Позор случился несусветный. Во дворец ворвалась дружина Шемяки, и быть бы драке на пиру кровавой, да Юрьевичи вовремя остановили своих клевретов, гордо удалились прочь, прихватив с собой поддельную золотую поясницу.
Борис Александрович опрокинул в себя целую чащу вина, ковырнул ложкой жирную кашу, но есть не стал. По его словам далее выходило, что галицкий князь Юрий Дмитриевич, за безрассудство ругать братьев не стал. Свадебный скандал послужил ему хорошим поводом вновь отписать Василию подметную грамоту. И уже через год правнук Ивана Калиты занял Москву. К отцу из Галича поспешили сыновья — оба Дмитрия, и Василий. По дороге остановились в Кашине.
-И ты, княже, — Борис Александрович ткнул пальцем в Вышеслава, чуть не угодив тому в глаз, — продал братцам пятнадцать возов с тюфяками, аркебузами, пищалями и жупельным зельем. Да не за деньжища, ано за блазный золотой чресленник, который Васька, за каким-то Ярилом, таскал с собой. О братоубийственных сечах и злодействах глаголить не стану, ты сам в них не раз совокуплялся, боярин.
Федор Иванович не изрек ни слова, только кивнул, боясь хоть чем-то отвлечь тферьского князя от его рассказа. Впрочем, повествование Бориса Александровича князя было близко к завершению. Не успел Налимов допить свой мед, как узнал, что во время очередного междоусобного затишья, Василий Васильевич подарил константинопольскую драгоценность младшему сыну Юрия Дмитрию Красному, в знак вечного мира. Но отчего не Шемяке и не ослепленному им Василию, не ведомо. Но еще особливо вызывающе князь поступил дальше.
Весть о неожиданном умопомрачении Димитрия Красного быстро достигла Москвы. Многие помнят, что перед смертью он ослеп, потерял вкус на пищу и вино, лишился сна и токмо денно и нощно распевал стихиры и читал всем безумные проповеди. К одержимому бесами Дмитрию поспешил великий князь. Он потребовал вернуть ему золотой византийский пояс. Чресленницу Василию отдали, и он тут же уехал в Москву. Почему князь не передал реликвию остальным братьям Юрьевичам? Зачем не дождался кончины Красного, сподвигнув тем самым Дмитрия и Василия на новые кознодейства? Нет ответа. Только не это главное. Пояс, который Василий увез с собой в Москву, был тоже ненастоящим. В покоях умирающего Дмитрия Красного не раз бывал Вышеслав Кашинский и ему каким-то чудом удалось заменить истинную реликвию на поддельную. И помог ему в этом дворецкий великого князя Василия Филька, который во всем и сознался Борису Александровичу перед смертью.
-Так сказываю? — грозно сверкнул очами на Вышеслава великий князь.
Тот молчал.
-Ежели так, покайся.
Дверь вновь отворилась. На пороге затоптался Федька Ситец. Потряс бородищей, откашлялся.
-Из Воладимира...
-Не надобно свирельщиков! — закричал теперь во все горло князь Кашинский. Сказывали тобе ужо, али башку перекосило?
Ситец облизал губы, почесал за ухом.
-Чернецы со Воладимира, на богомолье.
-И что ж? — рассмеялся Борис Александрович. — Желают, негли им князья грехи отпустили?
-Вели накормить, — приказал Вышеслав, — ано денег не давай. Сами бедствуем. Уразумел что ли?
-Уразумел. Мнихи глаголят, великого князя Василия Васильевича на Москве ослепили.
Оба князя и боярин моментально вскочили на ноги, будто за окном взорвалась жупельная бомба.
Первым дар речи обрел Борис Александрович.
-Аз глаголил, слепец он и есть слепец. Затвори дверь, услужник.
Когда Ситец скрылся, обратился к Вышеславу:
-Не злобствуй на меня, князь. Не хотел аз тобе обиды телесной причинить. — Тферьской даже приобнял его за плечи. — Неси византийское сокровище. Токмо вначале объясни, яко Фильке удалось пояс подменить.
Тяжело опустившись на лавку, Вышеслав закрыл лицо руками, сильно надавил на глазницы. Видимо у него разболелась голова.
