Обещание полночной звезды 2. Родные незнакомые звёзды.

— Я свой долг исполнила — брата проводила. Теперь твой черёд. Давай, вставай, тебе пора мужа провожать, — сказала тихо, протягивая мне траурное одеяние.

Мужа провожать. Провожать мужа. Значит, всё было напрасно. Не хватило у меня сил. Сам вернулся, а Элисар остался по ту сторону. И я будто-то бы всё понимал, принимал, но как-то отстранённо.

Я поднялся, оделся и последовал за целительницей. У меня не было слов, не было чувств, будто всё внутри омертвело, но долг остался, а долги всегда следовало отдавать.

Свет был везде. Голубовато-белый, холодный. Он лился в окна, тёк в коридоры, струился по лестнице. По дому ходили и что-то делали какие-то люди. Я только машинально отмечал чужое присутствие и движения, не улавливая звуков, не всматриваясь в лица. Аля подвела меня к комнате с распахнутой настежь дверью. Там пахло травами, полы были намыты ключевой водой, рядом со столом, покрытом белоснежным покрывалом, стояла Велия. Она безмолвно и бережно обмывала то, что нам осталось, будто всё ещё могла причинить ему боль. Рядом на стуле для него была аккуратно сложена нарядная одежда, а поверх пристроены золотые обручальные браслеты, которые я должен был застегнуть на нём сам. Совсем как тогда, в первый раз, в Дайвире, когда мы обменивались клятвами. Мы ещё не знали тогда, кем станем друг для друга. Я не знал, кем он станет для меня.

Чуть помедлив на пороге, я подошёл к Велии, посмотрел на стол. Там было тело. Просто тело. Мёртвое, пустое. Оно больше не было Элисаром, не было моим мужем, даже просто человеком уже не было. Я осторожно прикоснулся к холодной щеке, всматриваясь в знакомое-незнакомое неподвижное лицо с закрытыми глазами. Наверно, хорошо, что они были закрыты. Хорошо, что он умер, не приходя в сознание. Наверно, так легче умирать. Ни боли, ни сожалений, ни страданий.

Когда мне велели, я послушно справился с браслетами и отошёл к стене, чтобы не мешать. Его одевали, наряжали, заворачивали в покрывало, чтобы вынести и уложить на плот. А я просто смотрел на него, а потом следовал за ним.

На улице всё тоже казалось серым: дома, деревья, цветы, которыми украсили его плот и даже поле, всего несколько дней назад насквозь пропитавшееся человеческой кровью. На этом поле погиб Яким. Теперь от него ничего не осталось. Ещё немного и от Элисара тоже ничего не останется. Но пока я всё ещё мог видеть его.

Я всё время ехал рядом с ним. Я знал, что вокруг есть ещё люди, но не смотрел на них и не слышал их. Внешний мир с его шумом и переживаниями отодвинулся и теперь существовал где-то там, далеко от меня. А здесь — рядом, никого и ничего не осталось.

На берегу плот спустили на воду, оттолкнули, чтобы потом стоять и смотреть, как он удаляется и горит. Огонь был ярким. Это было единственное яркое пятно за весь этот бесконечный серый день. Жадное, жаркое, живое пламя. Живое. Я уже видел, как уходит жизнь, я видел тех, кто её забирает. В них нет ненависти, нет жадности, только холодная скорбь.

Они уже забрали у меня Микаэля, Якима, и я ничего не смог, не успел сделать, но Элисар... Я вспомнил, как прижимал его к себе. Ещё живого, дышащего. Я буквально почувствовал, как проходят сквозь меня ледяные безжалостные руки, чтобы вырвать его душу, и мне казалось, что вот прямо сейчас душу вырывают из меня. Я закричал. Страшно, дико. Я захлёбывался этим криком и обрушившимся на меня ужасом. Всё то, что я пережил на Белогорском поле, и те полные муки мгновения рядом с умирающим мужем вернулись, встали перед глазами. Спасительная, сковывающая апатия отступила, оставляя беззащитное, живое, оголённое нутро на растерзание переполняющей непереносимой боли.

