Эсташ Доже и его дьявол

— Вижу, что не победил скептицизма вашего высочества. Но как вы объясните это добровольное возвращение и признание?

— А как объясните его вы? Откуда вдруг раскаяние в закоренелом служителе зла?

— Мне нет нужды придумывать объяснения, потому что Жиль Гарнье объяснил все сам. По его словам, дьявол вовсе не заботится о своих приспешниках и не стремится облегчить их существование. Гарнье не получил ни богатства, ни магических способностей, ни здоровья и долголетия, ни тайных знаний — ничего из того, на что рассчитывают смертные, заключая договор с нечистым. Страшный дар превратил его жизнь в ад на земле. Представьте только себе, каково это — три ночи каждый месяц человек не властен над собой, теряет облик, дарованный ему Господом, и совершает кровавые убийства, которым сам же ужасается при свете дня, но от которых не может удержаться. Постоянный страх разоблачения, висящий над ним дамокловым мечом, и отвращение к самому себе, нет, ужас перед самим собой — вот из чего состояло существование Гарнье, и диво ли, что несчастный не выдержал и решил положить ему конец? Он пытался наложить на себя руки, рассудив, что и так уже достаточно прогневил Всевышнего и обречен на вечное проклятие, но даже в этом избавлении ему было отказано: он всегда оживал, ибо, видите ли, ваше высочество, оборотня нельзя убить обычным способом. Его тело непременно нужно сжечь, иначе он воскреснет и в ближайшее полнолуние примется за старое. Впрочем, некоторые демонологи также утверждают, что оборотня может убить серебряная стрела, пуля, наконечник копья или лезвие — словом, что-то, что может проникнуть в его тело, — но за это уже не поручусь.

— Но прежде чем убить, его надо найти, — заметил Месье. — Мне кажется, что наш экземпляр не так совестлив и по своей воле не сдастся, поэтому мы должны его вычислить его сами. Я помню, отец мой, что вы не довели дело в Руасси-ан-Бри до разоблачения злодея, но были же у вас подозреваемые?

— Их великое множество, ваше высочество. В Руасси-ан-Бри можно подозревать каждого второго. Герцог де Фуа молод и беспутен, его трудно назвать хорошим христианином. Он развлекался недозволенными практиками и для этого держал в своем доме настоящего колдуна. Остальные домочадцы и челядь ему под стать.

— А если герцог де Фуа и есть оборотень? — Месье обрадовался, решив, что нашел удачное объяснение: не случайно зловещие события в Сен-Клу начались с появлением герцога. Но отец Лактанс спустил его с небес на землю:

— Я сам думал на него, ваше высочество, или на его брата. Но герцог де Фуа некоторое время сидел в Бастилии. Мне точно известно, что одно из полнолуний он провел как раз там и не проявил никаких странностей, иначе это не прошло бы незамеченным.

— Ну а его брат? — спросил Месье, поскучнев.

— Он после скандала по настоянию семьи отправился в большое заграничное путешествие и сейчас находится, если я не ошибаюсь, в Италии. Едва ли недавние преступления — дело его рук.

Месье был так разочарован, что даже отвернулся от него, и бедному отцу Лактансу сразу показалось, что солнце зашло. Видит Бог, он подал бы принцу этого оборотня на блюде, если бы только знал, где его взять.

После бесславного падения шевалье де Лоррена многие сторонние наблюдатели пророчили возвращение высшей милости Монсеньора к маркизу д'Эффиа (в то время как другая часть наблюдателей предлагала пари, что Монсеньор обратится за утешением к новому лицу, а именно, к Доже де Кавуа). Сам же Эффиа не предпринял ничего, чтобы воспользоваться счастливым случаем. Он относился к тем философам, которые готовы к любому повороту в жизни, но отнюдь не торопят события. К тому же, хотя он понимал все выгоды, которые можно извлечь из статуса любимого супруга, признавал многочисленные достоинства Месье и вспоминал не без нежности о некоторых сценах, которые происходили между ними в прошлом, все же здравый смысл подсказывал ему, что лучше быть необходимым, нежели любимым. Уж как любили шевалье де Лоррена, а что хорошего он извлек из этой любви? Один год счастья — и камеру в Бастилии, из которой он вряд ли когда-нибудь выйдет. 'Мы не хотим в Бастилию, правда, малыш? — сказал Эффиа своему спаниелю, единственному живому существу, перед которым обнажал душу (что заставило графа де Варда однажды воскликнуть: 'Ах, если бы эта чертова блоховозка умела говорить!..'). — Мы, положительно, обойдемся без этого'.

