Возвращение в Москву было вынужденным: поступление не за горами, последний год в школе необходим для адаптации — всё же Москва и Санкт-Петербург далеко не одно и то же. Нужно прожить несколько лет в обоих городах, чтобы понять, как велика разница. Почему та же гимназия? Потому что она одна из лучших, высокий уровень подготовки учащихся, возможность углублённого изучения интересующего предмета. Всё ради мечты.

— Ты с сестрой помирился? — Яна умела задавать неприятные вопросы.

— Мы не ссорились.

— Я серьёзно. Как бы я ни относилась к ней, она твоя сестра и имеет право знать. Для неё ты предатель, сам же понимаешь.

— Думаешь, что-то изменится, если я объясню? Она не хочет слушать.

— А ты пытался?

— Слишком много воды утекло, поздно пытаться исправить что-то.

— Или ты идиот, или очень невысокого мнения об окружающих тебя женщинах, — Казанова недовольно поджала губы. — Ты не даёшь им шанса. Ты решаешь за них. Сейчас ты поступаешь с сестрой так же, как с Сабиной — не даёшь права выбора. Это жестоко.

— Ты сама говорила, что я сволочь, — Смирнов усмехнулся. — Так и есть, как видишь.

— Неужели ты не хочешь вернуть былое?

— То есть стать ничтожеством? Нет, спасибо.

— Ты никогда не был ничтожеством. Ты просто был мягким. Но я не об этом. Разве ты не хочешь нормальных отношений с сестрой? Ты ведь по-прежнему любишь её. Ты всегда ищешь её взглядом в толпе и успокаиваешься только тогда, когда находишь. Тебе необходимо знать, что она в порядке. А твои постоянные звонки домой, когда ты остаёшься у меня? Ты же всегда пытаешься ненавязчиво выяснить, где Алеся! Себя хоть не обманывай.

— А теперь представь: мы помирились, и я вдруг снова уезжаю. Уезжаю навсегда. Представила?

— Она поймёт!

— Не думаю.

— Вот именно, что не думаешь! Антонова та ещё дрянь, может, но что такое мечта и как больно её терять она лучше других понимает. Она грезила спортом, а что вышло? Ты просто не замечаешь. Она на физ-ре еле сдерживается. Ощущение, что ей выть хочется. Одна из первых спортсменок школы вдруг становится вечной тенью на скамейке освобождённых. Думаешь, ей легко? Думаешь, она не поймёт, что значит для тебя мечта?

— Казанова, мне казалось, ты следователем стать хотела, а не адвокатом.

— Ты считаешь, что разбираешься в жизни лучше других. Возможно, во многом лучше, но у тебя нет права решать за них. Это не твой выбор.

— Достаточно, Ян. Давай остановимся на этом.

— Самое паскудное — сожаления. Я делаю всё, чтобы потом не сожалеть, потому что когда-то давно сделала вещь, которая до сих пор грызёт меня изнутри.

— Какую?

— Сказала отцу, что не люблю его из-за того, что он не купил мне какую-то игрушку. Представляешь, из-за какой-то жалкой игрушки!

— Ты всего лишь была ребёнком. Дети от обиды и не такое сказать могут.

— Согласна. Только вот отец умер на следующий день.

— Что с ним случилось?

— Слышал о промышленном альпинизме?

— Да.

— Отец занимался этим. Сорвался со стены и разбился.

— Мне жаль.

— Знаешь, как мне жаль? Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытал подобное. Не делай того, о чём будешь сожалеть. Есть то, что нельзя исправить. Не стоит упускать шанс, пока он ещё есть.

— И ты думаешь, что он всё ещё есть?

— Он есть практически всегда.

— Я не уверен, что хочу…

— Хочешь. Просто боишься всего, что может пошатнуть твою решимость. Ты не слабак. Ты всё равно не сдашься и будешь двигаться вперёд. Только не оставляй за спиной сожаления, иначе будет очень больно.

