Три Заряницы

— Ой! Нога! Ой, судорога! Ой стоять не могу, — он повалился на спину и закатался по насыпи, высоко задирая ногу в намокшем сапоге, из которого ручьем хлынула вода. — Помоги, Владыка. Ой, больно как! Ой, терпеть не могу.

Стас переглянулся со мной и со вздохом спрыгнул с лошади и помог слезть мне.

— Луша, держи поводья, — сунул мне в руку ремни, и я испуганно уставилась на высоченного коня.

— Он не кусается? Копытом не ударит?

— Не бойся. Раскат тебя не тронет, он умный конь, а копытом ударить может, только если сзади стоять.

Я взяла поводья и поспешила встать, как он сказал, и поближе к его голове.

— Только ты побыстрее, пожалуйста, — попросила, глядя, как он опускается около боярина на одно колено.

— Что случилось, Зван? — Стас наклонился к лежащему на камнях боярину и тот застонал, словно был при смерти.

— Ой, боль какая — шагу ступить не могу. Так болит, будто ужалило что.

— Ужалило? — насторожился ведьмак и взял его за ногу, чтобы посмотреть, но в этот момент боярин вдруг с силой разогнул согнутую в колене ногу и оттолкнул его от себя. Стас спиной полетел в реку, а боярин выхватил палицу и её конца сорвалась самая настоящая молния, что тонкой стрелой взлетела в небо, окрашивая его в красно-кровавый цвет.

— Мара, пора! — закричал что есть силы, а я завизжала и, не помня себя, бросилась к краю насыпи.

— Стас!!!

— Куда?! — прямо передо мной в воду вошла еще одна выпущенная боярином молния и меня отдернули назад.

— Пусти! — залепила со всей силы кулаком ему по зубам, и костяшки окрасились кровью. — Ненавижу тебя! Пусти! Убийца! — хотела в глаза ему вцепиться, но он схватил за руку и выкрутил, нагибая к земле, а в следующую секунду все вокруг задрожало, по воде прошла рябь и тонкая насыпь как живая изогнулась по дуге, отшвыривая нас на берег.

Небо вспыхнуло и сотни, тысячи молний обрушились на то место, куда ушел под воду Стас.

Вода закипела, словно в неё раскаленные камни бросили, и на поверхность всплыла сваренная вживую рыба и всякая речная живность.

Меня затрясло со страшной силой, и я закричала. Я так страшно кричала, что меня должны были во всей округе слышать, только звука почему-то не было, а река все кипела, и даже пар от воды поднимался, и вместе с этим паром, будто испарялся толстый слой воды, под которым спали мои воспоминания.

* * *

Леда очнулась и с трудом разлепила словно песком засыпанные глаза. Горло болело, и во рту было ужасно мерзко, но воды взять было неоткуда. Неожиданно ей припомнилось, как в детстве они с Годуном избавлялись от тех служанок, что им не нравились — заставляли воду им приносить, а перед этим Годун подсыпал в серебряный кувшинчик землю. Глупая девка наливала попить, а она с криком бежала к матери жаловаться, что её помоями напоили. Служанку секли, а они с Годуном смеялись.

Леда расплакалась. Теперь ей казалось, что все, что с ней случилось и особенно то, что жажду терпеть приходится, — это расплата за те их злые детские шалости.

Она посмотрела наверх, и в оконце отразился кусок ясного неба.

Значит, уже день... Только какой? — Леда, хоть убей, не могла вспомнить, сколько уже сидит в этом чулане. — Должно быть третий, — равнодушно посмотрела на запертую дверь и попыталась сесть, но ноги так затекли, что не захотели двигаться.

Она приподняла подол сарафана, чтобы растереть их и удивленно уставилась на странные деревянные доски, соединенные толстыми железными цепями, что словно тисками обхватывали ей щиколотки.

Княжна перевела растерянный взгляд на дверь и снова уставилась на колодки.