Когда Месье под большим секретом зазвал Эффиа к себе для разговора наедине, могло показаться, что правы те, что предсказывал его возвращение в объятия Монсеньора. Но оказалось, что ему, в точности как он сам того хотел, предназначено быть не любимым, но нужным. Месье хотел найти злодея, чью вину взвалили на шевалье. Сделать это он намерен самостоятельно и под покровом глубокой тайны, ведь подлинным виновником может быть кто угодно, даже самый близкий к нему человек. Но, кто бы ни являлся преступником, он не должен догадаться, что его подозревают. Судя по тем кровавым делам, которые он уже успел натворить, он крайне опасен и, почувствовав себя под угрозой, не остановится ни перед чем, и даже брату короля следует опасаться его. Месье не сразу решился открыться даже Эффиа, но ему был необходим помощник, и он в конце концов рассудил, что если кому-то и можно поверить, то только маркизу. 'Ваше доверие наполняет меня несказанным счастьем, монсеньор', — поклонился Эффиа. Он сомневался, что из затеи с поимкой преступника что-то выйдет. Если уж целый отряд судейских бился над этой загадкой и в конце концов принужден был схватить и объявить виновным первого попавшегося, то на что рассчитывать таким неопытным следователям, как они с Месье? Однако загадки и тайны обещали стать недурным развлечением на время и отвлечь принца от мрачных дум, поэтому Эффиа честно выполнил все задачи, которые поставил перед ним Месье. Он отправил курьера к бальи Амьена с приказанием прислать как можно более точный и подробный рассказ о том, что случилось с шевенкурским сеньором Франсуа Доже де Кавуа. Сначала Месье для сохранения пущей секретности хотел, чтобы Эффиа потащился в Амьен сам, лучше даже инкогнито, и все разузнал на месте, но потом смилостивился, потому что верный сподвижник был нужен ему в Сен-Клу. Пока ожидали курьера, Эффиа организовал для Месье описанное выше свидание со священником отцом Лактансом.

— Удивительно, монсеньор, как у вас достало терпения довести до конца этот безумный разговор, не подавая даже виду, что вы считаете его безумным, — заметил Эффиа, когда они сели в карету и отправились в обратный путь. — Когда вы начали вполне серьезно обсуждать оборотней, я испугался, что вы сами в это верите.

— Я не знаю, мой дорогой, — раздумчиво ответил Месье, глядя в окно. — Конечно, трудно поверить в такое, но скажите мне, что в этом разговоре было безумного, не считая его предмета? Святой отец выглядит вполне здравомыслящим и излагает свои идеи довольно связно и логично. Если бы он рассказал, что в Руасси происходило нечто привычное нам и обыденное, например, орудовала шайка разбойников, — разве вы не поверили бы ему?

— В разбойников — куда ни шло. Но оборотень...

— Я понимаю, как дико это звучит, но ведь другого возможного объяснения у нас нет. Вы же не допускаете, я надеюсь, что это шевалье совершал человеческие жертвоприношения дьяволу?

Эффиа сосредоточенно вынимал приставшие к хвосту спаниеля иглы чертополоха.

— Я бы сказал, монсеньор, что для меня нет разницы между этими двумя... ммм... гипотезами. Обе они в равной степени абсурдны.

— Но все-таки гипотеза насчет шевалье несколько более абсурдна, — настаивал Месье, — хотя бы потому, что он никогда не был в Руасси-ан-Бри. Более того, первые убийства там случились, когда шевалье было примерно десять лет от роду. Он у нас, конечно, развит не по летам, но едва ли настолько, чтобы уже в том возрасте заделаться дьяволопоклонником.

