Звездолет "Иосиф Сталин"

Десяток секунд он шевелил губами, перебирая названия, но выражения удовольствия от удачной находки на профессорском лице не проступало.

— Как-то ничего не приходит в голову, — честно сказал он, помучившись. — Может быть, вы сами что-нибудь предложите?

— А что.. И предложу! — решительно сказал Федосей, припомнив алую надпись по борту цеппелин-платформы. — Предложу! Что нам на прошлое оглядываться? Прошлое нам теперь не в помощь, а скорее как ядро на ноге, что вперед двигаться мешает. Но есть человек, который на себе сейчас всю страну в будущее тащит. Из тьмы из косности, из безграмотности и бескультурья. Раз уж мы на этой красоте к звездам полетим, то пусть и название в будущее смотрит! Пусть зовется "Звездолет "Иосиф Сталин"!

СССР. Москва.

Март 1929 года.

Опеку профессора Федосею неожиданно пришлось прекратить. Распоряжением руководства его отозвали из Свердловска в Москву, чтоб отчитаться перед товарищем Ягодой о состоянии дел на объекте.

Собственно это даже не отчет получился, а так... беседа.

Генрих Григорьевич внимательно слушал, изредка перебивая Малюкова вопросами по существу — настроения сотрудников, возможности аппарата, профессорские разговоры, не говорит ли профессор о себе, о своем прошлом.

Федосей как мог, отвечал.

Ягода слушал молодого чекиста о нападении белобандитов во время испытательного полета, и вдруг перебил, словно тот говорил о чем-то неважном.

— А что товарищ Малюков... Вот вы профессора знаете почти год... Так?

— Так, товарищ Ягода. Даже чуть больше.

Заместитель председателя поднялся из-за стола, жестом остановил попытавшегося подняться гостя, прошелся по кабинету.

— Не показалось вам что-нибудь странным в его поведении...

— Странным?

Ягода кивнул, не стараясь дополнительными вопросами облегчать положение Малюкова.

Федосей озадаченно посмотрел на него, незаметно вытерев о галифе вспотевшие ладони....

Он понимал, что от него чего-то ждут, но не понимал пока чего именно. Что может быть странного в гении? Все там может быть странным. От привычки застывать в задумчивости, а потом соображать где он, до умения из нескольких разрозненных фактов делать не просто верный вывод, а выдавать конструктивное решение. Только для гения это, вероятно, норма...

— Да нет... Нет. Иногда правда задумается о чем-то и потом смотрит так, словно не узнаёт...

Он вспомнил действительно странную вещь и со смущенной усмешкой сообщил.

— Крестится вот иногда по православному....

Ягода промолчал и Федосей неуверенно продолжил.

— Только ведь это среди представителей умственного труда не редкость? Заработался человек и....

— Ну, ну, — приободрил его Ягода. — Интересно....

С минуту Федосей вспоминал еще что-нибудь примечательное, но...

Видя, как чекист старается припомнить что-то еще, зампред ОГПУ махнул рукой. Хоть других дел хватало по горло, хоть людей катастрофически не имелось, а профессора нужно было брать в разработку всерьёз. К слишком серьезным вещам оказался допущен немец. Слишком большие надежды на него возлагались. Сам Генрих Григорьевич вполне мог представить себе человека без будущего, повидал таких, но вот человека без прошлого — нет. Имелось у профессора прошлое. Имелось! Существовало. Только вот куда оно подевалось?

— Ладно, товарищ Малюков... У меня к вам иное поручение.

...Выйдя из здания ОГПУ, Федосей лавируя между редкими авто и пролетками, перешел площадь и по Ильинке направился к Кремлю.

Москва смотрелась, словно город будущего.

Вертя головой, и ловя глазами приметы грядущего, Федосей размышлял о том, что мог извлечь из их разговора товарищ Ягода. Странный разговор какой-то вышел. Чудной.

Если только, конечно не имел какого-то скрытого от молодого чекиста смысла, второго, а то и третьего дна.