— Вельми просто, — наконец вымолвил он.— Егда чресленницу Василию вернули, он приказал казначею Тимке Баскакову спрятать ее под одежой. Тимка так и сделал. Да Филька подсыпал ему в вино траву какую-то несуразную. У того живот и разболелся. Ано с поясницей по срамным делам бегать несподручно, вот Тимка и бросал ее, иде ни попадя. Во время Тимкиных мытарств, Филька и подменил пояс.
-Аще нельзя сразу разобрать, истинный пояс али блазный?— почесал подбородок боярин Налимов.
На пол с грохотом упала прислоненная к стене пищаль. Великий князь подошел к ручнице, поднял, заглянул в ствол.
— Не чищеная. Посеки, князь, холопов, обленились. Оком поясницы не отличишь. Ну, блестяшки где-то покрупнее, где-то помельче. Кто их запоминал. Токмо вот на византийском поясе, с тыльной части, возле застежки, выбиты два змия с дюжими языками.
Вышеслав решительно ударил себя по коленям, вышел из палат. Пока его не было, Борис Александрович, с аппетитом поглощал кашу, говорил:
-Шемяка, наверное, вспомнит, что они с Василием продали когда-то кашинскому князю блазный пояс. Тут и дурень догадается, иде правду искать. Для Димки теперь чресленница не просто византийская реликвия с каменьями, ано знак власти. Не сегодня завтрева он в Кашин самолично пожалует али клевретов пришлет. Мне с Шемякой ссориться ни к чему. Случись что и татары не помогут. Махмет помер, ано его сыновьям аз ужо 8000 черных рублев задолжал. И егда сии поганые нелюди токмо от нас отлипнут? Ты, боярин, с утрева забирай пояс и убегай. Схоронись с ним в каком-нибудь монастыре. Хучь бы в Калязинский иди. Аз отпишу игумену Иоанну. Сиди там тихо, про поясницу никому не сказывай, а как дело уляжется, аз за тобой пришлю. Шемяке аз пояс отдавать не желаю. Еще не вся его правда наверху.
-Отчего же теперь сам сокровище забрать не хочешь? — закусил губу Федор Иванович. — В случае чего, на меня указать думаешь?
-Как есть, ты правду изрек, — засмеялся тферьской князь. — Аз ничего не видел, ничего не слышал. Станут у Кашинского допытываться, и он ничего не ведает. Да, был здесь боярин Налимов, он поясницу и выкрал. Так то.
Еще бы мгновение и Федор Иванович не сдержался. Запустил бы в великого князя тарелку с кашей. Но когда его шуица уже потянулась к блюду, в светлицу, с простым льняным мешком за плечами, вошел Вышеслав.
Слуги хорошо накормили Улуса, почистили и даже причесали. На февральском солнце его круп сверкал как натертый бархатом медный алтын. Федор Иванович отпихнул стремянного, который хотел помочь взобраться ему на коня, лихо вскочил на ордынца сам, натянул поводья. Подъезжая к воротам, обернулся. На белом резном крыльце стояли оба князя и глядели ему во след.
-Помни, — крикнул Борис Александрович боярину, — тобе все одно деваться некуда!
Налимов в сердцах сплюнул.
"Это мы еще поглядим, княже — у кого вся рожа в саже", — прошептал он себе под нос.
Княжеские тиуны, как и было им приказано, проводили ближнего боярина до окраины посада, поклонились и с лихим свистом помчались обратно в город. Борис Александрович решил сопровождающих Налимову не давать, чтобы никто не знал, куда он держит путь.
За лесом Федор Иванович остановился. Здесь дорога раздваивалась. Налево Юрьев, Ростов и Суздаль. Прямо Дмитров. Если направляться в Калязинский монастырь, то следует сворачивать на Юрьев. Однако Налимов для себя уже все придумал. К игумену Иоанну он не поедет. Хитрый, конечно, Борис Александрович, но и шустрее его встречаются.
