Молодежной не было.
— Никак, решили проверить, насколько заводская полиция следит за порядком? — раздался за спиной чуть насмешливый голос. Как, наверное, уже заметил читатель, в таких романах часто принято заговаривать неожиданно и из-за спины.
Виктор обернулся и увидел капитана Брусникина.
— Здесь, действительно, разве что собака покусать может, — продолжал тот, — а вот завтра будете в Брянске, там без нужды бродить по незнакомым закоулкам не советую. Впрочем, по вам не скажешь, что вы в наших местах впервые.
— Ну, если бы я был революционером, и шел на конспиративную явку, то, прежде всего, убедился бы, нет ли хвоста.
— Это другой разговор. Полагаю, мы поймем друг друга.
— Зависит от предмета разговора.
— Значит, поймем. Видите ли, у гостапо есть такой нехороший обычай: иногда по тем или иным причинам ликвидировать своих людей. Прунса я об этом не предупреждал.
— Не понял.
— Ну-у... Не верю, что вы и не поняли.
— Ну, не хотите же Вы сказать, что смысл вашей фразы был в том, что Веристов ликвидировал Прунса.
— Не хочу. Можно сказать так: контрразведке не слишком интересно, кто стоит за убийством Прунса. Важнее знать, почему его убрали.
— Поссорить гостапо с контрразведкой. И еще меня подсунуть, как ловушку для дураков.
— А что, великолепный сюжет для романа. Один только маленький недостаток: как ловушка для дураков вы явно не подходите.
— Помнится, вы говорили в "Версале", что я не похож ни на шпиона, ни на человека Веристова...
— Не осведомитель Веристова. Будем точны.
— Теперь я не ловушка для дураков. И кто же тогда я?
— Следующая жертва.
4. В поисках золотого миллиона.
Виктор не стал пронзать капитана стальным взором. Он просто почесал нос. Потому что чесался.
— Ну что ж, тогда хотя бы спасибо за разрешение. Оно как раз кстати.
— Прунсу оружие не помогло. Веристов говорил вам, что контрразведка подозревает вас в его убийстве?
— Хотите выдать мне служебную тайну или проверить, не выдал ли ее Веристов?
— Бросьте. Во всяком случае, мне усердно подкидывают улики и свидетельства против вас.
— Слушайте, может быть вам с Веристовым проще встретиться и наладить взаимодействие?
— Не проще. Во-первых, если Прунса убрало само гостапо, вряд ли Веристов будет искренним. Во-вторых, ждите, что Веристов предложит вам играть какую-то роль в расследовании, если уже не предложил. Вам не кажется, что вы будете слишком много знать?
— Намекаете на то, что меня в любом случае уберут вашими руками? И в чем должна быть плата за спасение?
— Все несколько хуже, Виктор Сергеевич. Пока я не знаю, может ли контрразведка в этой ситуации вас спасти, не говоря уж о том, захочет ли. Пока я знаю, что вас кто-то наметил в жертву. Как честный человек, должен сказать вам, что это не я. Наверное, еще надо сказать, чтобы вы были осторожны, но, похоже, это излишне.
"Не верится. Как-то уж слишком благородно. Хотя у Лавренева в "Рассказе о простой вещи" белый контрразведчик приносит пойманному чекисту в камеру яд — чтобы без мучений. Кажется, тоже капитан. Интересно, а военную контрразведку здесь, случайно, не от Общества тоже содержат? Вместе с доверенным лицом губкомиссара?"
— Меня беспокоит другое: смогу ли я за отпущенный мне срок спасти хоть кого-то из будущих жертв — а их будет миллионы. Ведь кто-то из моих предков погибал за то, чтобы не обрывались нити, чтобы продолжался наш род, им я обязан появлением на свет и самой жизнью. Успею ли я отдать долг? Можете ли вы помочь мне хотя бы в этом?
Брусникин промолчал, повернув голову в сторону леса.
