— А как же остальные браки короля Генриха? — спросил епископ.
— А их попросту не было! Были лишь любовные увлечения короля, не более того, — с готовностью пояснил сэр Стивен.
— Но король Эдуард, сын Генриха? Он же правил Англией — получается, что это было незаконно?
— Совершенно верно, — кивнул сэр Стивен, — но не будем же мы судить покойного?
— Однако завещание Генриха? — продолжал допытываться епископ. — В нём наследницей после Эдуарда названа Мария — не ставит ли это под сомнение права её величества, если само завещание становится сомнительным?
— Ничуть. Завещание ни играет теперь большой роли, — даже если найдутся умники, которые примутся изучать это завещание через увеличительное стекло, они ничего не добьются. Законность и нерасторжимость брака короля Генриха и королевы Екатерины делают законной и неприкосновенной власть их единственной дочери королевы Марии, — торжествующе проговорил сэр Стивен.
— Ловко! — епископ Эдмунд посмотрел на лорд-канцлера уже с восхищением. — Однако вы забыли ещё об одном персонаже этого процесса, — прибавил он и сделал многозначительную паузу.
— Вы имеете в виду Елизавету? — тут же догадался сэр Стивен. — О, она всего лишь второстепенный персонаж и никогда не выйдет в первые! Брак её матери Энни Болейн с королём Генрихом был расторгнут самим Генрихом, и Энни Болейн была обезглавлена. С таким прошлым Елизавете ни за что не стать королевой; правда, она упомянута в завещании Генриха на третьем месте после Эдуарда и Марии, но, как я уже сказал, это завещание не играет теперь большой роли... Тем не менее, мы обязаны на всякий случай предпринять кое-какие меры, — для этого я вас сегодня и позвал, это первый вопрос из двух, которые я хотел с вами обсудить.
— Вы согласны, наконец, склонить Марию к браку с Филиппом Испанским? — епископ недоверчиво покосился на лорд-канцлера.
— Дался вам этот Филипп! — в сердцах воскликнул сэр Стивен. — Только и слышишь от вас — Филипп, Филипп!
— Что плохого в Филиппе? — возразил епископ. — Он ревностный католик. Кроме того, нельзя забывать, что за ним стоит мощь Священной Римской империи, а это, не считая Вест-Индии, десять королевств, объединённых под властью Карла, отца Филиппа.
— А будет одиннадцать, если включить в их число пока ещё не подчиняющуюся империи маленькую Англию, — заметил сэр Стивен, покачивая головой.
— Пусть лучше Англия войдёт в состав империи Карла, чем погрязнет в протестантской ереси, — решительно сказал епископ. — Вам бы мои заботы, милорд, вы бы поняли, каких трудов мне стоит удержать страну в повиновении. Ересь подобна застарелой экземе, — сколько не лечи, не вылечишь, появляются всё новые и новые пятна.
— По-вашему, лучше сжечь больного, чем лечить его? — хмыкнул сэр Стивен. — Старайтесь, всё-таки, лечить, ваше преосвященство. В ваших руках такой инструмент, которому позавидует любой хирург, и такие средства терапии, которыми не обладает ни один лекарь, — восстановленная у нас в стране церковь являет собой мощную силу для оздоровления людей. Вы должны признать, что мы ничего не жалеем для церкви: вам вернули отнятые при Генрихе монастыри и храмы, вам возвращают земли, вам дают немалые деньги, — так помогите власти земной, опираясь на власть небесную! Кто, как не вы, можете внушить верующим уважение и почтение к правительству, освятить повиновение ему божественной волей и нашими славными христианскими традициями?
— Меня не надо этому учить, — перебил его епископ. — Мы постоянно это делаем. Мы спасаем верующих от сатанинского разрушения священных основ государства, мы направляем нашу паству против тех, кто не желает правления Марии. Однако дьявольские семена отрицания живучи, — они прорастают даже сквозь каменистую почву.
— Вот, сеющих их и надо преследовать! Беспощадно преследовать.
