подарил сосед, потому что его сыну они стали давно малы. И первая клюшка.

Мне хоккейники были велики размера на три. Но мама выдала толстенные шерстяные носки, помогла затянуть шнурки и вытолкнула за дверь. Мы тогда только-только переехали к Игорю. Ей хотелось больше времени проводить с ним (это так она говорила вместо "потрахаться"), а я все мешался под ногами в маленькой квартирке. С появлением коньков, видеть меня там практически перестали. После уроков я все время проводил на катке. Учился кататься на школьном дворе, а когда наловчился бегать на хоккенийках так, что пацаны стали спрашивать, в какую секцию хожу, перешел на пруд.

Пруд находился в другом дворе недалеко от школы, но это была уже чужая и запретная территория — для крутых. Там играли в хоккей старшие ребята, собиравшиеся со всей округи. Там крутили пируэты девчонки-шестикласссницы и старше. Таких сосунков, как я, оттуда обычно перли в шею, предварительно запихав за шиворот снегу, а то и поиграв мелким нахаленком в шайбу. Сам теперь не пойму, где набрался наглости, чтобы попереть на пруд в одиночку. Вроде особой смелостью я в школе не отличался. А тут прямо как подменили меня. Западло стало гонять на школьном со всей этой мелочью, хромоногой и за бортики хватающейся. Взял и пошел на пруд, будто всегда только туда и ходил. Плевать, что у самого в коленках слабость, зато голова такая легкая-легкая, а коньки — просто продолжение тела, и хочется, чтоб они к ногам приросли, и всегда были только эта дающая скорость гладкость, ветер в лицо и снежная пыль из-под лезвий.

В первый раз меня сбили с ног и приложили о лед так, что думал — помру. Даже в штаны тогда ссыканул, хорошо, никто не заметил. Не знаю, как легкие не отбил. Помню только лежал на спине, сверху из бесконечной пустоты падали на лицо снежинки. А я ни смахнуть их не мог, ни отвернуться, вообще ничего — даже вздохнуть. Вот она — вся громада воздуха над тобой, стоит только рот открыть. Открываешь — и не фига. Что-то будто сломалось внутри, и не идет он, воздух, ни вперед — ни назад. Только губами шлепаешь, как рыба снулая. И слезы из глаз текут и на ресницах смерзаются.

Не помню уж, как я тогда отдышался. Поднялся на четвереньки, дополз как-то до сугроба — туда снег со льда откидывали, когда каток чистили. Поднялся на ноги и... Все думали, свалю оттуда. Для того и сшибли. А у меня хоть спина раскалывалась, а взял и снова покатился. А потом и побежал. Может, тогда меня Гера и приметил. Ну, что я не зассал. И еще, что я быстрый и верткий. Потому что меня потом еще хотели поймать, но только обломались. Я теперь ученый был.

Я-то Геру увидел сразу. Уж очень он выделялся среди всех, и курткой своей, ярко-зеленой, с каким-то у...бищно-желтым драным мехом по капюшону, и тем, как он двигался, стремительно, ловко, мощно — прямо Малкин среди детворы. Да рядом с Герой даже парни старше и выше его щенками казались. Ну и строил он их всех... Сразу видно было, кто тут главный. В общем, Герыч, как его еще называли, был по-настоящему крут. Но мне оставалось только провожать его обожающим взглядом. У меня же, блин, даже клюшки не водилось. Хоть я и умолял мать купить мне хоть самую дешевую. К Игорю тогда подкатывать казалось как-то неудобно — не хотелось ничего у нового мамкина мужика просить.

Но однажды мне повезло. Был один Толян такой у них, играл, кстати неважнецки — здоровый парень, но слишком медлительный и топорный какой-то. Так вот, грохнулся он неудачно в куче, и ему коньком по ноге заехали. Неслабо так, потому что вроде даже до крови пробило. Домой он не пошел, но на тот день откатался. Я все это видел с края площадки — дальше был только пятачок, где девчонки-"фигуристки" тусовались. Не рассчитывал ни на что — рядом полно крутилось пацанов и постарше меня, любой побежит на замену — только свистни. И Гера свистнул:

— Эй, ты! Шкет мелкий! Да не ты, бревно ущербное. Эй, тучка золотая, давай сюда!

Я огляделся вокруг. Нет, ни у кого больше не было такой курки, как у меня, — светло-желтой от рождения, но посеревшей от грязи, огромной, бесформенной, свисающей почти до колен. Как меня из-за нее в школе только не обзывали — цыпленком, пасхальным яйцом, киндер-сюрпризом, да даже сырком. Но вот тучкой... тучкой еще никогда. Мне даже это нравилось: Тучка. Что-то легкое, летучее, влекомое ветром. Я понесся к Гере и лихо затормозил прямо перед ним, выбив лезвиями сноп ледяных крошек.

— Хочешь с нами, малёк? Ты шустрый вроде. За Толяна побудешь. Только смотри, чтоб не заловили. Я тебе кровь с соплями вытирать не буду, понял?

Клюшка Толяна была мне здорово велика, но летал я по площадке, как реактивный, хотя и мазал, конечно, с непривычки безбожно — это вам не палкой камешек гонять. И все-таки что-то забить мне удалось — чисто потому, что я въехал с шайбой прямо в ворота, то есть между изображавшими их пластиковыми ящиками из-под пива. Так я стал Тучкой — и частью Герычевой команды. Даже клюха нашлась — кто-то из ребят отдал мне свою старую, из которой вырос. Ходил я теперь постоянно пятнистым от синяков, но зато счастливым настолько, что меня аж распирало. Жил только ожиданием — вот закончатся уроки, схвачу клюху, коньки и побегу на пруд. А иногда и покачу — такой гололед был иногда на дорогах.

В школе для меня ничего не изменилось. Иногда я встречал там Геру или еще кого из ребят, но все они были старше и, увидев, едва удостаивали кивком, а то и вовсе не замечали. В школе я так и остался цыпленком. Даже когда мне заехали клюхой в морду, потому что я на шайбу упал, все в классе решили, что это местные отморозки постарались — они часто деньги у мелких отжимали. Хотя какие у меня деньги? А когда руку сломал... Но это случилось позже, под самый новый год.

Мы тогда играли против "попугайских" — ребят из соседнего квартала, где блочные дома какой-то гений архитектуры расписал у...бищно-яркими красками. Так вот, попугаи меня ловить замучились, и в итоге наехали на меня сразу трое, и один вмазал-таки клюхой по ногам. Грохнулся я эпично. Сломалась не только клюшка, но и в запястье вроде как что-то хряпнуло. После этого что там началось — прям битва за Средиземье, стенка на стенку. Лед кровищей залили. Наши вроде перья попугаям пощипали, но мне-то от этого не легче. Домой приперся, еще от адреналина потряхивало, все типа пофиг. А потом рука болит и болит, и опухла.

А тут Новый год. К Игорю гостей теува хуча прийти должна. Мать по кухне мечется. Думаю, если я сейчас к ней со своей рукой сунусь, она мне точно не только вторую сломает, но еще и плешь всю проест. А самое страшное — на каток больше не пустит. Нет уж, я лучше потерплю, а оно уж как-нибудь само там... зарастет. В итоге пересидел я как-то до второго. А там уже Игорь заметил, что чего-то рука у меня синяя и в варежку не лезет. Сам меня в травмпункт повез. Закатали в гипс. Я только жалел тогда, что рука левая, значит, я в школе писать могу. А вот играть — нет. Но все равно на пруд таскался — тайком. Мать коньки прятала, я тырил. Чисто чтоб навык не потерять. И с ребятами потусить. А с февраля снова гонял, как прежде, уже с новой клюшкой. На нее я деньги у матери сп...здил. Не фиг было орать на меня и коньки запирать.

К весне лед превратился в воду, и все кончилось. Ребята еще тусили где-то вместе, но без меня. Я же был мелкий. И даже из другого двора. И только в школе иногда кивали, когда мы встречались вглядами. Это был как знак, как тайное братство. Только объединяло нас не кольцо, а шайба. И когда пруд опять замерз, мы, не сговариваясь, собрались там снова...

Вот это все на меня одним махом и накатило, когдя я снова почувствовал под ногами лед. Именно почувствовал, будто у лезвий были нервные окончания. Полчаса мне хватило, чтобы привыкнуть к неудобным пластиковым сапогам. А потом... потом я гонял по всем искуственным горкам, закладывал виражи вокруг памятника, пару раз сбил с ног Ника, позволил ему опрокинуть меня — так, чисто для прикола, иначе фиг бы он меня догнал. Сначала на катке было много народу, но это было даже в кайф — лавировать между ковыляющей малышней и пугать девчонок в лосинах, неожиданно подкатывая сзади и срезая вираж прямо перед носом. Потом потемнело, все куда-то рассосались, может, жрать пошли. Тогда-то я и смог оттянуться по полной, не опасаясь опрокинуть какого-нибудь зазевавшегося лошка. И только дома уже обнаружил, что гребаные прокатные коньки стерли ноги в кровь, и что болят с отвычки перетруженные мышцы.

Я валялся на диване и думал, думал... О том, что все в моей жизни, как каток. Даже до Яна было так: школа и дом, где я вечно был уродом, придурком и цыпленком в уродской куртке, которую с мясом сдирали с крючка в гардеробе и топтали ногами. И лед — по которому я несся стрелой среди таких же, как я. На котором дрались до крови, если кто-то из чужих сбивал меня с ног. И сами сбивали с ног, хлопая по плечу, потому что я забил гол. Я. Тучка.

Сегодня я тоже был Тучкой. Почти. Вместе с Ником это легко. С ним я нормальный, ну или близко к тому. С ним я даже могу смеяться. И есть, не давясь каждым куском. И ничего ни на кого не опрокидывать. Блин, с ним я даже почти не матерюсь! Но почему тогда, стоит мне оказаться среди других — и я снова урод, придурок и чмо? Хуже. Шлюха, которую привели в церковь. Вот как я себя чувствовал сегодня с утра. Будто вот-вот все про меня узнают и начнут мне этим в глаза тыкать. Как будто об этом можно догадаться по походке, или запах какой учуять, или во взгляде прочесть.

Не знаю. Ничего-то я не понимаю. Может, я теперь вообще не смогу среди нормальных людей. Ну, в смысле не с Ником когда, а вообще. Может, мне теперь место только среди таких, как в Грибскове — торчков, бывших шлюх, контуженных, воришек... Там-то я себя бл...дью не чувствовал, не смотря ни на что. Но вот Ася... Она же как-то смогла? Забыть все и стать... ну, нормальной. Ага, нашел себя с кем ровнять! С Асей! Да Ася и до всего этого небось была такой — отличницей и самой красивой девчонкой в классе. И отец с матерью ее любили. Если б не брат больной, никогда бы ее с теткой не оставили. Это просто так неудачно сложилось. Бывает, не повезет в жизни раз, а потом все выравнивается. А у меня куда выровняется? У меня вся-то жизнь сплошные ухабы. Вот только лед... Одно ровное место. И еще когда рисую. Бумага, холст. Кстати, кажется, я знаю, что сделать с той рамкой, что мне Ахмед подарил. Надо успеть, до того как меня дальше отправят. Ведь отправят же, когда каникулы кончатся. И туда, может, нельзя будет личные вещи взять. Или там отберут. Так лучше сейчас, пока могу...

Я перевернулся на бок, и мне приснился Кит. Он гонял по пруду в зеленой куртке Герыча, пытаясь догнать меня. Его щеки раскраснелись от мороза, на ресницах блестел иней. Ася влезла на самый высокий сугроб и смеялась оттуда, хлопая смешными вязаными варежками, на которых катышками намерз снег. Мне захотелось, чтобы она засмеялась еще громче. Я нарочно притормозил, споткнулся и грохнулся на пузо. Кит полетел через меня. Мы запутались ногами и лезвиями коньков, и наш смех звенел в морозном воздухе, отгоняя наступающие сумерки, чтобы этот день длился вечно, вечно.

