— Сядьте хотя бы. Окажите любезность, — невольно прервав его в середине фразы.
Интересно, так ли легко, как он пытается показать, дается ему непринужденность общения? И — главный вопрос — зачем Доран это делает?
Тихий смех налетел порывистым ветром, забрался за шиворот, как ледяная вода, или крошево льдинок, невыносимый, сводящий с ума, дразнящий, пробуждающий. И оборвался. Мэйн медленно обошел стол, сел напротив, со ставшим привычным, и потому более не тревожащим, изяществом. Кажется, он что-то приказал своей страже, хотя я и не заметила ничего особенного, — Багряные остались на своих местах, вроде бы и не глядя в нашу сторону. Иллюзия, но иллюзия вежливая. В политических па много таких эффектных движений. Даже я оценила.
— Чем обязан скромный бард столь высокому вниманию? — не удержав иронии во все еще оставшемся хрипловатым голосе, поторопила его я.
Желания оставаться здесь до утра не было и в помине. Я все еще надеялась нагуляться, собрать информацию и вернуться к своим.
— Ваш голос не идеален, — промурлыкал мэйн. Промолчать не мог, грубиян ушастый! — Но в исполнении есть нечто гораздо большее. Душа? — снова эта искорка теплой насмешки, невесомо 'загладившая' легкую обиду. — Или, быть может, некая сущность, заставляющая других разделять с вами эманации музыки, раскрывающая то, о чем вы поете... Превосходные иллюзии. Да и... Что толку от застывшей красоты, если она не живет?.. — продолжил он мягко, неуловимо вкрадчиво, всё более воодушевляясь, так что к концу речи синие как лед на рассвете (а только что ослепляли серебром) глаза сияли двумя дымчатыми хризолитами, а голос звенел веселой сталью. И вдруг успокоился в один миг. — Я услышал предсказание. И вот я здесь. Семьдесят бессмысленных восходов светила ничто в этом мире не могло меня затронуть. Это сделали Вы... — пронизывающий взгляд, шепот на грани соблазна.
Утонченная игра, маска, приросшая к лицу — за сколько сотен лет? Мне кажется, или он куда старше, чем выглядит — и хотел бы показать?! По коже ползли мурашки. Теплый и в то же время льдистый голос обжигал, обволакивал, зачаровывал, манил и уносил вдаль. От его эмоций было больно. Он не... мысль растворилась.
Великая Тьма, спаси... Мало того, что этот мэйн наделил меня ну совершенно не присущими мне свойствами, так еще и оказался таким! Эстет. Фанатик. Коллекционер. Существо со своими моралью и кодексом, принципами и верой. Непредсказуемый элемент в любой комбинации. Джокер, способный обернуться чем угодно, и всем сразу. Но все же, все же... Оставалась надежда, что он не похож на того принца Светлой династии из легенд, способного ради красоты боя со смехом и упоением уничтожить сотни тысяч, по трое суток рыдать над оборванным лепестком яблони, и сидеть год неотрывно у постели смертельно больного ребенка ничтожнейшего из слуг своих.
— О чем Вы хотели спросить? — в голове отчаянно билась о стенки черепной коробки только одна мысль — он ненавидит белые розы. И почему это казалось важным?..
Мэйн ответил что-то — я не слышала. Флер из лепестков роз запорошил глаза, как метель. Странно, но меня больше всего волновали в тот момент эти несчастные розы.
— Почему — розы? — я не могла не спросить.
И вот тогда он вздрогнул. Вздрогнул всем телом. А в мире что-то сдвинулось с оглушающим и неслышимым скрипом. Дрогнули зрачки, и вдруг показалось, что я лечу. За спиной слышался мерный шум. Крылья. Уголком глаза я видела — огромные крылья, переливающиеся мембраны, переплетение старых шрамов... Иллюзия, побыв мгновение невероятно правдоподобной, немедленно ушла, испарилась.
— Что это было? — задыхаясь, спросила я.
— О чем Вы? — невинно приподнял бровь Доран.
И отвернулся.