— Казанова, откуда ты взялась такая? Я люблю тебя, — Егор крепко обнял девушку и поцеловал в макушку.

— Знаю. И я тебя.

Они действительно любили друг друга. Есть любовь на уровне духовном, когда души притягиваются. И всё же эта любовь отличалась от той, что они испытывали к другим мужчине и женщине. К тем, кто был не только в душе, но и в сердце. К тем, кому эти простые, но полные глубоко смысла слова не так просто сказать.

Подростки, какие они? Зачастую они делят всё на чёрное и белое, без полутонов. Да или нет, без компромиссов и вариантов. Они готовы перейти черту и прыгнуть в пропасть. Они считают, что уже достаточно знают жизнь и не доверяют взрослым.

Они умеют любить. Любить отчаянно, до боли. Они знают цену дружбы. Они ненавидят предательство, но порой предают сами. Они врываются во взрослый мир, стараясь познать всё одним махом, ошибаются, падают и иногда не находят в себе силы подняться.

Они совершают ошибки и учатся исправлять их. Они ищут свой путь.

Они становятся взрослыми.

Глава 29

не бечено

Может любовь измеряться в сантиметрах? Чёрт его знает, но ты любишь его сильнее с каждым проникающим в тебя сантиметром. Пошло? Развратно? А кого, мать его, это волнует? Грёбаная любовь не спрашивает разрешения войти, не деликатничает и не мнётся у порога — она к херам сносит с петель дверь и вихрем врезается в тебя с ядовитой гаденькой ухмылочкой. И это не сказочно красиво, — долбаные сказки заканчиваются в детстве, когда узнаёшь, что бородатого мужика с мешком подарков за спиной не существует, — это до отупения больно и невыносимо. Это наркотик, без которого ломает и корёжит, а после принятия очередной дозы мозг улетает, как докуренный до фильтра и обжёгший пальцы бычок в форточку. Чем больше принимаешь, тем больше и отчаяннее хочется. Только вот время между принятием доз, как бы тебе этого ни хотелось, не сокращается. Не ты решаешь. И плевать, что выглядишь потрёпанной шлюхой на исходе удачной ночи, с фонарями любви под глазами, когда приползаешь домой, шатаясь как пьяная, потому что больно свести ноги и сделать нормальный шаг. Между вами не искра пробегает — между вами вечно работающий сварочный аппарат. И пусть умом ты понимаешь, что являешься всего лишь одним из верблюдов в огромном караване, тянущемся через пустыню, сердце отказывается принять этот факт и жаждет большего. Сердце слишком жадное, чтобы довольствоваться малым.

Злишься, бесишься, куришь вдвое больше прежнего, но не можешь сделать ровным счётом ничего, только бросаешься на него как ненормальная при первой же возможности. Он никогда не отказывает. Потому что ему всё равно. Не ты, так другая — желающих достаточно.

И ты терпишь это, проживая свой личный ад, потому что он для тебя слаще эфемерного Рая.

Алеся с грохотом поставила стопку на барную стойку и закрыла на мгновение глаза. Она как натренированная ищейка снова выследила его. Подойти и обломать девку, тискающуюся с ним?

— Привет, — Громов встал возле неё, уперевшись коленом в высокий стул. — Каким ветром?

— Всё тем же.

— Тебе разве завтра не нужно в школу?

— Миш, — Антонова устало взглянула на него, — убери от Славки эту дрянь. Не могу смотреть…

— А ты не смотри. Не надоело ещё?

— У тебя всё просто, да?

— Нет, детка, у меня всё сложно, но это мои личные проблемы, а вот ты занимаешься самотрахом, прекрасно осознавая всю глупость этого малоприятного процесса.

— Ты любил когда-нибудь?

— Не разочаровывай меня, Алесь, — Громов обнял девушку за плечи, развернув к себе.

— Потанцуешь со мной?