У меня не было больше сил на всё это смотреть. Задыхаясь и дрожа, я отвернулся и зажмурился. Сильно-сильно. А когда снова открыл глаза, надо мной белел потолок спальни. Комната была пуста, в окно лился всё тот же тусклый свет. Я не понимал, как снова оказался дома, зато остро чувствовал, как загнанно колотится моё сердце, как ноет потревоженная рана, саднит горло, как накатывает и накрывает запоздалая боль утраты.

В застывшей тишине послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошёл Элисар. Я смотрел на него и не понимал, что вижу, не понимал, что передо мной — призрак или плод моего воспалённого сознания. Но, что бы это ни было, я протянул к нему дрожащие руки, чтобы ещё хоть на мгновение удержать рядом с собой. И он откликнулся на мой беззвучный зов — подошёл, лёг рядом и осторожно притянул к себе. Я чувствовал его запах, ощущал его тепло и жался к нему, стараясь быть как можно ближе, чтобы убедиться, поверить в невозможное.

— Я живой, Габриэль. Слышишь? Всё хорошо. Что ж ты так пугаешь меня, королевич? Ну всё-всё, успокойся. Нельзя тебе так. Алевтина строго-настрого запретила. Я живой. Живой, — он повторял это снова и снова, успокаивающе поглаживая мою спину, касаясь губами макушки.

Я слышал, но не мог не спрашивать снова и снова. Ведь ничего этого на самом деле не было, правда? Ни белёсого света, ни тела на столе, ни горящего плота? Ведь не было?

Нет, всё-таки не было. Ничего этого не было, а вот Элисар был. Живой, настоящий и всё ещё мой.

========== Глава 55. По эту сторону. ==========

Ощущение было странным. Нет, я уже мог отличить сон от реальности, но всё же чувство тревоги так до конца и не отпускало меня. Мне было плохо, будто огромная неподъёмная тяжесть лежала на моих плечах. Подумать только ведь так мало времени прошло. Всего несколько дней, а будто несколько лет или даже жизней. Сейчас в тишине и безопасности мне, вроде бы, должно было стать легче, но легче не становилось. Там, в моём жутком кошмаре я очень явственно увидел и словно заново пережил то, что милостиво подёрнулось туманом во время сражения: окровавленные тела и остервенело сражающиеся воины, крики торжества и стоны боли, героический подвиг, о котором теперь наверняка сложат баллады, и безумная пляска смерти.

Смерть... сколь многих она забрала за эти короткие и бесконечно длинные дни. Почти целый клан и наших воинов. Всех без разбору: мужчин, женщин, молодых, детей, стариков, знатных, зажиточных, почти нищих. И ещё много чужих воинов. Я не считал и не разбирал, когда шёл тогда, на закате, со знаменем в руках к воротам Белогорья, но, должно быть, они понесли не меньшие потери. Что стало с телами чужаков пришедших из царства вечных снегов? Их предали земле? Воде? Огню? Как у них было принято? Что это вообще за народ такой? Каким жестоким богам они поклонялись? Откуда в них столько звериной злобы? Правда в том, что, живя с ними практически бок о бок, никто из Северных Стражей, практически ничего не знал про них. Может быть, оно и к лучшему. Зачем нам чужое безумие? Лучше отгородиться от него стеной, такой высокой и такой длинной, чтобы оно больше никогда не смогло проникнуть на наши земли.