Будущее

Как я и ожидал, бокс окончился полным провалом. Началось все с того, что Ник снова потащил меня в магазин, на сей раз спортивный. Как же я буду заниматься без треников и кроссовок? Да никак, блин. Но студент моих намеков не понял, и я наконец сдался. Ладно, вот уроки снова начнутся, хоть на физ-ру будет в чем ходить.

Боксерский клуб снимал зал в какой-то школе, в подвале. Одно слово подвал, а на самом деле помещение было большое и светлое — под потолком лепились узкие длинные окна, да еще одна стена вся в зеркалах. В раздевалке я как-то глупо застеснялся, в штанах запутался. Полезли в вдруг в башку мысли о том, как я к Нику на кухне подъехал, идиот. Хорошо, что парень ничего не заметил. Трещал без умолку, рассказывая о ребятах, с которыми тут тренируется, и не только. Я чуть в осадок не выпал, когда узнал, что в клубе есть и девушки. Почему-то всегда думал, что бокс — чисто мужское занятие. А тут — девчонки-боксеры, да еще и тренируются с парнями. Вообще пипец! А когда оказалось, что Ник и с Магдой своей именно в клубе познакомился, я чуть мимо скамейки не сел. Фигасе! Кривозубая еще и в морду дать может! Правда, тут же выяснилось, что в боях Магда никогда не участвовала и ходила в клуб чисто живот подтянуть и попу подкачать. А еще, думаю, мужиков поснимать. Вот и сняла — Ника.

Я его с темы Магды постарался быстро переключить — стал про тренировки расспрашивать. Что мне тут же и отлилось. Студент потащил меня на разминку. А я это дело еще со школы ненавижу: бег, ходьба гусиным шагом, отжимания, подтягивания... потому что всегда хиляком был. И когда в баскет играли, одноклассники считали почему-то прикольным бросать мяч не в кольцо, а в меня — называлось это "сбить кеглю".

В Грибскове-то мне освобождение нарисовали по болезни. А тут куда денешься? Ник вот он, рядом. Хоть тело и поджарое, а мускулы вон какие. Я рядом с ним просто задохлик. И на скакалке, как выяснилось, прыгать не умею. А студент дал бы фору любой девчонке.

В итоге, когда Ник счел, что с меня хватит, я мокрый и задыхающийся повалился на маты. Но все еще только начиналось! На живот мне шлепнулась пара перчаток.

— Давай я тебе бинты намотаю, — студент стоял надо мной с какой-то красной лентой в руке.

— Зачем? — удивился я.

В последний раз, когда на меня одевали перчатки, никаких бинтов на ладони не наматывали, я точно помню.

— Чтоб руки не повредить, — объяснил Ник. — С непривычки особенно.

Пришлось встать, растопырить пальцы. Он прикасался ко мне очень осторожно, одновременно объясняя, что делает и зачем. Типа, чтобы я в следующий раз сам смог. А меня клинило как-то. Я вроде был тут, а вроде совсем не тут. И когда Ник стал мне перчатки натягивать, пришлось несколько раз сморгнуть, чтобы убедиться — это не Ян. Только все стало хуже, когда он взялся показывать стойку. А потом к груше подвел. Тут меня стало плющить не по-детски: все казалось, будто откуда-то объектив целится, и звук этот мерзкий в ушах, сухой такой "щелк-щелк, щелк-щелк". В общем, я стоял, головой тряс, будто мог его вытрясти из мозга, как таркана. Руки сами собой опустились: я не то что по груше ударить, я их даже держать на весу не мог, будто к каждой по кирпичу прицепили. И в животе это знакомое гадкое чувство, будто все переворачивается, и рот заполняется кислой слюной.

Ник говорит что-то, губы шевелятся, а я только и слышу "щелк-щелк". Очухался слегка, только когда уже обнимался с толчком. Даже не помню, как добрался до туалета. Полегчало вроде, но что все-таки за подлый организм! Хорошо хоть, Ник нефига не просек. Подумал, я съел что-то накануне. Может, в пицце там чего не то было. Извинялся, бедняга, что меня по залу гонял. Ругал, типа надо было сразу признаться, что мне плохо. Пришлось сказать, что это на меня внезапно накатило. Пусть, мол, сам идет тренируется, а я посижу, посмотрю. Только водички попью сперва...

Я боялся, что снова затошнит, если выйду в зал. Но вот странно, только размотал бинты с рук — и все, как отпустило. Сидел себе и смотрел, как Ник лохматит грушу — с интересом даже смотрел. Здорово это у него получалось, хотя сам он ворчал, что техника у него плохая. И бои он выигрывает не ей, а чисто упертостью своей, способностью терпеть боль и силой удара. Вроде как прет на противника, как танк, огребает и по морде, и по корпусу, а все ништяк. Пока не подберется поближе, не дождется нужно момента — и тут херак! Все, нокаут. Ну, это, конечно, студент не такими словами излагал, но я так понял.

— А что же в прошлый раз подвело? — спросил я, тыча себе в глаз — там у Ника еще оставалась желтая тень фингала. — Сила удара? Или упертость?

— Память, — усмехнулся Ник, поправля перчатку. — Забыл, что Фарез, противник мой, левша. Хоть я и бои его раньше видел, и тренер меня предупреждал. Раскрылся, вот и получил. А ты как? Полегчало?

Ага, но не настолько, чтобы снова в перчатки влезть.

Дома после обеда (рис, тунец, соевый соус) Ник, помявшись, заявил, что нам надо серьезно поговорить. Я пересрался. Думал, он узнал про нож. Оказалось, говорить придется о моем будущем.

— Главное, что нам надо решить, — начал Ник с серьезной мордой, сидя рядом со мной на диване, — подавать ли тебе прошение о предоставлении убежища в Дании. Я бы советовал тебе подавать, но выбор — только твой. Я все откладывал этот разговор, хотел дать тебе передышку. Опять же праздники... Но дольше тянуть нельзя. Если хочешь подать прошение, лучше заполнить заявку сейчас, чтобы успеть отослать до нового года.

— А если выберу не подавать? — я вспомнил Грибсков и ребят, томящихся в центре годами, ожидая решения своей судьбы.

— Тогда, — Ник вздохнул, — тебя отправят на родину. Если Яна поймают и будут судить, то возможно, ты сможешь остаться на время, как главный свидетель обвинения. Если же не поймают... — студент пожал плечами. — Все может решиться за несколько недель. Вот почему важно как можно скорее подать прошение.

— А куда меня отправят-то? — фыркнул я. — К матери что ли? Да я ей нафиг не нужен. Особенно теперь, когда... — "ее сын — шлюха" хотел я продолжить, но не стал. И так все понятно.

— Твою маму ищут, в Россию подали запрос. Но, скорее всего, ее лишат родительских прав, — объяснил Ник, настороженно следя за моей реакцией.

А мне что? Мне тоже пофиг, как вот ей на меня. Лишат и лишат. Я ее даже видеть не хочу.

— Еще разыскивают твоего отца. Возможно, он мог бы...

— Чего?! — вот тут я взвился. — Да он... Вообще, небось, не знает, что я есть! А если узнает... Короче, копам что, нечем больше заняться? Ясно теперь, чего они меня про родственников выспрашивали!

— Не горячись, Денис, — Ник успокаивающе положил мне руку на плечо. Вот удивительно: я обычно не люблю, чтобы ко мне прикасались. А когда он дотрагивается — ничего. Нормально. — Возможно, твоя мама знает каких-то родных, которые смогли бы взять тебя под опеку.

— Это кто же? — хмыкнул я. — Тетя Женя что ль? Так она ж алкашка. И у нее своих детей трое.

— Понятно, — студент задумчиво подергал пирсинг в ухе. — Значит, остается школа-интернат.

— Детдом? — в животе стало холодно, будто я проглотил льдинку. — Серьезно что ли?

Да, это, конечно, получше, чем на стройке спать. Но как долго я там протяну? А я щас отвечу. Только до того момента, как директор, воспитатель или кто из учителей не проболтается. И все узнают, как и почему я в этот гребаный интернат попал. Значит, будет у меня в запасе несколько дней... ну, может, месяцев. А потом... В лучшем случае меня загнобят. В худшем... Об этом лучше не думать. Был у нас в классе пацаненок один, жил в интернате с шести до десяти лет. В общем, он там всем старшим пересосал. И рассказывал так об этом... ну, как бы между прочим. Типа дело-то житейское. Ему, правда, мало верил кто. Он вообще был на голову маленько сдвинутый. Ага, будешь тут...

— В детдоме жить не стану! — твердо заявил я.

— Значит, будем писать прошение, — кивнул Ник и вытащил откуда-то толстенную пачку бумаг. — Вот, я тебе помогу заполнить...

Заполняли мы часа три. Ник периодически заправлялся кофе. Мне ничего в горло не лезло. Я все думал: что если не дадут мне "азюль" этот хренов? Были в нашем Гребаном скове такие, кому обломилось. Сидели теперь, ждали ответа на свои апелляции. А еще гуляла по центру история о двух друзьях — афганцах. Им отказ пришел, ну они и взяли ноги в руки. Дернули типа в Норвегию, там у них родня какая-то жила. Только вот с поезда их ссадили, без билетов-то. Эти два придурка лучше ничего не придумали, как пойти по путям. Может, и дошли бы. Если бы на железнодорожном мосту им поезд не встретился. Один спрыгнуть успел. Сломал хребет, паралитиком стал. Второй не успел. Говорили, ему башку отрезало. Вот так, начисто. Об этом типа по радио потом рассказывали.

— А что, если мне откажут? — наконец удалось оформить скачущие мысли в слова.

— Да не должны, — Ник постучал ручкой по зубам. — Я тут напираю на то, что тебе опасно в Россию возвращаться. Ян же еще на свободе. Бывали случаи, когда сутенеры находили своих жертв по возвращении домой, забирали и снова приобщали к бизнесу... Денис, что с тобой?!

Что со мной?! Пипец со мной! Как же я сам, идиот, раньше об этом не подумал! Ася! У нее же страничка в соцсети. Открытая. Даже вон Ник ее в два счета нашел, а уж Ян... Он же наверняка знает, что именно она ту квартиру сдала. Его слила.

— Денис, не волнуйся, — Ник схватил мою руку, встряхнул. — Прости, я тебя напугал. Но я должен объяснить, что мы пишем в прошении и зачем. Парадокс, но выходит, тебе на руку то, что Яна пока не поймали. Еще вот тут, в примечаниях, я укажу, что полиции, точнее интерполу, нужны твои показания по делу о десткой порнографии.

— Какой еще порнографии? — я теперь только и мог думать, что об Асе. О том, что она, возможно, в опасности. — Это ты про модельное агенство?

— Нет, — Ник помрачнел. — Следователь говорит, что те фото, о которых ты рассказывал, под определение детского порно не попадают. Осторожные хозяева ваши были и умные, сволочи. Балансировали на границе дозволенного, и за одни фотографии их не привлечешь. Я про другое. Про тот фильм, который ты видел. С Китом.

Я сидел в ах...е. Ася, теперь Кит... Не зря они мне снились! Только...

— Я же ничего не знаю, — пробормотал я. — Ведь я рассказал уже все.

— А полиция считает, что твои сведения очень важны. Они помогли установить связь между жер... Китом и подпольной киностудией. Той, что была расположена в заброшенном Лунапарке в Берлине. Ее потом подожгли — прежде, чем полиция успела получить разрешение на обыск. Там снимали фильмы БДСМ тематики, очень жесткие. Часть из них, очевидно, с участием детей.