Мимо проехала телега, без скрипа — лошадка рысцой тянула порожнюю повозку. Желтоватое солнце медленно клонилось в перину облаков над синеющими лесами правобережья. Вечер почти стих, и Виктор заметил, как где-то в районе Мценской в небесах вьется стайка домашних голубей. "Пацаны балуются".
— Мне кажется, у нас с вами одинаковое понимание долга, — сказал капитан после долгой паузы. — Постарайтесь не спешить себя хоронить. К сожалению, больше ничего пока сказать не могу, кроме как "Au revoir".
— Au revoir!
"Итак, по произношению он должен понять, что я не француз", размышлял Виктор, расставшись с капитаном. "Хотя что это меняет? Все что-то темнят. Если Прунса убрало гостапо, Брусникин должен понимать, что Веристову нет смысла искать убийц с моей помощью. Какой смысл ему говорить об этом мне и разрушать версию гостапо? Больше всего похоже на то, что оба они пытаются вынудить меня участвовать в их игре, но фактически играют друг против друга. Что они пытаются поделить?"
Над начавшими темнеть от дождей крышами до Виктора долетел хрипловатый гудок, неторопливое громыхание и скрип товарного состава. Странно, в этой деревне кажется, что линия ближе, чуть ли не на Ульянова. Кстати, здесь она Бежицкая. Удивительно: в Бежице — и улица Бежицкая.
Возвращаясь, Виктор понял смысл слов капитана о заводской полиции. Навстречу стали попадаться личности, расслабившиеся в пивной.
— Да я... за царя, за императора кому хошь глотку порву!
Плотный мужичок с красной физиономией ступал по брянской земле нетвердыми шагами, волоча за собой длинного, худощавого собутыльника с рябым от оспы лицом.
— Ведь так? Ведь так я говорю? — обратился он к Виктору, поравнявшись.
— Это точно, — ответил ему Виктор после небольшой паузы, как будто обдумывая и оценивая собеседника.
— Вот! — согласился краснокожий. — Селифан, слышь, что образованный чек грит? О-от она, гимназия врать не будет... К-кого хошь порешу за государя, и судьи... судьи! — меня оправдают...
Патриотический порыв продолжался уже за спиной Виктора.
"Вот тебе и "долой самодержавие". Вот тебе и братья по классу. Чего это они так вдруг к Николашке?"
Из истории Виктор знал, что Бежица славилась прежде всего революционным прошлым. Первый социал-демократический кружок появился в ней в конце прошлого — то-есть, для читателя уже позапрошлого века. Бежицкие и сами стачки устраивали, и подбивали на них арсенальских, мальцевских, мельниковских и могилевцевских. В пятом году в Бежице фактически положение контролировали Советы, и войска боялись сунуться, а в октябре семнадцатого советскую власть установили практически без единого выстрела. Даже после распада Союза Брянщина еще долго входила в "красный пояс", где поддерживали коммунистов, и в основном, конечно, голосовал за них Бежицкий район. В этой же реальности любовь пролетария к монарху выглядела тем более неестественной, что царя тут никак не пиарили.
"В пиво им чего подмешивают?"
Теряясь в догадках, он дошел до Церковной, и, увидя перед палисадником одного из доживших до нашего времени особнячков скамейку, присел на нее. Над головой шумели молодые липки, смягчая своим ароматом знакомый, доносящийся с завода, запах железа и угля. В голову лезли варианты узлов танка. Мимо бродила в основном состоятельная публика.
— Звиняюссь...
На скамейку плюхнулся невысокий мужчина под тридцать, в приличном, но несколько помятом шерстяном костюме. Открытый лоб с легкими залысинами, аккуратные маленькие усики и большой темно-синий шелковый галстук могли бы придать ему если не благородный, то, по меньшей мере привлекательный вид, если бы не запах спирта, разносившийся метра на три вокруг незнакомца.
— Не обращайте на меня внимания... Завтра я буду как стекло. Просто не на что. А вчера мое имя было на вывеске — Вы-рош-ни-ков. Верно, слышали?
— Увы.
"Может, это и есть тот самый контакт? Однако...", подумал Виктор, оглядывая незнакомца. "А хотя — кто ж на пьяную болтовню подумает? Они, если существуют, должны опасаться слежки за мной. Не спешим."