Чтоб не убежала, — догадалась она и от мысли, что злая тюремщица боится, что она убежит, ей вдруг стало очень смешно. — Чтоб не убежала, — повторила она про себя и разразилась странным хрипом, который был теперь ее смехом. — Чтоб не убежала, — как заведенная повторяла княжна и вдруг повалилась на пол, а оконце сильно закружилось перед глазами.

Княжна наконец перестала смеяться.

Кукоба поставила глиняное блюдце со свечой на нависающую над низкой дверью балку и прислушалась к происходящему за дверью.

Было слышно, как в углу копошится крыса, но от горластой девки не доносилось ни звука.

— Хоть бы, в самом деле, не околела, — она осторожно отодвинула засов и тихо приоткрыла дверь в чулан, где вчера ночью надела на неё колодки, пока та спала.

Пленница лежала у стены, вытянув перед собой, закованные ноги, но по измазанному грязью лицу не было понятно жива она или нет.

Кукоба крадучись прошла внутрь и наклонилась, прислушиваясь к хриплому дыханию.

— Живая, — облегченно выдохнула она. — Такую палкой не перешибешь, — осмелев, она подняла ведро с водой и принялась лить ей на лицо — держать ответ перед Яматом, если бы та померла, она не хотела.

— Эй, — она пихнула ее ногой в бок, — вставай, рохля. Нечего разлеживаться.

Леда вскинулась, широко открывая рот и руками пытаясь ловить льющуюся воду, а когда Кукоба захотела забрать ведро, с кулаками бросилась на неё, только та, видно, ожидала чего-то подобного, и ловко поддела надетую ей на ноги деревяшку. Княжна опрокинулась на землю и завыла, царапая землю руками.

— Вот... дура, — махнула Кукоба рукой и подвинула к ней ведро. — Иди, пей, бесноватая; не унесу, не бойся.

Леда на коленях поползла обратно к ведру и как была, нырнула в него всем лицом, глотая, всасывая, и чуть не кусая самую сладкую и вкусную воду из всех, что когда-либо ей доводилось пить.

— Плохо станет, дурочка, — Кукоба попыталась образумить её, но Леда только мычала и держала обеими руками ведро, словно зверь охраняя и лелея свою добычу.

— Дура как есть. Теперь рвать будешь.

Княжна в ответ только булькала и Кукоба махнула рукой.

— Ладно. Черт с тобой. Я дверь закрывать не буду, напьешься, на кухню ступай, работу задам. Никто тебя тут задаром харчевать не станет. А если совсем ума нет и убежать попытаешься, или глупость какую выкинешь, так в следующий раз тремя днями без воды не отделаешься.

* * *

Телега катила по просеке, оставляя за спиной выжженный хутор, а я думала, почему я ещё не умерла?

Прохор, скинувший, как только вода успокоилась, свою личину, теперь опять был стариком, с той только разницей, что на щеке его бугрился шрам от старого клейма, а я лишь равнодушно смотрела на него и не понимала, чему он радуется.

— А терем у меня такой, что князь обзавидуется. Приедем, ахнешь. В шелка и парчу разодену, о тряпках этих, — пренебрежительно кивнул на мой грязный сарафан, — сразу забыть можешь. Зимой шубки из соболя да горностая носить будешь, а летом легче пуха платьишка да рубашечки цветочками всякими изукрашенные. А сокровищница у меня, княженка покойная удавилась бы, — Велька, что сидел привязанный ко мне спиной, задрожал и я накрыла его руку своей и сжала, — одних жемчугов в три раза против твоего веса, а еще самоцветы всякие, золото, серебро. А постелька у тебя на лебяжьем пуху будет. И рабов да рабынь каких хочешь привезут — хочешь из Южного халифата черных, хочешь из наших земель белых, а хочешь из деревни твоей, кто нос свой задирал, пригонят. Ручками своими беленькими ничего делать не придется, а когда сыночка мне родишь...

— Прохор, замолчи, — не выдержала я, и до крови закусила губу, а колдун подъехал ближе и наклонился ко мне, буравя выцветшими глазами.