— Может быть, вам стоит поделиться этими соображениями с его величеством?

— Бесполезно. Ему слишком сильно хочется верить в вину шевалье, а когда он хочет во что-то верить, то становится слеп и глух ко всему, что опровергает его любимую теорию. Он заявит, что в Руасси действовал какой-то другой дьяволопоклонник, или станет упирать на фантастический клад, который нашли в комнате шевалье...

'И кто же виноват, что ваш родной брат настолько настроен против вас двоих, что не захочет вас слушать?' — подумал Эффиа, но благоразумно удержался от комментария вслух.

— Мы найдем настоящего виновника, кто бы он ни был — человек, зверь или оборотень, — закончил Месье. — И тогда им придется отпустить шевалье.

— Но как мы будем его искать? Я бы на вашем месте пригласил священника в Сен-Клу, и пусть он ищет. У него уже есть опыт в таких делах, и он, как я погляжу, все знает про оборотней.

— Но и его тоже знают многие после скандала в Руасси. Если он появится в Сен-Клу, наш злодей может догадаться, что это неспроста, и в лучшем случае мы спугнем его, а в худшем — даже думать страшно. Нет, мой дорогой, нет, все должны сделать мы сами.

— И с чего же мы начнем? — обреченно вздохнув, спросил Эффиа.

Принц приуныл.

— Это слабое место всего моего замысла,— признал он. — Я не знаю, с чего начать. У меня была надежда, что священник наведет нас на след, но, сами видите, пользы от него немного.

Эффиа счел своим долгом утешить его.

— Подождите, монсеньор, не отчаивайтесь. Вернется курьер из Шевенкура, и, может, нам откроется что-то новое.

Месье, который все это время рассеянно смотрел на дорогу, при слове 'Шевенкур' вдруг вскинул голову, отвернулся от окна и возбужденно уставился на собеседника.

— Я знаю! Я знаю, кто оборотень! Доже.

Эффиа прыснул.

— Кто?! Нет, монсеньор, только не он.

— Но почему? Все сходится. Он был в Руасси и близок с герцогом де Фуа. В Шевенкуре случилась какая темная история, как раз когда он был там. А главное, Эффиа, знаете, что я вспомнил? — Месье от волнения схватил спутника за руку. — Однажды он сам заявил мне: 'Я пробудил к жизни слишком страшные силы, ради вас я продал душу',— и дальше позволил себе некие странные угрозы. В тот момент я не придал этому значения. Мало ли чего наговорит человек от отчаяния? Но ведь в ту самую ночь волк напал на шевалье!

— Но, монсеньор, в те часы, когда это случилось, Доже был в Сен-Клу. Я точно это помню. Он был в нашем обществе весь вечер, если, конечно, не считать это дьявольским наваждением и не допустить, что вместо него мы видели призрак.

Было ли это чудесное озарение или простое упрямство, но Месье не отказался от своей догадки.

— Даже если он сам не оборотень, то он что-то знает об оборотне. Надо понаблюдать за ним и выяснить, как он проводит время, где бывает, с кем общается, не исчезает ли куда по ночам...

— Хотите, я расспрошу его слугу? — предложил Эффиа. — Он-то знает все, что нам надо.

— Милый, я же вам все время твержу, что никто не должен знать о нашем предприятии! — с досадой вскричал Месье. — Любой, кого вы посвятите в него хотя бы частично, может оказаться злодеем или его сообщником. И слуг это тоже касается.

— Но я ведь не стану выкладывать сразу карты на стол и объяснять ему, что мы считаем его хозяина оборотнем. Я могу притвориться, будто имею виды на Доже... О! Или, лучше, я намекну, что это вы подумываете предпринять с ним путешествие в страну нежности, — Эффиа игриво вскинул бровь, — но желаете сначала убедиться, что он достоин такой чести. Ради вас слуга расстарается, а из меня, возможно, будет просто тянуть гонорары, но ничего путного не скажет.

— Замечательно, — протянул Месье, в задумчивости водя по губам гладко отшлифованным гелиодором[1], оправленным в перстень. — А мысль насчет путешествия в страну нежности хороша... Будет куда удобнее наблюдать за Доже, если держать его при себе.