— Конечно.

Он прижимал её в танце, весьма откровенно касался, но ни на секунду не допускал мысли о переходе черты. Ему было искренне жаль эту девочку. Совсем ещё соплюшка, она просто выбрала не того человека для любви, хотя он, как никто другой знал, что выбирать в этом случае не приходится. Мишка Громов тоже знал, что такое любить, как бы абсурдно это ни звучало, и потому ему действительно было жаль её.

Слава сам подошёл к ним, не дожидаясь очередного спектакля, где главной героиней непременно стала бы Антонова.

— Привет. Мих, можешь уже отлипнуть от неё, я здесь.

— Ревнуешь? — Алеся подмигнула ему.

— Ревность — это венерическое заболевание сродни гонореи: противно, болезненно и передаётся половым путём. Предпочитаю избегать всяких болячек.

— И даже чуть-чуть? — Собственный голос показался Антоновой омерзительно жалким.

— Если дружба мужчин заканчивается между женских ног, то это не дружба, — Бессонов усмехнулся.

— Громов, — девушка сжала чужие руки, — вызови мне такси, пожалуйста.

— Уже уходишь? — Слава был настолько равнодушен, что ей становилось тошно.

— Да, завтра рано вставать.

— Бывай. Мих, мы тебя за столиком ждём. Не тормози там.

Выйдя на улицу, Алеся закурила, нервно вздрагивая и часто моргая в попытке сдержать злые слёзы.

— Ты в порядке? — Громов сочувствующе смотрел на неё.

— Можешь сегодня остаться со мной? Мне кажется, я с ума сойду в одиночестве…

— Могу, — просто ответил он и улыбнулся.

— Только не к тебе.

— Конечно. Мне номер снять?

— Не нужно. У меня с собой ключи от квартиры. Только там в холодильнике шаром покати.

— Как ты смотришь на то, чтобы устроить ночь вредной пищи? Закажем какую-нибудь китайскую муть и пиццу, м? — Миша увидел приближающуюся машину с шашечками и рванул к дороге, размахивая руками.

— Громов, ты офигительный, знаешь? — Шёпот девушки утонул в холодном ветре.

Такси промчалось мимо и, матерясь под нос, Мише пришлось звонить диспетчеру.

В машине они оба молчали. Громов сбрасывал звонки от Славы, не имея ни малейшего желания объясняться. Может, к лучшему? Хотя бы сегодня он не натянет на свой член очередную девку, имея достойное объяснение для самого себя. Не в Перовской же дело… Он просто не может оставить младшую сестрёнку своего друга, глупую девчонку, влюбившуюся в того, в кого не следовало. И Настя здесь не при чём. Он ведь всё решил. Кажется.

Он сделал заказ, убрал телефон в карман джинсов и откинулся назад, запрокинув голову. Тёплые пальцы коснулись его щеки.

— Что ты делаешь? — прикрыв глаза, спросил он.

— Размышляю.

— Да ладно?

— Угу. Думаю, что в тебя нужно было влюбиться. Ты хороший.

— Я хороший, Алесь, потому что не спал с тобой и не собираюсь.

— А если бы подобное случилось?

— Тогда сейчас ты уезжала бы в одиночестве, проклиная не Славку, а меня.

— Вы действительно похожи?

— Да.

Антонова отвернулась и уставилась в окно. Ночные огни Москвы мутными пятнами пролетали перед её глазами. Хотелось завыть. То, что она чувствовала когда-то к Олегу, не шло ни в какое сравнение с тем, что с ней творится сейчас. Это настоящий ад. Ад, который она не променяет на сады Эдема ни за что на свете.

