Везде ощущал себя чужим. Сам по себе. Не в рядах, не в компании — отдельно. Прославленный дарайский индивидуализм. Отдельный микрокосм. Потому что там — в атрайде, на хирургическом столе, под ярким светом — он был один. И навсегда остался один. Этого никто не мог разделить. А выбросить это и забыть было уже нельзя.
Самым страшным тогда для Кельма был возможный профессиональный крах. Этого, вроде бы, ничто не предвещало. В школе он учился хорошо — он всегда хорошо учился. Его хвалили.
Кельм сам начал понимать, что не пригоден к разведке. Его взяли по рекомендации Гелана, дарайского резидента, того самого, что вытащил его, чудом, спас жизнь. И передал рекомендацию — почему, Кельм не знал. Сначала радовался... Потом понял, что придется очень много общаться с людьми. В патрульной части было бы проще — видишь только своих товарищей по шехе, ходишь в патруль, в свободное время пишешь рассказы. А на Триме людей было много. Триманцев. Разных национальностей, пола, возраста, надо было ежедневно, постоянно вступать с ними в контакт. А люди теперь его пугали... Он намеренно брал задания, требующие контактов, требующие коммуникации. Это не помогало. Задания он выполнял, его хвалили, но в глубине души он чувствовал — это дается слишком тяжело. Еще немного — и сорвется. И он срывался на товарищей по школе — его считали психом и не общались. У него не появилось друзей. Когда ребята собирались просто выпить пива — Кельма никогда не звали с собой. Репутация психа и нелюдимого монстра... Кельму плевать было на репутацию, но он понимал, что разведчик не может быть таким. Гнал от себя эту мысль. Убеждал себя, что сможет преодолеть... перебороть себя... научится...
Профессиональный крах был бы для него концом всего. Он не пережил бы этого. Это Кельм понимал четко.
Наверное, курс лечения у дейтрийского психолога помог бы — но добровольно идти к психологу? Это была самая сильная из его фобий.
И вот тогда, в конце первого года адаптации — он тогда адаптировался в Австрии (как Ивик — начал с Европы), Кельм получил задание. Доставить груз в Вену. Передать. Поработать в группе прикрытия. Человек, которого он прикрывал — и был шеман Эльгеро иль Рой. Тогда еще главнокомандующий Европейским сектором. Случилась небольшая стычка в Медиане, ничего особенного, справились легко. Был короткий разговор с Эльгеро. А потом уже, через пару недель — вдруг приглашение. Кельм был удивлен, но приехал — ему дали маленький отпуск. С ним говорила Кейта, говорил сам Эльгеро. Кельм не понял смысла — почему, за что его так выделили. И ему не объясняли. Он просто стал бывать в этой семье.
Пожалуй, он больше сблизился все же с Кейтой. С ней можно было просто помолчать. С ней было легко. Но и с Эльгеро он разговаривал, общался. В этой семье просто было хорошо. Совсем особенная атмосфера. Неудивительно, что у них и дети такие чудные — что эта девочка, Ашен, что Дэйм, умница, отличный гэйн, что малыш Вейн. Побыв немного в этой семье, Кельм чувствовал, как внутри меняется что-то. Плавится, размягчается. Они играли в мяч. Скакали верхом, брали лошадей напрокат. Выбирались на пикники в лес. Играли в Медиане — все играли, и дети тоже.
Собственная семья превратилась для Кельма в источник долга. Надо было навестить отца и маму. Посидеть. Выслушать последние новости и сплетни. Принять ласковое похлопывание по плечу "сынок", поцелуи — для мамы трогательные и сердечные, для него — почти ничего не значащие. Общение с братьями и сестрами и вовсе свелось к минимуму, тем более, среди них и гэйнов не было.
Эльгеро не слишком с ним сближался. На Триме никак не выделял. Хватало, может быть, веселого взгляда, нескольких слов, игры в мяч... Задушевных тихих посиделок за чаем с Кейтой. Кельм почувствовал, что обретает семью.
Тут все дело было в самой личности Эльгеро. В том — какой он. Кельм меньше всего был склонен создавать себе кумиров. Эльгеро тоже не годился на эту роль. Он просто был лучшим человеком из всех, кого Кельм знал. Он и еще Кейта — она в женской ипостаси, он в мужской. Часто идеальные семьи замыкаются в себе, они самодостаточны, закрыты от мира в своем теплом светлом коконе — но семья Кейты и Эльгеро была открыта. Они не жили друг для друга — они жили для всех. Они были светом.
Много лет — он уже давно стал самодостаточным, если не вылечился, то научился умело скрывать свои проблемы и стал почти нормальным — много лет они были для него светом в окошке. Непридуманным, реальным светом.
Кельм сидел в забегаловке на углу Невского. Бокал вина. Чашка кофе. Сигарета — он на Триме научился курить, но делал это редко. Ноутбук. Писатель в творческой обстановке. Как там в местном анекдоте? Оперу пишу... а про меня там будет? — А вот опер вызовет, тогда узнаешь.
В кабачке была полутьма. Нудно вертелась омерзительно громкая песенка. Что-то про "поцелуй меня покрепче". Какая гадость... Неважно.
Он все равно обязан написать отчет. Это не донос. Это не... ничего личного. Он обязан написать отчет. Он не имеет права не упомянуть имя Эльгеро.
Есть еще одна возможность, логически рассуждая. Может быть, это тайные переговоры, но с санкции Хессета или высшего командования Дейтроса. Кельм повертел эту возможность так и сяк, еще раз, в который уже раз. С сожалением — не отбросил, отложил аккуратно. Его бы уже остановили, давно. Шеф в курсе его поисков. Шеф навел справки. И ему велено продолжать. Значит...
"Сегодня, по Триманскому времени 30.12.2023, проводился очередной, предположительно, третий этап переговоров. Наружное наблюдение показало, что..."
Может быть, рассказать об этом Ивик?
Кельм отпил немного вина. Мысль об Ивик — единственное, что еще радовало, еще как-то грело в этой тьме и холоде. Ивик. Девочка. Она ведь все знает и понимает. Она объяснит, почему Эльгеро, самый лучший человек на Тверди, разве что Гелан может с ним сравниться, почему именно этот человек...
Шендак, да какие у него, Эльгеро, могут быть мотивы? Вот что хотелось бы знать. Вот что может объяснить Ивик. Не машину же с прозрачной крышей он захотел... позагорать на дарайских курортах... бред же!
Идейные мотивы? Эльгеро не ребенок. Он не был в дарайском плену, но знает о Дарайе достаточно, чтобы понимать — как бы ни была порой жестока и неприглядна дейтрийская действительность, она — свет по сравнению с дарайской тьмой.
Шантаж? У него почти вся семья — гэйны... все может быть, конечно. Чтобы Эльгеро можно было чем-то напугать?
Может быть, правда, Ивик это поймет.
Но наверное, лучше не надо... узнает в свое время. Успеет еще расстроиться. Дочь Эльгеро — ее лучшая подруга. Кстати, она замуж собирается... Шендак, как все плохо.
Кельм представил Ивик — как будто она сидит тут, в забегаловке, напротив него за столом, держит бокал в маленькой руке. Улыбается. Да ну эту грязь, вот-вот уже праздник, посидим вместе по-человечески, отметим...
Кельм стал быстро набирать текст донесения на своем маленьком ноутбуке-эйтроне.
Ивик закончила первую главу романа о Рейте и Кларене.
Почему-то ей все время вспоминался фильм, виденный еще в детстве. О последних днях старого Дейтроса. Писать было непривычно. Ей пришлось долго собирать материал, это было сложно. Реальная эпоха, реальные люди, с которыми надо сжиться, чувствовать их, как своих друзей... Она тоже гэйна. Она может их понять. И теперь ей это почти удавалось.