Эсташ ночью накануне увидел кошмар, который оказал на него тягостное воздействие — то ли потому, что он отвык от кошмаров (в последнее время он от усталости и излишеств засыпал вообще без сновидений), то ли оттого, что в нем действовал не покойный отец, не мамаша Като и не Пьеретта и даже не Лазар, а неожиданное лицо. В этом сне Эсташ вошел в свою комнату и увидел на кровати Месье. Тот лежал именно в такой позе, в которой Эсташ любил представлять его, когда предавался сладострастным мечтам, — на боку, спиной к зрителю, — и был накрыт тонким шелковым покрывалом, обрисовывающим линии его тела и особенно пикантно подчеркивающим изгиб бедра. В своих фантазиях Эсташ приближался к лежащему и медленно сдвигал с него покрывало, так он поступил и во сне. Месье томно повернулся к нему, протянул руки, чтобы обнять, и улыбнулся медленной, соблазнительной улыбкой, обнажив ряд звериных, острых как бритва зубов.

Проснувшись, Эсташ до утра маялся без сна. За окном висела почти полная луна, и он вспоминал, как точно так же лежал в своей постели в Шевенкуре, уже решившись на отцеубийство и заключив договор с дьяволом, смотрел на луну и ждал. Как изменилась его жизнь. Вместо мрачного неказистого Шевенкура — роскошный дворец Сен-Клу. Вместо убогих провинциалов — король, его брат, блистательное общество. Вместо унизительного безденежья и страха перед отцом — свободное, счастливое житье. И, наконец, вместо того, чтобы ждать смерти деревенской девственницы, а затем отца, он ждет собственной смерти, которая придет с полнолунием.

Но почему именно сейчас? Рано требовать расплаты, дьявол. Ты еще не выполнил главного условия, ради которого Эсташ Доже продал душу. Ты только дразнишь, все время останавливая жертву на волосок от заветной цели. Вот и теперь ты убрал с ее пути шевалье де Лоррена ровно накануне полнолуния, как будто в насмешку. Жизнь сама по себе давно уже была в тягость Эсташу, и он свел бы с ней счеты сам, не дожидаясь ужасной кончины, однако не мог уйти, получив столь многое, но не то единственное, чего действительно хотел.

Он вылез из постели, отыскал в потайном ящике бюро полученную днем записку и перечитал.

-Нет уж, — пробормотал он, шаря взглядом по сторонам, точно ожидал, будто тот, к кому обращены слова, находится где-то поблизости (и, право, он вовсе не удивился бы, если бы так оно и оказалось). — Сначала монсеньор полюбит меня. А потом приходи за мной.

Интересно, если все-таки уехать на эти три дня, что длится полнолуние? Никому не сказать ни слова о своих планах, даже герцогу (ведь тварь всегда поблизости, она может услышать!). Затаиться в Париже под вымышленным именем... Месье не понравится, если его придворный исчезнет без предупреждения. А предупреждать — опасно.

Но утром Эсташ увидел другую возможность спастись. О, утро — какое прекрасное время, как он начал любить утра, сведя знакомство с дьяволом! Утром и дышится легче, и в голове проясняется, и все страхи отступают.

Итак, утром король, как обычно, пошел к мессе, и все его сопровождали. В часовне Сен-Клу Эсташа посетила счастливая мысль: провести здесь все ночи полнолуния. Сюда тварь не войдет. Конечно, убежище несовершенно. Эсташ сходу смог придумать сразу несколько способов выкурить из него намеченную жертву (например, устроив пожар), а Лазар чертовски умен и, несомненно, изобретет еще сотню. Но, возможно, в нем удастся продержаться три ночи, только три ночи, а там можно попытаться атаковать в ответ, разыскать тварь и убить, только чтоб наверняка. Ясным утром, да еще в безопасной часовне, где поднималась к куполу струйка ладанного дыма и вместе с ней стремились ввысь звуки мотета, который выводили ангелочки-певчие, боевой дух Эсташа был высок.