На Красной площади он подоспел как раз к смене караула. Четким шагом часовые в длинных кавалерийских шинелях, с синими звездами на буденовках прошагали к мавзолею.

Он смотрел на них, но как-то в пол глаза — чувствовал, как в душе дергается какая-то заноза.

Ежу понятно, что все эти вопросы задавались неспроста. Что-то стояло за любопытством второго человека в ОГПУ. Не могло не стоять...

Вывод напрашивался один и нехороший. Почему-то московскому руководству Ульрих Фёдорович стал казаться подозрительным.

Пока он размышлял, на часах пробило четверть второго. Федосей глянув на башню, заторопился. Времени почти не оставалось, а нужно еще успеть купить подарки товарищам. Раз в Москву попал как же без подарков? Хоть папирос московских, хоть коробку конфет...

Но как ни странно это началось его нынешняя командировка, закончилось она еще более странно.

Возвращаться в Свердловск ему пришлось на "Товарище Троцком" в качестве сопровождающего особо ценный груз.

Поездом добраться было бы быстрее, но приказы не обсуждаются, а выполняются.

Федосей вспомнил упоительное ощущение полета на профессорском аппарате и вздохнул.

Все бы ничего, но две недели такого счастья он потерял.

Прибыв на аэродром под Тверью, он успел застать окончание погрузки. Верхние палубы "Товарища Троцкого", вероятно ради этого освобожденные от самолетов, уже оказались заставлеными какими-то ящиками, а на нижние грузили громоздкие конструкции похожие больше всего на куски огромных, выше человеческого роста, труб. Пыхтел паровой кран, трещали двигателями два новеньких фордовских трактора, дружно ухали люди, встаскивающие на палубу дирижабля огромный ящик.

Мельком глянув на него, Федосей обратил внимание на заводские клейма. Ящики пришли с Коломенского паровозостроительного завода. Страна строилась, и по советским рельсам побежали советские паровозы. А коли так, то и ничуть не зазорно поработать красным рабоче-крестьянским авиаторам простыми извозчиками, внести свой вклад в индустриализацию окраин.

Лишний раз Федосей убедился, что начальство не зря ест свой хлеб. Дирижаблем, все-таки и впрямь оказалось быстрее.

Цеппелин-платформа, поднявшись на десяток километров в атмосферу, домчалась до Свердловска чуть меньше чем за сутки. Через двадцать часов Федосей, сытый и выспавшийся, сидел в общей каюте, что служила летчикам и экипажу кают компанией, и прихлебывал горячий чай. Любоваться было нечем — соблюдая режим секретности, дирижабль шёл между двух облачных слоев. Нижний — плотный, словно вата закрывал поверхность, а верхний — разряженный на отдельные облака изредка показывал им голубое небо и заходящее солнце.

Порядок в кают-компании царил такой же, как и на красном флоте и свободные от вахты авиаторы пили чай и играли в шашки. Федосей сам не играл, а только наблюдал, как красные теснят белых, подтверждая историческую справедливость победы в Гражданской войне. Он не успел пошутить на этот счет, как ...

— Вон, вон, вон!— заорал кто-то, показывая рукой в иллюминаторы левого борта. — Летит!

Сперва никто ничего не понял, но боец показал рукой куда-то вверх и головы послушно повернулись в ту сторону.

Федосей из-за чужих спин увидел как параллельным курсом, обгоняя неторопливую громадину "Троцкого" несется блестящее профессорское яйцо. Со стороны оно выглядело празднично. Заходящее солнце отражалось на головной части, оранжевые сполохи выхлопов тянулись за ним, словно две косицы за рыжей девкой-красавицей. Красиво, как на первомайской демонстрации!

Капитан пытавшийся поймать аппарат в окуляры бинокля не успел повернуться. Яйцо, изменив траекторию, круто ушло вверх и пробило облачный слой. Огненный след потускнел, расплылся, стал розовым...Летчики разом заговорили.

— Что это! Что? Самолет?

