Во мне растет настойчивое желание заткнуть Вишке его говорливую пасть. Почему-то мне очень не нравится пристальное внимание военного дядьки. Но отвязаться надо.
— Не хочу! — ворчу я, отправляя в рот последнюю ложку каши. Пришлый какое-то время смотрит на меня, потом кивает:
— Ну, не хотите — как хотите.
Он грузно поднимается с лавки, но у двери останавливается и оборачивается.
— Вы это... подумайте ночь-то. Мы с парнями тут переночуем, а завтра с утречка — в дорогу.
Вербовщик, неожиданно вспоминаю я вертящееся на языке слово. Вербовщик. Плата за голову плюс премия за многообещающих кандидатов. Пьяный хохот в таверне, веселая компания, талер на дне винной кружки, повязанный бедолага, теперь уже рекрут поневоле...
Что такое талер?
Что такое рекрут?
Не знаю.
Эпизод приходит в голову, как пузырь болотного газа всплывает на поверхность — тихо и неожиданно. Картинка тут же смазывается и пропадает, взамен снова возникает ощущение потери. Найти... Найти... что-то? Или кого-то? В затылке возникает тупая боль, я обхватываю голову руками, сжимаю виски. Неожиданно все проходит, и перед глазами возникает образ.
Мужчина, высотой в пять с половиной локтей или около того. Волосы темные, но не черные, короткие, по-бабьи безусое и безбородое молодое лицо. Непроницаемый безразличный взгляд, в глубине зрачков мерцают холодные искорки. Он делает шаг, другой, быстро, но плавно разворачивается на месте, вскидывает руки — не то защищается, не то нападает. Еще разворот, молниеносный удар кулаком, и тут же отступление, кувырок через голову... В голове возникают голоса, отдаленные, странные, словно искаженное эхо в пещере, они произносят знакомые слова, складывающиеся в незнакомые фразы. Что-то про птиц — ворон, ласточек, воробьев. Я чувствую, что еще немного — и вспомню все, и вдруг наваждение пропадает. Перед глазами — снова грязная кухня придорожного трактира, за окном сгущается ночная темнота, а Вишка с Кочергой озабоченно смотрят на меня.
— Слышь, паря, ты как? — озабоченно спрашивает Кочерга. — Что-то вид у тебя, словно Пророка вживую увидел. В голове треснуло?
— Ничего... — мучительно произношу я сквозь сжатые зубы. Теперь у меня есть цель. Я узнаю человека из воспоминания в любом обличье, и моя задача — найти его. Найти как можно быстрее, пока не случилось что-то непоправимое. Завтра утром я должен уйти на юг, к тем самым дикарям, которых хочет воевать странный дядька-вербовщик в нечищеной кольчуге. Уйти на юг — мысль бьется в голове, пока я не проваливаюсь в тяжелый сон, наполненный странными видениями. Утром я попрощаюсь с товарищами, и уйду в Сураграш. Уйду...
Выполнить задуманное не удается.
Чувство опасности выдергивает меня из сна, но слишком поздно. Тяжелые руки хватают меня, спеленывают веревками, суют в рот грязный кляп. Рядом, извиваясь, мычат связанные Вишка и Кочерга.
— Тихо, тихо, парни, — успокаивающе произносит знакомый голос. — Ничего, переживете. Чем шляться без толку по свету, повоюете немного во славу князя или Пророка, как захотите. Ты, молчун, воин прирожденный, я тебя насквозь вижу. Грех такой талант в землю зарывать. Распробуешь воинское дело — потом сам меня поблагодаришь. Ну-ка, выноси их!
Те же руки грубо подхватывают меня и товарищей, чуть ли не сбрасывают с сеновала, швыряют в телегу. В светлеющих сумерках видно, как вербовщик расплачивается с хозяином. Тот равнодушно поглядывает на телегу. Я лежу молча, не шевелясь. Порвать веревки все равно невозможно, да и испытываю я лишь свое обычное безразличие. Вчерашняя вспышка чувств прошла бесследно. Больше всего меня сейчас волнует забившаяся за ворот соломинка. Она колет, а избавиться от нее я не могу.
