На неведомых тропинках 2. Шаг в пустоту

Прекрасная отвела полный разочарованного раздражения взгляд от помощника и шагнула к дочери.

— Отыгрываешься на слугах? — сказала она. — Все, что тебе остается, беспомощное царапанье. У тебя нет сил убивать себе подобных, ни у кого нет, иначе мы бы уже перегрызлись в борьбе за пределы.

Седой не слушал ее. Залпом осушил бокал, поставил и пододвинул к себе шкатулку.

Два шага от двери — это все, на что меня хватило, как раз до стола. Я переводила взгляд от одного демона к другому и остро сожалела, что не нахожусь в сотне другой километров отсюда. В зале плескалось что-то такое, чему я не могла подобрать названия. Святые, как же мне было не по себе от происходящего. От злого спокойствия Кирилла, от запаха крови, от бравады Прекрасной, от ее ложной уверенности в собственных силах. Она искала подвох и не находила его. Для того, чтобы поступить так с наследницей Южных пределов, у Седого должен быть не туз в рукаве, там должен быть джокер.

Кирилл снял стеклянную крышку, и мне показалось, что свет заиграл в его ладонях.

— Поспорим? — прошептал он.

Мужской силуэт смазался, исчез в одном месте и появился в другом. Он не собирался из окружающего пространства, как хранитель, он двигался, но мои глаза уловили малую часть этого перемещения. Демон возник рядом с рапирой, на которой висела младшая Прекрасная. То, что было в его руках, заставило глаза Екатерины широко распахнуться.

Свет отражался от клинка, вместо лезвия которого был осколок зеркала, зажатый в коротких рейках-креплениях, рукояти, обмотанной банальной синей изолентой. На вид дешевка полная, грубая, собранная наспех из стекла, дерева и пары скобок.

Ноздри женщины затрепетали, язык облизнул тонкие губы.

— Время низших, — прохрипела она. — Ты всегда был психом, — оскорбление прозвучало скорее с одобрением. — Берущий в руки осколок зеркала Ушедших теряет часть мира. Никто не знает, какую и когда.

Язык скользнул меж зубов коротким нетерпеливым движением. Сквозь тонкую ткань костюма отчетливо проступили напрягшиеся соски. Демон приставил зеркальный нож к тонкой шее ее дочери, а она испытывала возбуждение.

Я меняюсь, но есть изменения, которые я никогда не приму. Не пойму. Не смогу. И рада этому.

— Клятва верности, — потребовал Седой.

Они стояли друг напротив друга, но в этот момент, в это мгновение не было любовников ближе, чем эти двое. Близость — это не только единение, близость — это еще и борьба, и чем она сильнее, тем слаще будет победа.

— Клятву за наследницу, — повторил хозяин Северных пределов.

Прекрасная не выдержала, отвела взгляд от лезвия и отступила. Маленький символический шажок.

— Нет.

Я вздрогнула. Екатерина уронила руки и уже тверже повторила:

— Нет.

— Что ж, — он занес клинок, женщина отвернулась, пальцы сжались в кулаки.

Это неправильно. Лежащее на чашах весов было несопоставимым. Жизнь дочери в обмен на несколько слов, пусть страшных, подчиняющих, отнимающих свободу, но всего лишь слов. Не страшнее смерти, что бы там ни говорили борцы за идеалы с экранов телевизоров и со страниц учебников по истории. Мало кто понял, что свобода — это миф. Иллюзия. Те же демоны в нашей тили-мили-тряндии — узники своей власти, своей неспособности отказаться от нее, это их личная золотая клетка. Родители — заложники своей любви к детям, дети к родителям. Свободы нет, есть то, что мы представляем на ее месте. А за иллюзии нет смысла цепляться.

Зеркальное лезвие поймало свет и опустилось. Кирилл никогда не давал второго шанса.

Я вскрикнула, невольно подаваясь вперед. Прекрасная окаменела.

Нож скользнул мимо шеи, блестящая кромка прошлась по веревкам, вроде бы едва касаясь грубых распадающихся, будто вата, волокон. Лишившись опоры, Тамария рухнула на пол. Все еще без сознания. Все еще без единой царапины.