— Что ж ты так, не бережешь себя, ягодка, — пальцем стер мне кровь с губы и я дернула головой, отклоняясь. — Не нравлюсь? — он усмехнулся и еще ближе наклонился ко мне, обдавая кисловатым запахом старости. — Это ничего, стерпится, слюбится.

— Зря стараешься, всё равно жить не буду, — подняла на него упрямый взгляд.

— Будешь, лапушка, будешь, — насильно погладил меня по щеке, — нечего тебе супротив меня противопоставить. А если глупость над собой задумала... — он ухватил меня за подбородок, заставляя смотреть ему прямо в глаза, — так прежде, чем себя калечить, про мальца подумай — или тебе все одно, что я его Маре скормлю?

Я зажмурилась, но предательские слезы против воли побежали по щекам.

— Ну, вот и молодец, — вытереть мне глаза, и уставился на повисшую на пальце каплю. —

А слезки-то у нас прям хрусталь, горячие только.

Я попыталась отодвинуться, но он нарочно ухватился за плечи, притягивая к себе поближе.

— Не противься, Яринушка, привыкай. Я теперь тебя часто голубить буду, — провел руками мне по плечам и вдруг накрыл и сжал грудь, а я дернулась с такой силой, что чуть не сбросила нас с Велькой с телеги.

— Не смей!

Колдун ухмыльнулся.

— Привыкай! — с нажимом повторил он и повернулся к остановившимся лошадям.

— Пошли, ну! — хлестнул их вожжами и снова обернулся ко мне.

— А про княжьего байстрюка не расстраивайся, если противиться не станешь, и глупостей не наделаешь, я сироту не обижу — разве крови для Мары когда-никогда нацежу, ну да он привычный, с него не убудет. Ублюдки они такие... живучие.

Велька замер, но я спиной почувствовала, как он напрягся. Только видно от Прохора это тоже не укрылось.

— Ты, Велька, это тоже помни. Ежели что недоброе задумаешь, сразу удавочку плести можешь.

* * *

Ямата втолкнули в сырую яму, по завязку набитую разным народом, и дверь за ним захлопнулась. Все случилось так быстро, что он и оглядеться как следует не успел. Заметил только, что будущие соседи на каторжных не похожи и даже бабы тут есть, вот и весь расклад. Правда, то, что его с женщинами посадили, сразу успокоило — значит, ничего худого на него не думают, а просто дозору под руку попался.

Он заметно повеселел, расправил плечи и ухватив ближайшего мужика за руку, столкнул с насиженного места.

— А ну пшел отсель, холоп! — наподдал ему сапогом и по-барски развалился на нагретом уступе.

— Что, соколики, притихли? — окинул взором замолчавший народ. С юности привыкший по окодоткам сидеть, он как никто знал, как важно себя с первой же минуты поставить. — Может не нравлюсь? — угрожающе подался вперед и вскочивший было мужик попятился, и, тихо ругнувшись, начал пробираться в другой угол.

— То-то же, — Ямат расхохотался и сидевшие с двух сторон от него зеваки поспешили отодвинуться. — Правильно, правильно, проваливайте, — пихнул замешкавшегося соседа и широко зевнув, вытянул ноги, укладываясь на импровизированном ложе, — спать не мешайте, — подсунул под голову свой мешок и больше ни о чем не переживая, закрыл глаза.

Допрашивать его, скорей всего, будут уже завтра, а значит, сегодня надо хорошенько выспаться, тогда завтра и небылицы легче плести будет, а там и свобода не за горами. А если хитрости его хватит, так еще и разрешение в городе обосноваться получит, а тогда сам черт ему не страшен.

* * *

Князь с трудом разогнулся и обхватил руками словно в колокол ударенную голову. Давно ему не приходилось так переживать и нервничать. По-всякому ему бывало, но так еще никогда; даже как с ума не сошел и в горькую не ударился, удивлялся. Со времен княгини Златы, когда девок из людской мертвыми выносили, такого ужаса у них не было. Перед глазами невольно встала жуткая картина, когда насмерть перепуганная служанка ворвалась к нему, голося, что княжна пропала, а у няньки горло вырвали. А когда второй труп изуродованный нашли, тут уж за Ледку совсем страшно стало.