— На такой высоте? Нет, товарищи. Это что-то другое....

— А что еще тогда?

— Самолет, самолет...

— А вот в синематографе...

Командир опустил бинокль, охватывая глазами всю ширь неба под дирижаблем. В обозначившимся в облачном поле просвете, далеко внизу, лежала земля с невидимыми с такой высоты домами и железными дорогами.

— Высота?

— Шесть восемьсот!

Он обернулся. Посмотрел сразу на всех.

Есть такой особый взгляд у командиров и начальников — вроде бы как поверх голов смотрит, а вроде как каждому в глаза.

— Об увиденном — молчать. Запись в бортовой журнал не делать, а куда следует, я сам доложу...

Чувствуя сладкое приобщение к тайне, Федосей промолчал. Он-то знал то, что возможно, не положено знать этим простым ребятам, но ничего не поделаешь — у каждого свои тайны.

— Второй. Вон второй!

Пилоты бросились от борта к борту.

А вот этого он и сам не знал...

Следом за первым из облаков вынырнуло второе яйцо, и точно также круто развернувшись, ушло в облака.

Деготь с профессором, выходит, времени зря не теряли....

СССР. Свердловская пусковая площадка.

Март 1929 года.

Первым, кого Малюков встретил на земле, оказался, конечно же, Деготь.

— Ты вовремя! — бодро сказал старый товарищ. — Мы с профессором тебя уж заждались. Тут такие дела грядут! Закачаешься!

Он оглянулся на людей вокруг, и подмигнул весело. Мол, есть новости, только до другого места подожди...

— Да знаю я ваши новости...

Деготь, ухватившийся за его чемодан, отпустил ручку и вопросительно наклонил голову.

— Видел я вас сегодня, соколы Сталинские...

Коминтерновец усмехнулся и, подхватив-таки чемодан, пошел к выходу. Федосей догнал, понизив голос, спросил.

— Когда второй аппарат-то собрали?

В глазах товарища плясали веселые чертики превосходства.

— Два дня назад. И не только его. Теперь мы — о-го-го! Знаешь, сколько народу теперь в спецлаборатрии работает? У-у-у, брат! Сила! Пойдем, пойдем... Все покажу. Да не только покажу. Дам рукой пощупать!

Есть радости мелкие— только-только самому почувствовать, а есть — громадины. Не одному — всем хватит. Радость Дегтя из таких. Она передалась и Малюкову. Что-то хорошее у них произошло, не для одного — для всех!

Ясно, что есть, что рассказать товарищу.

Тот подхватил Малюкова под руку и потащил наружу. Стоявший у машины незнакомый водитель открыл дверцу.

В машине Деготь, правда, тоже не стал говорить, а сам забросал Федосея вопросами — как Москва, что привез, какие новости.

А вот в лаборатории...

Открыв дверь, он дружески толкнул товарища в спину.

— Погляди, что мы тут без тебя соорудили!

Профессорский аппарат, неделю назад смотревшийся как карандашный набросок, теперь обрел реальность многокрасочной картины, все уже стояло на своем месте — и холст, и краски, и золоченая рама, и даже подпись художника.

— Ты внутрь, внутрь загляни, — прокричал товарищ, скрывшись в лаборантской. — Удивись да порадуйся!

Федосей обошел вокруг, глядя на аппарат так, словно впервые его видел. Он казался огромным, и при этом изящно-невесомым. Малюков насмотрелся за свою жизнь на аэропланы и дирижабли и за тяжестью металла умел чувствовать то же легкое изящество, что роднило между собой все хорошие летательные аппараты. В профессорском чуде это качество так же присутствовало.

Сбоку, размером чуть меньше человеческого роста, нашелся люк. К нему вели сколоченные из ящичных досок грубоватые ступени. Пальцем проведя по головкам болтов Федосей насчитал четырнадцать штук. Что-то там, в заатмосферном пространстве было такое, чего профессор сильно опасался.