Кирилл размахнулся и воткнул нож в столешницу, до этого нетронутую ни временем, ни грубым инструментом. Обычное стекло раскололось бы. Зеркальное лезвие вошло в дерево на пол пальца и замерло. Седой снова взялся за графин, и стакан наполнился очередной янтарной порцией.

Я выдохнула и разжала пальцы, заметив, что изо всех сил сжимаю противоположный край стола.

Тихий издевательский смех нарушил тишину, Прекрасная раскинула руки в стороны и хохотала. Звук летел к потолку одержанной победой. Демон проявил слабость. Закон нашей тили-мили-тряндии незыблем, достал оружие — бей. Здесь знают, что такое шантаж, но не знают, что такое блеф. Либо ты силен, либо мертв.

Бокал опустел. Седой, прищурившись, посмотрел сквозь него на женщину и отбросил в сторону. Стакан разлетелся сотней стеклянных брызг, рассыпавшихся по графитовому полу. Я поняла, что игры кончились. Кирилл щелкнул пальцами, даже в большом помещении звук вышел сухим и четким. Дверь, что вела в "подземную кухню", тотчас распахнулась.

— Не нужна жизнь той, может, нужна этой?

В столовую вошли двое крепких парней. Изменяющиеся из тех, что таскали мне на четвертый этаж бадью с водой. Сейчас они несли ребенка, девочку-подростка, в сером платье служанки. Один за руки, другой за ноги. Небрежно покачивая, так выносят ковер, матрас, на худой конец гроб. Размашисто парни швырнули девочку на столешницу, развернулись чтобы уйти, и упали с разорванными глотками. Кровь веером прошлась по стенам.

Прекрасная рычала, стряхивая с пальцев алые капли. Она тоже могла быть молниеносной.

— Отыгрываешься на слугах? — смеясь, вернул ей ее слова Седой. — Все, что тебе остается, беспомощное цара...

Он не договорил, потому что она бросилась на него, сбивая с ног, кусаясь и визжа. Рванулась в атаку яростно и бездумно, на ходу меняя форму, становясь чем-то совсем иным. Чем-то, чего я раньше не видела.

Я нырнула под стол. Стулья с правой стороны разлетелись в щепки. Пол и стены загудели от силы ударов. Зазвенело стекло, и часть светильников, намертво прикрученных к стене, осыпалась, левая часть зала погрузилась в полумрак. Они рычали, кусались и рвали друг друга на куски. Звон, ножки стола заскребли по полу. Я вскрикнула. На темный графит приземлилась крышка из фиолетового стекла и, вспыхнув на прощание строчками инописи, разлетелась стеклянным песком. За ней последовала и шкатулка. Ладони обожгло болью. Все вокруг было усеяно осколками, а кожа исчерчена тоненькими штрихами-порезами, набухающими кровью. Резко запахло спиртным, и тонкая струйка жидкости потекла на пол.

Тишина стала неожиданностью. Звенящей и чистой, как вода в источнике. Я осторожно выглянула. Девочка все еще лежала на столе. Тонкие цыплячьи ноги в темных хлопковых колготках выглядывали из-под сбившегося форменного платья. Тощая грудь едва заметно поднималась и опускалась. Рядом с безвольно откинутой головой лежала толстая русая коса. В цитадели такая была у одной служанки, и мне не надо заглядывать в лицо, чтобы узнать в девочке Майю. Во что же она впуталась?

— Отдай ее, Седой, — сказал мелодичный голос.

Голос, который хотелось слушать и слушаться.

Они стояли по разные стороны стола. Первый самый страшный, самый яростный порыв угас. Маски сброшены, ставки сделаны. Фортуна начала раскручивать свое колесо.

Я встала, пока они говорят, а не сходятся в уничтожающей все вокруг схватке, можно не прятаться.

— В обмен на клятву, — шорох вместо слов, Кирилл тряхнул головой, и тонкие иглы волос звякнули.

