Седьмой Принцип

Посторонившись, батлер освободил Лису проход на лестницу. При взгляде на эти истертые ступени, уводящие в неведомые пределы, у Вениамина в тоске сжалось сердце.

— Небольшой совет, сэр, — подсказал дворецкий. — Не раздумывайте, будет только трудней. Обратного пути уже ведь нет, сэр. Позвольте пожелать вам удачи, сэр...

Оглянувшись, Лис увидел, что входная дверь исчезла, на ее месте теперь была глухая каменная стена, точно такая же, как и прочие. 'Вот и все, мышеловка захлопнулась', — подумал он обреченно, совершенно осознав, что попал в ловушку, из которой так просто не выбраться. Если вообще — выбраться. Однако раскисать было нельзя. Вдохнув глубоко, он набрал полные легкие воздуха и задержал дыхание на время, утихомиривая сердцебиение. Когда ему показалось, что волнение унять удалось, мимо дворецкого, двумя руками прижимавшего к груди петас, он зашел на лестницу. Чугунная ступенька застонала под его ногами, и Лис подумал, кстати или некстати, что таков, очевидно, голос его судьбы. Мысль показалась ему пошлой, и он ее устыдился.

Поднявшись до середины первого пролета, он оглянулся. Поймав устремленный на него настороженный и в большей степени тревожный взгляд зеленых глаз девицы, он, повинуясь игривому моменту, какому-то озорству, сложил пальцы пистолетом, наставил на нее и сказал: — Пуф!

Глава 20

Свинцовый воздушный шар

Лис снова посмотрел вниз на следующем витке лестницы. Было уже высоко, но еще недостаточно для того, чтобы включились инстинкты самосохранения, а именно — боязнь высоты. Это испытание, он знал, поджидало его выше. Страх, будто это специальный летучий газ, витал в своих облаках и ниже определенного уровня не спускался, сидел там, в засаде, нападая всегда внезапно — как ни жди его, как ни готовься к его появлению. Но пока, пока он проявил себя лишь только этим тоскливым предчувствием. Пока.

Внизу, на освещенном дне колодца стояли рядом, обнявшись, парень и девица. Задрав головы, они смотрели ему вслед, как смотрят рвущемуся в небеса воздушному шару. Девушка прильнула к парню, склонила голову ему на плечо. И тут с такого, довольно-таки большого, расстояния Лису увиделось, что они похожи, словно брат и сестра, Яма и Ями, дитя солнца и дитя луны, мифические и мистические близнецы, прошедшие через таинство и огонь кровосмешения. Не совсем было понятно, какую роль они играли в его истории, и почему именно они ее играли, но, чувствовал Лис, их присутствие вполне вписывалось в логику того экзистенциального действа, в которое его самого затянуло уже окончательно.

Неожиданно девица внизу улыбнулась, махнула ему. Лис вскинул свою руку к плечу и пошевелил пальцами, посылая по воздуху ответный знак. Таким дружеским и даже немного интимным получился его сигнал, что ему стало неловко. Хотя, если разобраться, все так, все правильно: то, что ожидало его дальше, через что ему предстояло пройти, парадоксально сближало его со всем, от чего он отказывался и что оставлял позади. Улыбаться ему не хотелось, от слова совсем. Не улыбалось никак, лицо его уже немного одеревенело, превращаясь постепенно в маску сосредоточенности и обреченности. Он отвел взгляд от парочки внизу, чтобы уже никогда больше не видеть их, ни вместе, ни порознь. Лестница вздымалась перед ним ажурным, не вызывавшим никакого доверия пунктиром, идти по которому совсем не хотелось. Но он пошел дальше. Вздохнул — и сделал шаг. 'Это моя Голгофа, — подумал он. — Персональная Голгофа. Только вместо креста я тащу на спине самого себя, со всеми своими ошибками и страхами. И, Боже мой, как же он тяжел и ужасен, сей крест!'

Мельком, на мгновение ему показалось странным, подумалось, с чего это вдруг он обратился к Богу, ведь раньше он никогда ничего подобного не делал, во всяком случае, теперь, на горячую голову, вспомнить не мог. Но эта мимолетная мысль быстро сменилась другой, что, если не сейчас, так, когда же еще уповать на Бога? На единственного, способного услышать, простить и помочь. Да, на кого еще ему осталось возлагать надежду?

Его сознание все еще отказывалось верить в реальность того факта, что не кто-то другой, а именно он, и не во сне, а наяву карабкается по такой хлипкой и ветхой, шурупом ввинчивающейся в небо лестнице. Ему тут, кстати или нет, вспомнилось, что в жизни его уже был подобный эпизод. Вот, говорят, что ничего не повторяется дважды. Повторяется! Пусть не совсем так и на другом уровне — бывает.

Когда-то, еще в школьные времена, да вот как раз когда еще длилась его эпопея с полетами на парковом самолетике, с 'Мертвой петлей', занесло его со школьным другом на городскую водонапорную башню. Друга того звали Мишка, да. Инициатором восхождения, кстати, был вовсе не Мишка, а он сам, и поход задумывался в рамках его усилий преодолеть себя. Башня уже давным-давно не использовалась по прямому своему назначению, и уцелела лишь потому, что считалась архитектурной достопримечательностью. Кто-то очень постарался, проектируя ее и потом, строя, из качественного кирпича и со всякими конструктивными излишествами. Это теперь наверху установили часы, и горожане обращали к ней взоры, чтобы узнать время, а в те времена она только ждала еще будущего возрождения, пребывая в незаметности и забвении, хоть и торчала посреди сквера в самом центре города.

Удивительно, но на первых этажах башни, в бывших технических помещениях, располагались две-три квартиры, в которых, поговаривали, жили некие ужасные сектанты. Почему так говорили — неизвестно, но тогда им и не нужны были никакие доказательства существования таинственных и ужасных вещей, они существовали, и это было непреложным фактом, делавшим жизнь более насыщенной и интересной. Задача состояла в том, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо дверей тех квартир. Что было непросто, потому, как лестница скрипела и стонала под каждым шагом, а старушки-сектантки, конечно же, затаились в своих комнатках и чутко ловили всякий подозрительный шум, чтобы тут же выскочить из засады и дать ошеломительный отпор всякому, кто нарушает запрет.

Он помнил, как, таясь и не дыша, теряя сознание от веселой жути, они просачивались мимо тех зловещих дверей со страшными старушками, и вполне себе просочились, но тут внизу стукнула входная дверь, и кто-то стал подниматься по лестнице, нервы у них не выдержали, и они со всех ног бросились вверх. И вот тут раскрылись сразу все двери, и старушки высыпали из них и принялись что-то кричать им вслед, но они ничего не слушали, а карабкались выше и выше. А потом голоса внезапно затихли, и парни остались сами в тишине и пустоте, наедине с высотой и страхом. Последнее, как он думал, касалось в основном его. Поначалу Веня, как инициатор и вдохновитель мероприятия, шел во главе маленького отряда, но когда они улепетывали от бабушек, Мишка обогнал его, и теперь взбирался по лестнице впереди. И Веня был рад этому обстоятельству, поскольку оно позволяло ему не показывать свое волнение. Мишка смотрел на лестницу перед собой, а Веня цеплялся взглядом за его пятки, и таким тандемом они, как могли споро, забирались на высоту.

Если внизу, на уровне квартир, лестница казалась достаточно пологой, широкой и основательной, то дальше она напрочь лишалась всех этих достоинств. Узкая, словно корабельный трап, она круто вздымалась вверх, и через щели между ступенями сквозила с каждым шагом увеличивавшаяся пропасть. Мишка всегда был плотней и коренастей его, и в те времена весил килограммов на десять больше, поэтому сам являлся источником опасности. Ветхие ступени под его весом скрипели и прогибались, металл их совсем проржавел, и Веню мучил страх — в дополнение к тому, который поднимался снизу и холодил пятки, — что лестница провалится, и он следом за другом упадет вниз. Но Мишка, ничего не замечая, громко сопел и лез вверх, держась рукой за тонкие, словно нарисованные углем по воздуху, металлические перильца, ограничивавшие бездонную пропасть слева. Эти перильца, по мнению Вени, тоже представляли опасность, и он старался к ним не прикасаться, он вжимался плечом в стену и полз вверх, цепляясь руками непосредственно за ступени перед собой. В общем, доверяться этой лестнице, даже таким мало весящим организмам, как они с Мишкой, было сущим безумием, и тогда вдруг Вене стало ясно, отчего так истошно кричали внизу старухи. Теперь они там не шумели, тоже, видно, боялись дышать, чтобы не усугубить ситуацию.

Каким-то образом они таки взобрались наверх. Пролезли в люк и оказались на этаже, который почти полностью занимал округлым телом огромный ржавый бак. Прижавшись к нему спиной, отдуваясь, Мишка неожиданно признался:

— Слушай, я там, на лестнице, чуть не обосрался от страха.

— Ага, — согласился с ним Веня. — Я тоже...

Как же он был благодарен другу за это совсем не стыдное, как оказалось, признание! Они посмотрели друг на друга и прыснули со смеху.

— Ну, что там дальше? — спросил Мишка.

Они обошли вокруг бака и по деревянной теперь уже стремянке взобрались на крышу башни. Там, прямо над верхним люком, была построена деревянная будка, которую, судя по количеству помета, облюбовали голуби. Птиц видно не было, возможно, они улетели, испуганные их шумным вторжением, зато полно было какой-то гнусной мошкары, которая тут же облепила им лица. Отплевываясь и отмахиваясь руками, они выглянули наружу и обомлели. Простор, и даль, и свет открылись им, точно другая неведомая жизнь.

'Вознаграждены!' — пронеслось в голове у Лиса.

Как тогда они спустились с башни обратно он, кстати, не помнил совершенно. Словно и не было спуска. Похоже, что и теперь спуск по лестнице вниз для него не запланирован.

Лису показалось странным, что вспомнился ему именно тот, давний его подъем на башню, который был в детстве. А вот про тот, из прежней жизни, про который ему так старательно напоминали и который он проделал, возможно, по этим самым ступеням, — про него он не помнил ничего совершенно, словно никогда и не было. Не загорался в нем огонек, не отзывались чувства. Не ощущал он связи своей с тем миром, с той жизнью. Хотя произошедшие тогда события, как он успел их понять, были ясны ему во всех деталях. Так может, все же, ничего не было?

Он остановился, чтобы немного отдохнуть и перевести дух. Чуть выше на стене горел один из ставших уже редкими факелов. Лис осторожно посмотрел вниз. Где-то в безумной глубине плавало желтое пятно света. Он посмотрел вверх. Такое же пятно было и там, на таком же расстоянии. Ему подумалось, что он совершает переход от одного пятна до другого, от света к свету, и, если вдуматься, так оно и было. Теперь же он пребывал в полумраке, застряв на половине пути. Завис между мирами, и пока еще был волен выбрать любой из них. Но волен ли? Это вряд ли, вздохнул он, совершенно отчетливо осознав, что пути назад уже нет. 'Ты покинул берег свой родной, а к другому так и не пристал...' — пропело ему услужливое сознание. Или кто еще там, в голове, с ним разговаривает? Он снова посмотрел вперед. Вон он, берег-то. Хотя, даже и не берег. Всего лишь место, с которого берег может быть виден. И кто знает, что он из себя представляет.

Оттолкнувшись от стены, Лис продолжил карабкаться вверх.

Он еще так говорил себе, будто успокаивал, — вверх, хотя давно уже не был в том уверен. Иногда ему казалось, что не вверх он путь держит, а вниз, или еще куда-то, и он не мог понять, то ли это вестибулярный аппарат его начал давать сбой, то ли пространство вокруг стало меняться. Это сбивало с толку и раздражало. Чтобы отвлечься, стал вспоминать, все, что было-не было, с ним и не с ним. Неожиданно, события чужой жизни, которую приписывали ему, те события, что были известны ему лишь по чужим рассказам и по обрывкам собственных снов, и ответственность за которые пытались навязать ему, стали выстраиваться во вполне логичную цепочку. Каждое звено цепи, раскрываясь и проявляясь, тянуло за собой следующее, а то — следующее.

Теперь-то он не сомневался, что женщина по имени Алия и по прозвищу Сова существовала на самом деле. Да и как он мог в том сомневаться, если глаза Совы, круглые, то желтые, то янтарные, виделись, преследовали его повсюду? Нет, любовь, поразив тебя где-то, в какой-то жизни, на какой-то планете не отпустит уже никогда. Конечно, если это действительно любовь, а не то, что ты, сходящий с ума от бесконечно затянувшегося ее ожидания, себе про нее напридумаешь. Если разобраться, то и Марина — Мара — Примара не более чем вариант Совы, фантазия на тему, концентрат из ее худших качеств, собранных вместе и заостренных, данный ему в наказание. В наказание за что — он еще не понял до конца, не придумал, но вполне уяснил, что наказания без вины не бывает. Он ведь не бросал Марину, мучился с ней, но не оставлял именно потому, что любил. Самое удивительное, что и она его любила, он отчетливо это видел, и, мучая его, истязала себя. Словно не могла иначе. Даже к Толяну она ушла, чтобы доставить ему боль, ушла, чтобы однажды вернуться. И вернулась бы, и он бы, возможно, принял ее обратно. Так куда же тогда он идет? Что ему надо, что ищет он за гранью? Почему никто ему не скажет, что же будет с его любовью? С их любовью. Будет ли она там, сохранится ли? Он верил, что да, будет, но вера — дело такое. Зыбкое. Она для того лишь и существует, чтобы подвергаться сомнению. Без сомнения веры нет, как ни крути. А сомнения — это боль и страдания. Терзания! Без них не ощутить любви. Сквозь их ткань она иногда лишь проступает, проливается бальзамом на душевные раны, и для того только, чтобы, высохнув, вскоре снова разодрать их в кровь. Уверенность и спокойствие убивают любовь тем верней, чем сильней они властвуют. Поэтому он сам ничего не знает и ни в чем не уверен — кроме того, что время органики закончилось, и что ему предстоит продвигаться вперед, туда, где реален лишь свет.

Толян этот, жеребец, кстати, совсем не случайно здесь оказался. Совсем не случайно! Явился оттуда в сапогах-талариях и в папашином петасе, спорадический гость, не прогуляться чтобы, а с вполне определенным заданием — найти Базовый принцип. Как минимум, он должен был вынудить Лиса заняться его поисками. Но для начала самого Лиса нужно было найти, ведь никто не знал, где он, кто он. Лис сам не подозревал, что он совсем другой Лис, особенный. Как же нашли его? Загадка. Возможно, Толяну помог папаша его инфернальный, Гермес, который, как и Нарада, мог проницать и пространство, и время. Эфалид же не был, подобно большинству рядовых граждан, подвержен забывчивости, забвение не накрывало его своим рукавом широким ни на этом свете, ни на том, так как папаша его о том позаботился и одарил сынка безграничной памятью. Ну и тот, оказавшись с Лисом в одном городе и помня все, все обиды, и естественно испытывая к нему неугасаемую личную неприязнь, такую сильную, что кушать не мог, он решил совместить приятное с полезным, и не отказал себе в удовольствии соблазнить Марину. Что было не трудно, учитывая их с Мариной отношения на тот момент, и ее устремленность причинить ему боль.

Толян просто мстил ему, мстил и гадил, потому что из-за него упустил Сову, которую, да, возможно, что и любил. По-своему. Хотя, и без него все катилось под уклон, Марину даже подталкивать не нужно было, только подать знак. Причем, Лис знал, это мог быть кто угодно, не обязательно обладатель роскошных усов. Ну, пусть теперь вкушает. Пусть оба вкушают. Хотя, если он правильно все понимал, скоро Марина останется совсем одна. Папаша найдет способ вытащить Толяна обратно, и станет он снова Эфалидом, и, значит, неминуема их встреча в будущем. Надо готовиться.