Распахнув шубу, Федор Иванович посмотрел на золотой византийский пояс. Вещица действительно знатная. Литые золотые пластины, украшенные необыкновенно чистыми, разноцветными камнями, были соединены между собой массивными, тоже золотыми цепями. Поясница весила, чуть ли не с четверть пуда, но не физическую тяжесть ощущал Налимов, а духовную. Что там теперь в Москве? Шемяка не иначе двор его пожжет, челядь разгонит. Токмо бы жену с родичами не тронул. Хотя, что жена? И послаще найти можно. Если честно, давно уже не лежала у Налимова душа к супружнице. Расползлась Анна в последнее лето от жира, аки квашня, даже трогать противно, не то, что на соитие зариться. Родичи же в Псков спровадятся. Там дом не хуже, чем в Москве. Хорошо детей бог не дал, не по кому сердцу изводиться. О себе надобно думать. А в Калязин нельзя.
Поднялся ветер. Снежная крупка залетала даже за высокий воротник шубы. Налимов поправил бобровую шапку, подаренную кашинским князем, помчался в сторону Дмитрова.
Верст через тридцать выбрался на Волгу и уже берегом замерзшей реки продолжил свой путь. Разговаривал в голос, то ли сам с собою, то ли с конем:
-Заберусь туда, иде ни одна собака не отыщет. Отцу Никодиму из Ильинской обители Василий Васильевич митрополичью фелонь обещал. Так что игумен, поди, молится на него денно и нощно. Узнает про Димкины бесчинства, проклянет ирода. И меня настоятель знает. Припрячет до поры. Верно аз глаголю, Улус?
Конь, словно понимая, о чем его спрашивают, несколько раз фыркнул.
-То— то! — рассмеялся боярин, свернул с широких волжских просторов на Малую Пудицу.
До Ильинского монастыря Федор Иванович добрался, когда солнце уже начало скрываться за чащобой.
Иерей Никодим был, в общем-то, неплохим человеком, в глубине души даже добрым, но уж очень трусливым и подозрительным. Узрев из окошка боярина Налимова, которого сопровождал к нему келарь, настоятель перепугался так, что закрылся в своих покоях, и не показывался целый час. От появления ближнего боярина московского государя, он не ждал ничего хорошего, так как сразу после заутреней ему донесли, что на Москве бесчинствует Шемяка, а великий князь Василий "погрежен во тьму". И все же, совсем не выйти к Налимову было нельзя.
Собравшись с духом, он отворил дверь, и увидел, что Федор Иванович благостно похрапывает за столом подьячего. Самого помощника не было. Иерей недовольно засопел. Видно опять Сенька-плут с братией в трапезной причащается.
Мнихи настоятеля уважали, но не боялись. Никодим, когда уже у него окончательно заканчивалось терпение, устраивал инокам страшнейшие разносы, иногда даже прикладывался десницей к физиономиям, но быстро отходил, всем и все прощал. Злобные приступы случались с ним не чаще одного раза в месяц, а между ними чернецы, послушники, и всякого рода схимники, сползающиеся ежедневно в монастырь бог знает откуда, чувствовали себя совершенно вольготно. Пили неуемно вино и брагу, горланили непристойные песни, тискали наемных селищенских девок и даже в посты обжирались свининой, конской колбасой и осетровыми вырезками.
Никодим давно уже махнул на все рукой. Два года назад великий князь Василий Васильевич, находясь в Кириллово Белозерском монастыре, в присутствии игумена Трифона, пообещал ему место митрополита и с тех пор он жил теплыми сердцу, лилейными надеждами. Теперь же все рухнуло в одночасье. "И почему,— думал настоятель, господь не поразит Шемяку громом, не сбросит его с коня дурной головой о камень, не упоит до смерти свекольной брагой?"
А тут еще Налимова нелегкая принесла. На кой он здесь, ежели Васька теперь не в силе? Тем более что великий князь тферьской Борис Александрович, сказывают, заодно с Шемякой. Хотя, токмо Богу ведомо, как дело дальше повернется.
Подойдя к храпящему Налимову, иерей ткнул его пальчиком в плечо. Федор Иванович сразу же разверз очи.
-Бог в помощь страннику одинокому, — протянул руку для целования владыка.
— Зело благодарен, ваше преподобие, — ответил боярин, лихорадочно соображая спросонья, верно ли назвал настоятеля "преподобием". Может быть он "ваше преосвященство" али еще как? Бес их разберет, попов. — Помолитесь за меня господу.
Иерей кивнул, пригласил Федора Ивановича в свои покои.
-Здрав ли великий князь? — хитро прищурился Никодим, когда расположились на удобных, высоких креслах. — Не хворает ли?