Его кожа полностью покрылась чешуей цвета пепла, становясь то белой, то серой, иногда темнея почти до черного. Кирилл не превратился в серокожего основателя рода, не цеплял рогами потолок, не волочил по полу громоздкие крылья, не стал прошибающим стены громилой. Я узнавала его в хищно заострившихся чертах, в повороте головы, в скупых и четких движениях. Он остался собой. И изменился. Не человек. Не зверь. Чуждое сознанию и миру создание.

Наверное, я была слегка разочарована, исподволь ожидая чего-то более впечатляющего. Громадного роста, раздутой мускулатуры, бычьей морды с кольцом в носу, так было бы легче видеть в нем зверя. Я пересмотрела немало картинок, артов и зарисовок на тему внешности демонов. Кирилл никогда не стал бы иллюстрацией к фантастическому роману. Недостаточно эффектен. Нет нежно любимых читателями шипов, бицепсов, трицепсов, из ноздрей не идет дым, не сыплется сера.

Но чтобы быть чудовищем, необязательно выглядеть, как чудовище. Он демон, который без шипов на ходу вспорет вам брюхо и даже не остановится. И поверьте, грубая сила — самая меньшая часть из его способностей. Я видела не человека, я видела что-то иное. Две ноги, две руки, одна голова, мерцающая чешуей подвижная кожа, кости, которые были прочными, как металл и так же плавились, меняя форму. Бесы не имели тела. Демоны могли перекраивать свое, изменяя суставы, изгибая и выворачивая кости.

"...видел я твоего любимого "без макияжа", неделю нормально спать не мог", — вспомнились слова гробокопателя. Теперь и я видела.

Одна из рук Кирилла была странно изломана, когти окрасились алым. Седой шевельнул пальцами, кости стали выправляться на глазах, принимая предназначенную природой форму, или то, что понимает под этим человек. Это выглядело не сколько страшно, сколько неправильно. Чуждо.

Его портрет будет нарисован в любом случае. После смерти, как велит обычай, он будет вечно взирать на своих потомков из тьмы овальной комнаты.

Прекрасная, с минуту смотревшая на него с другой стороны стола, была Прекрасна. Этим все сказано. В глазах, ставших из невзрачно-серых голубыми и выразительными, застыла мольба, на длинных ресницах блестели капли слез. Тонкой рукой она провела по русой голове девочки. Кожа и волосы потемнели. Превращаясь, Екатерина сменила свой бесцветный облик на истинную смуглость южанок. И даже траурно-черные загнутые внутрь когти, так похожие на птичьи, ее не портили.

— Ты не в своем праве!

Она сжала кулаки, и по загорелой коже побежали капельки, похожие на росу на утреннем лепестке цветка. Она была усыпана крошечными живыми бриллиантами. Они, то собираясь в кружки, то распадаясь на линии, каждый стремился туда, где набухали алым порезы и ссадины. Капельки бросались на них закрывали собой, выстраиваясь в геометрические фигуры, крутились, вертелись, танцевали, иногда окрашивались розовым, чтобы через секунду вернуть прозрачный блеск и побежать новой ране. Их танец завораживал. Хотелось смотреть на это бесконечно, хотелось сорвать с нее одежду и увидеть больше. В этом желании не было ничего сексуального, лишь восхищение.

— В своем, — Кирилл слегка повернулся, из длинной царапины на бедре сочилась черно-красная, так похожая на чернила, кровь. Судя по вырванному куску ткани, рана была намного больше и серьезней, но зарастала на глазах. Но не это заставило меня зажать себе обеими руками рот, а хвост. Длинный, тонкий, так же покрытый чешуей, как и все тело, подвижной змеей обвился вокруг раненой ноги. — Она пришла в мою цитадель, скрыв сущность, пришла как служанка, а со слугами я делаю все, что захочу. По праву хозяина!

— Что ты с ней сделал? — потребовала она ответа, и я ни на секунду не усомнилась в ее праве требовать, как и в том, что он ответит. Любой бы ответил.

— Яд, — цвет радужки его глаз стал абсолютно белым, сливаясь с глазным яблоком, оставив по центру темную вертикальную щель зрачка.

— Невозможно. Таких ядов нет!

— Есть. Твои целители его и придумали и испытали на младшем Видящем, не забыла? — она зарычала отрывисто, злобно, как собака, теперь уже он пил ее отчаяние. — Он травит, он не дает крови восстановиться. Она будет умирать долго. Век, два, десять, у тебя будет время подумать. А впрочем, — он постучал серо-стальным когтем по столу и сделал вид, что размышляет. — Тамарию можешь забрать и без клятвы. Считай, я передумал, размяк от твоих слез, вспомнил, как хороша ты в постели. Забирай и уходите. Без клятвы. Без обязательств. Война все расставит по местам.

— Нет, — она вскинула голову, черные волосы густой волной качнулись у шеи, я подавила неуместное чувство восхищеия.

— Что "нет"? Не уйдешь? Не заплатишь? Не заберешь? — подвижный хвост поднялся, на его конце красовался светлый костяной нарост, похожий на наконечник от стрелы, именно им Седой указал на лежащую на полу Тамарию и сделал это настолько естественно, будто рукой махнул. — Кто дороже? Племянница, названная дочерью и воспитанная, как дочь, или неожиданный подарок ушедших, родившийся от оставшегося безымянным отца, дочь, ради безопасности названная племянницей, Таисия Мирная?

Я мысленно обругала себя за невнимательность, за слепоту. Ради чужих детей мы не сходим с ума. Одно то, как Прекрасная бросилась на слуг, на Седого, стоило ей увидеть девочку, должно дать подсказку. Я бы тоже бросилась. Внешнее сходство еще надо было разглядеть. Я не смогла. Маленький детский носик, несуразный на лице Екатерины, но органичный среди детских черт девочки. Лоб, волосы, губы и странная взрослость, то и дело проскальзывающая в ее поведении. Не Майя. Тайя. Таисия Мирная. Или Таисия Прекрасная?

— Как ты узнал? — повелительна юга выпрямилась, высокая, гибкая, стройная.

— Предатели есть и в Белой цитадели, — Седой поднял опрокинувшийся графин, допил прямо из горла остатки. — Ты сунула нос в мою семью, я ответил тем же.

Я вспомнила, как Тимур говорил о своих планах, о Белой цитадели. О невозможных, неисполнимых планах. Никто никогда не уходил от Седого. А Седой никого никогда не отпускал. Бывший вестник не был беглецом, он был шпионом. Он не убегал к Прекрасной, он был послан туда. Это к вопросу о преданности и предателях, тут Седой намного опережал Прекрасную. Но кто сказал, что бывший вестник был единственным "засланцем"?

Екатерина зарычала, но сейчас это раскатистое "ррр" слышалось дивной музыкой. Почувствовав восхищение, она повернулась ко мне, давая рассмотреть себя от кончиков стройных ног до шелковистой макушки. Грация и красота сквозили в каждом сантиметре смуглого, украшенного точками бриллиантов тела, костюм казался лишним, уродующим и недостойным прикасаться к такой красоте. Теперь я знала, до какой степени она на самом деле Прекрасна.

— Он отравил мою дочь, — ее голос сорвался, переходя во всхлип.

Я подалась вперед, всмотрелась в совершенное лицо и поняла. Правда вспыхнула в голове, ослепляя четкостью и красотой. Только такая достойна править. Только такая достойна жить. Только такой дано право приказывать. Только она.

Сияющая темная кожа, глаза цвета неба, пухлые губы, тонкие черты лица. Я не встречала подобного совершенства. Почему я не видела раньше, какая она?

Седой стоял напротив, разочаровывающий своей серостью.

— Это он! — закричала Екатерина, — Он во всем виноват!

— Моя смерть не поможет получить противоядие, — улыбнулся Кирилл, когда я потянулась к опустошенному графину.

Даже тогда, порабощенная демоном и понимающая с абсолютной ясностью, что должна сделать, я не подумала о зеркальном ноже. Я была беззащитна перед ее красотой. Плюс, он же минус, находясь во власти исступленного восхищения, теряешь способность думать и руководствуешься одними эмоциями.