Только ведь рядом со смертью была жизнь, и лишь одно это служило мне утешением, лишь это примиряло меня с тем, что мне довелось пережить и что ещё долго будет являться мне в страшных снах. Мы отстояли не просто древний город, не ещё более древний замок, не земли, но своих детей, своих женщин и Белогорье — сердце, самую суть нашего клана. Любого клана, народа, государства. Только в них есть будущее, только они подлинное наследие прошлого. Что такое все эти дворцы, замки и храмы без тех, кто видит в них нечто великое? Просто здания. Что такое предметы искусства без тех, кто может постичь их красоту? Просто вещи. За вещи и здания не стоит умирать. Другое дело, когда на кону стоят жизни дорогих тебе людей.

Одного из этих людей я едва не потерял, но сумел всё же выпросить, выторговать для себя у смерти. Элисар был жив и относительно здоров, если не считать повязки на плече. Кстати, а почему он так быстро пришёл? Как понял, что я очнулся? И почему у меня так болит горло? Возможно ли что...

— Я кричал? — только сейчас я понял, как хрипло звучал мой голос и как трудно мне было говорить.

— Ещё как, — подтвердил Элисар, — я едва уговорил всех к тебе не мчаться. Коэна за Алей сразу послал. Нельзя, чтобы тебя сейчас кроме нас с ней кто-то видел.

— Почему? — слабо удивился я.

— У тебя глаза мерцают и волосы всё ещё серебрятся, будто снег в морозную зимнюю ночь. У обычных людей такого не бывает. Что ты сделал, Габриэль? Чем за мою жизнь заплатил?

Элисар чуть отстранился, крепко сжал мои плечи, требовательно удерживая взгляд. Я не знал, что можно ему на это ответить. Как объяснить, что произошло без упоминания о Ерёмке, Ольне и моём наследии? А без этого и вовсе не объяснишь ничего.

— Не надо, всё ведь обошлось...

— Нет, надо. Я должен знать, — возразил он на мой невнятный лепет, и чуть помолчав, продолжил. — Сперва я не понял ничего. Проснулся, а ты холодный весь, едва дышишь и светишься. Сейчас-то уже несильно, а тогда аж слепило. Я попытался тебя разбудить, не смог, а кого звать не сообразил сразу... Велия, когда я спустился, отшатнулась от меня, точно увидела призрака, так я и узнал, что на самом краю стоял. Все поверили, что это было чудо, но я в такие чудеса не верю, поэтому спрашиваю ещё раз — какова была цена?

— Не знаю, — я не лгал, просто тогда меня такие мелочи волновали мало. Мне ничего было не жаль, кроме разве что дочери — ею бы я никогда и ни за что расплачиваться не стал, но о ней, хвала богам, и речи не заходило.

— Хорошо, расскажи о том, что знаешь.

— Ничего не знаю. Я не спрашивал.

— У кого не спрашивал? — продолжал допытываться Элисар. — Что ты мне опять сказать боишься? То, что в тебе кровь не только человеческая? Так это я и так уже понял. И Аля подтвердила, когда тебя такого вот узрела. И Вериссана.

— Вериссана? Ты её видел? — как такое было возможно, если верховная жрица вот уже не один десяток лет, как не покидала храм?

— Видел. Приехала два дня назад. Древняя, как мир, а в седле держалась уверенно, цепко. Остальные жрицы из её сопровождения все молодые и очень красивые. Не на брачный праздник прибыли, так что без своих покровов. Что сказать, впечатление произвели незабываемое.

— Два дня назад? Сколько же я спал? И зачем она вдруг явилась?

— Спал ты пять дней. Тихо и беспробудно. Аля сказала, что тебе после всего так положено. А Вериссана, как приехала, сразу велела ярамов в зале заседаний собрать, мол, там сразу всё всем и скажет. Собрались, конечно, быстро, благо, как съехались к нам, так и не разъезжались ещё. Всё твоё выступление обсуждали.

— Тебе всё рассказали? — запоздало догадался я.

— Сразу же, — кивнул Элисар и, нахмурившись, глубоко вздохнул. — Ты даже не представляешь, как много сумел сделать. Почти невозможное. Ты у меня настоящий герой.