Следующие два дня мы трясемся в телеге. Солдаты, сопровождающие вербовщика, относятся к нам так же безразлично, как и я к ним. Кляпы изо рта вынули и даже развязали ноги, но бежать все равно не получится. Солдаты зорко следят за нами с высоты своих коней. Говорливого Вишку несколько раз огрели кнутом — без злобы, чтобы знал свое место, — и он тоже понял, что пока лучше заткнуться. Кормят скудно, черствыми пресными лепешками, живот подводит от голода.
К вечеру второго дня добираемся до большого села. Здесь нас заковывают в железные ошейники, зато развязывают руки. Путы уже не нужны — ошейники с головой выдадут нас, как беглых рабов. Кто угодно сдаст нас ближайшему стражнику за мелкую денежку. Почему-то мне кажется, что взять на улице человека и вот так запросто превратить в раба — неправильно. Но вдруг здесь так принято? Что я помню после того злосчастного удара по башке? Да и был ли удар? Может, я такой с рождения — хмурый, неразговорчивый, беспамятный. Я видел на улицах убогих и юродивых. Люди относились к ним с почтением, но никто не удивлялся их безумию и уродствам. Вдруг я такой же юродивый, только что босиком по навозу не бегаю?
После кузницы вербовщик сдает нас другому, хмурому детине с бритым подбородком, но длинными, в пядь, усами. Тот оценивающе оглядывает нас, задерживается на мне, потом одобрительно кивает вербовщику.
— Не поминай лихом, молчун, — хлопает вербовщик меня по плечу и уходит.
Нас помещают в большой сарай, где уже томится с полтора десятка таких же бедолаг. После заката нас все так же скудно кормят совсем уж жидкой овсяной кашей. До ветра не выпускают, люди справляют свои нужды прямо здесь, в углу сарая. Вонь стоит жуткая.
Общительный Вишка успевает завязать знакомства сразу со всеми. Я вяло лежу в углу, слушая нехитрые разговоры. У собранных здесь схожие судьбы. Кто попал в кабалу за неуплату, кто бежал от непосильной жизни в посаде, кого просто вервь выдала как самого никчемного и бедного члена общины. За последние месяцы я навидался таких. Многолетний голод множит ряды бедняков и нищих просто в геометрической прогрессии. Диссипация игрового континуума в окрестностях звезды не только стирает эфирное взаимодействие, но и влияет на тысячи других тонких параметров экосистемы — от количества тепла, поглощаемого планетарной поверхностью и атмосферой до законов газовой динамики и электронного транспорта. Как следствие — на атмосферные процессы, на перенос влаги в первую очередь, и на эффективность фотосинтеза в растениях. Засухи и снижающаяся урожайность — проблемы экономические, но они усиливают политические, а те, в свою очередь, еще более ухудшают положение в экономике. Автоколебательный цикл с положительной обратной связью, который можно разрушить только извне. Другого метода решения, кроме силового воздействия, я не вижу. И тот человек, что привиделся мне два дня назад, тоже, наверное, не видит, пусть и верит в обратное.
Незнакомые слова, сами собой всплывающие в голове, уже не удивляют — я начинаю привыкать к своим странностям. У меня возникает настойчивое ощущение, что такое уже случалось и раньше. Вспоминать, однако, не хочется — что-то в глубине сознания настойчиво удерживает от самокопаний. Я лишь знаю, что рано или поздно все разъяснится. Непонятные цифры потоками мелькают перед глазами, переливаются внутри, но я могу их игнорировать. Беда только в том, что на сей раз обычная холодная уверенность профессионала дрожит и дает трещины. Почему-то за цифрами проступают лица — Вишка, Кочерга, люди в деревнях, через которые мы проходили, нищие, солдаты, смерды, купцы... Потом мир неслышно содрогается, и чужие мысли уходят.
Утром нас выстраивают шеренгой и продевают цепь через ушки ошейников. Усач произносит короткую речь, в которой описывает наши действительные и воображаемые недостатки. Многие его слова мне незнакомы, но по тому, как морщится Кочерга, я понимаю, что звучат явно не похвалы. В конце речи усач заявляет, что если кто в следующую неделю сбежит, он лично найдет беглеца и спустит с него всю шкуру.
Значит, нам идти неделю — новомодное заокеанское слово, начинающее замещать старую осьмицу. Куда? Надеюсь, что на юг. Там находится привидевшийся мне человек. Граш тоже там, а нас гонят на войну с южанами. Или нет?
Князь Перевет тяжело спрыгнул с седла и невольно поморщился. Боль в пятке отдалась во всем натруженном ездой теле. Он бросил отроку поводья и заковылял к высокому резному крыльцу. Кумбален, как он заметил краем глаза, за ним не спешил, хмуро и подозрительно оглядывая двор с высоты конской спины.
Перевет еще не успел дойти до ступеней, а дверь уже распахнулась, явив свету дородную фигуру Тоймы. Князь Камуша невесело поприветствовал новоприбывших поднятой рукой и, развернувшись, ушел вглубь дома. Перевет последовал за ним в большую, но бедно обставленную горницу. Похоже, владение забросили уже давно, а перед встречей лишь наспех подмели и помыли комнаты. Прибирались явно не женщины: пыль небрежными полосами лежала тут и там, являя отвращение уборщиков к своему занятию. И то — заставь гридней пол подметать...
— Садись, княже, — Тойма кивнул на лавку напротив стола. — Сейчас перекусить принесут, чего ярило послало. Небогато оно нам нынче посылает, но уж не обессудь.
Тарален — пожилой воин рядом с князем мог быть только воеводой Тараленом — крякнул и отвернулся к тусклому окошку. Сквозь бычий пузырь сочился бледный предвечерний свет.
— Ничего, — проворчал Перевет. — Небось не оголодаем. Я тож кой-чего с собой привез, так что до завтра доживем. Ну что, друг, я слыхал, плохи у тебя дела...
— Да и у тебя не лучше! — огрызнулся Тойма. — Словно урожаи у нас по-разному родятся! Где там твой Кумбален?
Скрипнула дверь, и тушерский воевода бочком протиснулся в комнату.
— Здесь я, — буркнул он. — Авось не потеряюсь в трех соснах.
Он отошел к дальней стене и плюхнулся на лавку. Перевет озадаченно посмотрел в его сторону, но к себе звать не стал.
— У меня не лучше, Той, — мрачно сказал он. — Если и в следующем году неурожай случится — все, конец Тушеру. На последнем держимся, веничком по амбарам подметаем. Ладно, зиму продержимся, там весна наступит, мужики как-нибудь выкрутятся. Только бы семена жрать не начали...
— Так ты объяви, что за такое не только шкуру спустишь — еще и голову снимешь, — посоветовал Тойма. — Чай, не малые дети, поймут.
— Уже, — отмахнулся куарский князь. — Да толку-то! За всеми не уследишь. Отсыплют старосте чуток, а потом заявят, что амбар сгорел. Поди проверь! Не поставишь же сторожа на каждом подворье... Весну вот нынче приметы обещают теплую, можно и раньше сажать начать.
— Ну да, а потом прихватит поздними заморозками, и все. Поминай урожай как звали...
— Не каркай. Давай лучше к делу. Подкатывались к тебе церковники? Ну, насчет войны?
— Ах, вот ты зачем меня сюда дернул... — камушский князь помрачнел еще сильнее. — Подкатывались, вестимо. Вон, Викена возьми — и от меня не вылазит, и к Таралену с Сайпаком все время людей подсылает. Несколько дней назад вообще Таралену предложил против меня пойти. Дескать, князь глуп и своей выгоды не понимает, а как бы ты умно стал править! Дурак! Мы с Сайпаком с трех лет в одной компании водимся...
— С четырех, — криво ухмыльнулся Тарален. — Со мной — с трех, а он позже прибился.
— Ты еще скажи — как сейчас помнишь! — ответно усмехнулся князь. — Ладно, не о том речь. Прижать дурака-Настоятеля можно, да толку-то. Вон, уже белая сотня волноваться начала. Смерды потихоньку бунтуют с голодухи. Из посадов мастера бегут, купцы товар припрятывают, церковники вообще зерно из амбаров куда-то вывезли, и ведь даже не спросишь — куда. Скажу я тебе, братец, много воли мы Церкви дали, ой, много... Помнится, Грет ее в кулаке держал, Настоятелей казнил, коли что. А сейчас поди вздерни Викена! Еще неизвестно, кто кого вздернет...