Блин, помню, было о пожаре в новостях. Тогда уже подозревали поджог. Но целая киностудия? В Доме Ужасов, что ли? А чо, обстановочка подходящая, прямо в Тему. Господи, неужели это там... И неужели тот спонсор... Дети, лунапарк... А рядом миллионы людей жили своей жизнью. Проносились мимо машины. Проплывали суда по Шпрее. Наверное это было даже удобнее, чем в квартире. Огромная заброшенная территория. Кричи — не кричи, никто не услышит. Никто не найдет и искать не будет. Даже непонятно, как они спалились. Может, какой бомж в парк забрел? Или парочка романтиков-экстремалов? Или полицаи стали копать слишком активно после истории с телом подростка?

— Мне очень жаль, — тихо сказал Ник. — Но ты должен знать, что возможно, тебя снова захотят допросить по этому поводу. Студия все еще существует где-то. Ее просто перенесли. Быть может, твои показания помогут отыскать ее и закрыть.

Смешно! Что я могу им сказать? Или сделать... Для Кита — уже ничего. Но для Аси... Для нее, может быть, еще не все потеряно. Я должен помочь ей. Просто должен!

Кукла вуду

Я попросил комп у Ника, типа поиграть. Он дал без вопросов. Я отсел в уголок к столу. Покосился на студента. Тот развалился на диване с Бандерасом в обнимку и врубил ящик. Шло что-то спортивное, кажется, бокс. Закономерно.

Е-мейл у меня был — его я открыл тогда, в Грибскове. А вот страничку в соцсети надо было еще создать. Настоящим именем я называться не собирался. Немного поломав голову, написал "Тучка золотая", подгрузил соответствующую картинку из интернета — и все, готово. Хорошо хоть у Ника на клаве наклейки с русскими буквами, а то бы я до утра с этим провозился. Потихоньку вытащил из кармана мятый листок с Асиным адресом. Нет, Ник ничего не заметил. Сидит, бормочет что-то, мешая датский и русский, руками размахивает. Мне отсюда экрана почти не видно, но ясно, что чуваку, за которого он болеет, морду чистят еще так.

Ась Крыловых в ВК оказалось выше крыши. А я-то думал, Ася — редкое имя. Хорошо, Ник уже сыщиком поработал. Теперь только ссылку вбить... Я поймал себя на том, что медитирую с пальцем, застывшим над кнопокй "ввод". Ну давай, Денис! Если нажмешь, комп не взорвется. И Ася тебя с той стороны экрана не увидит. Она вообще даже не узнает, что ты к ней заходил. Если ты сам не захочешь, чтобы она узнала. Ну же!

Да, блин, это определенно она! Только старше, чем я ее помню. И красивее. Скупая, но уверенная улыбка, глаза смотрят прямо в объектив. Ну конечно. Так оно и должно быть. Она же теперь дома и счастлива. Фотки, перепосты, забавные статусы, стихи про любовь, одноклассники в друзьях... Так я и думал. У Аси было все, как у всех. Я радовался за нее, и в тоже время подлое сердце щемило от зависти и еще от какого-то странного чувства. Будто вот сейчас, подглядывая в замочную скважину за ее жизнью, я окончательно понял, что Асю потерял. Навсегда.

Я вспомнил, зачем вообще зашел сюда, но теперь это сделать стало еще труднее. Как будто я один видел, что уютный дом, в котором живет счастливой жизнью семья, стоит на песчаном откосе над штормовым морем, и каждая новая волна подмывает берег — вот-вот, и домик рухнет вниз, унося с собой всех обитателей. И именно я сейчас должен войти в дверь и принести эту жуткую весть.

Нет, блин, нет! Я так не могу. Может, все это бред. Яну нужен я — я ведь тут, близко. А Ася вон где. И на самолете Ян лететь не рискнет — не дурак же. Ага, зато на машине при желании можно за два дня до места доехать, и никакого тебе контроля. Два дня...

Размышляя так, я машинально прокручивал страничку вниз. Мой взгляд привлек странный пост, выделяющийся среди рецептов, тестов и гороскопов. Стихи, а под ними картинка и музыкальный трек.

Вернуть бы тех, кого забрали небеса,

Хоть на минутку, лишь увидеть лица,

Чтоб посмотреть в давно забытые глаза,

Сказать три слова и отпустить их к птицам.

На карандашном черно-белом рисунке темноволосая девушка спит, обняв рукой подушку. А рядом сидит на стуле печальный паренек — совсем прозрачный, так что сквозь него проступают обои и книжная полка.

Пипец, неужели Асин брат все-таки умер? Я кликнул на "плей". Все равно в наушниках сижу, типа играю.

"Я, кукла вуду, плакать не буду.

И запомни, я ничего не забуду.

Мой рот забит, и глаза зашиты,

Но никто не забыт, и ничто не забыто".

Мля-а! Что-то жестковато для милой девятиклассницы!

"Моя месть — сладкий сок

Колким прологом в некролог

Кукла заходит за

Твой болевой порог.

Кукла мой повод, кукла — план,

А для тебя война,

Гитлер и Куклус-клан.

Она во мне, как луна,

Временами сеет страх —

Будто бездонных глаз два огня

Глядят как-то за ме..."

Я едва попал мышкой по кнопке "пауза". Блин, или я чего-то совсем неправильно понимаю, или... Я тряхнул головой и полез в Асин плейлист. Лучше бы я этого никогда не делал!

"В свете дня я закрашу чёрным зеркала,

Всё равно в них нет меня.

Так я буду верить, что жива,

Пусть это не так".

Черт, черт, черт! Неужели ей так хреново?! Может, дальше посветлее?

"Бросила котёнка мама

Под дождём, как кусок хлама,

Со скамейки слезть не смог,

Весь до ниточки промок".

Это называется "светлее"?!

"Слепой, бездомный котёнок ест эмаль... очень жаль.

Накрыла снега вуаль

Мир из стекла и бетона, мамы нет... есть февраль...

Кто в рубашке родился,

С ложкой во рту,

Кто богу не угодил

И угодил за черту".

Не знаю, чем я не угодил богу-то?! Чтобы эмаль жрать... Или у него ложек на всех не хватило?! А, вот может, тут ответ найдется? Песенка "Небо" называется. Очень кстати.

"Я судья, жертва и убийца

С детским ликом.

Бог убит, кому теперь молиться

Тихим криком".

Ну да, мля. Если убит, тогда, конечно... Только интересно, кого Ася-то кокнула? Или она еще только собирается? Нет, у нее что, вообще чердак поехал? Наслушалась х...йни всякой, кукла вуду, мля! Чо это еще за вуду такая? Надо хоть у Ника спросить. Или у гугля. Но это потом.

Кликнул на "Личное сообщение". Блин, как бы это поосторожней...

"Привет, Ась. Это Денис. Ну, тот бездомный котенок из Берлина. Помнишь?"

Отсылать — не отслать? Вроде она сейчас онлайн. Значит ответ можно получить сразу. А если не ответит? Так, нечего тут мозг ломать. Сначала вообще послать хоть что-то надо.

Ну вот. Один неслышный почти щелчок — и все. Остается только грызть ногти. Вот уж никогда этим не занимался, а сейчас только успел вытащить палец изо рта. Может, правда, поиграть пока? Это отвлекает. Музон этот Асин слушать все равно сил нет — прям как ногтями по сердцу.

"Чпок!"

Во, ответ пришел. Фигасе, как быстро!

"Чем докажешь, что ты — именно тот Денис?"

А хули?! Вот уж чего я ожидал, только не такого. У нее что, куча Денисов знакомых? Нет, Ася, конечно, очень даже ничего, но... И чем же я докажу?

"Извини, фоток я как-то не сохранил".

Что-то она долго ответ пишет. Блин, и чего я опять на нее наезжаю?! Нельзя было ну, повежлевей как-то...

"Расскажи мне что-нибудь. Что-то, о чем знаем только ты и я".

Вот задачка с тремя неизвестными! Потому что вдвоем-то мы почти никогда не оставались. Рядом все время кто-то был. Не ребята, так Ян, охранник или шофер.

"Ты застукала нас с Китом. Ну, когда он целоваться полез", — блин, пишу, а сам, по ходу, краснею.

"Там и другие свидетели были".

Чего?! Значит, все-таки не Ася нас Яну слила! А кто же эти другие? Манюня, что ли?! Блин, ладно, не важно теперь уже, проехали. Что бы еще вспомнить?

"Ты когда смеешься, по-настоящему только, нос морщишь. Смешно так, вся переносица гармошкой собирается. Так только ты смеяться умеешь. У Борьки это хорошо получалось — тебя смешить. А у меня только один раз вышло, ну, чтоб нос гармошкой. Я тогда тебе рассказал, как отчима раскрасил, помнишь? Я мелкий еще совсем был..."

Мать только вышла замуж за дядю Вову, и мы переехали к нему. Мне надо было его слушаться, а я никак не мог понять почему — это же какой-то совсем чужой мужик! Ну, он вечером как-то нажрался, наорал на меня за столом — вроде я ел плохо. И тарелку супу мне на башку надел. Хорошо, остыл он, суп-то. А не жрал я, потому что в лапше червяки какие-то плавали. Ему-то понятно пофиг было, такой градус — все растворится. В общем, в отместку я дождался, когда мать на работу уйдет — ей к шести надо было — и подлез к отчиму. Он, ясно дело, дрых, как бревно. Его будильник только в восемь звонил. Ну, взял я мамкину косметичку и навел дядь Вове марафет. Мы когда с мамкой одни жили, я часто смотрел, как она красится. Мне всегда попробовать хотелось, но она не давала — я ж пацан. Вот я на отчиме и оторвался. Размалевал его, как шлюху вокзальную, хотя что я тогда понимал, конечно. Мне-то хотелось из него клоуна сделать. Когда тени кончились всякие, я фломзики взял — так оно оказалось даже лучше.

Ну что, за полчаса управился. Потом будильник прозвонил, дядь Вова с кровати скатился, оделся и утопал, не глянув в зеркало. А работал он в автомастерской. Я к чему... В тот день я первый раз ремня и попробовал. Об этом Асе, конечно, не рассказал. Зато подробно расписал, как отчим размалеванный выглядел. Где-то с неделю, пока все фломастеры не отмылись. Вот тогда она и засмеялась, Ася, так, что даже нос сморщился. И сказала, что мне бодиартом заниматься надо, такой талант. Я раньше и слова-то такого не слышал никогда. Думал, она сама придумала.

"Денис! Неужели ты?! Откуда?! Как ты? Где ты?"

У меня горло сжалось, глаза защипало. Прищурившись, я старался попасть по нужным клавишам. Пальцы не гнулись и плохо слушались.

"Я в порядке, честно. Сбежал. Пошел в полицию. Я в Дании сейчас, живу у опекуна. Вот только Ян смылся".

Немного подумав, добавил: "Я не такой смелый, как ты. К копам пришел не сразу".

"Денис, ты просто молодец! Я всегда про тебя знала — ты настоящий! Ты сможешь! Никто не сможет, а ты сможешь. И ни в чем ты не виноват. Просто этот гад очень хитрый и скользкий. Его прижать трудно. А как ребята наши?"

"Не знаю. Он продал тогда почти всех, ну, когда мы из Берлина уехали. Остались только Дагмар, Зоя и я. Ян увез нас в Данию, купил новых, ну... Мы на ферме жили тут, пока я не... Мне повезло просто. А другим не повзло, вот и все. А ты как?"

"Нормально. Снова с родителями живу, хожу в ту же школу".

"А брат как? Поправился?"

"Он умер".

Вот блин! Нашел о чем спросить...

"Мама с папой так рады были, что я нашлась. Хоть один ребенок к ним вернулся. Пушинки теперь с меня сдувают".