— Вот... Завтра про Вырошникова в России не будет знать никто. Бан-крот. Скажете, сам виноват? Сам... Все состояние вложил в красильную фабрику. Купил по дешевке, разогнал воров-управляющих, и деньги потекли... Прибыль, известность, вложил в еще одну. Понимаете? А потом пришли от комиссаров: рабочий день, охрана труда, санитария, зарплата... Все! Какое им дело, сколько я им платил? Кто недоволен — пожалуйста, скатертью дорога, пусть к другим наймутся! Все, все в долги, в убытки. Все с молотка, вот — на последние в родные места. Фабрика Вырошникова... Нищий Вырошников! Вы не поймете, как это — с высоты — и в грязь!
Он подвинулся на середину скамейки, ближе к Виктору.
"Если он передаст что-то, то это именно сейчас."
— У меня есть проект, — продолжал Вырошников полушепотом, — и не сочтите его пьяным бредом. В России не нужно столько людей. Они рождаются, уходят из деревни, потому что дети делят отцову землю на все меньшие и меньшие доли, и скоро вся земля исчезнет в межах. В городах они не находят работы, потому что товаров и так перепроизводство. Они готовы наниматься все за более жалкие условия, мучаются, и любые попытки дать этой массе состоятельную жизнь ведут ко всеобщему разорению. Какой же выход, вы спросите? А выход простой: в России должно остаться миллион людей. Ну, может больше, может пять. Только высшая раса! Инженеры, поэты, художники, люди дела. Лишь они имеют права на жизнь.
— А остальных куда? — растерянно спросил Виктор, подозревая, что контакт, очевидно, не состоится.
— Вот в этом, — Вырошников многозначительно поднял палец, — и состоит квинэссенция моего проекта. Переработать! Мы тратим деньги на производство фосфатов, а у нас под рукой готовое, изумительное удобрение для истощенных, плохих земель. Вы понимаете, о чем я. И на этой удобренной почве расцветет новая раса избранных. Кем избранных? Богом. Бог дал им талант быть учеными, заводчиками, министрами. Остальное они должны доделать своими руками.
— Но кто же будет работать на этих избранных? — произнес Виктор, уходя от ответа.
Вырошников расхохотался, его голова откинулась назад, по подбородку изо рта потекла струйка слюны.
— И это говорите вы! Вы, человек образованный! Машины! Машины будут работать, сударь мой! Думаю, по этой части нам надо обратиться к немцам: их ученые создадут машины, которые работают без людей. Заодно немцы и придумают способ, как быстро перевести людей на удобрение. У пока нет такой заботы, вот они и не догадались.
— Ну, за любой машиной нужен уход... ремонт... — растерянно протянул Виктор.
— Это продумано. Надо выписать рабочих из Туниса — их понадобится совсем немного. Их выдрессируют, научат выполнять разные простые действия, будут хорошо содержать и предоставят разнообразные удовольствия. Выросшие в дикости, они буду вечно благодарны...
Тут Вырошников внезапно закашлялся, поперхнувшись слюной; пользуясь случаем, Виктор пробормотал "Извините", встал и направился по Церковной в сторону дома.
"Это что ж выходит-то? Это что, значит, все эти гулаги-голодоморы-репрессии, все эти подвалы ЧК, все это, что же, спасло Россию от еще большего ужаса — социального расизма? Бред какой-то. Чего делать-то, что в этой реальности менять? Выследить, где этот урод живет, купить завтра браунинг и грохнуть? Чушь, чушь, чушь! Все равно додумаются. Я уже где-то слышал... Да все там же. У писателя Лавренева в "Рассказе о простой вещи". Только там это белый офицер развивал, офигевший от злобы на мужичье. Цвет нации, японский городовой."
Он почувствовал, что ему становится жарко, и обтер ладонью выступивший пот.
