Плохая война

— Марио, этот рисунок переживет нас всего на пару часов.

— Значит надо нарисовать хорошо, чтобы какой-нибудь ценитель из швейцарцев взял его с собой как трофей. На обороте я подпишу свое имя. Через много лет люди будут вспоминать меня добрым словом.

— А мое имя подпишешь?

— Ну, тут же тебя почти не видно.

— Что значит не видно? Тут кроме меня пока ещё ничего не нарисовано.

— На тебе тут слишком много надето.

— Одна рубашка, и ту пришлось поднять выше колен.

— Все равно много. Такую картину даже никто и не возьмет, можно и не трудиться подписывать

— Тогда нарисуй, что рубашка прозрачная.

— Мне не видно, что она прозрачная. Мне под ней вообще ничего не видно.

— Тогда я её сниму.

— Не верю.

— Вот. Смотри. Такую картину возьмут?

Наверху, тем временем, ночь любви продолжалась не совсем к обоюдному удовольствию.

— Я так не буду, — помотала головой Шарлотта.

— Будешь, — уверенно ответил Макс, глядя на нее сверху вниз и перебирая пальцами длинные шелковистые волосы.

— Нет! Не буду!

— Ладно, не очень и надо было, — неожиданно легко согласился Макс, — Тогда будешь так, — сильные руки легко развернули Шарлотту на огромной постели.

— Так уже было.

— Тебе не понравилось? Хочешь так, как ещё не было?

— Про что это ты?

— Вот про что.

— Не туда! Больно! Я буду жаловаться!

— Жалуйся. Кому. Хочешь.

— Аааа! Епископу! Императору! Папе!

Макс неожиданно остановился.

— Завтра у тебя будет уникальная возможность пожаловаться на меня хоть Бернару Клервосскому, хоть святому Георгию, хоть любому апостолу из двенадцати или всем сразу. А сейчас лучше подумай о том, что всё, что ты делаешь, будет в последний раз в твоей жизни.

Шарлотте, несмотря на не очень удобное положение для умственной деятельности, понадобилось всего четверть минуты на то, чтобы осмыслить последнее предложение. Закончив сложный мыслительный процесс, она по-кошачьи выгнула спину, повернула голову и взглянула в глаза Максимилиану.

— Ты прав, мой герой. Делай со мной все, что захочешь.

Гертруда не забыла про смерть брата. И на Йорга вечером она смотрела отнюдь не с любовью. На всякий случай у девушки хранилась бутылка отравленного вина, которой так и не представилось случая воспользоваться во время "войны за наследство де Круа". Но последний бой кое-чему научил Гертруду — нельзя застать врасплох человека, который на всякий случай, когда, казалось бы, ничто не предвещает беды, запасает три взведенных арбалета. С него станется и противоядия принимать на всякий случай. Ножом надежнее, но надо постараться, чтобы старик уснул как следует, пусть даже он и не спал три ночи. И девчонка постаралась — в последнюю ночь своей жизни Йорг спал не привычным чутким сном солдата, а совершенно погрузившись в мир грез. Он не проснулся, даже когда острейший кинжал, когда-то принадлежавший покойному герцогу, перерезал ему горло.

Гертруда оделась, машинально вытерла нож и откупорила бутылку с отравленным вином. Утром девушку в любом случае ждала бы смерть, не от "своих" сразу, так от швейцарцев чуть позже. Что бы там ни говорили про бургомистра, этот допотопный старикашка не сможет убедить швейцарцев изменить своим принципам. Самоубийство — грех, но ворота в рай перед ней все равно закрыты, да и раньше апостол Петр все равно развернул бы в ад блудницу, на совести которой кроме многочисленных прелюбодеяний ещё и убийство неродившегося ребенка. Хрупкой девушке хватило бы одного глотка этого вина, но для верности она поднесла к губам полный бокал и умерла, не успев выпить и половины.

