Блатные из тридевятого царства

Суд длился пять минут. Нас обвинили в измене и заговоре, в довесок — членовредительство первых лиц княжества, а дальше и вовсе мелочи — побег, мошенничество, кража и подготовка покушения на малолетнего князя. Вердикт — двадцать плетей на брата и смертная казнь через повешение.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — Громогласно объявил Лёнька и для пущей наглядности предъявил бумагу, подписанную княжеским опекуном начальником городской стражи Ёриком.

На шутку это не походило. С чувством выполненного долга Аркашка и Лёнька чинно удалились. В камере тишина, такой приговор не котлета, переваривается долго. Восемь пар глаз уставились на меня, как на икону. Еще немного и мироточить начну, не елеем — слезами, в петле болтаться — не пятнадцать суток сидеть.

— Когда бежим, Пахан? — деловито поинтересовался Евсей.

— Мне думается, опосля ужина, пожрать в дорогу не помешает, — предложил Подельник.

Меня не столько смутили вопросы и предложения, сколько интонации, с которыми это было произнесено. Никакой тревоги в голосе, полная уверенность, напрочь спокойные лица корешей. Головой об стену никто не бьется. Васька с Ванькой рисуют нолики с крестиками, словно смертный приговор их не касается. Меня псих разобрал, не ужели до крестьянских мозгов не доперло — это всерьез, шансов вырваться ноль. Хотел разораться, да горло перехватило словно петлей. Усевшись на каменный пол, я привалился спиной к стене и обхватил голову руками.

Евсей поскреб подбородок и тоном, нетерпящим возражений, распорядился:

— Пока Пахан думает, начнем, как в прошлый раз, с решеток. Шестерки, хорош стены портить, прутья гните!

Стараясь сохранить спокойствие, я стиснул зубы. Идиоты! Какая решетка! Можно подумать стальные прутья за сутки проржаветь успели. Тем не менее, Васька с Ванькой без лишних вопросов принялись за дело. Через минуту старший развел руками:

— Бесполезно.

— Я так и думал, — задумчиво изрек Фраер.

На меня неудержимо накатывала истерика. Дальнейшие действия предсказать не трудно — начнут простукивать стены. Ни у кого даже мысли не возникло — найди мы еще хоть двадцать замурованных скелетов, это не поможет, в колдовство никто не поверит. В отработанный сценарий вмешался кузнец Сорока:

— А ежели прутья подпилить?

— Чем?!!! — не выдержал я. — Зубами!

— Зачем же, — смущаясь, ответил Сорока и вытащил из-за голенища сапога напильник.

— Ты где инструмент взял, лишенец! — сжимая кулаки, недобро поинтересовался Евсей.

— Ну, это, — покраснел кузнец, — когда Аркашку в пыточной вязали я и спер. Полезная вещь, да и дорогая, в хозяйстве всегда сгодиться.

— Да ты что! — взорвался Фраер. — А ежели б у тебя при обыске его нашли! Вот сраму бы натерпелись. Заруби на носу — блатные без спроса чужие вещи не берут!

— Не, не нашли бы. Они ж деньги искали. Как червонцы и прочую мелочь выгребли, так сразу успокоились. Ну а так, виноват, конечно, — тряхнул головой Сорока, — выйдем сразу наместо верну.

Я засмеялся. Я давился смехом. Нервное напряжение выплеснулось наружу. Забрезжил слабый луч надежды. К моему истерическому ржанию присоединилась вся камера. Антоха катался по полу и сучил ногами, Федька аж хрипел от избытка чувств и подвывал бабьим голосом, даже у Кондрата Силыча от смеха навернулись слезы на глазах.

Сорока покрутил пальцем у виска и, вытерев большие мозолистые ладони о грязные штаны, приступил к работе. С тихим скрежетом напильник елозил по стальному пруту. Через десять минут взопревшего кузнеца сменил Евсей. Довершили дело братья Лабудько. Но проделанный лаз оказался слишком узок, кореша без перекура принялись за соседний прут. В какой-то миг мне показалось, что напильник раскалился до бела и не столько пилит металл, сколько плавит.

— Ну, Пахан, сколь пузо не чеши, все одно еще хочется, пора на волю, — произнес Кондрат Силыч, разглядывая проделанную дыру.

Я первым выбрался наружу. В тюремном коридоре мрак и тишина. Знакомой дорогой, дыша друг другу в затылок, двинулись в сторону караульной комнаты. Проходя мимо пыточной Сорока замешкался.

— Ты чего? — цыкнул Фраер.

— Так это, — стушевался кузнец, — напильник вернуть.

— Ничего, не обеднеют, — прошептал дед Кондрат, толкая Сороку в спину. — Шевелите лаптями, за поворотом танцы в присядку начнутся.

Дверь в караулку почему-то весит на одной петле. Кругом ни души. Федор, затаив дыхание, заглянул внутрь и отшатнулся. От волнения Подельник прикусил язык и, ничего не объясняя, принялся тыкать пальцем. Оттеснив его, я сам прильнул к щели.

За грязным столом, подперев голову кулаком, сидит Ананий. Грузная фигура сотрясается от рыданий. Из-под ресниц по усам и бороде на стол, со стола на каменный пол текут слезы. Целая лужа под ногами плещется. Там же валяется пустая бутыль из-под браги.

Я смело шагнул вперед и без приглашения уселся рядом. Бывший старший надзиратель приоткрыл один глаз, проглотил слетевшую с усов слезинку, мясистые губы разъехались в пьяной ухмылке:

— Пять годов! Пять!!! Верой и правдой, а меня в простые надзиратели!

— Ничего, бывает хуже, нас вон завтра повесить должны, — попытался успокоить надзирателя Кондрат Силыч.

— Не а, — пьяно икнул Ананий, — сегодня. Уже виселицу ставят, граф с Аркашкой лично командовать изволят.

— Это чего так, на ночь глядя? — забеспокоился Антоха. — Страшно впотьмах помирать, до утра подождать, что ли не могут.

— Ёрик приказал торопиться, — разоткровенничался Ананий, доставая новую бутыль браги. Сделав изрядный глоток, осоловевший надзиратель вспомнил о служебных обязанностях и небрежно махнул рукой. — Кыш в камеру, сейчас поп придет грехи вам отпускать.

— Уже идем, — кивнул я, выпихивая корешей в коридор.

Дверь аккуратно приладили на место и подперли кадушкой с водой. Ананий остался наедине с бутылкой. Сладких снов тебе господин надзиратель.

В смотровой башне, в бывших покоях старшего надзирателя, все осталось по-прежнему, как и в первое наше посещение. Из окна открылся чудесный вид на захламленный тюремный двор. У забора куча мусора, в дальнем углу деревянный нужник из грубых досок, рядом обеденный стол с ужином для начальства, а в центре суетятся стражники. Весь личный состав охраны, за исключением Анания, брошен на установку виселицы. Граф руководит, машет руками — ветряная мельница позавидует. С такими темпами и впрямь до темноты уложатся.

Под окном прогремела телега. Из сортира выскочил Аркашка и, на ходу натягивая портки, помчался встречать священника.

— Желающие получит отпущения грехов — становись в очередь! — скомандовал я.

— А я бы еще погрешил малость, лет сто, — разминая кулаки, пробурчал Васька.

Услужливо распахнув перед попом двери, Аркашка первым вошел внутрь. Завидев нас, схватился за сердце и даже не ойкнув, без памяти, грохнулся на пол. Престарелый священник, подслеповато щуря глаза, удивленно спросил:

— Это он чего?

— От избытка чувств, — честно ответил я.

— Оно, конечно, — перекрестился поп, — не каждый день людей жизни лишают. Хоть и изменники, а все же Божьи души. Показывайте, где приговоренные томятся, молитвой утешать буду.

Я подмигнул Евсею, тот пнул под зад Шестерок и Ванька с Васькой мигом отодвинули кадушку с водой от дверей караульной комнаты. Кондрат Силыч напутствовал священника:

— Заходите святой отец, этот злыдень давно покаяться хочет, весь пол слезами омыл.

Поп подтянул рясу и уверенно шагнул через порог. Пьяный Ананий попытался встать, но ноги подкосились и он рухнул на колени. Святой отец осенил нас крестом и приказал:

— Ступайте, дети мои, дело куда серьезней, чем я думал.

Два раза просить не пришлось. Кадку задвинули на место. Евсей пригоршней зачерпнул воды и плеснул в лицо Аркашки. Приказчик вздрогнул, щечки порозовели, а под мятой рубахой колыхнулась воробьиная грудь. Раз колыхнулась, два и застыла. На сером каменном полу угловато-костлявое тело Аркашки смотрелось жалкой бледной кляксой.

— Окуните молодца, по роже видно с утра не умывался, — кивнул я Ваньке.

Братья схватили Аркашку за ноги, едва не разодрав пополам и сунули в бочку. Через пол минуты вода в кадушке начала пузыриться, ножки приказчика задергались, как у кузнечика коленками в обратную сторону. Реанимацию пришлось прекратить, бедолагу извлекли, перевернули и прислонили спиной к стене.

Отдышавшись и отплевавшись, Аркашка безумным взглядом окинул нашу компанию и снова решил потерять сознание. Фокус не удался. Стоявший ближе всех Азам залепил пленнику звучную затрещину. В голове у Аркадия наступило просветление, он облизнул разбитую губу и, кивнув в сторону хана, заскулил:

— С нехристем разговаривать не буду.

— Хорошо, поговори с христианами, — согласился я. Братья Лабудько с готовностью выступили вперед.

— И с ними не буду! — не сдавался пленник.

— Тогда зови графа.

— Это я мигом, — расцвел Аркадий. — Уже бегу!

— Что б ни споткнулся, Евсей с Федором помогут.

Аркашку поволокли к выходу. Плюгавенькую головенку приказчика высунули наружу и придавили дверью.

— Зови графа, — чуть слышно процедил Фраер и ткнул кулаком в ребра приказчика.

— Гав, гав, гав... — донеслось из-за двери.

— Ты, это, чуток ослабь, вишь воздуху на слова не хватает, один лай собачий получается, — прошептал Подельник.

Евсей приоткрыл дверь и снова треснул кулаком по сутулой Аркашкиной спине.

— Графа зови, кому сказано!

— Господин гад! Господин гад! — заблеял Аркашка. — Вас тут зайти просят.

— Некогда мне! — донесся слюнявый Лёнькин голосок.

Федька с Евсеем в два смычка врезали Аркашке по почкам.

— Ой! — взвыл приказчик. — Господин граф, душевно просят!

— Говорю же — некогда! — завыпендривался Лёнька. — Виселица готова, а веревку купить забыли, может здесь, где найду. Я уже две помойки переворошил, еще две осталось.

— Да откуда же ей здесь взяться? — надрывался Аркашка.

— Ну, значит, не найду, — резонно заметил граф.

— Ой-ей! — перешел на другую тональность Аркашка. — Мне тут люди подсказывают, что у них есть веревка!

Веревка имелась. Едва запыхавшийся Лёнька ворвался внутрь, его скрутили по рукам и ногам. Уже опробованным на Аркашке способом графскую морду высунули на улицу и заставили приказать стражникам разойтись по домам. Кто-то поинтересовался:

— Что, всем?

— Ага, — пискнул Лёнька, которому в последний момент придавили дверью нос.

Служивые спорить не стали, приказ начальства — дело святое, через пять минут тюремный двор опустел. Во второй раз за последние двое суток тюрьма города Волыни оказалась в наших руках. И во второй раз я мечтал оказаться за ее стенами, как можно быстрее и дальше.

Ошарашенного Лёньку не церемонясь бросили на пол. Обмотанный веревкой, как египетская мумия бинтами, он лупал глазками по сторонам. Разглядев Аркашку, граф встрепенулся и закричал:

— Кто разрешил прогулку! У них казнь через час! Загнать всех на место!

Более рассудительный Аркашка лишь хрюкнул в ответ:

— Я лицо сугубо гражданское, и всяким тюремным штукам не обучен. Вот если денег кому дать, взаймы конечно, али из города вывести — всегда, пожалуйста.

