Закончив разговор с Ван Дейком, я повернулся к своей свите и застал ее в не слишком приглядном виде. Сразу стало понятно, кто имеет боевой опыт, а кто — нет. Если первые догадались закрыть уши и открыть рот, чтобы спасти свои барабанные перепонки, то вторые, совершенно оглушенные, кривили страдальческие лица. Проделавший со мной весь поход Миша Романов был из первых, а вот прочие рынды в основном относились ко вторым. К тому же многие из них с перепугу попадали наземь, перепачкав богатые черные кафтаны с серебряными орлами на груди.
С этого дня канонада не прекращалась ни днем ни ночью, с тем чтобы не давать осажденным исправлять разрушения. К концу второго дня обстрела над городом появился белый флаг. Обстрел тут же прекратили и послали гонца уведомить меня о данном обстоятельстве. Впрочем, подивившись наступившей тишине, я сам вскочил в седло и вскоре был на батарее.
На сей раз парламентер был только один — ксендз Калиновский. Вид у него был уже не столь надменный, но гордости и фанатичного блеска в глазах меньше не стало. Вообще поляки — интересные люди. Когда дела у них идут хорошо, они иной раз бывают просто отвратительны своим шляхетным гонором и невообразимым чванством. Но в годину трудностей те же самые люди, случается, проявляют просто римское величие духа и истинное самопожертвование.
— Добрый вечер, падре, — поприветствовал я его на латыни, — что привело вас на сей раз?
— Это вы? — удивленно спросил он, как видно не узнав меня сразу в рейтарских доспехах.
— Как видите, святой отец. Вы пришли сообщить мне о капитуляции? Если нет, то вы только зря утруждали свои ноги.
— Нет, ваше королевское высочество, мы не сдадимся.
— Тогда нам не о чем разговаривать. Удивляюсь только, зачем Глебович вас послал.
— Нет, воевода не давал мне поручений, я сам упросил его послать меня к вам.
— Зачем же?
— В городе помимо шляхтичей и жолнежей, чье ремесло — война, находится немало женщин и детей. Я прошу во имя человеколюбия разрешить им свободный выход за стены.
— Хм, а отчего вы, святой отец, не побеспокоились об их жизнях в прошлую нашу встречу?
В ответ на мой вопрос, Калиновский только воздел руки к небу, дескать, на все воля небес.
— Молчите? Так я вам скажу: в прошлый раз вы были уверены в своей неуязвимости и преисполнились гордыни. Теперь же, когда мои пушки со всей ясностью показали вам хрупкость вашего бытия, вы вспомнили о человеколюбии и милосердии. Позвольте вас спросить, падре, а сами вы часто проявляли эти качества?
— Кто вы такой, чтобы судить меня?
— Можете считать, что я меч в руках Господа!
Услышав мои слова, Калиновский вскинул голову и хотел что-то сказать, но сдержался и, помолчав еще некоторое время, буквально по слогам выдавил из себя:
— Вы выпустите женщин и детей?
— Их много? — немного смягчился я, глядя на его смирение.
— О, всего несколько пани с детьми и прислугой, — оживился ксендз, — право, победа над беззащитными женщинами не добавит славы вашим знаменам.
До сих пор, разговаривая с бенедиктинцем, я не подозревал, что священник печется лишь о сохранности жизней католиков. Тем горше было мое разочарование.
— Святой отец, общаясь с вами, я узнал о милосердии и всепрощении даже больше, чем из притчи о добром самаритянине. Передайте Глебовичу, что я выпущу ваши семьи только вместе с гарнизоном. Я последний раз предлагаю сдать Смоленск и уйти с честью. Кстати, это единственный способ сохранить ваши семьи. Все пространство отсюда до Орши заполнено отрядами татар, рыскающих в поисках добычи. Идти без должной охраны — сущее самоубийство.
— Боюсь, на это Глебович с Мелешко не смогут пойти...
— Мелешко?
— Смоленский каштелян.