Все в башне были заняты своими делами, и никто не следил, что делают двое молодых новобранцев. А они, по давней традиции малых гарнизонов, осажденных многочисленным неприятелем, благоразумно решили дезертировать. Достаточно всего лишь пересечь двор, а дальше можно выдать себя за горожан. Тем более, что по говору и по костюму они точь в точь самые обыкновенные местные жители, а если что, и родной дом покажут, и соседи, если кто не успел покинуть город, их опознают. Пленных швейцарцы не берут, но про истребление ими мирного населения до Швайнштадта слухи не доходили.

Один за другим парни вылезли в узкое окно второго этажа и, что было сил, припустили через двор. Одному из беглецов повезло, темно-коричневый плащ и черная шапка сделали его невидимым, зато у второго в разрезах на спине дублета мелькала белая подкладка. Карло легко подстрелил модника, но парень в плаще удачно перебежал открытую местность и попал прямо в руки швейцарского патруля, трех молодых солдат примерно тех же шестнадцати-семнадцати лет.

— Попался! — дружно возопили патрульные.

— Не убивайте меня, я сдаюсь!

Ничего хуже беглец сказать не мог, даже если бы очень постарался. Крикнуть "я местный житель" было бы намного разумнее, но с языка сорвалось именно "я сдаюсь".

— Вообще-то, мы пленных не берем... — рассудительно начал старший патруля.

— Так отпустите меня, я же вам ничего не сделал — беглец уже чуть не плакал, совсем позабыв с перепугу про более эффективные аргументы. Он явно был очень плохо знаком с традициями и обычаями швейцарцев.

Старший переглянулся с товарищами. Те злорадно ухмыльнулись, отрицательно качнули головами и выразительно положили руки на оружие. Здравый смысл подсказывал, что надо бы отвести этого пацана к командиру, вдруг рассказал бы что-то важное, но выученные назубок двухсотлетние традиции бескомпромиссно обещали смертную казнь для того, кто будет брать пленников. Ещё вчера здравый смысл имел бы шансы на победу в этом внутреннем споре, но сегодняшняя история, когда по подозрению в нарушении канонов едва не разорвали самого Быка, склонила чашу весов в пользу традиции.

Старший швейцарец схватил пленного левой рукой за ворот и дернул на себя, буквально натягивая на встречный удар кинжалом, развернутым плашмя, чтобы клинок не застрял меж ребер. Уважение, зависть и отчасти страх, увиденные им в глазах товарищей, окончательно развеяли оставшиеся сомнения.

21. Глава. Несладкая жизнь победителя.

На швейцарской стороне фронта, несмотря на убедительную победу, особой радости не наблюдалось. Погибло слишком много командиров и доппельсолднеров, в том числе все высшее руководство, шедшее в атаку в первых рядах. Некому решать, что делать дальше. Первое, что следовало сделать, это восстановить общее руководство и выбрать новых младших командиров.

Почти единогласно, при отсутствии альтернативы, обязанности покойного Полпаттона возложили на Быка. Других ветеранов с заслугами аналогичного уровня в живых не осталось, а у толстого булочника авторитет поднялся ещё выше, когда только с его участием лучшие воины смогли справиться с могучим рыцарем — полковником ландскнехтов. Вспомнили и кондотьера, убитого лично Быком. Теперь никто не сомневался и в прошлых подвигах скромного булочника.

Бык, конечно, был хорошим бойцом и мог командовать отрядом в бою, но административную работу всегда недолюбливал, да и способностей к ней не имел. К тому же, у него за день погибли три сына, уважаемый командир и большая часть друзей, с которыми он ходил на войну не один десяток лет. При смерти были четвертый сын и лучший друг Патер, правда, солдаты нашли какого-то лекаря, который сказал, что поставит их на ноги. Даже при достаточно спокойном отношении к смерти, характерном для тех времен, для одного дня испытаний выдалось с избытком. А ещё у Быка сильно болела ушибленная голова.

Но главной проблемой победителей стала река. Качеству плотины, созданной Божией милостию, позавидовал бы и видавший виды бобёр. Она вовсе не разрушилась сама по себе, когда стала не нужна, и не развалилась, приняв лишние четыре фута воды. Поэтому река после дождя поднялась и затопила луг, где стоял лагерь — вместе со штабным шатром, картами, контрактами и прочими штабными бумагами, бухгалтерскими документами, казной, повозками и лошадьми. В общем, утонуло все, у швейцарцев осталось только то имущество, с которым они перешли реку, то есть оружие и доспехи, и ничего больше.

Швейцарцы устроили лагерь на ратушной площади. Зажгли костры, сложили оружие и доспехи, а сами по очереди уходили работать на плотине, возвращаясь мокрыми и злыми. Разрушить плотину оказалось намного сложнее, чем построить, при том, что почти все инженеры принадлежали к старшему поколению и участвовали в штурме резиденции де Круа. Соответственно, большинство из них оказалось убито или ранено, то есть негодно к производительному труду. Также, приходилось принимать во внимание, что в связи с тяжелым состоянием Патера, Божия помощь откладывалась на неопределенное время. Забегая вперед, скажем, что через несколько часов плотину все-таки разобрали, повредив при этом и сваи моста, но оставленное на том берегу имущество все равно уже смыло быстрой рекой. Кроме того, луг, где стоял лагерь, превратился в непроходимое болото, а в низине, через которую проходила дорога, образовался немаленький пруд.

Ещё ночью выяснилось, что никаких денежных средств в распоряжении командования нет, но солдатам этого пока предусмотрительно не говорили. Бык, вспомнив, что наниматели не везли с собой мешки с золотом и серебром, предложил обыскать трупы Бурмайера и де Водемона на предмет ценных бумаг. Случайно уцелевший штабной писарь вспомнил, что аванс Полпаттону был выдан ломбардскими векселями, а векселя Бурмайер носил с собой в поясной сумке, с которой не расставался даже в бою. Но Бурмайер ничего не мог сообщить по причине того, что был мертвее мертвого, а сумки при нем не оказалось. Вероятнее всего, осталась брошенной где-то там, на улице, когда оказавшиеся рядом солдаты безуспешно пытались остановить кровотечение. Поиск тех самых солдат вменяемых результатов так же не принес — удалось найти двоих, один в горячке боя не заметил своих ран и к вечеру умер в лазарете, а второй погиб при последнем штурме.

К ночи голова у дядюшки Быка не просто болела, а раскалывалась на части.

Перед гостиницей все так же горели костры, у которых пыталась согреться под мелким дождём очередная смена саперов, разбиравших плотину. С краю, при свете факелов, добровольцы, имевшие представление о военно-полевой медицине, пытались помочь раненым. Между ними сновали посыльные в штаб и из штаба с докладами о поисках денег нанимателей, о положении дел на плотине и обо всех остальных проблемах. Всего на площади находилось от двух до трех сотен мокрых, сонных, голодных и просто злых солдат. Горожане, не успевшие покинуть Швайнштадт, молились и надеялись на чудо, не рискуя не то, что выходить на улицы, но даже зажечь свечу за плотно закрытыми ставнями.

К одному из костров протягивал озябшие руки пастух Ганс, все ещё живой и почти невредимый. Поход изначально не вызвал у него энтузиазма, а сейчас, к вечеру, он чувствовал себя совсем паршиво. Ну, допустим, его не убили, даже не ранили, враги вроде бы разбиты, но победы как-то не чувствовалось. Кошельки были пусты так же, как и перед боем, а грабить город Бык запретил, пока не похоронены убитые. Возмутительно! Этот жирный булочник, видите ли, великий воин и будет теперь командовать. Захотел устроить дисциплину и порядок, прямо как ландскнехт какой-то! Швейцарцы — свободный народ, могут обойтись и без всяких любителей дисциплины. Тут каждый второй, а то и каждый первый в молодости ходил разбойничать под флагом со свиной головой, а этот Бык даже городишко не дает пограбить. Жалость к себе, финансовое беспокойство и жажда наживы бродили по кругу в голове Ганса, накручивая друг друга и побуждая к поиску приключений почище шила в заднице. К полуночи он трижды успел поругаться с разными соратниками, которых не удалось подбить на мародерство, и четырежды увернуться от работ по ликвидации плотины. Затем бравый солдат сел на площади у одного из костров, положив руку на кинжал и злобно оглядываясь по сторонам в поисках, чего бы такого сделать плохого.