Кстати, насчет пушинок.

"Прости насчет брата... Я тут чего пишу-то... Ты осторожней там давай. Никто не знает, где Ян сейчас. Вроде его подстрелили перед тем, как он дернул с фермы. Но трупа никто не видел, а такие сволочи просто так не подыхают. Вдруг он тебе отомстить захочет? Или забрать снова... А у тебя страничка тут. Чуть ли не адрес выложен. Сечешь?"

"Не секу".

Ась, ну кончай тупить!

"Да тебя найти ничего не стоит! Закрой ты профиль этот нафиг. В реале вон с друзьями общайся. И вообще никуда без них не ходи".

"Ага, может, мне еще и на домашнее обучение перейти? В квартире за семью замками закрыться?"

"А что? Неплохая идея".

"Ну вот сам и сиди там, у своего опекуна. А я жить хочу! Нормально жить, а не как тварь дрожащая".

Про тварь где-то я уже слышал. Стоп! Это на кого она намекает?!

"Ась, ты специально нарываешься? А что, если ты однажды из подъезда выйдешь — а там он? И подручные уже дверь машины открыли?"

"Да пусть, с...ка, только попробует!"

Ого, мы материмся! Умеем, значит.

"А что ты сделаешь?"

"Да уж сделаю, не волнуйся. Папа у меня капитан в отставке, стрелять научил. Говоришь, кто-то продырявил уже этого отморозка? Ну вот, хороший человек начал, а я закончу. И кто меня осудит?"

Не, ну она точно чокнулась! Снайперша, блин, недоделанная. Народная мстительница!

"Слушай, кукла вуду! А ты не думаешь, что это Ян в тебе дыр понаделает? И вообще... в тюрягу захотелось? Я там был, поверь, обратно не хочется. И при том, что это в Дании, а не у нас".

"Надо будет — и сяду! Мне по барабану, понимаешь? А пока буду жить, как хочу. Появится тут этот подонок — получит сполна за все и за всех".

"Ася, пожалуйста, послушай сама, что ты говоришь! Твои родители вообще знают, что ты..."

"Знают! И они меня поддерживают. А ты давай, сиди в четырех стенах, если не надоело. От тени своей шарахайся. Со светом спи".

Что-то потянуло мои наушники. Я судорожно схватился за них и чуть не свалился со стула. Передо мной стоял Ник — и наверное торчал он тут уже какое-то время. Хорошо хоть, экрана не видел.

— Эй, Денис, что с тобой? Вид у тебя такой... будто умер кто-то.

— А? Нет, это... просто меня в игре убили.

— Ну ладно тогда. Я хотел сказать, что иду с Бандерасом гулять. Пойдешь со мной?

Я мотнул головой:

— Нет, спасибо. Я поиграю еще немного.

Ник утопал в коридор, пару раз споткнувшись о вьющегося между ног песика. А я сидел, как оплеванный, пялясь на Асино последнее сообщение. Блин, в чем-то она права. Я ведь, и правда, почти не выходил из дома. То есть выходил, но только с Ником. Даже с Бандерасом мы гуляли вместе. Я вообще никогда не оставался один. Спал не со светом, так с ножом под подушкой. Что в общем-то еще хуже. Старался не подходить к окнам. Огромные, панорамные без занавесок, они меня жутко раздражали. А когда ехал с Ником в машине, автоматически посматривал в зеркальце заднего вида.

Неужели так будет долго? Неужели так будет... всегда?

"Так

Стрелки где-то спят,

Не идут и не стоят,

Их нет.

Циферблат пустой,

Некуда идти,

К новой пустоте лети,

А нас

Не спасти".

Самого главного глазами не увидишь

На полках у Ника я откопал ту самую книгу — "Преступление и наказание". Начал читать с самого начала, а то на чем там остановился, не мог вспомнить — видать, температурил уже тогда, в башке только бред какой-то отпечатался. Проглотил я роман за три дня. Делать все равно особо было нечего, а читаю я быстро. И вот нефига не понял — зачем Раскольников старушенцию замочил? Да еще сестренку, божьего одуваничка, до кучи угрохал? Цацки все равно не взял, а жизнь себе искалечил, да еще Соню, путану эту недоделанную, за собой потащил.

Не, я понимаю, хочется тебе кого кокнуть, ну оттянись на подонке каком-нибудь, который живет — землю коптит и над людьми изголяется. Тогда и совесть мучить не будет, да еще и спасибо тебе скажут. Взял бы вон и зарубил кого из тех мужиков, кто с Соней его спал за бабки. Небось тоже все такие, с женой и детишками, а мяса молодого хочется. Или Лужину бы дал по репе, которому сестра чуть не продалась. Свидригайлов тоже прям-таки топора просил... Так нет! Бабульке раскроил черепушку. И какой в этом кайф? Какое превосходство? Жесть одна, короче.

В общем, я своими мыслями с Ником поделился. Не, на самом деле, он сам ко мне прикопался: "Ты что, Достоевского читаешь? Ну, даешь, старик. А не рано ли? И как тебе? А все понятно?" Блин, чо тут непонятного-то. Что студент этот — идиот? А Ник мне: "Про идиота — это другой роман. А тут дело в моральном законе, который внутри каждого человека". В общем, начал он меня грузить, даже Библию, блин, цитировал, хотя креста на шее я что-то не заметил. С трудом от него отвязался, а то бы меня еще в церковь потащил. Даром что тоже студент.

Попросил у него другую книжку, только чтоб нормальная была, без всяких там закидонов со старушками. Ник дал мне "Маленького принца". Я сказал, что сказки вообще не очень. А он: это типа не сказка, а взрослая книга. Ну, по толщине вроде да, так. Ладно, начал ее листать. И сам не заметил, как втянулся. Только тут все тоже кончилось плохо, даже еще хуже, чем у Достоевского. Потому что пацанчика этого, Принца, укусила ядовитая змея. Не, ну ежу ясно, что парнишка помер. Так зачем втирать, что он типа улетел на свою планету с розой и баобабами? Красиво, конечно, типа будешь смотреть на звезды и смеяться, вспоминая меня. Не, а что пацан должен был этому летчику сказать? Я мамке и папке не нужен, вот меня в пустыне и выкинули, и настолько мне все уже поперек, что пойду лучше к змеям, какая-то да укусит?

Жалко пацана, конечно, фантазия у него — позавидуешь. Чего только стоят все эти короли, фонарщики, географы... А вот пьяница — это наверняка его папаша. Только когда парнишка до этого места в истории дошел, летчик уже так запутался, что тоже решил, что это выдумка.

Не, мне больше всего понравился Лис! Я бы тоже такого хотел, честно. Он гораздо лучше собаки. И не только потому, что говорящий. Он хоть и зверь, а много чего в жизни понял. Это Лис сказал: "Зорко только сердце. Самого главного глазами не увидишь". И про дружбу все объяснил. Как люди становятся друг для друга единственными, и почему важно кого-то приручить. Вот только я и сам не заметил, как Ася меня приручила. Наверное слова для этого действительно лишние. Она просто стала нужна мне. А я... я нужен ей?

В общем, книжка эта помогла мне закончить картину — ту, что я начал в Ахмедовой рамке рисовать. Космос там, астероиды всякие. А на одном, маленьком таком, в самом центре — стоит девочка. Стоит и ждет. В белом платье, а лицо Асино. Вокруг четыре крошечных вулкана, парочка баобабов и барашек у ног. Нику картина очень понравилась. Он ее даже сфотографировал. Сказал, я настоящий художник, хоть сейчас выставку делай. Ага, собрать все мои портреты и вывесить на стенде "Из разыскивает полиция".

Асе я больше не писал. Нет, заходил на ее страничку каждый день — просто чтобы проверить, что с ней все в порядке. И песни к себе на стену репостил. У нее вообще там много хорошей музыки русской было, которой я не знал. А она мне писала. Извинялась за то, что на меня наорала — хотя как можно наорать, в чате-то? Просила не пропадать, мол, волнуется за меня. Ну я и не пропадал. Она же видела, что я онлайн. Не отвечал ей только. А что я должен был сказать? Добавить мне было нечего. Правильно вот Лис заметил: "Слова только мешают понимать друг друга".

Ник спросил меня насчет Нового года. Друзья из боксерского клуба его пригласили на вечерину. Бедный студент, наученный горьким опытом, вежливо спросил, хочу ли я туда пойти вместе с ним, или лучше мы тихонько отметим праздник дома? Я предложил, чтобы он пошел в клуб, а я дома остался — не хотел кайф студенту ломать. Но Ник уперся рогом. Типа ребенок не должен сидеть дома один в Новый год. Ладно, я же не какое-нибудь чмо неблагодарное. Сказал, пойду с ним. Пусть парень с друзьями оттопырится, а я уж пересижу в уголке, ничего со мной не случится.

Вечером тридцать первого, перед тем, как выйти из квартиры, я отправил Асе поздравление с Новым годом. Ничего особенного, типа желаю счастья. И приложил фотку своей картины, которую Ник в комп с телефона скинул. Послал — и сразу все выключил. Потом потихоньку сунул в карман нож, взял Бандераса под мышку и попер за Ником на лестницу. Скаутский нож я в последние дни всегда таскал с собой, когда выходил на улицу. Так мне было спокойнее. А под кофтой все равно никто ничего не заметит.

Собаку мы завезли Никовой маме. Бандерас боялся стрельбы, от фейрверков у него был стресс. А боксеры, предупредил меня студент, собирались устроить знатный тарарах. Ник вытащил из машины накачанного собачьим успокоительным песика. Я остался сидеть на месте. Видеться с родственниками Ника желанием не горел.

Для вечерины сняли молодежный клуб, принадлежавший той школе, где проходили тренировки. Когда мы туда приехали, внутри уже бухала музыка, и толпился изрядно поддатый народ. К моему удивлению, девушек было довольно много, только я не понял — они все боксерки или подружки боксеров? Мне даже неловко стало, что бедный Ник притащил на буксире меня вместо какой-нибудь хорошенькой скандинавской блондиночки. Пришлось утешаться тем, что тут, по крайне мере, у него будет возможность кого подснять. Хотя он весь такой правильный, что наверняка боксерку в квартиру не потащит. Ну как же, там ведь ребенок! То есть я... Не в уборной же ему трахаться, в самом деле? Не, как я ни напрягал воображение, представить студента долбящим кого-то в сортире, не мог. Ну не такой он был, Ник, и все тут. Кстати, а где он?

Вот, казалось, только что представлял меня каким-то корешам со сломанными носами — издержки профессии — а теперь нет его, будто толпа проглотила с концами.

— Денис! — один из горбоносых неформального вида — тату на весь лысый череп — шлепнул мне ладони-лопаты на плечи и стал проталкивать к центру зала, где стоял длинный стол.

Дискотечный шар под потолком метал пятна света по серпантиновой паутине, безумным шляпам и покрытым блестками волосам. Доведя меня до пластиковых стульев, неформал счел свою задачу выполненной и растворился. Я поозирался по сторонам, но, не увидев Ника, решил, что безопаснее будет присесть — пока меня не затоптали.

— Виль ду?...

О, кстати о скандинавских блондинках. Один великолепный и в меру бухой экземпляр сидел как раз напротив меня, протягивая мне банку пива. Я машинально покачал головой. Девица надула губы, умело откупорила банку и сунула мне. Я не разобрал, что она сказала, но смысл был ясен и так. "Ты что, хочешь, чтобы девушка пила одна?" Действительно, невежливо как-то получается. Тем более что блондинка-то очень даже ничего. Волосы длинные до попы и такие светлые, пепельные почти. Огромные голубые глаза и кукольное личико. Прямо Барби: только во взгляде, несмотря на улыбку, боль. Я такое сразу вижу, меня не обмануть. Наверное Кена своего где-то потеряла, и в ней что-то сломалось. Ну, я взял и глотнул пива. Не то, чтобы в первый раз пил, но нажираться нам Ян никогда не позволял — много ты бухой наработаешь? Да я, в общем, и сейчас не собирался. Так чисто, компанию составить.