— Понятно. Все же сообщите Глебовичу и Мелешко о моем предложении. Если же они не прислушаются к голосу разума — все, что я могу вам предложить, это собрать ваших подопечных во время штурма в соборе. В отличие от католиков мои солдаты иногда помнят о неприкосновенности церквей.
— Вы шутите?
— Нисколько. К тому же я буду там и смогу вмешаться в случае необходимости.
Выслушав меня, Калиновский горестно покачал головой и собрался было уходить, однако в последний момент обернулся и, помявшись, выдавил из себя:
— Позволено ли мне будет задать вам еще один вопрос, ваше высочество?..
— Спрашивайте, падре.
— Мы не могли видеться раньше? Понимаете, у меня такое чувство, что мы прежде встречались, а я никак не могу вспомнить где.
— Может быть, в Риме?
— Вы бывали в городе святого Петра?
— Нет, но, если святая католическая церковь не перестанет лезть в мои дела, — обязательно побываю! Ступайте, святой отец, у вас час. Если к пану воеводе не вернется разум, мои пушки продолжат свое дело.
Увы, воевода не воспользовался моим щедрым предложением, и вскоре канонада возобновилась с прежним ожесточением. Пока пушкари, раззадоренные обещанием щедрой платы, посылали ядро за ядром во вражеские укрепления, посоха работала не покладая рук. Ван Дейк не стал ограничиваться возведением одной большой батареи перед каждым проломом, напротив, воспользовавшись тем, что пытавшиеся вести ответный огонь пушки были вскоре подавлены, распорядился выкопать еще две траншеи. Начинаясь почти параллельно стенам, они постепенно приближались к ним и заканчивались еще двумя батареями, вооруженными пушками поменьше. Получившееся укрепление напоминало в плане полумесяц, обращенный рогами к противнику. На концах этих рогов и располагались контрбатареи, названные так моим неугомонным инженером. На вопрос, для чего они нужны, Рутгер принялся чертить на земле план.
— Извольте видеть, ваше величество, — начал он свои пояснения, — наши брешь-батареи, вне всякого сомнения, сметут эти жалкие укрепления, возведенные поляками на местах проломов. Однако ничто не мешает осажденным возвести вокруг ретраншемент и, усилив его пушками, дожидаться нашей атаки...
— И когда в пролом хлынут войска, фланговым огнем заставить их умыться кровью, — задумчиво продолжил я.
— Именно так бы и случилось, но теперь мы можем нашими контрбатареями разбить их ретраншемент!
— Пушки маловаты.
— О нет, они вполне достаточны. Знаете, что будет, если ядро заденет кирпичную стену?
— Отскочит рикошетом?
— И вызовет целый шквал кирпичных осколков!
— А это что за подкоп, планируешь подвести мину под стену?
— О нет, ваше величество, для такого предприятия моих знаний маловато, да и какой же это подкоп? Это крытая сапа, по ней ваши солдаты без потерь смогут пройти к вражескому рву и начать атаку оттуда.
— Из такой узкой траншеи? — усомнился я. — Вряд ли их там много поместится.
— А зачем им там помещаться? Пусть идут в ров, там будет, конечно, не очень уютно во время пальбы, но, как только она прекратится, можно будет атаковать.
— А осажденные не проникнут по ним на батареи? Мне только заклепанных пушек не хватало!
— А вот для этого ваши мушкетеры и казаки каждую ночь по очереди дежурят на укреплениях. К тому же если они решатся на вылазку, то делать им это придется под огнем брешь-батареи. Впрочем, поляки, очевидно, заметили эти работы и точно так же считают их подкопом. Так что они сейчас, скорее всего, лихорадочно пытаются определить его место, с тем чтобы взорвать.
— Что же, дружище, пожелаем им удачи, — рассмеялся я, глядя, как улыбается перемазанный землей Ван Дейк.
Тот в ответ облегченно вздохнул и, помявшись, признался:
— А я уж думал, вы разгневаетесь.
— Отчего же?