Вспомнились последние соревнования. «Тащи, тащи её!» «Дожимай, Антонова!» Она вымоталась, но впереди оставалась схватка за первое место. Золото или ничего. Победа и разряд. Алеся ощущала странный дискомфорт в спине, но списала всё на бросок в первом бою: жёстко её приложили. Увидев противника, Антонова нахмурилась, какое-то неприятное чувство грызло изнутри. Невозможно объяснить… Но это не страх. Страха перед схваткой не должно быть, иначе вообще не стоит выходить на ковёр. Соперница сразу пошла в атаку, пытаясь перебросить её, но Антонова вывернулась. Нога вперёд, нет, назад, чтобы не попасться, снова рывком вперёд. Самбовки отчего-то скользят. 0:0 Ничего не происходит, кроме попыток покрепче ухватить друг друга, а потом вдруг всё перевернулось: захват, бросок, удержание и гул в ушах от удара собственного тела. «Уходи, Антонова!» «Выкручивайся!» «Отрывайся!» Она задыхалась под тяжестью чужого тела. И в этот момент она поняла, что именно не давало ей покоя: вес! Килограмма три, не меньше. Какого чёрта? Как допустили подобную ошибку? Куда смотрят судьи и рефери? Её соперница из другой весовой категории. Внешне сразу и не скажешь, но тело знает предел и чувствует. Как эта кобыла взвешивание проскочила? Только после схватки разведут руками и посоветуют искать причину поражения в самой себе. Знаем, проходили. Алеся разозлилась. Она проигрывала уже четыре очка. Чёрта с два она позволит этой корове забрать у неё медаль. Тело ломит так, что дышать больно. Антонова рванулась из последних сил. Перекат, захват, крепко стиснуть, зажать.

«Держи, держи её, Антонова!» Время на исходе. Злость душит. «Болевой!». Алеся тянет чужую руку, давит что есть силы, при этом терпя ответную боль. «Дави её, дави!» Больно почти до слёз, но она продолжает жать. «Ломай!» И всё же соперница сдаётся. Хлопки ладони о ковёр кажутся победным маршем. Она сделала это. Застывшие в чужих глазах слёзы она не забудет никогда. Это действительно больно и физически, и морально — сдаться в шаге от победы. Со стороны всё кажется простым и даже порой забавным, но там, на ковре, много боли. Ты или терпишь её, или проигрываешь. Её соперница поднялась, сжимая повреждённую руку. Алеся встала с трудом. Невыносимая боль пронзала спину. Ещё немного. Рефери поднимает вверх её руку, и зал взрывается аплодисментами. За неё болели с самого начала. От резкой вспышки боли она с надорванным вздохом опускается на колени. Кто-то из судей подбегает, пытается поднять её, тянет в сторону. Перед глазами плывёт. Это чертовски больно. До слёз. Теперь уже до слёз.

— Эй, мы приехали, — Миша толкает её в бок, вырывая из воспоминаний.

— Ты заказал еду?

— Ты где витаешь? — Громов придержал дверцу, помогая девушке выбраться из машины.

— Прости, вспомнилось вдруг…

— Что?

— Что значит вкус настоящего поражения. Однажды я проиграла. Проиграла, несмотря на золотую медаль. В жизни бывает и так.

— К чему ты это?

— Я больше никогда не проиграю, Громов, никогда.

* * *

— Тарас, чего ты ломаешься как баба? — Динияр устало вздохнул: сколько ещё он будет объяснять любовнику, что Сабина давно знает о пристрастиях брата и нормально относится к ним? — Она каждый день спрашивает меня, когда я вас познакомлю.

— Мы знакомы, — Опальский бормотал под нос, ковыряясь в холодильнике.

— Тебя ей представили как Женькиного друга.

— А сейчас, как ты хочешь представить меня?

— Сам не понимаешь?

— Ты торопишься.

Хайруллин недовольно цокнул. Это он торопится? Да он терпеливее буддистских монахов!

— Думаю, ей сейчас не до знакомства со мной.

— Почему? — Динияр закатил глаза к потолку.

— Репетиции. Их дуэт с Новаком хорошо приняли, но, чтобы двигаться дальше, нужно много работать.