Юноша начал читать какой-то текст.
Поначалу Миреле даже не собирался его слушать — он сразу решил, что возьмёт его, заставив исполнить необходимый отрывок только для формальности. Но голос, понёсшийся со сцены, был до того чист, звонок и наполнен силой, что это совершило невозможное: Миреле позабыл о жаре, о своей мокрой одежде, о желании уйти, передохнуть и поспать, наконец, хотя бы пару часов. Изумлённый, он вскинул голову и прислушался.
И вдруг давнее чувство вернулось к нему с такой силой, что он позабыл о том, как дышать: море, брызги солнца, приближающий рокот, наполняющий грудь ощущением свободы... Волны разбиваются о скалы с такой силой, что брызги обрушиваются на берег хрустальным водопадом, однако чуть поодаль, в лагуне, изумрудная вода тихо плещется, переливаясь от золота солнечных лучей.
Это было то, что он почувствовал перед встречей с Хаалиа, и сейчас Миреле как будто вернулся в то мгновение, с особенной ясностью вспомнив себя прежнего — юного и непосредственного, ещё способного испытать впечатление такой невероятной силы. Того Миреле больше не было, и всё-таки он жил — в каком-то другом мире он продолжал существовать, и каждое мгновение времени встречал Хаалиа, и был потрясён, очарован, опьянён, и принимал решение остаться в квартале, чтобы во что бы то ни стало стать актёром.
Прошло ещё какое-то время, прежде чем Миреле осознал, что слышит со сцены слова собственной роли. Юный мальчик-актёр взялся читать монолог главной героини, и делал он это так, что захватывало дух.
Миреле сумел выровнять дыхание, но удары сердца были ему неподвластны, и в груди у него всё разрывалось от разом нахлынувших чувств.
Наконец, отрывок закончился.
Миреле поднялся и, не чувствуя под собой ног, подошёл поближе к сцене.
Юноша доверчиво смотрел на него нежно-фиолетовыми, как лепестки глицинии, глазами и теребил в руках изрядно помятый лист бумаги.
— Очень... хорошо, — сумел вымолвить Миреле. — Где это вас так научили? Потому что я вас не замечал на репетициях.
— Я на них и не ходил, — ответил мальчик звонко и как будто с вызовом. — Я репетировал в одиночестве.
— А... понятно. Что ж, идите. Можете не сомневаться в том, что будете задействованы в спектакле, но я ещё подумаю о том, какую роль вам предоставить.
Юноша потоптался ещё какое-то время на месте — выглядел он так, как будто хотел что-то добавить и то ли не решался, то ли знал, стоит ли это делать. Наконец, он поклонился, развернулся и ушёл, так ничего и не сказав.
Миреле распустил остальных актёров, ещё остававшихся в павильоне, однако сам закрыл двери и вернулся к сцене.
— Ну и молодёжь пошла, — задумчиво проговорил Ихиссе, покачивая расшитой бисером туфлей. — Такое самомнение. Он бы ещё решил исполнить на прослушивании коронную роль Андрене. Жаль, что Алайи здесь не было, я бы послушал, как он поставил бы на место этого желторотого юнца. Репетирует он самостоятельно, х-ха.
Он отпустил собственный синий локон, который раздражённо теребил в руках, и отвернулся в сторону.
Миреле оставил его слова без комментария.
— Я бы хотел ещё прорепетировать, — сказал он вместо этого. — Ты можешь идти отдыхать, если хочешь.
— Спасибо, но я тоже... посижу, — ответил Ихиссе каким-то странным голосом, в котором смешались нотки осторожности и нехорошего подозрения.
Миреле пожал плечами и вскочил на сцену. Силы волшебным образом вернулись к нему, о жаре он позабыл — им двигал какой-то яростный энтузиазм, как будто ему нужно было во что бы то ни стало догнать кого-то, и от того, сумеет ли он это сделать, зависела вся его дальнейшая жизнь.
Ему не хотелось думать, что причиной этого порыва был мальчишка, чуть ли не вдвое младше его самого, но в глубине души он знал, что это именно так, и не иначе.
Он исполнил роль своей героини — не ту часть, которую читал мальчик-актёр, а более сложную, драматичную, изматывающую партию. Ту, которая в своё время отнимала у него все силы, и в то же время дарила их заново, и после исполнения которой Миреле неизменно приходили в голову новые сцены и диалоги.
Вот и теперь он полностью выложился, он чувствовал, что сделал всё, что мог, и сыграть лучше было бы не в его физических возможностях.
Измождённый, он спустился со сцены и застыл в проходе, не чувствуя в себе сил сделать хотя бы шаг дальше.
— Великолепно! — закричал ему Ихиссе. — Ты сыграл великолепно, Миреле! А на премьере сыграешь ещё лучше!
Миреле стоял, опустив голову.
Тогда Ихиссе вскочил с места и двинулся к сцене, резко сбросив с себя ярко-голубую шёлковую накидку — этот жест лучше всего говорил о том, что он близок к тому, чтобы потерять над собой контроль: собственная одежда всегда имела для Ихиссе священное значение, и обращался он с ней крайне бережно.
— Я знаю, о чём ты думаешь, Миреле! — сказал он с угрозой в голосе. — Нет, нет и ещё раз нет!
— Да? — переспросил Миреле абсолютно ничего не выражающим тоном.
— Ты увидел в этом мальчишке себя самого, и это тебя так тронуло, что ты решил отдать ему свою собственную роль! Очнись, Миреле! — Ихиссе затряс его за плечи. — Ты спятил! Ты же сам говорил, что писал эту пьесу на протяжении десяти лет, вкладывая в неё всё лучшее, что в тебе было! Ты писал её, чтобы однажды исполнить главную роль! Она твоя, и только твоя, так должно быть по всем законам справедливости!
"Да нет же, Ихиссе, — думал Миреле, безжизненно глядя куда-то в сторону. — Он репетирует самостоятельно, так же, как и я когда-то, но дело совсем не в этом. Он... он просто талантлив, вот что. Я ещё никогда не чувствовал такой силы, льющейся со сцены".
— Да, но я иногда чувствую себя слишком уставшим, — сказал он вслух, поддаваясь аргументам Ихиссе. — Эти десять лет, в течение которых я изматывал себя днями и ночами, не прошли для меня даром... Не знаю, смогу ли я исполнить эту роль хорошо. Хватит ли у меня сил.
— Сможешь! — уверенно заявил Ихиссе. — Это просто усталость, это понятно. На тебя столько всего свалилось. Перед тем, как начать репетиции, ты отдохнёшь. Будешь пару недель качаться в гамаке перед павильоном и не делать абсолютно ни-че-го. Попивать "фейерверк" и фруктовые коктейли, подставлять лицо прохладному ветерку и нюхать цветочки. Это вернёт тебе силы, я ручаюсь! У меня ещё осталась куча всяких штучек с тех времён, когда Мерея была моей покровительницей, их тоже можно испробовать. В молодости я, бывало, не спал неделями, но кое-какие средства за несколько минут поднимали меня на ноги, возвращали свежесть лицу и очарование улыбке. Я принесу тебе, это подействует. Послушай, Миреле, ты столько лет шёл к своей цели, неужели же ты отступишь сейчас, когда до неё осталось каких-то несколько шагов? По собственной воле?!
В голосе Ихиссе послышалась почти мольба, как будто речь шла о его собственной судьбе.
— Да, да, наверное, ты прав, — согласился Миреле, но как-то вяло.
— Дай мальчишке какую-нибудь второстепенную роль. Не статиста, а что-то большее, но не одну из главных, — предложил Ихиссе, чуть успокоившись. — Пусть начинает с того же, с чего начинали мы все. Помимо всего прочего, ты же не будешь настолько сумасшедшим, чтобы сразу же давать основную роль в главном спектакле сезона пятнадцатилетнему юнцу, который даже не появляется на репетициях?! Разве это справедливо по отношению ко всем остальным, к тебе самому, который прошёл столь длинный и мучительный путь?! Успех ещё нужно заслужить! Талант — это не всё! Он должен узнать все трудности, научиться справляться с ними. Может, у него и в самом деле есть задатки выдающегося актёра, но ранний и громкий успех лишит его какой-либо возможности к развитию. Пусть узнает, что такое язвительная критика Алайи, что такое, когда все остальные обсуждают твою игру, считая её никчёмной. Если его талант выдержит всё это — тогда прекрасно! А если не выдержит — ну, значит, не так уж он и велик.