— Ну вы же обещали противнику штурм на третий день, а тут работы минимум еще дня на четыре...
— Ты полагаешь, Глебович на меня в претензии? — удивленно спросил я. — Знаешь, дружище, даже если и так, то мне плевать. Пусть они сначала ждут штурма, как неминуемого Страшного суда, затем удивляются, что он еще не начался, потом пусть решат, что его и вовсе не будет и все это лишь пустые угрозы. И вот тогда мы атакуем, и горе рискнувшим встать на нашем пути!
Решающий момент приближался с каждым часом. Непрерывный огонь все более превращал деревянные укрепления в груды развалин, а землекопы были уже совсем рядом с целью. В траншее, примыкающей к батарее, стояли, сохраняя строй, мои "людоеды". Я по привычке всматривался в их лица, иногда кивая знакомым. Один из капралов отставил в сторону свой протазан и, сняв с головы каску, поклонился мне.
— Курт из Ростока, — узнал я его, — как поживаешь, приятель?
— О, ваше величество помнит меня!
— Конечно, ты же первый перешел ко мне на службу из этого полка, к тому же ты из Мекленбурга.
— Да, вы мой герцог, а я ваш подданный.
— Что скажешь про этот город, парень?
— Мы уже осаждали его, когда служили королю Сигизмунду. Но тогда у нас не было таких славных пушек, и мы проторчали тут чертову уйму времени, пока смогли взойти на стены.
— А сегодня сможете?
— После того как ваши пушки неделю перемешивают их с дерьмом? Конечно!
Пальба еще продолжалась, когда "людоеды" начали движение. Один за другим пробираясь узкими проходами в ров, они накапливались там для решительной атаки. Особенно трудно было протащить туда лестницы, но с этим кое-как справились. Пики же тащить не стали вовсе, ограничив вооружение пикинеров шпагами, тесаками и глефами. Пролетавшие над головами ядра заставляли наемников пригибаться, но постепенно убедившись, что они не причиняют вреда, солдаты повеселели. Наконец утомленные пушкари прекратили пальбу. Такое случалось и раньше, правда, ненадолго. Так что осажденные продолжали оставаться в своих укрытиях, не решаясь выглянуть в сторону противника. Тем неожиданнее был звук трубы, разрезавший хрупкую тишину. Пока часовые на стенах напряженно всматривались в сторону осадных батарей, пытаясь понять, что происходит, "людоеды" установили лестницы и в полной тишине стали карабкаться на вал. Первыми заметили начинающуюся атаку наблюдатели с башен, не подвергавшихся обстрелу. Увидев упорно карабкавшихся по фасам наемников, они подняли тревогу и открыли по ним фланговый огонь. Ван Дейк напрасно говорил, что Смоленск годится только против татар. Стены и башни кремля имели три пояса батарей, надежно фланкировавших все пространство перед ними. Однако, захватив город, король Сигизмунд имел неосторожность приказать вывезти большинство пушек в другие крепости Речи Посполитой, в основном в Оршу. Те же немногие, что остались, были изрядно прорежены огнем осадных батарей. Таким образом, сейчас по атакующим вели огонь лишь жалкие остатки былой огневой мощи цитадели. И хотя поле перед стенами усеяло немало фигур в кирасах и шлемах, но основная масса ревущих от ярости пехотинцев ворвалась в пролом и сцепилась в яростной схватке с польскими жолнежами. Впрочем, ничего еще было не решено. Поляки и литвины ожесточенно сопротивлялись наседающему противнику. Сабли с жалобным звоном встречались со шпагами, копья ломались о глефы, а дикие крики дерущихся перемежались со стонами раненых и умирающих. На какое-то время установилось хрупкое равновесие, когда ярость атакующих разбивалась о стойкость обороняющихся, но любая пушинка, опустившаяся на чашу весов, могла склонить их в ту или иную сторону. Поняв это, командовавший этим участком обороны каштелян Иван Мелешко послал одного из шляхтичей к воеводе за подмогой.