— Герой... какой из меня герой? Герои не рыдают и не трясутся от страха.

— Герои сражаются, защищая свой клан. Это всё, что имеет значение. Кто сказал, что плакать стыдно? Особенно, когда так больно. Мне Хармей всё про Верхояр рассказал, и про то, как ты детей отыскивал, будто чувствовал, где искать. Там бывалые-то воины украдкой слёзы утирали, что уж говорить. И в том, чтобы бояться, греха нет. Всем бывает страшно, ведь на самом деле никому не хочется умирать. Нам в ту ночь, когда темняки на гарнизон напали тоже страшно было, да ещё как, но мы знали, что отступать нельзя. Благо успели вовремя заметить неладное, из ближайших деревень подмогу собрать, и грамотно организовать оборону, а то бы смели нас, как Рыжих куниц, и не заметили.

Когда я в дайвиранской библиотеке читал баллады, сказания и хроники о войнах и сражениях, там ничего про страх, ужас и слёзы не писали, как не писали про грязь, кровавую жижу и боль. Только про храбрость великую, силу могучую, твёрдость духа и упоение боем. Ну да, это ведь куда благороднее действительности. А в действительности всё это, вроде, и было, да только храбрость, сила и твёрдость духа всё больше от отчаяния, а упоение боем и вовсе больше походило на неистовство берсерков.

— Так, что ты, Габриэль, — продолжил между тем свой рассказ Элисар, — 'воин — достойный потомок славного пращура'. Вериссана так и заявила всем ярамам в зале заседаний. Сказала, что пророчество исполнилось, что в твоих жилах течёт сильнейшая кровь и, стало быть, ты вправе выдвигать свои требования, которые должны быть выполнены. Разумеется, далеко не всех это обрадовало, но она не из тех, с кем можно спорить. Через неё ведь сама Цхайла свою волю передаёт.

— А про то, что я... ну... не совсем человек, она только тебе сказала?

— Нет, ещё и Алю для беседы позвала. Затем отвела нас в одну из самых дальних, маленьких комнатушек в замке, там обо всём и рассказала.

— О чём именно? — неужели ей всё-всё было известно?

— О том, что в тебе древнейшая кровь, которая проявилась после рождения Мирэль. Что бояться и отвергать её не следует ни нам, ни тем более тебе. Что вы с Алей в каком-то смысле родичи. То есть и в её роду был кто-то из иномирных детей дочери древней.

— И ты не испугался?

— Испугался. За тебя, что ты никогда не проснёшься. Так что, скажи мне уже, наконец, что произошло в тот вечер, когда ты домой с торжественного пира вернулся? Объясни мне, что ты сделал? Почему я до сих пор жив, хотя все остальные, кого тем же ядом отравили, умерли?

Что мне оставалось? Только в очередной раз во всём признаться. Подробно и с самого начала. Бояться теперь мне уже больше было нечего. Он ведь не убежал в ужасе, когда, очнувшись, обнаружил меня голого и сияющего, не выдал, как какого-нибудь колдуна на людской суд. Напротив, Элисар сделал всё, чтобы сохранить мою тайну и уберечь от чужого гнева и неприятия. Даже самых близких ко мне не пустил.

— Вот оно, значит, как, — по окончании моего рассказа, улыбнулся Элисар. И улыбка, и голос его были полны горечи, но обнимал он меня нежно и бережно. — Выходит, ты для меня своей жизненной силы и здоровья не пожалел, а я мог тебя за собой на ту сторону утянуть.

— Но не утянул же, — отчего-то сильно смутился я. — Мы оба живы. Это главное.

— Никогда так больше не делай. Слышишь? Никогда.

Вместо ответа я притиснулся ещё ближе к нему и поцеловал упрямо сжатые губы. Я не мог ему этого пообещать, потому что точно знал, что, если когда-нибудь потребуется, сделаю это снова. Не раздумывая, без сомнений и колебаний.