Ихиссе ожесточённо сжал губы.
— Это правильно, Миреле! — продолжил он мгновение спустя. — Только таким и должен быть путь актёра! Сквозь трудности — к успеху. Сквозь боль — к возможности изображать боль героев. Он должен пройти через то, через что проходит в этом квартале каждый. Не нужно сокращать ему этот путь, иначе вместо взлёта он приведёт к падению в пропасть!
— Да, да, — соглашался Миреле, чувствуя себя марионеткой, которая послушно кивает головой, когда кукловод дёргает за верёвочку.
Но в глубине души он не был так уж уверен. И это было странно, потому что, в принципе, он и сам придерживался такого же мнения касаемо "пути актёра". Добился ли бы он чего-нибудь, если бы тогда, десять лет назад Хаалиа сразу предложил ему главную роль на сцене, и на него бы обрушились любовь и почитание зрителей? Нет, он бы утонул под ворохом сладко пахнущих цветов и ничего не понял в жизни...
Последний довод убедил Миреле.
Постаравшись пореже вспоминать о талантливом мальчике-актёре — благо, видеть его на улицах квартала почти не приходилось — он взялся за работу над рукописью, но шла она из рук вон плохо. Если прежде Миреле уставал, но после небольшого перерыва вновь возвращал себе силы, то теперь он как будто навечно впал в то состояние, которое ощутил после разговора с Ихиссе — он чувствовал себя каким-то вялым, равнодушным, пребывающим в тоскливой полудрёме.
Вид собственной рукописи вызывал у него отвращение — впрочем, не настолько сильное, чтобы отбросить её прочь. Ему удавалось побороть своё неприязненное чувство и взяться за работу, но шла она медленно и скучно. Дописать конец пьесы в таком настроении Миреле бы точно не смог, и поэтому он занимался другим — правил и сокращал сцены.
Тем не менее, пришёл момент, когда он понял, что не сможет дальше делать и это — а, может быть, вообще ничего.
"Мне нужен глоток свежего воздуха, — думал Миреле, отбросив в сторону кисть и глядя в сад, уже начинавший пестреть от осенних красок. — Что-то, что вернуло бы мне вдохновение, хотя бы отчасти".
Он поднялся на ноги и, как во сне, вышел из павильона.
Дальнейшие его действия тоже не вполне подчинялись логике; он шёл куда-то, а куда именно — и сам не мог понять. Увидев поодаль дерево абагаман, он постоял рядом с ним, безмолвно приветствуя его, как давнего приятеля.
Слова Ихиссе о том, что это именно Хаалиа принёс дерево в квартал, постоянно крутились в голове Миреле.
Он прикрыл глаза и дотронулся до ветви, тихо шелестевшей сочными фиолетовыми листьями.
А когда открыл их, то по аллее навстречу ему шёл Хаалиа, как будто воплотившийся из его полуосознанного желания.
"Что же, он услышал мои мысли, или это дерево передало их ему? — думал Миреле с недоверчивой усмешкой, глядя на то, как развеваются на ветру полы тяжёлого золотого одеяния, затканного павлинами и розами. — Впрочем, он же волшебник, так что это не так уж и невероятно... Но тогда я могу заговорить с ним, раз уж он всё равно знает, что мне хотелось его увидеть".
— Добрый день! — окликнул он Хаалиа, низко поклонившись. — В эти дневные часы квартал бывает почти пуст... не ожидал увидеть вас.
Тонкая бровь Хаалиа взметнулась вверх, губы сложились в лёгкую улыбку.
— Именно поэтому я здесь, — ответил он. — Иногда я предпочитаю одиночество. Так же, как и вы, не правда ли?
— Я хотел бы поблагодарить вас, — сказал Миреле, оставив вопрос без внимания. — За ваши слова и вашу... поддержку. Благодаря вашему участию всё для меня сложилось наилучшим образом, мой спектакль войдёт в репертуар весеннего сезона.
Он замолчал, начиная уставать от этой подчёркнуто светской речи, имевшей мало отношения к его настоящим чувствам.