От толчка крышка неожиданно легко уехала вовнутрь. Высоко задирая ноги, Малюков забрался в аппаратное чрево. Там пока было темно и пахло металлическими стружками, лаком и чем-то благородно-кислым. Поводив вокруг себя руками, наткнулся на трубу. Наверняка можно как-то включить освещение, но он не стал разыскивать выключатель, а вернулся к люку. Там уже стоял, улыбаясь, Деготь.

— Хорош аппарат?

— Хорош... Только забираться неудобно, — заметил Федосей.

— В шинели да с шашкой — да. Только зачем тебе там шинель и шашка? — отозвался коминтерновец.

Ждали его не напрасно.

Когда узнал для чего, то у него аж глаза защипало. Ай да профессор! Ай да человек! Настоящий красный интеллигент!

Испытания "Иосифа Сталина" могли бы начаться и два дня назад, но профессор настоял, чтоб подождали Федосея. Малюков тогда прямо спросил — почему, а профессор отшутился. Сослался на суеверие. Мол, вместе они в огне не сгорели, в воде не утонули, а это для Судьбы что-нибудь да значит...

Чекист улыбнулся внутренне. Сразу видно — хороший человек немец. Наш человек!

Спустя два дня они полулежали в удобных сетчатых креслах и ждали старта.

Деготь и впрямь оказался прав — шинелей не понадобилось. Оба одеты в короткие плотные кожаные куртки и летные шлемы. Экипированный так же как и они, Ульрих Федорович щелкал переключателями, смотрел как загораются разноцветные лампочки на щитках.

Особых удобств в кабине не ощущалось, да и не нужны они были на стадии испытаний. Даже с естественными надобностями придется повременить. Чтоб не случилось неприятностей медики что-то им вкололи и теперь если чего и хотелось — так побыстрее взлететь.

Профессор посмотрел на них мельком, улыбнулся. Больше внимания он уделил приборам.

Малюков с завистью покосился на товарища. Тот сидел тихо. На лице читалось спокойное ожидание какой-то мелочи. Вроде как ждал, когда принесут заказанное пиво или, допустим, свежую газету.

— Готовы?

— Натюрлих, профессор, — ответил сразу за всех Деготь. — Хоть в бой, хоть в строй...

Федосей заметил, как губы профессора шевельнулись — то ли улыбнулся, то ли прошептал что-то. Слово он не разобрал. Ему, похоже, тоже было весело.

— Что ж... Тогда — вперед!

А в ушах Федосея стучали маленькие барабанчики, и печально пела труба, словно провожала героев в последний путь.

Страшно....

Орбита Земли. Звездолет "Иосиф Сталин".

Март 1929 года.

...Лететь на аэроплане, конечно, было бы удобнее, но не залететь сюда аэроплану!

Больше часа поднимался вверх "Иосиф Сталин"!

Больше часа тянущая их вверх сила клокотала, гремела под металлическим полом, наливая тело свинцом.

Сперва все отяжелело — руки, ноги даже голова стали как чугун, но в какой-то момент, когда они набрали скорость, вес стал уменьшаться.

Он пропадал постепенно и в какой-то момент исчез вовсе. Профессор предупреждал их, что такое непременно случится, но все равно момент наступил неожиданно.

Ощущения пошли совсем не те, что при полете на аэроплане. Федосей побледнел, почувствовав, что внутренности сдвинулись с места и поползли вверх по пищеводу.

Профессор, явно знавший, что это непременно произойдет, повелительно крикнул.

— Дышите, господа, дышите... Глубже!

Федосея мутило, и он промолчал, а Деготь, хоть и чувствовал себя не лучше, выдавил.

— Эх, профессор, сколько уж вместе, год почти, а все вас из товарищей в господа кидает. Какие мы вам господа?

Из-за пазухи он достал плоскую металлическую фляжку, хлебнул, крякнул молодцевато и протянул её Федосею. Тот, торопясь, запрокинул голову.

Коньяк скользнул внутрь и расставил внутренности по местам.

— Простите, друзья мои, волнуюсь...