Как может одно существо смотреть так, будто внутри него скрываются двое?! Время замедлилось. Казалось, одно существо тянется из другого. Нет, сквозь другое. Неужели? Я прикрыла глаза, пытаясь удержать ускользающее ощущение... Невесомая нить, будто неправдоподобно растянутая тень, тянулась от моего собеседника куда-то еще. Я мысленно сжала ее в руке — хотя, конечно же, у сознания нет никаких пальцев и ментальную нить ничем материальным не сжать, но ощущение похоже. Чтобы притянуть что-то к себе, это нужно хотя бы ощутить, удержать. Я удержала и потянула. И в ту же минуту в голове зазвучал чужой голос.
'Кто ты?' — проникла в мое сознание не моя мысль, легкая, будто перышко.
'Я — это я. Кто — ты?' — тихо, наполовину испугано, ответила я так же мысленно, но не так четко.
Издалека принеслось ощущение веселья, легкой растерянности, любопытства.
'Тень. Да, пусть будет тень', — в мысленном голосе послышался оттенок насмешки. И я почувствовала, как моему неведомому собеседнику хотелось ответить моей же фразой.
'Пусть будет?! Где ты?'
'Близко', — секунду помедлив.
Хочу научиться так же, как он! Ну, хотя бы щиты ставить приличные. Мой собеседник откровенно рассмеялся.
'Это не так уж и сложно', — пояснил он.
Казалось, я вернулась домой после длительного отсутствия. В горячее тепло натопленной комнаты, нетерпение чужих ожиданий, бесконечную негу вспыхивающей от одного моего присутствия радости. И не понять, где чье. Мои или его чувства. Да и есть ли — отдельно — он и я в этот миг?
'Кто — я?' — подумала я отчаянно; мысль вырвалась непроизвольно, как случайное слово.
'Быть может, свет?' — развеселился мой неведомый собеседник.
'Я?' — мне неожиданно стало лучше. — 'Разве не Тьма?'
'Ты и впрямь веришь в это? — чуть насмешливо переспросил он после короткой заминки. — Да и есть ли разница?..'
Зрение отключилось, хотя мозг привычно подбрасывал отрывочные картинки зрительных образов. А потом мой собеседник отдалился, и сквозь свойственные ему спокойствие и тепло [откуда я это знала?!] прорвалось чужое безумие. То, что тянулось ко мне недавно издалека, казалось близким, родным, моей неотъемлемой частью и давно потерянным другом; всем вместе. Но существо со мной рядом было совершенно сумасшедшим. Контролируемо, безгранично, пугающе безумным.
Поймав взгляд снова серых глаз, я едва сдержала нервную дрожь. Из них на меня смотрела смерть. Чья-то смерть, пылающая от нетерпеливого желания начать бойню. Жестокий, равнодушный и сгорающий от боли разум...
Переживания оказались настолько сильными, что ни всполошившиеся Багряные, ни прошивающие оконные стекла, в ворохе искристых осколков, стрелы, полыхающие темными заклятиями смерти, не смогли заставить меня очнуться. В мире открылась бездна. И мы втроем падали в нее, тонули в зрачках друг друга, погружались в странно знакомое нечто, словно паутиной пронизанное обрывками воспоминаний, видений, эмоций...
Издалека доносилось ставшее уже почти привычным ощущение: крылья за спиной, свободный полет, ветер, солнце, охота и упоение миром. А от мэйна рядом... это было, будто я провалилась в его память. Глубоко, в те причудливые коридоры и залы, которые он и от самого себя держал запертыми на ключ:
Глоссмеррил, падшая звезда Андорры. Три существа носили это имя. Корабль, клинок и женщина, в честь которой их назвали. Женщины, не знавшей ни громких имен, ни роскоши жизни, ни угодливых поклонников, ни нарядных платьев. Одна из ночных подруг в порту. Такая же, как все, и все же неуловимо другая.
Темные волосы рассыпались по влажным блестящим доскам помоста, и карие глаза, черные от боли, впервые за все время знакомства казались нежными, почти влюбленными.
— Не... — кровь пошла горлом, мешая ей говорить.
Мужчина стоял на коленях рядом. В рыжеватых волосах лишь искорками вспыхивали вплетенные цепочки с бриллиантами. Тонкий язык женщины облизывает губы — раздвоенный, и с колечком между раздвоенными половинками. Когда-то она подвешивала к нему колокольчик, и умудрялась говорить так, что к звуку голоса невесомо примешивался таинственный смех серебра...