Она посматривала временами на окна, но там все было сделано, все спокойно. Ей писалось легко. Кельм вечером прочтет эту главу. Скажет что-нибудь хорошее, может, покритикует детали. Ему понравится. Она полностью ушла в текст, почти ничего не чувствуя, не замечая вокруг — только работал постоянный "сторож" в мозгу, отслеживая положение ее подопечных.
Рейту и Кларена связывала дружба — еще с квенсена. Это были странные отношения, как у брата и сестры, и не в профессиональном смысле — да, они принадлежали к одному сену, а более близкие. Рейта вышла замуж потом за хорошего парня, аслен, авиаконструктора. Родила двоих детей. (В старом Дейтросе, с удивлением поняла Ивик, рожали не так уж много. Если сейчас трое детей — это минимум, так мало может себе позволить только гэйна или какая-нибудь хесса, то в старом Дейтросе совершенно обычные женщины рожали всего двоих-троих, больше уже было редкостью.)
...Но дружба Рейты с Клареном продолжалась. Не случайно они оказались рядом в патруле. Ивик подозревала, что между ними было нечто большее, чем дружба — но насколько? Рейта могла положить голову ему на плечо. Чмокнуть в щеку. Кларен мог обнять и поцеловать ее на прощание. Но это нередко бывает, когда дружат гэйны разного пола. Даже не обязательна тесная дружба — достаточно просто хороших отношений.
Было ли что-то большее — Ивик не знала. И не хотела писать об этом в книге.
Рейта писала стихи, неплохие. Некоторые очень нравились Ивик. Кларен был музыкантом и написал несколько песен на стихи Рейты. Может быть, это объединяло их... Они, конечно, играли в Медиане. Не во время патруля — разве что немножко — но играли.
Ивик знала, что никогда не забудет ту игру в Медиане, белых птиц... Но думать об этом не хотелось. Страшно было об этом думать. Потому что это никогда не повторится...
Ивик не могла бы сказать — почему не повторится. Просто — так казалось.
Она бросила взгляд на окно Ильи и улыбнулась.
Эту девочку звали Лада. Она писала стихи. Не такого уровня, чтобы ею заинтересовался отдел стратегии, да и мало она писала. Возможно, у нее и не было достаточно огня. Зато она была влюблена в картины Ильи.
Ивик пришлось чуть-чуть подтолкнуть их. Познакомиться с Ладой на каком-то форуме. Дать ей электронный адрес Ильи. Поговорить с ним (конечно, опять под прикрытием сетевого виртуала) и рассказать об отзывах Лады.
Они хорошо смотрелись вместе. Тонкий, хрупкий парень и круглолицая девочка с огненно-рыжими волосами. Илья был выше ее на полторы головы. Они сидели за монитором и тихо разговаривали. Вчера Илья рисовал почти всю ночь. Его картины были нужны Ладе. Ее пальцы подрагивали на клавишах. Илья сидел совсем рядышком.
Приятно посмотреть.
Новый Год выдался спокойным.
До последнего дня было неясно, удастся ли вот так посидеть вдвоем. Кельм все мотался куда-то — то по Питеру, то в Москву, то в Курган.
Но эта ночь у него была свободна. У Ивик же — почти. Монитор светился рядом на столе, в качестве главного новогоднего украшения. Наблюдать все равно надо.
Жаров встречал праздник в Париже — в окне застыла озаренная огнями Эйфелева башня.
Штопор, кажется, оправился после всех потрясений — Новый Год встречал в веселой тусовке, в чьей-то огромной квартире, битком набитой совершенно дивным народом.
Женя сидела, положив больную ногу на стул, в компании матери и отчима. Ивик кольнули угрызения совести. В очередной раз.
Юлия, постройневшая, в новом красивом костюме, суетилась вокруг стола вместе с подругой.
Илья — Илья встречал праздник дома, родители уехали. Но Илья был не один — рядом с ним сидела Лада.
— Ты хотела сделать свой салатик? Я понаблюдаю за тебя, если хочешь, — предложил Кельм. Ивик обрадованно вскочила.
— Можно я пока твой роман дальше почитаю? — спросил он.
— Ну конечно, можно!
Она резала салатик. Смотрела на лицо Кельма. Пыталась понять по выражению глаз — что он читает сейчас. Волновалась — а вдруг не понравится? Вдруг скажет, что это совсем уже ерунда... Да нет, должно понравиться. Она же здорово написала... классно же! Смотрела на тонкие его губы, шрам на щеке. Не верила судьбе — разве можно было представить такое еще три месяца назад? Разве она когда-нибудь могла мечтать... Какие у него удивительные глаза. Они светятся. Глубокие, умные, сверкающие энергией и мыслью. Кельм взглянул на нее. Удивительно ласково — у Ивик сердце на мгновение перестало биться.
— Очень хорошо, по-моему, — сказал он, — пару мест я отметил тут... надо подумать. Но в целом...
Он всмотрелся в монитор. Вдруг стал читать вслух.
"Время было текучим и осязаемым. Обладало цветом и запахом. Рейта чувствовала его с закрытыми глазами. Поднимая веки — видела, как текут малиновые, густые струи времени, сквозь сизый флер, сквозь неясную вечность..."
Ивик густо покраснела. Когда читали вслух ее текст, она чувствовала примерно то же, что чувствует человек, которого медленно раздевают догола... Только ведь раздевать можно очень по-разному. Когда читал Кельм — это было...
Это было так, что наверное, уже можно считать это супружеской изменой.
"...никому не рассказывала об этом ощущении, и вероятно, оно было уникальным. Может быть, ценным. Но рассказать об этом почему-то казалось равносильным самоубийству..."
Кельм дочитал до конца. Ивик заправила салат майонезом.
— Очень интересная книга должна быть, — сказал он.
— Меня всегда волновало... что они чувствовали...
— Страшно подумать, — сказал Кельм, — я бы не стал об этом писать. Это слишком страшно.
Но ты напишешь. Кому же, как не тебе, писать о таком... Это надо как-то осмысливать. Ты сможешь.
— Мне тоже страшно, — сказала Ивик, — и я не знаю, правы ли они были... Ведь послушай, Кельм. Ведь все... любой, абсолютно любой человек любит в первую очередь своих близких. Детей. Семью. Родину. А здесь... Это что же надо было убить в себе, чтобы так...И такое решение. Да, я знаю, признали, что они были правы. Что надо было уничтожить Дейтрос. Спасти Триму. Но... мне надо написать эту книгу, чтобы самой понять — что они были правы. Или не были... не знаю. И... какими они были. Кель, ты знаешь — они имели право решать.
— Очень уж разные люди, — откликнулся Кельм, — один вот так... а другой предает только ради того, чтобы жить более комфортно. Иногда думаешь — удивительно, как люди могут быть такими разными.
Ивик вдруг повернулась, нажала сенсор радиоприемника. Там начиналась как раз музыка.
— Люблю, — полушепотом сказала она. Негромкие фортепианные аккорды. Негромкий мужской голос.
Темная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают...
Они оба замерли — Ивик и Кельм. Слушали. Они оба знали эту песню, как и многие другие.
Ивик подпела еле слышным голосом.
...Эта вера от пули меня темной ночью хранила.
Радостно мне. Я спокоен в смертельном бою.
Знаю встретишь с любовью меня,
Что б со мной ни случилось...
Смерть не страшна,
С ней не раз мы встречались в степи
Вот и теперь
Надо мною она кружится...
Музыка затихла. По радио заорали что-то оглушительно-бодрое. Ивик поспешно выключила голос.
— И поэтому знаю, со мной ничего не случится, — тихо повторил Кельм. Ивик прерывисто вздохнула. Достала посуду из буфета.
— Какие они были... дейтрийские.. послушай, Кель! Это же чудо просто, правда? Эти песни — им уж восемьдесят лет. Семьдесят, шестьдесят... А они все живы, их слушают... и ничего лучшего они написать не смогли. И наверное, не смогут. Потому что... для того, чтобы так писать — надо так жить. Надо этим жить. Надо понимать. Это только гэйн может понять...