— Мы делаем и это, как вы знаете, — заметил епископ Эдмунд.
— Знаю и ценю ваше усердие. И мы, и вы, — и правительство, и церковь, — хорошо трудимся для укрепления власти её величества. Можете и впредь опираться в своих карательных мерах на нашу полную поддержку... Однако, мы начали говорить о браке нашей королевы. Мне пришла в голову идея: а не возобновить ли нам широкие контакты с французским двором? Марию когда-то хотели выдать замуж за французского короля Франциска, отца нынешнего короля Генриха Второго...
— Но Франциск давно умер, — возразил епископ.
— ...А потом за дофина, его сына, тоже Франциска.
— Но и он умер.
— Да, однако теперь во Франции есть другой дофин, опять-таки Франциск, сын Генриха Второго и внук Франциска Первого. Может быть, Марии больше повезёт с третьем по счёту Франциском в её жизни?
— Вы шутите, милорд? — епископ Эдмунд изумлённо уставился на лорд-канцлера. — Этот третий Франциск моложе нашей королевы почти на тридцать лет.
— Ну и что? Зрелые женщины часто любят мужчин значительно моложе себя, — беспечно сказал сэр Стивен. — Между прочим, ваш Филипп моложе Марии на одиннадцать лет.
— Но Филипп — мужчина в расцвете сил, а французский дофин ещё ребёнок: ему нет и десяти, кажется.
— Ничего, вырастет, — махнул рукой сэр Стивен. — При французском дворе мальчики уже в тринадцать лет обзаводятся любовницами.
— Мария никогда не согласится на брак с этим ребёнком, — убеждённо проговорил епископ Эдмунд.
— Мой дорогой епископ, должен вам заметить, что нет такой женщины, которая будучи одинокой и несчастной, не согласилась бы выйти замуж за кого угодно, лишь бы он имел мужские черты, — даже за дьявола в мужском обличии.
— Господи помилуй! — перекрестился епископ.
— Ладно, оставим пока это, — сэр Стивен закашлялся и приложил платок к носу. — Действительно, здесь недолго угореть... Второй вопрос, который я хотел с вами обсудить, более простой. Мой подопечный, сэр Роберт Дадли, — что с ним? Вы наблюдаете за этим молодым человеком?
— Он не оправдал наших надежд. При дворе Елизаветы ему был оказан холодный приём, зато при дворе её величества — чересчур тёплый.
— Что такое? Поясните.
— Королева проявила определённую симпатию к сэру Роберту. Ему было назначено тайное свидание.
— Вот как? Бог мой, что же она в нём нашла! — усмехнулся сэр Стивен. — Свидание было интимным?
— Что вы, милорд! Её величество всегда держится в рамках дозволенного.
— Вы полагаете, что близость между мужчиной и женщиной — недозволенная вещь?
— Милорд!
— Хорошо, не буду... Итак, сэр Роберт стал духовным другом королевы. Итальянец Марсилио Фичино, известный своим толкованием трактатов Платона, назвал такие отношения "платонической любовью". Не знаю, как в остальном, но для особ королевской крови эта любовь в одном отношении лучше любви эротической, — сэр Стивен показал на одержимых страстью Плутона и Прозерпину, — от платонической любви не бывает потомства... Ну и пусть себе её величество забавляется; я ведь говорил, что её душевное спокойствие тоже имеет для нас немаловажное значение.
— Это, безусловно, важно, но как быть с интересами государственной безопасности? Мы собирались использовать сэра Роберта Дадли как приманку для заговорщиков, в этом была наша главная цель.
— Я не забыл, но кто сказал, что эта цель отпала? Об отношениях сэра Роберта и королевы скоро начнут болтать в Лондоне, — значит, у заговорщиков появится больше причин искать встречи с Дадли. Друг королевы, — это же прекрасно для заговора! А холодный приём у Елизаветы — ерунда: сегодня так, а завтра эдак! В конце концов, её холодное отношение к сэру Роберту — замечательное прикрытие, ибо снимает подозрения с Дадли в попытке возвести Елизавету на престол... Нет, ваше преосвященство, наша главная цель по-прежнему существует и с Дадли глаз спускать нельзя. С вашего позволения, я тоже предприму некоторые меры.
— А что если заговорщики догадываются о нашей затее?
— И что с того? Мышь тоже догадывается, наверное, о том, что такое мышеловка, но очень хочет сыра, который там лежит. "Я ловкая и быстрая, я сумею убежать, думает мышь. Я хитрая, меня не поймают". Пусть догадываются, против запаха нашего сыра им не устоять.
— Хорошо, милорд, я прикажу усилить наблюдение за Робертом Дадли, — встал с кресла епископ. — Если это всё на сегодня, я пойду. У меня щиплет в глазах и першит в горле от этого чёртового дыма — прости Боже!
— Государственная служба — вредное занятие, — сказал сэр Стивен, прощаясь с ним.
Часть 4. Последние приготовления
При дворе принцессы Елизаветы готовились к балу — это был новый вид праздника, пришедший из Франции. Раньше придворные танцы отличались незатейливостью: дамы и кавалеры просто вставали в шеренгу и шли по залу мелкими шажками, то приближаясь, то удаляясь друг от друга и постоянно кланяясь. Затем в моду вошли более сложные танцы: при короле Генрихе популярностью пользовался кантри-данс, заимствованный у крестьян и поэтому названный деревенским танцем. В нём танцующие пары образовывали круг или две противоположные линии, а движения стали более разнообразными, вплоть до небольших подпрыгиваний.
На новую высоту был поднят реверанс, особое значение в котором приобрело искусство кавалеров. Прежде всего, кавалер должен с поклоном почтительно снять шляпу перед своей дамой, затем помахать шляпой в воздухе слева направо, водрузить её обратно на голову, положить руку на эфес шпаги, откинуть плащ, наброшенный на левое плечо, и подать даме руку, приглашая на танец. Некоторые уверяли, впрочем, что шляпой следует махать не слева направо, но справа налево, и этот вопрос вызывал такие ожесточённые споры, что несколько человек были убиты на дуэлях.
Большое значение придавалось также положению корпуса во время танца; допускалось сгибание колена, стопы, легкий отрыв ноги от пола. Можно было делать нерезкие повороты и полуповороты, допускался также простой и двойной шаг, а также "лёгкое переступание", то есть шаг с покачиванием корпуса. Стопы ног должны были располагаться по прямой линии параллельно друг другу.
Дама обязана была танцевать скромно, легко, нежно, опустив глаза. Смотреть на своего партнёра во время танца она могла лишь мельком, а говорить с ним было верхом неприличия.
В конце танца, перед тем как распрощаться с дамой, кавалер снова должен был сделать реверанс, помахать шляпой, положить правую руку на плечо партнёрши, левую, держащую шляпу, — на её талию и поцеловать даму в щечку. Вначале такое необычное окончание танца вызвало потрясение при дворе и осуждение со стороны церкви; потом к этому привыкли.
Вскоре после смерти Генриха в Англии распространились слухи о невиданных ранее праздниках, которые устраивала при своём дворе Екатерина Медичи, жена французского короля Генриха II. Она называла их "балами" — от латинского "ballare", что означает "прыгать". В танцах, принятых при французском дворе, прыжки, действительно, стали важнейшей фигурой: дело дошло до того, что кавалер проворно и резко поворачивал в воздухе танцующую с ним даму, и этот подъем делался очень высоко. Он требовал от кавалера большой силы и ловкости, а от дамы — смелости, поскольку случалось, что кавалер не удерживал её на весу и она падала на пол. Тем не менее, балы широко распространились по Франции и даже привели к перемене моды: дамские платья укоротились и их стали шить из более лёгких, обрисовывавших тело материалов.
В Англии говорили, что Екатерина Медичи, будучи итальянкой, (а итальянцы — легкомысленная и ветреная нация, как всем известно) вообще внесла много распущенности во французские нравы. Она устраивала многочисленные пиры, балы и маскарады, на одном из которых присутствовали женщины, переодетые в мужские костюмы, а на другом прислуживали полуобнаженные дамы с распущенными волосами, изображающие нимф. Что же касается пьес, которые там ставились, и стихов, которые там читались, то об этом лучше умолчать.
Однако принцессе Елизавете многие из выдумок Екатерины Медичи пришлись по вкусу — особенно обычай показывать ноги в танцевальных прыжках. До Екатерины это было не только постыдно, но и некрасиво, потому что полотняные чулки не могли плотно обрисовывать формы ноги. Екатерина Медичи, приехав во Францию, привезла с собой секрет вязания чулок из ниток. Шёлковые чулки, которые она как бы невзначай показала на своих ножках на балу, имели невероятный успех у французских дам; вскоре все они обзавелись такими чулками. Теперь сами дамы, желая похвастаться изяществом своих ножек, охотно шли навстречу смелым танцевальным фигурам, благодаря которым видна была вся обувь и обтянутая чулком нога.
Преимущество новых чулок было очевидно, они быстро распространились и по Англии. Принцесса Елизавета, обладавшая очень красивыми ногами, немедленно приобрела пару дюжин шёлковых чулок, а при своём дворе начала разучивать танцы с прыжками, — не настолько вызывающие, как при французском дворе, но всё же такие, что в ходе их дама должна была подпрыгивать, опираясь на плечо кавалера, и юбки, взметнувшись, оголяли её лодыжки.
Первый бал с подобными танцами как раз и готовился теперь при дворе Елизаветы, и принцесса была полностью поглощена им.
* * *
— Раз, два, три — и четыре! Раз, два, три — и четыре! Раз, два, три — и четыре! Боже милосердный, это так просто! Три четверти такта — три четверти, именно так следует танцевать! — громким низким голосом восклицала разгорячённая Елизавета, обучавшая своих фрейлин и придворных кавалеров новому танцу. — Прошу вас, забудьте про две четверти — мы танцуем в три четверти. В три четверти, — повторила Елизавета по слогам для большей убедительности. — Я с вами с ума сойду. Боже мой, ну это же проще простого!.. И пожалуйста, дамы, не делайте таких отчаянных лиц, когда кавалеры поддерживают вас в прыжке, — вы же не в пучину морскую бросаетесь с обрыва. А вы, господа, будьте нежнее с дамами, — не хватайте их, будто мешки с песком, которые поднимают на ярмарке, чтобы похвастаться силой. Танец должен быть красивым, изящным и приятным для всех, — ну-ка, ещё раз, все вместе, все дружно, не сбиваясь с такта, грациозно, как говорят французы! Прошу вас, постарайтесь для меня! Раз, да, три — и четыре! Раз, два, три — и четыре! Боже правый, внимательнее, внимательнее! И не надо мрачных лиц, — не надо, говорю я вам!..
Елизавета вскочила с кресла и сама прошлась в танце, одной рукой опираясь на руку одного из джентльменов, а другой размахивая в такт. При этом принцесса с улыбкой выполняла все движения и подпрыгивала легко и непринуждённо.
— Фу! — выдохнула Елизавета, снова опускаясь в кресло и обмахиваясь веером. — Как я устала с вами!.. Хорошо, сделаем перерыв. Принесите мне холодного имбирного пива и дайте платок с душистой водой, чтобы освежиться... А, милорд, вы приехали! — сказала она, заметив вошедшего в зал сэра Джона. — Вот прекрасный повод для вашего остроумия: битый час бьюсь со своими сатирами и нимфами, и не могу выучить их даже первому танцевальному движению. В рощах Аполлона над нами уже смеются.
— Что поделать, ваше высочество, — отвечал сэр Джон, кланяясь принцессе. — Мы, англичане, мало приспособлены к изяществу. Мы народ крепкий и основательный, мы твёрдо стоим на земле, а не летаем в воздухе, подобно стрекозам, и не прыгаем, как кузнечики.