"Ну да, вот что всех нас ждало от Гитлера, без вариантов. Ненависть разорившегося мелкого лавочника, помноженная на всеобщую иллюзию, что машины могут делать все. Так оно и возникло. У немцев это пошло после Версаля... а здесь, может, и раньше, куча озлобленных после революции. Просто еще инерция действует, война начнется раньше, чем ошизденеет вся нация... Да никуда мы не ушли от этого. Тут — золотой миллион, у нас — золотой миллиард. Остальных на удобрения. Наивняк. Мир тут спасать думал. Это не тут, это у нас спасать надо."
Он успокоился только у аптеки. Надо было сходить пообедать в призаводской трактир, взять ли на ужин какой-нибудь закуски в лавке, а потом узнать на станции, когда утренний поезд на Бежицу. А пока — да, зайти вот в этот теремок и собрать себе что-то вроде походной аптечки.
5. Выбор оружия. Просто выбор оружия.
— Прошу вас, проходьте!
Секунду назад, под звон колокольчика, Виктор переступил порог "Магазина охотничьих, спортивных и оружейных товаров Зимина". Еще полчаса назад его качало в местном чуде техники — автономном бензиноэлектрическом моторном вагоне Русского электрического общества Вестингауз. Вагончик был похож на трамвай, поделенный на две неравные части. В отдельном купе на четырех диванах с подлокотниками располагались представители среднего слоя; прочий же народ ехал на скамьях и стоя, в салоне длиной с "пазик", наслаждаясь тракторным тарахтеньем двигателя. Виктор решил не жмотничать и взял во второй класс.
Неприятным моментом оказалось то, что ветки до города здесь еще не было. Конечной станцией был Брянск-Орловский, от которого надо было либо топать пару километров пешком, либо брать за полтинник извозчика, либо воспользоваться еще одним местным чудом. Чудо напоминало аквариум, и носило на радиаторе надпись "Ford", а на ярко— красном борту — "Омнибус Ветрова". Приобщиться к прогрессу обошлось Виктору в пятнадцать копеек, и оно того стоило.
Теперь, когда Виктора не отделяли от окружающей природы шторки "Опеля", он увидел, что длинная стрела дороги на Володарку здесь оказалась выгнутой, словно натянутый лук. Выезд от старого, закопченого паровозным дымом здания вокзала оказался в районе нынешнего кафе; черный бревенчатый мост соединял берега в районе будущей Моршколы и дальше дорога поворачивала, нацелившись прямо на дымящие трубы Арсенала. Дойдя до места нынешней трассы, шоссе поворачивало направо, взяв курс на извивы Верхней Лубянки по высокому зеленому правобережью, у нынешней газозаправки вновь отклонялось направо, чтобы обогнуть старицу, и, наконец, вливалось в Новую Слободу за квартал от нынешнего памятника Артиллеристам, нацелившись прямо на шпиль Тихвинской церкви, что виднелся на горе за двумя важными, роскошными, как пожилые купцы первой гильдии, домами.
"А вроде же при фачистах мост не там был", подумал Виктор. "Или мне в суматохе померещилось?"
Тем временем, автобус повернул к Зарецкой слободе, и вскоре за окнами замелькали зажиточные купеческие домики; часть из них Виктор помнил в детстве, некоторые дожили даже до наших времен, изменившись, уйдя в землю, и потеряв свое первоначальное вишнево-красное обличье. За домиками, совсем рядом, блестела под весенним солнцем широкая и полноводная Десна, и Виктору на миг показалось, что он едет в каком-то сне, где все так неестественно и правильно — и низкое урчание мотора, и яркая зелень деревьев, среди которых на крутом берегу прятались новенькие крашеные дома, и этот блеск реки, которого он никогда не замечал, глядя в другой эпохе из окна троллейбуса, как и церквушку, белевшую на фоне деревенских изб на другом берегу.
За пышным, словно дворец, красно-белым зданием Торговой школы, дорога пошла плавными волнами вверх и вниз, от нее по меловым кручам разбегались извилистые проулки, вдоль которых, как грибы на пне, лепились на склонах дома, там, где крутизна берега прерывалась случайным уступом.