— Это ты на что намекаешь, приказчицкая морда? — не выдержал Евсей.

— Боже упаси! И не намекаю вовсе, а прямо говорю — денег дам! Все, что есть и даже еще чуть-чуть. Чую — графа на куски рвать будете. Оно правильно, да не люблю я этих сцен, пойду, лучше письмецо сестре чиркну, как в прошлый раз, ну вы помните. Все ваши рублики, что при обыске изъяты в целости и сохранности у нее под матрасом хранятся, не извольте беспокоиться...

— Сука! — выдохнул Федька. Кулак Подельника впечатался в Аркашкину челюсть.

Приказчика развернуло и бросило в объятия Сороки. Кузнец захватил головенку Аркадия под мышку и свободной рукой, как молотом о наковальню, принялся вбивать в голову приказчика простую мысль — каждый человек сам кузнец своего счастья.

На Аркашкином лбу вздулась лиловая шишка. Вмешательство Кондрат Силыча спасло приказчика от полной контузии. Но даже после того, как Сорока прекратил махать кулаком, борода Аркашки еще пять минут дергалась в такт ударам. Я дождался, когда взгляд приказчика из идиотского сделался придурковатым и спросил:

— Ну, подскажи, любезный, как нам ловчее из города выбраться?

— Я, да, я могу, — зашепелявил Аркашка, сплевывая выбитый зуб. — Только по голове больше не бейте, лучше по заднице, она у меня привычная к запорам, много чего стерпит. А из Волыни вам посуху не уйти, только по реке. На пристани и днем и ночью народу тьма, охрана никудышная, ладьи так и шмыгают туда-сюда без досмотра.

Надо отдать должное, этот вариант бегства не приходил в голову даже мне. Городские ворота стерегутся не хуже гарема султана, в степи без лошадей суслика в норку не загонишь, а любой верховой пешего за версту видит. Пожалуй, стоит попробовать.

— Пора, братцы, — скомандовал я. — Антоха, глянь, как там святой отец с Ананием.

— Нормально, — доложил пастух. — Причащаются.

Васька, как куль с картошкой, взвалил на плечо Лёньку, Федька с Азамом взяли под локти Аркашку и мы выбрались на свежий воздух.

Легкий ветерок приятно щекочет кожу. Тюремный двор в темноте выглядит, чуть ли не сказочным садом, луна предательски высвечивает страшные очертания виселицы.

Дед Кондрат взобрался на эшафот, внимательно оглядел всю конструкцию и неожиданно предложил:

— Пахан, красота-то, какая! И без дела стоит. Опробовать бы надо.

Первым отреагировал Аркашка:

— Золотые слова, господин Кондрат Силыч, брильянтовые слова! Я так думаю — граф сие сооружение строил, ему и честь, первому в петле покрасоваться.

— А! — очнулся Лёнька, — Я!... Мне нельзя... геморрой обострился.

— Ты не переживай, Леонид, — успокоил Дембель, — Болячку трогать не будем.

— А у меня нет геморроя! — Заблажил Аркашка. — Я уже говорил, если что — лучше за зад, за шею... не люблю я.

Получив по подзатыльнику, оба пленника заткнулись. Кованные тюремные ворота остались позади. Через двести метров наш отряд свернул в первый попавшийся проулок. Навстречу проехала телега с двумя мужиками, возница подозрительно покосился, но останавливаться не стал. Поплутав по переулкам, вышли к небольшому мостику через ручей и благополучно переправились на другую сторону. В этот момент Евсея осенила гениальная идея:

— Пойдем по берегу, ручей к реке выведет.

Так и сделали. Фраер шагал первым, прокладывая дорогу. Ручей петлял из стороны в сторону, выписывая такие загибы, что и не всякому пьянице по плечу. Битый час мы пробирались сквозь заросли кустов, два раза чуть не застряли в кучах мусора. Васька, перекидывая Леньку с плеча на плечо, снес кусок черепицы с чьей-то бани, и, наконец, усталые и ободранные мы вышли... к городской тюрьме.