В уголках губ запеклась кровь, она пузырилась в горле, и Глоссмеррил сплевывала ее, повернув голову, непривычно, болезненно неуклюже, замарав щеку.
Он вытер ей лицо белым платком.
Злости нет. И она — не ненавидит. Странно. Ведь то, что с ней сейчас, сделал он.
Если опустить взгляд от ее подбородка чуть ниже — мимо точеных острых ключиц, вдоль полукружий совершенной формы упругой груди, высокой, полной, по пронизанной решеткой ребер, заметных даже сквозь корсет, груди, — совершенство ее тела будто надвое разрывает уродливая рана. Наискосок, от левого бока к правому, и в животе еще торчит нож, а в безобразном разрезе шевелились узлы кишок, как мерзкие черви нездорового пурпурного оттенка. Она зажимала рану темной от крови ладонью. Широкой полосой кровь струиться вдоль помоста и стекает в море. Влажный соленый ветер невозмутимо дует, как всегда на закате. Садится солнце, кричат чайки, далеко раздаются звуки празднества — сегодня все собрались перед Храмом, и даже порт обезлюдел — всем хочется получить благословение, а потому у нее нет надежды.
А убийца сидит рядом с ней на коленях, и бездумно перебирает пряди волос.
— Ты могла править миром, — сказал он, наконец, будто устав от молчания.
Или испугавшись?
Раздвоенный язык снова скользнул по губам. Непроизвольно-маняще. Она дотянулась ладонью до его живота, опустила руку ниже, смеясь. И застыла, изумленно глядя в серые глаза, с отблесками северного льда, не знавшего света солнца.
Вздохнув, он убрал осторожно ее руку.
Ветер играл его волосами, то и дело обнажая то острое ухо, то острую скулу, бросая отдельные прядки на лицо... и унося неприятный, отнюдь не романтический, запах.
Женщина долго смотрела на сидящего над ней мэйна, прежде чем приподнялась на локте:
— Убей меня, а? — впервые на его памяти ее голос дрожал, и казался... просящим.
— Почему? — тихо, мертво напомнил о себе мужчина.
Без сожалений. Но как-то так, будто сам отрубил себе все пути назад, и возврата уже не будет. Его никогда не бывает, этого пути назад — но в его случае он будто забыл позади что-то такое, без чего жить... очень сложно.
Глаза как глаза. Две стекляшки. Мутные и мертвые. Только женщина явно видела в них что-то другое. Она задержала дыхание, заморгала. Потемнели ресницы.
— Прости... меня, — сказала она едва слышно. — Я... Кэр... был... прав... — и резко, выдрав клинок из раны на животе, вонзила его себе под подбородок, одним ударом достав до мозга.
Мертвая, насаженная на лезвие, как бабочка на иглу, она казалась ему все такой же живой. Вот только истекающее кровью тело было чуть тяжелее и куда более безвольней. У нее можно было отнять все — но строптивость оставалась всегда. До этой минуты. Когда он сбросил ее тело в воду, сердце еще выплясывало сумасшедшую дробь, подтверждая ее рассказы. Наполовину сирену убить не так просто.
А потому, уже в ее коротком полете в бездну, он смахнул ей голову с плеч своим новым клинком, беззвучно шепнув: 'Глоссмеррил'.
Вода смыкалась над нею, как полог. Сначала невесомый, потом подернувшийся зеленью, с ярким алым цветком, поднимавшимся из глубины, как дым. Алый луч добавил похоронного багрянца, но стайка мальков нарушила весь настрой, проносясь искрящейся стайкой у самой поверхности, перечеркнув ее черты.
Еще минуту океан окрашивало алым сиропом, потом вода посветлела. В пальцах остался только платок, измаранный ее кровью.
Он повернулся. Неспешно зашагал прочь. Свободно, плавно, совсем не так, как обычно ходят преступники. Грех давно лишился для него остроты и цвета.
И только в своем загородном доме, в спальне, на кровати, на простынях которой еще держался запах ее духов, прижав платок к оказавшимся искусанным в клочья губам, он ощутил ее. Дикую боль, незваной гостьей ворвавшуюся в казавшиеся непреступными двери, и вмиг завоевавшую все без остатка...