Ох, как жалел он, что брат так не вовремя уехал. Без него, как и подступиться к этому делу не знал. Он, конечно, погоню послал и дозоры в городе и на дорогах выставил, да толку от них. Вон второй день рыщут, а ничего не находят.

Князь раздраженно сбросил на пол кафтан и остался в одной рубашке.

— Отец, может за дядей послать? — Годун встал из-за стола, где вместе с отцом просидел весь день и протер красные от недосыпания глаза. — Не найдем мы её сами, а у негоПодгляданец все-таки.

— Еще вчера послал, — князь мрачно уставился на закатное солнце.

Годун был прав, без брата разобрать, что к чему, он и не надеялся, но веры, что гонец сумеет быстро вернуть Владыку, было немного. Все-таки тот с Велькой уехал, значит, по-любому он вначале до людей своих добраться захочет, чтоб племянника им передать и хоть за это не беспокоиться, а это, как не крути, лишний день в дороге.

— Ступай спать, — кивнул зевающему сыну и тот виновато опустил голову.

— Я с тобой останусь.

— Зачем? Не выдумывай. Все равно ничего не узнаем, пока брат не вернется. Ступай, — выпроводил его изгорницы, а сам пересел в стоявшее у окна кресло: из головы не шло увиденное вчера, а больше всего два воняющих гнилью пятна на ковре, да развороченная грудь у чернавки.

Ох, чует его сердце, не обошлось тут без старого колдуна. Не простил его видно Порфирий — наслал нечисть, — сердце сжалось от тревоги за Вельку и только мысль, что уж он то точно в порядке и под таким присмотром, что никакой колдун не страшен, немного успокоила. А вот Леда. За эти два дня он уже столько раз думал о ней, что пожалуй за всю жизнь едва ли столько же наберется.

Его грех, не любил он дочку, так как отцу должно. За это, видно, и расплачивается. Только он и сам не понимал, отчего теперь так болит у него сердце и увидеть её хочется.

Вытер глаза и с удивлением уставился на мокрую от слез ладонь.

— Дурочка, ты Ледка... и я дурак, — голос его задрожал и больше не стесняясь, что кто увидит, заплакал.

* * *

В первое мгновение, когда вода сомкнулась над ним, Стас даже не сразу понял, что произошло — начал на рефлексах на поверхность выплывать — спасло только, что в плаще запутался, и это на пару секунд задержало его: молния мимо прошла. А когда вторая вспышка к небу понеслась, уже не сомневался, что под личиной боярина колдун скрывается, но все что успел амулет с груди рвануть, освобождая скрытую в нем энергию, чтоб основной удар на себя принял.

И только когда вода вокруг содрогнулась и река над головой закипела, понял в какую переделку попал, и что живым может и не выбраться: слишком уж сильным был удар Мораны, слишком большая мощь обрушилась на реку. Оттого, когда каменная насыпь сбоку осыпаться начала и через разрушенную переправу холодная вода хлынула, даже не обрадовался: все равно времени ждать, чтобы река успокоилась, не было — воздуха уже сейчас не хватало — и удерживать над собой ревущую в бешенстве воду становилось все труднее. А чтоб выжить единственный шанс оставался — просить стихию через подземный источник провести. Только тогда Луша с Велькой один на один с колдуном останутся — уведет его стихия в то место, которое самым безопасным считает. И какой не кощунственной эта мысль показалась, а другого способа выжить не знал.

И когда лежал без сил на берегу озера, освещенного изнутри прекрасным сиянием солнечных камней, совсем не радость испытывал. Глядел на спокойное величие уходящих ввысь стен подземного грота и чуть не ненавидел ставший родным домом город, что в разломе стены виднелся — оттого, что он выжил, а самых дорогих ему людей спасти не сумел.

* * *

Прохор подстегнул лошадей и в который раз оглянулся на связанную девушку и с жалостью посмотрел на слипшиеся от слез реснички.