Какое, к болотному лешему, здравие, хотел уж изречь Налимов, но тут, в темноте монастырского подворья раздался душераздирающий крик.
В покои, с выпученным, единственным имеющимся в наличии глазом, вломился подьячий Сенька.
-Брат Кирилл рыбий хвост заглотал, и изъять не может, — заорал он с порога. — Смерть мученическую принимает.
Нехорошо, не по святому чину выругавшись, настоятель подхватил полы сутаны, выскочил из комнаты. За ним бросились Сенька и Налимов.
-Поспорили они с Семеном на три алтына, — прояснял на ходу ситуацию подьячий совершенно незнакомому человеку. — Кирилл глаголил, что, не жуя, лещиный хвост проглотит, ано тот не верил. Теперича беда.
В трапезной Никодим повалил уже начавшего синеть спорщика на пол, зажал голову меж колен, запустил ему в горло десницу, чуть ли не по локоть. Чернец мычал, пытался ухватить игумена за волосья. После долгих усилий рыбий огромный хвост был все же, вынут. Иерей повертел его в руках и вдруг хрястнул им по голове незадачливого терпеливца. Тот попробовал вырваться из настоятельских ног, но уже получил по лбу кулаком. Затем Никодим схватил мниха за шиворот, отволок к открытой двери, рывком поставил на ноги, врезал крепкого пинка под зад. Чернец со стоном скрылся в ночи. Никодим свирепо оглянулся на притихшую братию.
-А, блядские выродки, — зашипел он так страшно, что даже по спине Налимова побежали мурашки. — Блазные выжлецы! От безделья умаялись, так аз вам сейчас прочту ектенью!
Никодим, как пушинку подхватил длинную деревянную лавку и с размаху треснул ею по столу. Стоявшие на нем кувшины, кувшинчики, бутыли, фиалы, чаши, глиняные стаканчики разлетелись вдребезги.
Братию словно ветром сдуло из трапезной. Настоятель еще некоторое время что-то обидное покричал в след чернецам, но неожиданно успокоился.
-Аки дети, — заулыбался он.
В тот вечер обстоятельного разговора с настоятелем так и не случилось. Впрочем, потом тоже. Да что было, собственно, обсуждать, когда и так все было ясно. Налимов лишь вкратце поведал иерею о своих злоключениях, конечно же, умолчав про византийский пояс, а тот более ни о чем не допытывался.
Вести в обитель приходили для Федора Ивановича самые неутешительные. Войско Ряполовского разбито Шемякой, сам воевода-боярин бежал в Литву. Великий князь Василий Васильевич заточен в Угличе, где "слезьми умывшись" назвал блазного Димку своим государем и подписал "проклятую грамоту", в коей зарекся никогда более не искать великого княженья.
А в середине июня в одночасье преставился иерей Никодим. Тихо и благочинно. Молился богу и помер. Ожидали приезда в монастырь самого Бориса Александровича Тферьского с новым настоятелем. Встреча с великим князем никак не входила в планы Налимова.
Как— то на заре, он собрал немногочисленные пожитки, вынул из склепа подземной усыпальницы золотую константинопольскую поясницу, где ее тайно хранил от посторонних глаз, и исчез из обители.
Лесом дошел до Малой Пудицы. Там в какой-то деревеньке купил струг с веслами, мешок печеного хлеба, копченого мяса, сала, соли, молока. Сел в лодку и отчалил от берега, чтобы уже никогда не возвращаться в этот мир под своим собственным именем — ближнего боярина великого московского князя Федора Ивановича Налимова.
Пристанище Скоробоева.
Поначалу Емельян недоумевал, когда слышал, как порой злобно орет на своего немого сына Селифан, а иногда и вовсе запускает в отрока поленом. Как можно так на убогонького— то, чуть заживо не сгинувшего в лютом пламене? Грешно ведь. Но опосля уразумел, из чего произрастает отцовский гнев. В общем-то, тихий и разумный непогодам Никитка имел необычную страсть: подкараулить за углом матушку или батюшку и внезапно больно за что-нибудь их ущипнуть. А то и вовсе вцепиться зубами в ногу. Конечно, родичи понимали, что эти временные помутнения — следствие перенесенного пожара, но когда подобные выходки становились слишком частыми, Налимов не выдерживал.