Миллионы мыслей. И задушенные крики в подушку до рассвета... Но даже тогда, корчась в муках осознания, что дальнейшая жизнь пройдет без нее, он жалел о чем угодно — только не о ее крови на руках.
Это была единственная оставшаяся доступной им невинность. И это было так сладко...
Ее кровь подарила белизне парусов неповторимый алый рассвет, а мечу отдала сердце и волю.
Чужие воспоминания затягивали, будто калейдоскоп стеклянных осколков, осыпавшийся прямо в руках. Чужое прошлое оставалось чужим, но к нему примешивалась такая бесконечная, глубокая тоска, что мир терялся сам собой в неизбывной серой пустоте, без цели, без смысла...
'Вир-рррр!' — отчаянным зовом прорвался ко мне мысленный зов Лика.
И мир вновь обрушился на плечи.
Тебя, мой хороший, я услышу всегда. Помни. Я обещала.
Воспоминание — осколком стекла, острой болью, вернувшей в реальность. Странно чувствовать себя вывернутой на изнанку и знать, что кровоточить может не только тело. Лик стоял на столе, своим телом загораживая меня от сыплющихся стрел, перехватывая древки острыми клыками, перетирая их в порошок. Шерсть на холке дыбом, глаза горят потусторонним огнем, низкий рык едва слышен в инфразвуке, нагоняющем страх на все живое. Я с трудом отвела от него взгляд. И когда научился?
Трактир полыхал. У стойки свернулся клубком испуганный, но удивительно везучий, а потому не пострадавший, трактирщик, и кто-то из постояльцев полз к нему, собираясь оттащить прочь. Багряные на моих глазах рассредоточились, выскользнули в ночь, только двое остались. Один охранял Дорана. Второй скорчился на полу, зажимая стрелу, засевшую в животе. Зеленое марево силы, запах гнили. Некромантия. Ну, хотя бы не 'Черная ласточка'... Вяжущее чувство внутри живота. Тьма, что я творю?! К распластанному на полу телу меня будто швырнуло.
— Руки! — я поняла, что кричу, только заметив, наконец, как морщиться от моего голоса губернатор, но в ту минуту мне было глубоко безразлично производимое впечатление.
Время растянулось, как густой кисель, и только где-то близко-близко богиня судьбы отсчитывала секунды. Раненый и не подумал подчиниться, приподнялся на локте с полубезумным от боли взглядом, мешая мне осмотреть рану. Кодекс гласил — он должен обеспечить сохранность объекта любой ценой. Тьма, только б сам себя не прикончил!
— Прикажи ему убрать руки! — заорала я уже на Дорана.
И плевать мне было, почему он, тысячелетний, черные пески, мэйн, подчинился. Не оставляй меня, Тьма. Против прямого приказа телохранитель не пойдет — без прямой угрозы нанимателю. Слава Тьме, я не наниматель.
Прочь рубаху, срезать обрывки шелка ножом, открывая доступ к ране. Если бы не магия, он бы выжил. Я видела это знание в суженых от ярости аметистовых глазах, в отчаянно надменной усмешке, словно бросающей вызов всему вокруг. От острия уже расползалась синевато-зеленое, источающее гной пятно.
— Держи его, — жестко, поймав взгляд телохранителя Дорана.
Потом меня нередко мучило — почему?! Почему жизнь очередного мэйна казалась дороже собственной?! Почему все эти демоновы надменные гордецы слушались меня тогда, как котята?! Тогда я просто знала — они будут делать все, что скажу. Потому что так нужно. Двое мэйнов [Доран и его охранник действовали как сработавшиеся напарники] взвились с места, уложили раненого на стол, удержали ноги и руки. Лик подал мне сигнал. Не слишком четкий импульс содержал массу полезных данных. Все хорошо, он не пострадал, еще пару стрел перехватил клыками. Часть меня отпустило. Хорошо, что он — теневая гончая, а не черный сокол, как мы хотели. Гончих не берут никакие яды, а пасти и вовсе неуязвимы. Да и кости не такие хрупкие, как у птицы. Руки перестали дрожать, когда я вынула кинжал из ножен в сапоге, продолжая смотреть в аметистовые очи:
