Ближайшие несколько дней Влада рисовала, отвлекаясь только на школу и уроки. Она рисовала все подряд — чашки и плошки на кухне, столы и стулья, собак и кошек во дворе, детские игры, деревья и кусты, летающих птиц. Она была похожа на изголодавшегося человека, которого вдруг посадили к праздничному столу. Все манило и привлекало ее, все требовало, чтобы она нарисовала его. Да, именно требовало, Владе казалось, что она чувствует, как вещи и люди просят, чтобы она нарисовала их. И она, закончив один рисунок, сразу же принималась за второй.
Она видела. Она видела, как нужно вести линию и куда. Она видела тени и полутени. Она видела цвета и их сочетания. Все те немногочисленные знания, которые ей успели дать на уроках рисования, и которые она усвоила только теоретически, вдруг наполнились жизнью и стали существовать не только на страницах школьного учебника по рисованию, но и сами по себе. Цвета наползали на зеленые стенки кувшина — желтый от лампочки под потолком, оранжевый от блюдца, на котором стоял кувшин, синеватый из под ручки, где была тень, а в самой тени под ручкой жил коричневый. Еще чуднее было с предметами, которые стояли у окна. Там краски не просто наползали друг на друга, но еще и менялись. Бывало начнешь рисовать одно, а через полчаса глядишь — и поменялось все до неузнаваемости. А на улице было совсем пестро, двигались быстрые легкие тени от ветвей, от спешащих людей и машин, от несущихся по небу облаков. И все это хотело остаться на бумаге, брало в полон, и все равно радовало.
Родители брали ее рисунки и, молча, переглядывались. В рисунках чувствовался дар. "Откуда?" — думали родители. Люда никогда в жизни ничего путного нарисовать не могла, Змей в молодости малевал что-то неплохо, но вполне дилетантски. Но в возрасте Влады его рисунки мало чем от рисунков сверстников отличались. А тут такое... Им невдомек было, что живший внутри обезьянки талант, который делал ее такой отличной от других, и который так круто изменил ее судьбу, наконец проснулся и начал требовать своего удовлетворения, кричать как только что новорожденный младенец, требуя пищи, капризничать, не понимая, почему ему не уделяют внимания круглосуточно, сердиться, когда его не понимают с полуслова. Как и младенцу, чтобы стать человеком, нужно набраться опыта, и не всегда приятного, так и дару, чтобы превратиться в развитый, отточенный талант нужно пройти свой путь, чтобы набраться сил для существования в этом непростом мире, управляемом нагловатой волевой посредственностью.
Начались занятия в художественной школе. Татьяна Вениаминовна, у которой начала заниматься Влада, была женщиной строгой. Сухая и прямая, как палка, она быстро ходила между учениками и делала замечания быстрыми отрывистыми звуками, напоминающими лай мелкой собачонки. Мама говорила, что это потому что Татьяна Вениаминовна — старая дева. Владе она не очень нравилась. Вот Ирина Константиновна — другое дело. Веселая, улыбчивая, пьет со своими учениками чай после занятий. А у них позанимались — и разошлись. Но у Ирины Константиновны — Маринка. А быть с Маринкой в одной группе ни Люда, ни Влада не захотели.
Как выяснилось, Влада по сравнению с другими умела еще совсем мало, поэтому ее отправили в одну группу с первоклашками и еще прочей мелочью, которую Владе и замечать было неловко. Татьяна Вениаминовна сильно придиралась к Владе: и это неправильно, и то неправильно. Но Влада решила не обижаться, хоть и нелегко это было. Люда тоже решила, что обижаться не надо. Главное — рисовать хорошо научиться, а Татьяна Вениаминовна — так, неизбежное зло, вроде плохой погоды.
— А ты, значит, вместе с малышней позаниматься решила? — протянула Маринка, когда встретила ее в школе. Все-таки наткнулась Влада на нее, как ни старалась, ни осторожничала.
— Ну что, догоняй их, тебе есть куда расти, — снисходительно процедила Маринка, — только зачем тебе это?
— А тебе зачем? — огрызнулась Влада.
— Но я ведь художник! — искренно изумилась Маринка, — Мне это как дышать! А тебе-то?
"И я, и я художник!" — захотелось завопить Владе, но что-то внутри у нее тоненько захныкало, Влада поняла, что вот-вот расплачется, молча развернулась и быстро пошла из школы. Она услышала, как Маринка за ее спиной издевательски хмыкнула.
После этого случая Влада с Людой прятали рисунки подальше, когда Маринка приходила к ним в гости. Рисовать вместе с ней Влада отказывалась.
— Стесняешься? — певучим голосом спрашивала Маринка, — Стесняешься...
Влада разворачивалась и уходила, так было лучше всего, пусть скучает одна. И Маринка, поскучав несколько раз, перестала приходить к ним с родителями к большому облегчению Влады и Люды.
А Влада тем временем начала делать успехи, и Татьяна Вениаминовна перевела ее в группу сверстников. Это была маленькая победа, и Люда купила дочери большую красивую папку для рисунков. Теперь Влада два раза в неделю пересекала двор с этой папкой, и все друзья, кто с завистью, кто с иронией смотрели на нее. Влада была счастлива.
В новой группе дела у нее пошли еще лучше. Татьяна Вениаминовна ее хвалила и даже иногда ставила в пример другим. А когда Влада принесла портрет отца, долго стояла и рассматривала его. Отец был изображен в необычном ракурсе. Он лежал на столе с раскинутыми руками и ногами, привязанными к столбикам, которые были вделаны в углы стола. Фигура его напоминала Андреевский флаг. "Наверное в каком-нибудь фильме про маньяков увидела", — решила преподавательница. Отец иногда забирал Владу после занятий, поэтому она его узнала. Лицо передавало какие-то существенные черты. Нарисовано было еще неумело, но интуитивно ученица схватила самое существенное и яркое, так что картина в какой-то степени могла быть принята за беззлобный шарж. Но больше всего ее поразили глаза. Они были увеличены, то есть на самом деле нарисовать такие глаза означало с точки зрения педагогики одно — несоблюдение пропорций, то есть, откровенно говоря, ошибку. Но Татьяна Вениаминовна почувствовала, что это не ошибка, так и должно быть. Большие глаза были серьезны и спокойны, они приковывали к себе внимание. Как ученица это сделала, она не разгадала. Всё против правил, неуменение неоспоримое, по крайней мере пока, но вот поди ж ты, результат-то есть. "Неужели не способности, а талант?" — подумала Татьяна Вениаминовна, — "неужели вот эта соплячка и есть та, которую каждый педагог ищет всю жизнь?" Она окинула цепким взглядом застывшую Владу. "Волнуется", — тепло подумала она, — "Молодец".
— А почему ты отца нарисовала в таком странно виде? — строго спросила она.
— Он мне приснился в таком виде, — пожала плечами Влада, — и мне стало казаться, что я просто обязана нарисовать его.
— А я припоминаю, что пустыню с обезьянами ты тоже во сне увидела?
— Ну да, — сказала Влада, — во сне.
— Очень интересно ты рисуешь, что во сне видишь.
Татьяна Вениаминовна сказала это так непривычно по-доброму, что Влада перепугалась.
— Я не нарочно, я не знала, что нельзя рисовать, что во сне видишь.
— Да что ты, Влада, — Татьяна Вениаминовна вернулась к обычному строгому тону, — можно рисовать, что во сне видишь, только говори мне, что мол "вот это видела во сне".
"Интересно, что еще тебе приснится, чудо" — подумала Татьяна Вениаминовна.
В основном Владе снились каменистые пустынные места, по которым разгуливали бабуины. Татьяна Вениаминовна опознала их, и Влада теперь знала, как они называются. Владино воображение населяло ими степные окрестности ее города. На ее картинах бабуины стали появляться на фоне моря среди выгоревшей летней травы и диких желтых мальв. Как-то они появились даже на городском рынке. Самка бабуина продавала помидоры, а ее маленькая дочка радостно уплетала товар за обе щеки.
Влада вырвалась в лидеры в группе Татьяны Вениамины, и ее картины стали всё чаще появляться на школьных вернисажах. Иногда их отбирали на региональные конкурсы, и Влада стала получать похвальные отзывы не только в школе и дома. В седьмом классе Татьяна Вениаминовна организовала ей персональную школьную выставку. На открытии появилась Маринка с заострившимся носом и кругами под глазами. Она была в восьмом классе и начала стремительно тянуться ввысь. С безразличным видом она прошлась между картинами, посмотрела подписи, нехотя кивнула Владе и развернулась, прежде чем та успела ответить.
— Значит, сильно понравилось, — сказала Люда, — теперь в гости притащится.
И, действительно, в уже в следующий незапланированный визит Чуркиных заявилась Маринка. Она притащила с собой огромную папку с рисунками, сосредоточенно прошла в комнату к Владе, и вывалила на середину комнаты кипу размалеванной бумаги.
— Вот! — сказала она.
— Что вот?
— Рисунки.
"Где?" — захотелось сказать Владе, но она почему-то застеснялась и не посмела. Она все-таки попыталась, собралась с духом, но только что-то пискнула, так жалко, что Маринка с недоумением на нее посмотрела.
— Ты чего?
— Да так... А ты чего принесла столько?
— Решила с тобой посоветоваться, — проникновенным тоном ответила Маринка, — ты ведь моя лучшая подруга. Я на следующий год устраиваю выставку, и хочу отобрать рисунки. Помогай!
"Вот еще! Пошла вон!" — подумала Влада, но вместо этого сказала:
— И где же?
— В Вахромеевском.
— В Вахромеевском? У самого Вахромеева в выставочном зале?
— Да.
— Он что, обещал тебе?
— Почти.
— То есть не обещал, — сказала Влада, к своему удовольствию легко и без всякого внутреннего сопротивления.
— Не говори о чем не знаешь, просто у него не было возможности, — сказала Маринка.
— Ну, естественно, не было, он же о твоем существовании ничего не знает наверное. Или ты ему письмо написала?
Маринка дернулась, развернулась, наверное, чтобы уходить, но передумала, и, хохотнув, продолжила разворот, как бы просто сделав неуклюжее фуэте.
— Ой, ну ты такая простая! Он к нам на занятия приходил и смотрел наши картины.
— Да ну!!! И пригласил тебя на выставку?
— Почти. Он хотел, но просто вокруг было много других учеников, и он, чтобы никого не обидеть, не стал.
— А откуда ты тогда знаешь, что он тебя на выставку пригласить хочет?
— Я увидела.
— По глазам, что ли? — ехидно сказала Влада.
— Да, — гордо подтвердила Маринка.
— Поня-а-а-тно. А он твои картины хвалил, да? Говорил что-нибудь?
— Да ты совсем не понимаешь взрослых! Он не мог, я же тебе говорила, он, как деликатный человек, не мог при всех меня расхваливать. Но ему очень понравилось, я видела.
— То есть он твои картины посмотрел и ничего не сказал, ни полсловечка?
— Он не мог, — зло сказала Маринка, — понимаешь, не мог!
— Ну а кого-нибудь похвалил, или на выставку пригласил?
— Кольку Никифорова похвалил. Ну да ведь он отличник, его кто-то тянет. Знаешь ведь, как это делается. Преподаватель перед дверью говорит, у нас, мол, есть такой мальчик, Коля Никифоров, похвалите его, пожалуйста, он такой несчастный, у него столько проблем, но живопись любит, он так стараться будет. А самой уже денежки заплатили, — Маринка выразительно причмокнула, — вот так.
— А ты откуда знаешь?
— Да все это знают, — ухмыльнулась Маринка, — думаешь, откуда отличники берутся? Кто денег не платит, никогда отличником не будет.
— А за тебя, значит, не платят?
— А я сама не хочу!
— Ну, предположим, — уклончиво сказала Влада, — предположим...
— И не предположим, а на самом деле, — вскинулась Маринка.
— Да и не хоти, я тебя заставляю, что ли? Или тебя кто-то заставляет, родители что ли?
Маринка сделала загадочное лицо.
— Да так, есть тут одни.
— Может расскажешь кто?
— Не могу. Я поклялась.
— Детективных сериалов много смотрела?
— И ничего я не смотрела! Некогда мне, и я их не люблю. Их одни убогие смотрят.
Влада с Людой смотрели сериалы с тех пор, как Влада себя помнила. Она разозлилась. "Мы еще посмотрим, кто здесь убогий!"
Некоторое время она враждебно молчала. Маринка заметила это, приободрилась и начала показывать свои рисунки. Влада постепенно отвлеклась и тоже начала рассматривать.
— Как тебе мой косарь?
Маринка показала рисунок, на котором по-солдатски застыл, выпятив грудь и сомкнув босые ноги, невероятно бородатый мужик, которого в жизни никогда не встретишь.
— Да так, говорят, что настоящий косарь лучше.
— Ха-а-а! А ты пробовала?
— Нет, и тебе не советую.
— А мне нравится, — Маринка мечтательно посмотрела на косаря.
"Полное куку", — брезгливо подумала Влада.
— А как тебе вот этот листик дубовый? Он как раз был у меня на этюднике, когда Вахромеев около меня остановился. Ему понравилось. Да не морщься ты, понравилось, я видела. А вот это мои летние этюды. Хорошо?
Ничего замечательного в знакомых до мелочей каждому ученику художественной школы летних видах на городскую бухту не было. За два с половиной года занятий живописью Влада научилась многому. Она с содроганием вспомнила, что когда-то рисунки Маринки казались ей великолепными. Теперь же она смотрела на них и видела, что ничего особенного в них нет. Так, довольно неплохая техника, неинтересная композиция. Ничего выдающегося. Совершенно ничего. И действительно, все люди как близнецы. И все пейзажи как близнецы. Неужели Вахрамееву такое могло понравиться?
— А вот эта елочка как тебе? Видишь, как я здесь интересно с тенями поработала?
Влада почувствовала невыносимую злобу, и вдруг, с облегчением, выпалила:
— Елочка, палочка... Вахромеев что, дурной, что ли? Неужели он такое захотел на выставку определить? У него же перспективные выставляются. А какая вот в этом перспектива? Такие рисунки в твоем возрасте у каждого второго. Что же он в тебе такого заметил? Ты сама себе понапридумывала, сама себе поверила, сама всем рассказываешь. Вахромееву и невдомек, что ты ему так понравилась.
— Нет, понравилась, — Маринка окрысилась, — понравилась, поняла? Ты ... завистница!
— Ох-хо-хошеньки, завистница! Кому завидовать, тебе, что ли?
— Да!
— Кончай околесицу нести, такая серятина мало кому понравиться может. Разве что тебе самой нравится.
— Какая же ты гадина злая! — Маринка закрыла лицо руками и заскулила, — Я столько лет рисую, я без рисования жить не могу, а ты приперлась в школу, и уже у тебя выставка. А мне, а мне, — она зарыдала, — Ирина Константиновна говорит, что не раньше, чем через два года! Целых два года! А ты только начала — и уже у тебя выставка.
Лицо у Маринки раскраснелось, она растирала тыльной стороной ладони слезы по пухлым щекам.
— А теперь еще и гони-и-и-ишь...
— Да не гоню я тебя, — Влада подсела к Маринке поближе, — просто смешно, ну что ты пристала с этим Вахромеевым. Ясно же, что он таких как мы, детей то есть, не будет на выставку приглашать. И вообще, Татьяна Вениаминовна говорит, что в нашем возрасте еще трудно сказать, какой художник из нас получится.
— Да-а-а, — продолжала рыдать Маринка, — а ты мои картины как излаяла! Может, я и в самом деле плохо рисую, а?