— Не главная Церковь заноза, Той, — поморщился Перевет. — Совсем не главная. Переживем неурожаи — разберемся и с Настоятелями. Не переживем — и разбираться некому окажется. Пока же о другом речь. Значит, и к тебе, и ко мне подъезжали насчет войны. Видно, крепко у храмовников дурость в башке засела. И что делать думаешь? Так и откажешься?
— Не знаю, Перик, — исподлобья взглянул на него Тойма. — Душа у меня не лежит воевать, особенно сейчас. Народная война — она тогда хороша, когда мужик видит — за что. Ежели, скажем, харазги набег устроят, все окрестные села в погоню подымутся. А так вот, с бухты-барахты, да еще где-то далеко на юге... Боюсь, разбегутся еще до того, как первые степи увидят.
— Ну, ты совсем на задворках живешь, — Перевет пожевал губами. — Нас южане нет-нет, да цепляют. Далеко не лезут, но села да хутора в приграничье, случается, грабят. Людишек вот угоняют. Мне легче народ поднять, хотя и не слишком. В другом беда. Кумбален, расскажи.
— Да что тут рассказывать! — отозвался воевода. — Все и так, небось, слышали. Неспокойно в Граше, ох, неспокойно... По дорогам разбойники шастают — купцы уже и ездить туда боятся, с охраной не расплатишься. И тамошних купцов гостит все меньше и меньше. А те, что едут, какие-то подозрительные, кругом шныряют, что-то вынюхивают. Как бы не подсылы. Слухи подозрительные идут, мол, воевать нас южане готовятся. Побратим вон у меня есть в Хотане, отбил я его лет пятнадцать назад у разбойников на большом тракте. Так он весточку недавно прислал — так, мол, и так, берегись, друг, гуланы что-то недоброе замышляют, то ли набеги, то ли еще что. И тарсачьи бабы бесстыжие, прости господи, тоже саблями позванивать начинают. Даже сапсапы, уж на что всегда трусливые да мирные, а и те на северян косо посматривают.
— В общем, закипает котелок, — поскреб в затылке Тойма. — У них, я слыхал, тоже не все гладко. Огненные горы на дальнем юге просыпаются, на север гонят, земля трясется. Да, нехорошо... Ладно, если просто большой набег. А если серьезная война? Если весной да летом обороняться — точно все посевы вытопчут. И тогда уже без разницы — отобьемся али нет.
— Точно, — согласно склонил голову Перевет. — Вот я и думаю, друже, — а может, Церковь не так уж и неправа? Может, действительно стоит поддать им хорошенько? Заранее, не дожидаясь, пока сами полезут? Зимой, пока поля пустые, и чтобы до весенней пахоты успеть.
— Ты ровно мысли мои читаешь, — усмехнулся Тойма. — И ведь посмотри, как гладко все выходит. Каралет уже по Тапару ополчение собирает — ему хуже всего, его, если что, первого съедят. Дзергаш землю роет, по всему Типеку народ в войско манит. Ну, им, конечно, проще, у них и людишек раза в полтора поболе, чем в нашем захолустье. Храмы только что вечное блаженство за святую войну не сулят, золото да зерно, видишь, нам с тобой предлагают. Хотел бы я знать, где они золото возьмут?
— Да тебе-то что? Главное — возьмут, а нам оно совсем нелишне окажется.
— Не все так просто, Перик. Значит, капают им откуда-то денежки, а откуда — нам неведомо. Значит, куда сильнее Церковь, чем мы думали, а это опасно, ох, опасно... Да и жрать золото нельзя. Значит, придется его на хлеб тратить. А у кого хлеб покупать? Мужик, почитай, до исподнего раздет и рад бы нам жратвы продать, да сам впроголодь сидит. С юга овечьи табуны на продажу ожидать более нельзя. По окраинам пошарить, у свободных землепашцев? Ну, сколь-нибудь да прикупим, но они ж рядом с нами живут, те же неурожаи у них. Так что проку от храмового золота мало. Разве что Церковь еще зерна припрятала в изобилии, начнет его по своим ценам продавать. А цены... иной раз в голодный год мешок ржи на мешок золота меняют и не морщатся. Вот и спустим мы золото на чих, у Церкви в долгу окажемся да еще и воевать начнем. Понимаешь расклад, друже?