Тут на стул рядом со мной плюхнулся Ник. Не знаю, откуда его принесло, но пиво у меня в руке он углядел сразу. Напустился, как коршун:

— Это у тебя что такое?!

— А чо, не видно? — я сунул полупустую банку ему под нос.

— Откуда это у тебя?

— Меня угостили. И ты, между прочим, не моя мама.

Кто угостил, объяснять я не стал, но Ник сам Барби вычислил — вокруг и не было больше никого, а эта губка уже вторую банку сосала. В общем, что он там ей впаривал, я только догадываться мог, но наверняка что-то вроде, что она ребенка спаивает, а он, мой доблестный опекун, этого не допустит. Только Барби смеялась — очень, кстати, миленько, похрюкивая — и по ходу, слала его лесом. И правда, что мне будет-то, от одной банки?

Боксеры и боксерки постепенно усаживались вокруг стола, кто-то приглушил музыку — видно, подошло время жрачки. Но вместо еды два парня с длинными заячьими ушами из плюша раздали всем целую гору разных хлопушек, которые полагалось взорвать — как можно громче и желательно прямо в морду соседу, засыпав его конфетти и серпантином. Из некоторых хлопушек кроме всего прочего вылетали сюрпризы, и здоровые качки с перебитыми носами лезли наперегонки под стол, чтобы подобрать с пола бумажку с предсказанием или пластиковый волчок. Наконец, когда все заволокло сизым дымом, из него появилась еда. Ветчину с вареной картошкой я съел. Зеленый соус, по словам Ника, из гренландской капусты, потихоньку выплюнул — он был сладкий, как мерзопакостная селедка. Липкие коричневые шарики, оказавшиеся картошкой, жареной в сахаре, сложил горкой на краю тарелки. Надо же додуматься до такого извращения?! И вообще непонятно, как у даков жопа не слипается, столько сладкого жрать?!

Одно было хорошо — градус вокруг крепчал, и никто не обращал внимания, ем я ножом, вилкой или просто руками. Мне потихоньку тоже плехнули вина — уже не Барби, а неформал с татуированной лысиной. А я выпил. Не потому, что мне вино нравилось, а чисто Нику назло. Нечего тут изображать заботливую мамочку. Когда все поели, снова стали палить из хлопушек, так что у меня на башке под конец образовался целый парик из разноцветного серпантина. Откуда-то появились смешные пластиковые пистолетики, со страшным грохотом срелявшие вонючими пистонами. От легкой артиллерии плавно перешли к тяжелой.

Народ втиснулся в куртки и повалил на улицу. Ник нахватал целую охапку шутих и принялся бросать их под ноги девчонкам. Шутихи пронзительно визжали, вертелись, мигая яркими огоньками, и метались, как бешеные, заставляя девушек с визгом бросаться в разные стороны. Кто-то сунул мне в руку зажженный бенгальский огонь и какой-то коктейль. Кто-то поджег целую батарею фейрверков, и небо, грохнув, расцвело лилово-золотистыми фонтанами. Я вспомнил свой первый новый год в Берлине, но гром и цветные молнии смели картинки из прошлого в один шуршащий ворох, а бенгальский огонь подпалил его. Кто-то, визжа, попробовал вскарабкаться мне на руки. Кто-то обхватил сзади и попытался поднять в воздух меня. Я запустил пустую коктейльную банку высоко в небо и заорал что-то, чего не мог разобрать даже сам за непрерывной канонадой. Казалось, грохотал и взрывался весь город вокруг, воздух стал густым от дыма и остро пах порохом.

И тут я заметил Ника, который странно застыл на фоне сияющего искуственным звездопадом неба. Я проследил за его взглядом. Блин, а эта-то что тут делает?! Ах да, кривозубая же тоже член клуба. Вот и приперлась, как ни в чем ни бывало. Кстати, выглядит жирнее, чем на фото. А что это за хмырь, на которого она вешается?

Я подошел к Нику:

— Все нормально? — пришлось орать, чтобы он меня услышал.

— А? Да, — он не отрывал глаз от Магды и ее дружка.

— Хочешь набить ему морду? — поинтересовался я.

— Да. А? — студент заморгал и, по ходу, вернулся в этот мир. — Ну что за дикость ты несешь? Мы же цивилизованные люди.

— Хочешь я набью ему морду? — предложил я. — Мне все равно ничего за это не будет.

— Денис! — Ник вцепился в особенно жестко стоящий по случаю праздника хохол.

Ага, так меня зовут уже четырнадцать лет.

— Мы никого бить не будем, ясно?! Все, мне надо выпить! — и он потопал в клуб.

Я вздохнул и пошел за ним. Надо последить, чтобы кое-кто не нажрался в дымину.

Гавана

Остаток вечера, точнее, ночи в школьном клубе запомнился мне какими-то кусками. Вот мы с Ником сидим в баре, и я удивленно пялюсь на высокую сцену напротив и шест для стриптиза. Ладно сцена — может, у них тут типа драмкружок. Ну в баре, допустим, обычно продают безалкогольные напитки. Но шест в клубе для старшеклассников?!

Я попробовал спросить Ника, но вразумительного ответа так и не получил. Помню, он бубнил что-то мрачно-бессвязное, а я отпивал из его стакана, когда парень отворачивался. Нет, а что мне еще оставалось делать? Сказать бармену с заячьими ушами, чтобы студенту не наливал? А то опекун меня опекать не сможет. Так хоть в него попадало... ну, примерно наполовину меньше. А мне жизнь стала казаться наполовину краше. Да и не мне одному. Девчонки начали соревноваться в том, кто выше залезет на шест. Я болел за тех, кто был в коротеньких юбках. Потом эстафета перешла к парням. Под кислотный музон какой-то спортсмен взобрался под самый потолок, стянул рубашку и начал размахивать ею, как флагом. Кубики на прессе впечатляли.

Барби, каким-то образом снова оказавшаяся рядом со мной, восторженно подпрыгивала на высокой табуретке, хлопала в ладоши и пыталась свистеть, сунув два пальца в рот. Выходили у нее только шипение и слюни.

— Подумаешь, — пожал я плечами. — И не такое видали. Хочешь, свистеть научу?

— Да! — сказала Барби, очевидно, начавшая прекрасно понимать по-русски. — Всю жизнь об этом мечтала.

В этом месте я обнаружил, что тоже начал в совершенстве понимать датский. Отчего бы не выручить человека, с которым только что достиг полного взаимопонимания?

— Смотри, пальцы кладешь так... Да не суй ты их так глубоко, не минет делаешь. А язык чего высунула? Назад его давай. И губы не расшлепывай. Так, дуй теперь. Дуй... Глаза выпучивать не обязательно, еще вывалятся. Давай дуй! Да, блин, всю морду мне опплевала!

Тут я заметил, что Ник с интересом наблюдает за нашими упражнениями. Ум-м, в общем, Барби и так выглядела забойно, а уж с обслюнявленными губами... Я сделал вид, что сдаюсь, вытер лицо и передал роль учителя Нику. Мы с ним поменялись местами.

Дальше в памяти у меня темное пятно. Помню только заливистый свист Барби, и Ника — почему-то на сцене, отжимающимся на кулаках. Рядом — тот самый хмырь, с которым Магда приперлась. Тоже параллельно полу. А вокруг возбужденная толпа, громко считающая хором:

— Ин, ту, тре... ти.

Каждый раз на счет десять Ник менял положение тела: то ставил руки вместе, то разводил широко по сторонам, то выдвигал одну вперед, а другую назад. Хмырь повторял все движения за ним — не так уверенно и легко, но все же пока не отставал. Десять раз они отжались, отпуская руки и бросая тело на пол — у меня от одного их вида живот заболел, и блевать понятнуло. Наконец, когда эти придурки дошли уже до сотни, Ник вытянул обе руки далеко вперед, так что, когда он опускался, лицо почти касалось пола. Хмырь тоже вытянул дрожащие от напряжения грабли. Рубашка у него на спине насквозь промокла от пота, противные круги расплылись и под мышками.

— Ник! Ник! Ник! — орали вокруг, не забывая считать.

— Лассе! Лассе! — визжала, подпрыгивая и тряся накачанной жопой, Магда. Тоже мне вообразила себя чиарлидершей!

И тут это случилось. Руки хмыря не выдержали нагрузки, подломились, и он треснулся рожей об пол.

— Ник! — грохнул зал, пока студент невозмутимо продолжал отжиматься. Барби свистнула прямо над ухом так, что у меня там запищало. Лассе сел, прижимая ладонь к носу. Между пальцами проступила кровь. Магда, визжа что-то явно неприличное в адрес победителя, полезла на сцену с бумажными платочками.

Потом, кажется, Ник снова сидел рядом со мной и рассуждал о победе интеллекта над грубой силой. Ага, как же. По-моему, как раз грубая сила тут и победила. Потом он целовался с Барби, а так плакала у него на груди. Ее тушь пачкала белую футболку, я не знал, что сказать, и потихоньку сосал ядовито-синюю отраву из Никова стакана. А еще позже студент вытер девушке щеки салфеткой и они пошли танцевать. Я бы тоже пошел, но мне мешал нож — то он куда-то не туда упирался и давил, то казалось, вот-вот вылезет из кармана. Я уже хотел дать его зайцу-бармену на сохранение, но вовремя вспомнил, что они все тут кореша, так что зайчик может потом стукнуть Нику.

Хотя вообще он был вполне ничего, бармен, в смысле. Поставил мне бесплатную колу. Сказал, что рад за Малену — так Барби звали на самом деле. Мол, вот девка одна растит ребенка. Парень, который его заделал, Барби колотил, она от него ушла. Но он продолжал ей угрожать, и она записалась в клуб, типа самообороне учиться и уверенности в себе. И теперь, мол, у нее все ништяк, куча друзей, даже ребенка ее по очереди нянчат, когда надо — он вроде такой сын полка.

Я нашел взглядом трясущихся на танцполе Барби с Ником. Получилось это у меня не сразу, и парочка почему-то была не в фокусе. Мдя, пожалуй, у Малены неплохие шансы. Студент ведь любит подбирать жизнью обиженных. Но, может, это и хорошо? Клин типа клином. К тому же, Барби мне, в общем, даже нравится. Свистеть научилась, способная. И зубы у нее ровные.

Следующее, что помню — мы сидим в такси. Точнее, это даже микроавтобус, в который набилось человек десять. Ник с Маленой тоже тут. На мне почему-то зайчьи уши. Бармен, что ли, подарил? Одно свисает прямо на лицо, щекотит нос, и мне постоянно приходится встряхивать головой или сдувать плюш в сторону.

— Куда мы едем? — спрашиваю я Ника и хихикаю.

— В Гавану, — отвечает он. — Ты же сам хотел.

Я хотел? Да, наверное хотел. Но что, блин, такое эта Гавана? Кажется, есть такой город. Или остров? С пальмами...

Никаких пальм в Гаване не оказалось. Зато там тоже были бар, танцпол, вспышки неонового света, искуственный дым, оглушающий музон и обдолбанный чем-то диджей — я подозревал розовых дельфинчиков. В общем, боксеры решили продолжить вечерину в ночном клубе, на этот раз — не школьном. Стоя в гардеробе я вспомнил, как убедил Ника взять меня сюда. Кажется, я снова изобразил кота из "Шрека" и заявил, что нельзя меня лишать единственного удовольствия в жизни. Меня типа в интернат запрут до восемьнадцати лет, и когда я в клуб попаду, то совсем стариком буду. А я сейчас жить хочу. Танцевать хочу. На сиськи прыгающие смотреть. И вообще...

Нож я сдал в гардеробе вместе с плюшевыми ушами. Потихоньку сунул его в карман куртки, никто не заметил. Как на танцполе отжигал, помню плохо. Только в какой-то момент диджей заиграл "У девчонки пистолет", и Барби выскочила передо мной, целясь в грудь сложенными вместе пальцами.

Girl got a gun, girl got a gun. Bang! Bang!

Boy better run, boy better run, run, run.

Она здорово танцевала, Барби, покачиваясь на длинных ногах, будто в теле у нее не было костей. Мне вроде тоже удалось изобразить что-то. Народ расступился, образовав круг вокруг нас, хлопая в такт и раскрывая рты — но звуков было не слышно за буханьем басов. Я очень давно уже не двигался под музыку просто так, для себя, потому что хотелось мне, а не потому, что я должен был доставить кому-то удовольствие. Это было на самом деле здорово — забыть обо всех, не думать, нравится им или нет. Есть только ты, музыка — и твоя партнерша. И не нужно ничего объяснять, не нужны слова. Вы предугадываете движения друг друга, электричество внутри вступает в колебания на одной волне, вы чувствуете одинаково, вы улыбаететсь в такт, вы ощущаете тело другого, даже не прикасаясь к нему — и это офигенно!

Когда песня закончилась, я протолкался через толпу к барной стойке — в горле жутко пересохло. Ник купил мне лимонада, кричал что-то в ухо — но у меня там все еще грохотало "Бэнг, бэнг!"

— Я в туалет! — проорал я и сполз со стула. Выпитое просилось наружу.

Сортир находился этажом ниже, рядом с гардеробом. Спускаться туда надо было по совершенно черной лестнице, подсвеченной по краям ступенек встроенными лампочками. От этой лестницы у меня мороз шел по коже — уж очень она напоминала "Черную дыру". Когда я вместе с Ником и его корешами тут шел, как-то этого не заметил. А вот одному стало не по себе.

Я быстро скатился по лестнице, скользнул взглядом по девушке-гардеробщице — она с головой погрузилась в какой-то глянцевый журнал и на меня даже не взглянула. Вот и уборная. Свет какой-то странный, мертвенный. Наверное из-за лампочек — они тут какие-то синеватые. Глянешь на себя в зеркало — обосрешься, прямо восстание живых мертвецов. Я пнул ногой скомканное бумажное полотенце — кто-то не смог попасть в корзину для мусора. Еще бы, в сортире так и несло веселой травой, хотя торчки, по ходу, отсюда уже вылезли. Я был тут один. Расстегнул молнию на джинсах, но звука не услышал — уши как ватой забило, а где-то далеко под черепом еще бухало слабо "Бэнг, бэнг!" Облегченно вздохнул, когда струйка бесшумно потекла в унитаз.

И вдруг почувствовал это — спиной. Всей кожей ощутил, будто там искрило высокое напряжение. В уборной появился кто-то еще. Стоял сзади и смотрел на меня. Должно быть, я не слышал скрип двери и шагов, оглушенный музыкой. Я быстро застегнул ширинку и обернулся: хватит с меня извращенцев!

Он совсем не изменился. Выглядел так же, как в моих кошмарах. Только не торчала сигарета в углу рта, хотя теперь я почуял табачную вонь. Она пропитала его насквозь, просто поначалу была неразличима за запахом травы. Он смотрел на меня чуть прищурясь, на скулах играли желваки, одна рука пряталась в кармане. Возможно, она снова сжимала пистолет. А может, нож. Так удобнее и проще, шума не будет. Хорошо, я успел поссать, а то бы сейчас обмочил штаны. Мир перестал существовать. Даже дрожь басов, пробирающая до мозга костей, исчезла, а "Бэнг, бэнг!" превратилось в стук крови в ушах. Были только мы двое. Он и я. Здесь и сейчас. И связь между нами, будто мы тоже вот-вот начнем танцевать странный танец без музыки.

— Идем, — сказал Ян.

Он не двинулся с места, ни один мускул на лице не дрогнул, только шевельнулись губы, но я понял, что, если не подчинюсь, он убьет меня на месте.

Я молча сделал шаг. И еще один. Не знаю, как ноги повиновались мне — я совсем их не чувствовал. Все вокруг ходило ходуном — наверное я шатался, как пьяный. Может, я и был пьян, но больше от страха, чем от выпитого. Ян подхватил меня под локоть. Уверенно вывел из туалета, потащил мимо гардероба. Девушка все еще сидела носом в журнал, я видел только ее крашеную макушку — корни волос отросли и уродливо светлели на черной голове, будто гардеробщица начала седеть.

— Куртка, — незапно вспомнил я. Почему-то это казалось очень важным, хотя почему именно, я сообразить не мог. Мыслей в голове совсем не осталось, она была пустой и холодной, только где-то на периферии горячо шептало "Бэнг, бэнг!" — Пожалуйста, можно забрать мою куртку?

Ян остановился, окинул меня взглядом и кивнул. Наверное подумал, что вышибалам на выходе покажется странным, что папаша в такой колотун забирает бухого отпрыска из клуба в одной футболке. Кофту-то я где-то давно уже скинул.

— Скажешь хоть слово, да даже глазом не так моргнешь, и ей, и тебе кишки выпущу, — сквозь зубы предупредил Ян и подтолкнул меня к гардеробу.

Я постарался вообще не моргать. Крашеная брюнетка странно на меня посмотрела — наверное глаза у меня все-таки были дикие — но куртку выдала без вопросов и снова схватилась за свое чтиво. Я не сразу попал в рукава. Ян потащил меня к выходу, не дожидаясь, пока я справлюсь с одеждой. Правый карман оттягивало что-то, почти незаметно, но мне было не до этого. Я все не мог застегнуть молнию — замок не попадал, куда надо. Так мы и вышли из "Гаваны": я в расстегнутой куртке с блуждающим взглядом и Ян — угрюмый и сосредоточенный, придерживающий меня под локоть. Охранники проводили нас скучающими глазами. Еще один упоротый в муку подросток, которого вытаскивает из клуба отец.

Я судья, жертва и убийца

Машину я не узнал. Подержанная вольво с датскими номерами, за рулем Ивалдас. Ян воткнул меня на заднее сиденье, сам сел спереди, и тачка тут же рванула с места. Внутри было душно, в перегретом воздухе висела густая табачная вонь, казалось, въевшаяся в кожаную обшивку салона. В горле скребло, противно щипало глаза, но я только моргал и изо всех сил сдерживал кашель. Страх вернулся, как рефлекс; выступил горечью на губах, стоило увидеть Яна. Будто я никогда и не выскакивал из незапертой машины. Будто часть меня всегда оставалась тут, рядом с хозяином,словно шавка с поджатым между ног хвостом.

Водила ничего не сказал при виде меня, и я понял, что все это не случайно. Ян не просто наткнулся на меня в клубе. За мной наверняка следили. Наверное уже какое-то время, но все не могли подловить одного. А тут толпа незнакомых поддатых людей, из которых с утра будут "отличные" свидетели. Пустой сортир. Гардеробщица, у которой в зрачках новинки последней моды и идеальная диета.

"Прощай, Денис, пи...дец тебе и неизвестная могила, — мысли скакали в голове наперегонки, пока тело застыло, как парализованное, а взгляд прилип к прожженой в коже сиденья дырочке. — Вот Ян сейчас обернется и... Нет, не здесь. Не в машине. И не сразу. Сначала он захочет выяснить, как много знает полиция. И ты все ему расскажешь. Не захочешь, а расскажешь, уж он постарается. И даже если ты будешь послушным мальчиком и выложишь ему все сам... Это не поможет. Хозяин все равно тебя прикончит. Но сначала переломает, заставит заплатить за все! За побег, донос, беготню по лесу, сук в боку и пулю... Кстати, куда она попала? Ян двигался как-то неловко, вроде берег левое плечо. Может, туда? Да, а может, у него просто рана от сучка еще болит".

Мой мизинец подвинулся на миллиметр и коснулся ожога в потертой бордовой коже. Грубые шершавые края и мягкий пороллон внутри. Может, скоро такие метки появятся и на мне. Как долго Ян будет меня мучить? Когда он решит, что мне хватит? Когда из меня пороллон полезет? Кишки то есть... Или мозги. Почему-то вспомнился Кит — белый, распухший, со следами от веревок, ожогов от сигарет и ударов на теле. Таким он приходил ко мне в кошмарах. И еще размазанная по дороге дохлая кошка. Котенок. Противная багровая слякоть и рыжие кусочки шерсти, волоски перебирает ветер...

Может, Ян снимет все на телефон? Вон Ивалдаса заставит. А потом будет показывать новичкам — типа вот что, цыплятки, с вами случится, если решите сбежать. Сделает из меня наглядное пособие. Не ходите, детки, в Африку гулять. То есть в Гавану.

Блин, как Ян вообще узнал, что я в Эсбьерге? Наверное кто-то проговорился, как зовут моего опекуна. Дальше все было просто. Но кто? Кто мог меня слить? Продажный коп? Кто-то в Грибскове? Тетка из социальной службы? Хотя... какая теперь разница. Я никогда этого не узнаю, так чего мозги ломать. Лучше подумать — раз уж башка наконец заработала — как выбраться отсюда.

Я глянул в окно.

Куда мы едем? Сколько у меня времени? Наверняка Ян уже присмотрел какое-нибудь тихое безлюдное местечко, скорее всего за городом. Вот, мы уже на окраине. Сколько мне осталось жить? Полчаса? Меньше?

За стеклом мелькают освещенные витрины больших магазинов, неоновые вывески с названиями фирм. Ян и Ивалдас спокойно перебрасываются фразами по-литовски. Хозяин сунул в рот сигарету, затянулся. Никто и не подумал открыть окно. Никто даже не обращает на меня внимания. Будто я уже труп. Но трупы не могут говорить, а я... я пока могу.

— Дагмар, Зоя... остальные ребята. Что вы с ними сделали? Где они?

Это мой голос? Нет, я знаю, он у меня ломается, но такой жалкий писк... Вот уж правда, бездомный котенок. Из Асиной песни. Ася...

Ян обернулся вполоборота, затянулся, мерцая сигаретой:

— Еще раз хайло разинешь, мы прямо тут тормознем. Вот те кустики подойдут. Я уже решил, на сколько кусков тебя разрежу. Один пошлю этому даку белобрысому. Тебе понравилось, как он тебя трахал, да? У него есть что-то такое, чего нет у других? Думаю, он заслужил кусочек тебя на память. А еще один получит твоя кудрявая подружка. Пусть порадуется, с...чка. Пока я не приеду и не отрежу кусок от нее самой.

Он хрипло зажал, выплевывая рваные облачка дыма. Ивалдас поддержал, негромко и напряженно. По ходу, водиле все это не очень нравилось, но деваться было некуда. Он тоже боялся Яна до устрачки.

Я молчал, съежившись на сиденье. Внутри разрастался огромный ледяной ком, будто кто-то лепил снеговика из моих кишок. Значит, Ася следующая? Неужели ему все мало?! Неужели он придет и за ней?! Так холодно, почему здесь так холодно? Вроде печка шумит, заглушая радио. Трясущиеся руки сунулись в карманы, наткнулись на что-то мягкое... и что-то твердое. Мягкое — это перчатки. Те самые без пальцев, которые связала для меня Мила. А твердое — нож. Лезвие не длинное, но отлично заточенное. Я вспомнил голое пятно на своей руке там, где сталь срезала волоски.

Блин, почему так вспотели ладони? Я же только что мерз. А теперь горю, будто меня подожгли изнутри. Кажется, лицо просто полыхает. Я уткнул подбородок в грудь, боясь, что Ян заметит, что со мной творится. Осторожно вытащил из карманов перчатки, стараясь действовать медленными мелкими движениями и так, чтобы это не отразилось в зеркальце. Почему-то важно было их надеть — перчатки. Как будто с ними моим рукам передавалась часть силы, которой обладала Мила. Той силы, которая могла вынести любую боль.

"Техника не самое важное, — раздались в голове слова Ника. — Главное упорство и воля к победе. Тебя молотят так, что искры из глаз, а ты прешь вперед. Пока не окажешься от противника достаточно близко, чтобы нанести удар. И если бить сильно, одного удара может быть достаточно".

Правая рука снова скользнула в карман. Шерсть впитала в себя пот. Теперь ладонь скользить не будет. Тихонько отстегнуть ремешок, удерживающий рукоять на месте. Все, больше в кармане сделать я не смогу. У меня будет только один удар. Только один.

Спинка сиденья впереди высокая, с подголовником. Значит, придется приподняться и наклониться вперед. Нужно целиться в горло. Не тыкать — вдруг не попадешь, куда надо — а перерезать. Один глубокий разрез поперек. Если этого не хватит — можно добить в глаз, в висок — куда попаду. Тогда будет уже проще. Но остается еще Ивалдас. Как быть с ним? Значит, нужно выбрать момент, когда он будет следить за дорогой. Бля, почему мы не выехали на скоростное шоссе? Едем по каким-то проселкам, вокруг поля. Наверняка времени у меня осталось совсем немного. Даже встречных машин, блин, нет! Еще бы, утро после Нового года. Кто набухался, кто еще бухает, кто спит.

Давай, Денис, давай! Соберись. Помнишь, как там? Лучший солдат тот, кто уже считает себя мертвым. Я падаль, небо, я падал в небо, я убит. Я труп. Я судья, жертва и убийца. Эту песню я слушал так часто, что слова впечатались в мозг, как в бумагу. Губы у меня шевелились, я ничего не мог с этим поделать, хоть и знал — Яну это видно в зеркальце. Вот он ухмыльнулся:

— Что, молишься, с...чонок? Ну молись... Никто тебя не услышит.

Бог убит, кому теперь молиться

Тихим криком.

Там в облаках

100 птиц рекой

Плывут на юг,

Где смерть теплей,

Твоя рука

Моей рукой

Рисует круг.

Твоя рука

Моей рукой...

Кукла Вуду.

Ивалдас сбросил скорость. Машина выехала на крутой вираж. Литовец удобнее перехватил руль. Сейчас!

Нож скользнул из кармана. Все звуки исчезли, уши снова забила вата. Только далеко-далеко пульсировали басы. Тук-тук, тук-тук... Я качнулся вперед и вверх, навалился на спинку кресла, обнимая. Ян дернулся, почувствовав движение. Лезвие дрогнуло и ушло в мягкое, под скулу. Сталь сама рассекла кожу. Осталось только надавить. Надавить и потянуть руку в сторону.

Странный булькающий звук, струя крови, ударившая в ветровое стекло. Красные брызги на лице Ивалдаса, его крик, руки, дергающие руль. А потом все странно поменялось местами, будто я был на карусели, которую раскрутил безумный клоун — тот самый, из канализации. Грохот, треск, белая молния боли — и темнота.

Когда я прочухался, то сначала решил, что помер. Глаза не открываются. Воняет мерзко, будто горит пластик или еще какая химическая х...йня. Что-то поскрипывает, потрескивает. Даже тихонько, по-змеиному, шипит. Может, я летчик, и мой самолет только что навернулся в пустыне? Или меня укусила кобра. Я думал, что вернусь на свою планету, а на самом деле, банально коня двинул. Только что-то для мертвеца мне слишком больно. Вот тут, башку ломит. И руку будто снова сломал. И еще вот тут, и тут... А тут вообще... Лучше не шевелиться. Спокойно полежать, пока все не пройдет. Только откуда все-таки эта вонь?!

Я напряг веки и приоткрыл глаза. Ресницы склеило что-то липкое. Прямо надо мной в красноватых сполохах медленно вращалось колесо. Кажется, именно оно поскрипывало. Колесо — значит машина. Но почему вокруг него бледнеют звезды? Разве тачки могут летать?

Я подоткнул здоровую руку под себя и кое-как приподнялся. Ногам становилось жарко. Машина горела. Пламя росло, его языки жадно вырывались наружу и слизывали пузырящийся лак. Видать, это он шипел. Или тело внутри, на котором ярко вспыхнули волосы. Наверное так же полыхал хаер одноклассника Ника — того урода, что задирал его перед девчонкой. Огонь подобрался снизу и лизнул подбородок Яна, опалив щетину. Тому было все равно. Наверное он подох еще до того, как машина перевернулась. И его убил я. Теперь я убийца.

В голове все громче и громче пищал тоненький тревожный голосок. Что-то насчет пожара и бензобака. Что-то насчет того, что надо валить отсюда и как можно скорее. Я подтянул к себе ноги. Подошвы на кедах размякли, начали тлеть шнурки. Было чувство, что я забыл что-то важное. Что-то там, в адовом нутре машины. Я пополз вокруг капота по дуге. Да, вот оно! С Яном был еще один. Шофер, Ивалдас. Мля, за подушкой безопасности ничего не видно.

"Хлоп!" Будто кто-то запустил фейерверк, или лопнул огромный воздушный шарик. Синтетическую ткань мешка охватило пламя, мгновенно превращая в обугленное кружево. Человек за рулем задергался, закричал тонко, вращая белыми глазами. Ремень безопасности надежно удерживал его на месте. Тело обмякло под ним бесформенной куклой. Что-то внутри сломалось, но огню было все равно. Он целовал и лизал новую игрушку — жадно, горячо. Я бы хотел посмотреть на это дольше, но голос в голове становился все настойчивей и громче, перекрывая вой человека, которого превращал в горелое мясо огонь. "Вставай! Беги! Boy better run, run, run!"

Я поднялся на подгибающиеся ноги, сделал шаг, придерживая здоровой рукой сломанную. Перчатку на ней насквозь пропитала чужая кровь. Еще шаг. С трудом оторвал глаза от пламени и подсвеченных снизу жирных клубов дыма. Повернулся и пошел. Инстинкт гнал меня прочь от дороги — через поле, куда уже бежала моя длинная дергающаяся тень. Я успел отойти меров на пятьдесят, когда уши рвануло, и горчая волна опрокинула на землю. Упал я неудачно, на больную руку, так что меня снова вырубило.

Будь это более оживленная трасса или любой другой день, место аварии давно бы уже кишело врачами и полицейскими. Но мне снова повезло. Мы разбились на крутом вираже дороги, затерянном в полях, скрытом от ближайших жилых домов лесным массивом. Очнувшись, я добрался до него. Когда издалека донесся вой сирен, я уже углубился в лес. Здесь была чернильная темень, только перед глазами плававали призраки рыжих всполохов, так что казалось, что и деревья охватил пожар.

Наверное тут мне и предстояло лежать — под слоем земли и прелых листьев, пока из меня не проросли бы желуди. Мы не доехали совсем чуть чуть. Если бы не нож... Кстати, а где он? Я полез в карман, что левой рукой было совсем не просто. Но там, конечно, остались только ножны. Их я засунул в первую попавшуюся, найденную наощупь ямку и прикидал опадом. Стоило спрятать получше, но сил уже оставалось только на то, чтобы кое-как переставлять ноги, да отводить ветки здоровой рукой.

Я даже не знал, куда иду. Просто как можно дальше от пожара. Как можно дальше от прошлой жизни и всего, что с ней связано. Если бы только пламя могло вот также выжечь мою память, оставив только чистоту, пепел и запах гари. Но нет. Ведь тогда я забуду Асю. И Кита. И Шурика забуду. И Борьку. А я должен помнить, пока живу. Я должен. Ради них и ради себя. Я теперь тоже кукла вуду.

Рассвет настиг меня где-то в полях, среди сухой травы, щекочущей колени сквозь дыру на джинсах. Я поднял лицо к небу, по которому мазнуло пронзительно красным, будто кровь из шеи Яна достала и туда. И они полетели надо мной — целеустремленно и бесшумно, то ломая клин, то снова выстраиваясь в идеальную линию, сотни гусей, расчерчивающих небо таинственными знаками, стремящихся в одном направлении — в сторону неведомого никому будущего.

Там в облаках

100 птиц рекой

Плывут на юг,

Где смерть теплей,

Твоя рука

Моей рукой

Рисует круг.

Хм... Забей.

Эпилог

Мы стояли в аэропорту Каструп: я, Камилла Андерсен и Денис. Мне здесь находиться было совсем не обязательно. Привезти Дениса в Копенгаген и посадить на самолет — это забота Камиллы из органов опеки. Я тут не по работе, а потому, что не могу иначе.

Денис делает вид, что целиком поглощен разглядыванием полицейского с наркособакой — черным лабрадором, равнодушно трусящим мимо сумок и ног пассажиров. И у паренька лицо такое же — равнодушное, отрешенное, будто не ему предстоит сегодня лететь в Россию к совершенно незнакомым людям. Будто это он пришел сюда провожающим.

Камилла суетится, в сотый раз проверяет бирку с именем на единственной сумке Дениса — слишком тяжелой, чтобы взять с собой как ручную кладь. Слишком маленькой, чтобы называться багажом. Сумку подарил ему я — когда парень отказался подавать апелляцию. В убежище ему отказали на основании того, что он слишком мало прожил в Дании, а в России у него есть тетка и двоюродные братья — которые, кстати, не хотят иметь с ним ничего общего. Но главное, отпал наш главный аргумент. Ян не мог больше Денису угрожать. Его опознали — кажется, по ДНК — в обугленном теле, извлеченном из сгоревшего остова машины недалеко от Эсбьерга. Наверное, все-таки бог есть. Не седой старик, восседающий со скипетром на облаках — в него я никогда не верил. Но какая-то высшая справедливость, единый для всего сущего закон, имеющий мало общего с прописанным в параграфах, которые мне надо учить.

Хотя иногда я сомневаюсь. А потом начинаю верить еще сильнее. Даже высшей силе нужен посредник. Нога, давящая на педаль. Рука, не до конца вывернувшая руль. А может, направившая нож...

Мать обнаружила, что мой скаутский ножик пропал, во время весенней уборки — она всегда затевала ее перед Пасхой. Перетряхивала мои старые вещи и хватилась — нет его. Ремень есть, а ножа нет. Весь дом перерыла, задала выволочку Майку, но он клялся, что ничего не брал, и вообще, что он — фрик что ли, с ножиком по лесам бегать? И видел он этих скаутов в гробу в белых тапках. Мать потому и позвонила мне: сообщить, что мой подопечный — вор. И возможно, опасный преступник. Ну кто еще мог позариться на нож, как не мальчишка, грабивший честных граждан в магазинах? И зачем только я рассказал ей про ту несчастную сумочку?!

Денис к этому времени давно уже жил в интернате. Место ему нашли довольно далеко от Эсбьерга, но он все равно часто приезжал на выходные, или я навещал его. Да и канкулы парень всегда проводил у нас. Малена не возражала. Отчасти именно благодаря ему мы теперь вместе. Та безумная ночь, когда мы разыскивали его по всему городу, боясь найти развороченный пулями труп — та ночь сблизила нас, как не сблизили бы и сотни лет, прожитых бок-о-бок. Да, мне пришлось рассказать ребятам из боксерского клуба, на что — и кого — мы можем нарваться. Как иначе я мог объяснить им, почему отвергаю их предложение о помощи? Как я мог согласиться на него, когда они не знали, чем, возможно, рискуют?