Человек может очень долго смотреть на текущую воду, на горящий огонь и на то, как работает другой человек. Идеальный вариант для наблюдения, конечно же, пожар. Но пожара не было, костер горел скучновато, к плотине Ганс приближаться не хотел, оставалось только наблюдать за доктором. Полюбовавшись работой Густава с полчаса, Ганс неожиданно понял, что медик — не какой-нибудь провинциальный аптекарь, мастер клистирных трубок и латинских диагнозов, а настоящий военно-полевой врач. Интересно, откуда он взялся? Дождавшись, когда объект наблюдения отлучится в переулок по известной надобности, Ганс проскользнул за ним.

— Ага, попался! А мы пленных-то не берем!

Густав, ещё не успев понять, что его выдало, недоуменно повернул голову в сторону обвинителя, потом, проследив его взгляд, обнаружил, что из-под поднятого балахона стали видны штаны, порезанные по обычаю ландскнехтов косыми крестами .

Глядя, как изменилось лицо подозреваемого, Ганс понял, что его догадка верна, и несколькими неловкими взмахами кинжала распорол балахон на груди лекаря.

— Вот, полюбуйтесь! — закричал он, вытаскивая жертву за шиворот на видное место, — мало того, что Бык днем, когда мы бились, мародерствовал, так он сейчас не только запрещает нам город пограбить, а ещё и пленных берет!

Много ли надо усилий, чтобы подбить на бунт мокрых, злых и голодных наемников, которые только что потеряли почти все свое имущество? Вокруг Ганса понемногу начала снова собираться толпа, не меньше, чем днем.

— Добрый вечер, молодые люди, — раздался тихий старческий голос. Между двумя яркими кострами появилась легко узнаваемая фигура бургомистра.

— Добрый вечер, — не задумываясь, отозвались в ответ несколько человек.

Какой тут может быть "добрый вечер"? На несколько шагов от бургомистра солдаты встрепенулись и протерли глаза, но седовласое привидение с тихим голосом и легкой походкой никуда не исчезло.

— Вы не будете так любезны проводить меня к вашему командиру?

Швейцарцы обменялись недоуменными взглядами. Ни у кого не нашлось причины, чтобы отказать этому странному, но сугубо мирному человеку. Да и любопытство разбирало, кто же он такой, чтобы так вот спокойно, в одиночку и без оружия, прийти в расположение армии и попросить аудиенции у командования. Старичка проводили до дверей гостиницы.

— Кто такой? — сурово спросили часовые на входе.

— Иоганн Вурст, бургомистр этого славного города, — гордо подняв голову и глядя в глаза вопрошавшим, представился гость.

В ратуше на привычном рабочем месте бургомистра сидел какой-то толстячок с повязкой вокруг лба. Перед ним на столе лежали сухие, мокрые и залитые кровью бумаги и несколько мешочков, возможно, с деньгами. На одной из стопок бумаг спал, вытянув лапы, кот Симплиций. В углу стола столпились кружки, бутылки и тарелки. Пламя свечей, зажженных во всех подсвечниках кабинета, освещало дохлых мышей, сложенных стройной шеренгой у стула толстяка.

— Добрый вечер, дорогой гость, — с некоторым удивлением приветствовал герр Иоганн дядюшку Быка, — а как себя чувствует мой старый друг герр Полпаттон?

— Вы знали Полпаттона? — удивленно поднял бровь Бык.