— О, не стоит благодарностей, — взмахнул рукой Хаалиа. — Мне всегда нравилось совершать небольшие фокусы, которые доставляли удовольствие окружающим.
Миреле не знал, что ещё сказать, однако расставаться с ним просто так тоже не хотелось, и у него было ощущение, что он молча стоит, удерживая его за подол одеяния, как маленький ребёнок, который не отпускает от себя отца.
— Я имею подозрение, что вы желаете со мной пообедать, — вдруг сказал Хаалиа, усмехнувшись. — А моя интуиция редко меня обманывает.
У Миреле и в мыслях не было ничего подобного, но как только Хаалиа это сказал, он ощутил себя зверски голодным — так что ноги подкосились. В воздухе сразу же запахло чем-то очень аппетитным — рисовыми лепёшками с абрикосовой подливой, мясом, тушёным в вине, маринованными ростками бамбука, сладостями с корицей.
Хаалиа молча протянул ему руку, и Миреле подхватил его под локоть, кожей ощутив прохладу и мягкость дорогого материала. Парадное одеяние, усыпанное драгоценностями, только выглядело тяжёлым, на ощупь же ткань казалось невесомой, как прикосновение грёзы, при всей избитости этого сравнения.
Ощутив это прикосновение, Миреле вдруг ясно вспомнил ночи, проведённые в доме Кайто — полупрозрачную легчайшую ткань полога, развевавшуюся от порывов ветра и касавшуюся его лица. Он лежал тогда очень тихо, и улыбался, представляя, будто над его головой летают бабочки, едва ощутимо задевающие его своими лёгкими крылышками.
Сон про бабочек, увиденный в день знакомства с Кайто, вдруг тоже возник перед ним с неожиданной чёткостью.
Казалось, в присутствии Хаалиа воспоминания воскресают и начинают ярче играть цветами — как будто невидимый художник брал кисть и начинал раскрашивать картинку, прежде существовавшую только в виде чёрно-белого наброска. На мгновение Миреле почудилось, что ещё немного — и он вспомнит всю свою прежнюю жизнь, похороненную в предсмертной записке, зашитой в рукаве.
В голове его снова мелькнуло то единственное воспоминание о ранней юности, которое у него было: вот он выводит изумрудно-зелёные буквы на шёлковой ленте, а потом выскакивает из окна и, сжимая к руке своё сокровище, несётся через весь город к дереву абагаман, растущему на главной площади, чтобы загадать своё заветное желание.
"Пожалуйста, пусть..."
Пожалуйста что?
Миреле, не открывая глаз, прижался к Хаалиа, погружаясь в глубины собственного сознания, как в холодные воды океана.
"Пожалуйста, пусть человек, которого я люблю, ответит на мои чувства".
Миреле вздрогнул и открыл глаза. Мир, который на время растворился в покачивании разноцветных волн, вернулся на своё место; над головой тихо шелестела листва.
Была ли эта фраза тем, что он записал когда-то на зелёной ленте, чтобы привязать её к ветке абагамана, или он услышал лишь отголосок невысказанного желания, преследовавшего его пять лет — с момента знакомства с Кайто?
"Если я действительно просил именно этого, то, получается, я покончил с собой из-за несчастной любви, — думал Миреле грустно. — И оказался здесь".
— Вопрос, ради чего люди умирают, по-моему, не менее важен, чем то, зачем они живут, — он услышал собственный голос как будто со стороны.
— О, я живу, надо полагать, для того, чтобы дарить людям развлечение, — ответил Хаалиа легкомысленным тоном, ничуть не удивившись подобным размышлениям. — Чтобы сделать их жизнь немного ярче.
Миреле прижимался к его локтю, вдыхая сладостный аромат дальних странствий, сверкающих звёзд в ночном небе, шёлковых полотен, развевающихся на ветру. Точнее, это был, конечно, не аромат, а своеобразное ощущение, охватывающее в присутствии Хаалиа, но по-другому Миреле выразиться бы не сумел. Ему представлялась птица, вырывающаяся из клетки и взмывающая в ослепительно сияющие лазурные просторы; корабли, покачивающиеся на пенных волнах и готовые к отплытию...