Я рассказал про траффикинг, про литовскую мафию, но они все равно пошли со мной в ночь, постепенно трезвея на ходу — все, кто был с нами в "Гаване", все до одного. Конечно, я сообщил полиции об исчезновении Дениса. Но там не восприняли это всерьез. Еще один беглый малолетний нелегал. Что в этом такого? А времени ругаться с ними не было. Да, я допускал возможность, что Денис мог и сбежать. Не выдержали нервы. Или я ляпнул что-то не то — все-таки умудрился как-то набраться в ту ночь. Но вдруг все не так? Вдруг случилось то, чего мальчик боялся даже во сне?

Я вспомнил рассказы Дениса о бродяжничестве, и мы разделились на пары. Кто-то прочесывал близлежащие дворы, кто-то вокзал, кто-то стройки, кто-то — главные улицы... Я был в паре с Маленой и проклял себя тысячу раз за то, что не раздобыл для мальчика мобильник. Да, со степендии не пожируешь, но ведь тогда он бы смог мне позвонить. И даже если не смог бы — насколько проще найти человека по сигналу телефона!

Уже стало совсем светло, когда Малена наконец уговорила меня пойти домой, немного передохнуть. Конечно, я уже несколько раз забегал туда. Проверял: вдруг Денис все-таки решил вернуться и нашел дорогу к моей квартире — адрес-то он выучил? Да я даже мать на уши поднял. Вдруг бы он туда забрел, чудная душа? Хотя мама, кажется, ему совсем не понравилась. Семейство со стороны отчима, кстати, тоже.

Сначала я, конечно, проводил Малену. В конце концов, у нее маленький ребенок, о нем, прежде всего, думать надо. Оказалось, мы жили не так далеко друг от друга. На машине так вообще десять минут. Поднялся по лестнице на свой этаж — а там Денис. Сидит на верхних ступеньках, чуть краше покойника, причем умершего насильственной смертью. Весь в крови, волосы слиплись бурыми сосульками. Лоб в порезах, как будто его головой стекло вышибли, одна рука лежит на коленях бережно — вывихнута, сломана? Одежда рваная, грязная, то ли в земле, то ли в саже какой-то.

Я его в охапку и в машину — от школы ее давно забрал, хоть и рисковано под градусом ездить было. Но лучше права потерять, чем ребенка. По пути в больницу расспрашивал: что случилось? А он — молчок. Замкнулся в себе, взгляд отсутствующий, обращенный в себя, лицо без всякого выражения. Я тогда очень испугался. Денис так не выглядел, даже когда я его в первый раз в СИЗО встретил. Что могло произойти такого, что весь прогресс пошел насмарку? Его избили? Кто? Этот сутенер? Или просто какие-то отморозки? А может, не только избили? Я умолял его поговорить со мной, сказать хоть слово. И запекшиеся губы вдруг шевельнулись.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Не волнуйся. Все будет хорошо.

Мы тогда так ничего от Дениса и не добились: ни я, ни врачи, ни психолог — уже в интернате. Мне пришлось удовлетвориться правдоподобной догадкой: мальчишка запьянел, вышел на улицу подышать, там на него напали какие-то подонки, избили до потери сознания и бросили где-нибудь в соседнем дворе. Оттуда он сам как-то добрался до дома. А из-за удара по голове и выпитого плохо помнил, что произошло. А может, стыдился этого.

И вот вдруг несколько месяцев спустя всплыл этот нож. Я тогда даже спрашивать Дениса не стал. Ему и так досталось. Ну взял и взял. Не утерпел, такое искушение для мальчишки. Может, он бы и попросил, но только не после той ночной выходки, когда он американского психопата изображал у меня в спальне. А потом из полиции сообщили о Яне. Боже, какое облегчение я тогда испытал! Подонок мертв! Он больше не причинит вреда ни одному ребенку! А потом голос в мобильнике произнес что-то о времени аварии и трудностях с идентификацией тела. И тогда мне пришлось опуститься на пол. Бандерас обрадовался — наконец-то он мог лизнуть меня в лицо. А я тогда впервые подумал о высшей силе и орудии. Может ли быть, что им стал простой скаутский нож?

Я так никогда и не задал этот вопрос Денису. Не задам и сейчас. Если это сделал он, то поступил правильно. Значит, он не мог иначе. Как я могу его осуждать?

На световом табло зажглась зеленая строчка. Объявили посадку на Петербургский рейс.

— Как ты? — я смотрел на его профиль, поднятый к расписанию рейсов. — Волнуешься?

За прошедший год Денис здорово вырос, наверное сказалось полноценное питание. Он стал похож на обычного пятнадцатилетнего подростка. Только очень сдержанного. Со слишком взрослым взглядом. Уголки его губ дрогнули в смущенной полуулыбке:

— Кажется, я боюсь летать.

И только-то? От этого можно принять таблетку. Но какое лекарство поможет от страха будущего? Когда ты знаешь, что через пару часов окажешься в тысячах километров от всего, что успел узнать и полюбить? Среди чужих людей, взрослых, а потом и детей, которые могут быть так жестоки, особенно в массе. Я читал кое-что в рунете о детдомах. Даже посмотрел несколько передач. Оставалось только надеяьтся, что то, о чем шла речь — очень преувеличено и раздуто скандальной прессой. И все же я подстраховался. Списался с директором инерната, где должен был жить и учиться Денис. Послал туда спонсорскую помощь и обещал организовать еще — лишь бы они там присматривали за мальчиком. Для этого пришлось побегать по местным компаниям, но думаю, партия почти новых офисных компьютеров и планшетов придется детдомовцам очень кстати. Денису я, конечно, ничего не сказал. Он бы никогда на такое не согласился. Уж я-то его знаю.

— Это совсем не страшно, — я старался излучать уверенность и бодрость. — Полчаса взлет, потом кормежка, и полчаса посадка. И не заметишь, как уже окажешься в Пулково. А к лету я пришлю на твое имя приглашение. Каникулы, как всегда, проведешь у нас с Маленой. Как тебе такой план, а?

Про то, что мы с Маленой серьезно думали над возможностью усыновления, Денис тоже не знал. Так оно и лучше — парень избежал еще одного удара. Ведь мне пришлось бы рассказать, что все наши усилия зашли в тупик. Россия не позволяет усыновлять детей в Данию. Даже имей я Российское гражданство, это было бы исключено. Закон Димы Яковлева вступил в силу год назад. К тому же неофициально мне объяснили, что прошение было бы обречено в любом случае — ведь в Дании разрешены гомосексуальные браки.

— Пора сдавать багаж и на паспортный контроль, — Камилла явно была из тех людей, кто приезжал на вокзал за час до отхода поезда. Нервозное нетерпение потом выступило у нее лбу, щеки жирно блестели. — Денис, документы не потерял?

Парень безропотно вытащил забившийся за полу куртки пластиковый кармашек на шнурке и сунул его под нос сопровождающей. Российского паспорта у него, конечно, не было. Но посольство выдало временное разрешение на выезд. Я пошел с Денисом на контроль, чтобы помочь, если возникнут проблемы. В этом тоже не было необходимости. Камилла следовала за нами, печатая шаг. Это ее работа — убедиться, что подопечный действительно сел на самолет.

— Не забывай писать мне, да? И по скайпу звони, — я шагал рядом с ним, уже чувствуя себя ненужным, лишним. Денис закрылся, запаковался в свою раковину, бесстрашный черепашка-ниндзя. Глупый, думает, что так расставание причинит меньше боли. — И Асе пиши тоже, не пропадай. Потому что тогда она начнет названивать мне! Вот видишь, как мы тебя со всех сторон обложили, — натужно пошутил я.

Он остановился в двух шагах от очереди на контроль. Развернулся ко мне лицом. Его ресницы дрогнули:

— Ник, я... Я должен сказать тебе кое-что. Кое-что очень важное.

Что важное, мог бы и не говорить — я и так понял. Не зря же он перешел на русский. Значит, не хотел, чтобы поняла трущаяся рядом Камилла. Наверное я должен был просто заткнуться и выслушать его. Но я испугался. Да, просто позорно струсил. Одно дело, когда ты догадываешься о чем-то... страшном. Другое дело, когда твоя догадка беспороворотно становится фактом. С которым надо что-то делать... а может... может, уже не надо? Он что, поэтому решился все рассказать именно сейчас? Потому что через полчаса самолет поднимется в воздух?

В руке что-то зашуршало, и я спасительно выставил перед собой пакет:

— Черт, Денис! У меня же тут подарок для тебя, а я о нем чуть не забыл, растяпа!

Он только головой покачал, уже сдаваясь:

— Опять? У меня же только что был день рождения!

— А это не от меня, — мне даже не надо было выдумывать оправдание. — Это ото всех ребят из боксерского клуба.

Его губы уже не просто дрогнули, они расползлись в настоящей улыбке. Он вытащил из пакета упакованную в яркую бумагу коробку. Поднес к уху, потряс. Лицо осветилось совсем детским любопытством.

— Что там?

— Не открывай сейчас, — я напустил на себя таинственность. — Распакуешь в самолете.

— Контроль, — прошипела Камилла, беспокойно переминаясь на месте.

У Дениса здорово получалось ее игнорировать.

— Спасибо, Ник. Спасибо тебе за все.

Он позволил мне обнять себя. Жест получился неловким, между нами мешалась большая коробка, шуршал пакет.

— Так что ты хотел мне сказать? — будто сейчас вспомнил я.

— А... — он оглянулся в сторону редеющей очереди. — Это так... Передай привет Малене. И ребятам из клуба. Спасибо за подарок.

Он тряхнул коробкой, в которой что-то тихонько брякнуло. Запихнул ее в мешок и положил на ленту транспортера. Следом легли куртка и мобильник. С документами никаких проблем не возникло.

За желтую черту пустили только Камиллу — у меня разрешения не было, я ведь только провожающий. Но я продолжал сидеть в аэропорту, пока не взлетел его самолет. Я следил взглядом, как тяжелая серебряная птица поднималась все выше и выше в пасмурное небо, пока совсем не пропала за тучами. Я представлял себе, как пятнадцатилетний мальчишка на месте номер 17 В, борясь с тошнотой, разрывает оберточную бумагу. Как на его обычно невыразительном лице вспыхивает восторг, а губы расходятся в беззвучном вздохе.

Да, деньги на этот подарок собирали всем клубом, но выбирал его я сам. Учебный трехмачтовый барк "Дания". Модель из дерева, в собранном виде 90 см в длину и 60 в высоту. В магазине сказали, что у новичка на его сборку может уйти много месяцев. Детали только обозначены рисунками, их нужно выпиливать и выгибать самому. Даже паруса придется вырезать из ткани и шить. Но я почему-то уверен — Денис справится. Пусть это будет первый маленький шаг к его мечте. Первый построенный им корабль. И кто знает, быть может, Денис когда-нибудь уйдет на нем в плавание. На барке "Дания" вместе с другими ребятами и девчонками, мечтающими о свободе и жизни, где все нелегко, но чисто и просто.

— Он улетел, — я и не заметил, как Камилла появилась рядом со мной. — Пойдемте, я отвезу вас домой. Надо успеть до пробок на дорогах.

Я в последний раз глянул на серое облачное одеяло, над которым где-то далеко вечно сияет солнце. И пошел к выходу.

Вайруп, 2015 г.

ForbФnede jЬdebrandere — проклятые сжигатели евреев (датск.)

Хай! — Привет! (датский)

Кондом — презерватив (датский)

По-датски, мальчик-проститутка — trФkkedreng, что в буквальном переводе значит "перелетный мальчик"

Слот. "Кукла вуду".

Отрывки из песен "Зеркала" и "Эмаль" группы "Слот"

Татьяна Русуберг. Путешествие с дикими гусями. Роман.