— Ясновельможный пан воевода, — обратился тот, добравшись до Глебовича, — прикажите спешиться гусарам, и мы скинем немецких изменников и схизматиков в ров!
— Увы, у меня нет такой возможности, — покачал в ответ головой старый вояка.
— Как же так? — изумился гонец.
— Вы, ясновельможный пан, думаете, что мекленбургский дьявол атакует только вас? — горько усмехнулся Глебович. — Посмотрите хорошенько: атака началась с трех сторон одновременно. И везде положение такое же, как у вас. Я могу поддержать нашу оборону только в одном месте, но не в трех сразу! Идите и передайте пану каштеляну мою волю: держаться, пока есть силы!
По дну рва перед Шейновым валом протекала небольшая речушка, скорее, даже ручей, тем не менее не позволивший сделать подкопы, и атаковавшие с этой стороны казаки были вынуждены идти на приступ по чистому полю. Каждый из них, идя в атаку, тащил перед собой связку хвороста или корзину с землей, которой старался прикрыться от пуль, картечи и стрел. Добежав до рва, они бросали свою ношу вниз, и, отскочив в сторону, освобождая дорогу следующему, брались за самопал или лук и начинали стрелять по противнику. Вскоре получилась узкая дамба, по которой казаки прошли в пролом. Оборонявшиеся встретили их ужасающим ружейным огнем, но они, теряя товарищей, продолжали рваться вперед. Наконец, достигнув вражеских укреплений, станичники тут же довели дело до сабель. Поляки и литвины оставили свои мушкеты и тоже взялись за белое оружие. Карабелы, кончары и наздаки[43] опускались на головы атакующим, доказывая превосходство благородных шляхтичей над взявшим в руки оружие быдлом. Однако те продолжали насыпать перешеек, расширяя его, и все новые толпы казаков переходили ров и вступали в схватку. Вскоре им удалось потеснить своего противника, и отчаянная борьба закипела на полуразрушенных укреплениях.
Анисим Пушкарев, командовавший стрельцами, подошел к делу творчески. Не понаслышке зная тактику мекленбуржцев, он приказал своим людям изготовить некоторое количество гренад. Достать или изготовить железные корпуса не было никакой возможности, но, как говорится, голь на выдумку хитра. Стрельцы ухитрились обойтись небольшими глиняными кувшинами, внутрь которых насыпался порох вперемешку с речной галькой, а в заткнутой горловине устраивались фитили. Пока осадные пищали посылали во врага свои последние гостинцы, импровизированные гренадеры где ползком, где бегом подобрались к бойницам на башнях и перед самой атакой закинули внутрь свои "чертовы яблоки". Что характерно — добровольцев не было, а охотники в гренадеры были выбраны по жребию. Как ни несовершенны были эти самодельные гренады, но свою роль они сыграли. Не знаю, удалось ли кого убить из оборонявшихся, но оглушить или просто напугать грохотом и дымом определенно получилось. Так что пока стрельцы и посоха засыпали ров фашинами, им почти никто не мешал, а когда пришедшие в себя поляки все же открыли огонь, ратники стремянного полка уже были на полуразрушенных стенах, рубя бердышами обороняющихся ляхов.
Впрочем, легкой победы не получилось. Командовавший польской артиллерией маэстро Пелегрини довольно быстро сообразил, чем именно грозят осажденным выдвинутые вперед контрбатареи, и принял меры. Несколько снятых со стен малых пушек были водружены на самодельные лафеты и приготовлены на случай штурма. Как только атакующие начинали одолевать, подчиненные хитроумного итальянца выдвигали вперед свои импровизированные полевые орудия и брали немцев и русских на картечь. Не все сделанные на скорую руку лафеты выдержали более одного-двух залпов, но первую атаку полякам почти везде удалось отбить со значительным уроном для атакующих. Однако Ван Дейк тоже не даром ел свой хлеб, и, как только отбитые немцы скатились в ров, рикошетирующие батареи смели своим огнем торжествующих жолнежей.
