Территория Холода

Проскальзываю на второй этаж и воровато прижимаюсь к стене, боясь, что меня кто-то увидит. Прислушиваюсь. Тишина ватным одеялом лежит на втором этаже, через нее едва слышно прорывается шаркающий звук, доносящийся из дальнего конца коридора.

Осторожно выглядываю из-за стены… и тут же прячусь обратно. Сердце пускается вскачь, как помчавшаяся галопом лошадь. Стараюсь переварить увиденное, но картины, лезущие в голову, далеки от рационализма. В коридоре, Т-образно пересекающемся с основным, расхаживает Сверчок. Назад-вперед, как игрушка на ключевом заводе. Спина сгорблена, ноги полусогнуты, руки поджаты. По правде говоря, Сверчок выглядит, как плохо разбуженный зомби, и мне от этого жутковато. Сколько раз я видел нашего директора, он всегда казался очень стабильным. Неизменчивым, постоянным, одинаковым. В моем понимании, таким ему и полагается быть, чтобы видящие его успокаивались и не верили, что мир рушится прямо у них на глазах. Похоже, мне стабильность не нужна, раз судьба подкидывает мне такое зрелище.

Выглядываю снова. Сомнамбула-директор не издает звуков и не скрепит, как оживший покойник, но продолжает шаркать, с трудом переставляя ноги, и удаляться от своего кабинета по перпендикулярному коридору.

У меня куча вопросов, но задавать их некому, поэтому я предпочитаю первым делом осуществить цель, ради которой сюда явился, и опрометью бросаюсь к директорскому кабинету. Остается только молиться, что дверь окажется открытой.

Мое подозрительное везение продолжает сопровождать меня, и я попадаю в немного помпезный, как и весь административный корпус, кабинет в темных тонах. Мощный дубовый стол стоит рядом с мутноватым окном, почти черные в скудном свете единственной настольной лампы шкафы возвышаются по трем стенам, громоздкий кожаный диван с заметными потертостями занимает большое пространство напротив директорского места. Кабинет имеет удивительную особенность: кажется одновременно просторным и тесным. Вокруг лампы летают частички пыли, воздух спертый и тяжелый.

— Отлично… и где могут быть дела учеников? — шепчу я сам себе, будто это может помочь мне найти верное решение.

Тело само подается к первому шкафу, я открываю его и бегло осматриваю. Книги, старые листы, какие-то детские поделки — ничего похожего на дела учеников. Не теряя времени, перемещаюсь к следующим створкам дверей, но за ними оказывается только пыльная пустота. Удивленно закрываю шкаф и перемещаюсь к третьему. Там тоже набросан какой-то хлам: письма в пожелтевших конвертах, еще партия книг, скопление ручек и карандашей, записные книжки — явно не новые.

Я замираю посреди кабинета. Медленно иду к директорскому столу, и, чем ближе подхожу, тем меньше меня тянет это делать. Словно само здание отговаривает меня, хватая за ноги щупальцами тревоги и предупреждая: после этого уже ничто не будет, как прежде. Перед каждым шагом я будто зависаю в точке безвременья на неопределенный срок, пространство вокруг меня становится вязким и сопротивляется.

Добравшись до стола, я сажусь в кресло и чувствую усталость. На то, чтобы встрепенуться и приняться за дело, мне требуется недюжинное количество сил. Открываю первый ящик боковой тумбы, тот выезжает со скрипом, как будто его не открывали очень давно. В ящике сигары, жестяная фляга, пачка сухого чая, кипятильник и бережно завязанный пакет с сухарями. Второй ящик хранит точилку для карандашей с ручкой и небольшую печатную машинку. Она настолько маленькая, что я даже думаю, что она сувенирная. Третий ящик мне едва поддается, и после короткого натужного скрипа я обнаруживаю, что он пустой.

Откидываюсь на спинку директорского кресла, измотанный странной тревогой, и пытаюсь понять, что же не дает мне покоя. И вдруг соображаю: при своем обыске я не нашел ничего, связанного с учебными делами. Ни классных журналов, ни личных дел, ни документов, ни бухгалтерских отчетов… или какие еще важные бумажки тут должны храниться?

Меня прошибает холодным потом, становится трудно дышать, и я зажмуриваюсь, пытаясь вернуть самообладание.

— Так… спокойно… должно быть какое-то объяснение, — шепотом говорю я себе. Внутренний голос при этом напоминает, что мне пора сваливать отсюда, да побыстрее, потому что Сверчок может вернуться в любой момент. А натыкаться на зомби-директора мне хочется меньше всего.

Поднимаюсь и тихо выскальзываю из кабинета. В коридоре тишина — даже шаркающих шагов не слышно. Игнорирую бешено бьющееся сердце и осторожно двигаюсь по коридору. Если дел учеников нет в кабинете директора, наверняка они хранятся в каком-нибудь архиве. По крайней мере, мне очень хочется в это верить, иначе… иначе я даже не знаю, что думать об этой проклятой школе!

Сначала я двигаюсь по корпусу администрации воровато и осторожно. Чуть позже смелею и перестаю задумываться о производимом шуме — все равно здесь никого нет. Это не укладывается у меня в голове, и я отгоняю от себя мысли о том, что никого из администрации, кроме Сверчка, ни разу и не встречал с самого начала моего пребывания в интернате.

Окончательно обнаглев, я заглядываю в каждую дверь, которую удается открыть, но вижу только типовые кабинеты и залы, пропахшие пылью и затхлостью. Архива или чего-то, отдаленно его напоминающего, я не нахожу, и это пугает меня до чертиков.

Перехожу в перпендикулярный основному коридор, разгоряченный от волнения, и готовлюсь задать директору свои вопросы, как вдруг врезаюсь во что-то, резко выросшее на моем пути. Вскрикиваю и отскакиваю. Когда понимаю, на какое препятствие натолкнулся, попеременно ловлю волны жара и холода. Передо мной стоит Майор, но выглядит он постаревшим — не столько внешне, сколько из-за обреченного взгляда запавших глаз.

— Вы… — только и выдавливаю я.

— Что ты здесь делаешь, Спасатель? — устало спрашивает Майор. И мне впервые жаль, что вместо своего фирменного «малыш» он зачем-то решил обратиться ко мне по кличке.

— Я… мне… я с директором хотел поговорить! — выпаливаю, глядя на него с ужасом шпиона-новичка, которого вот-вот поймают.

— Это не лучшая мысль. Директор сейчас занят, — качает головой Майор.

— Чем?! — вскидываюсь я. — Пересмотром несуществующих дел учеников?! Шатанием по коридорам в стиле зомби? Просмотром отсутствующих классных журналов? Чем?!

Майор смотрит на меня с жалостью и раздражением.

— Спасатель, — говорит он, чугунно надавливая на мою кличку, — будь молодцом, не забивай голову тем, что тебя не касается. А я, так и быть, не буду спрашивать, рылся ли ты в директорском кабинете. Сейчас не до тебя.

Меня трясет, я не понимаю, пыхтеть мне от возмущения или радоваться своей безнаказанности. Внутри меня борются нареченный герой с нашкодившим ребенком, и я не понимаю, на чью сторону встать.

— Я имею право посмотреть свое личное дело! — почти истерически кричу я.

Майор опускает взгляд и вздыхает. Очень тяжело.

— Вот ты же толковый парень. Вполне мог бы не создавать проблем ни себе, ни другим, — тихо говорит он, и в его голосе мне мерещится угроза.

Что он со мной сделает? Убьет, пока никто не видит?

Отступаю от него на шаг.

— В каком… смысле?.. — выдавливаю с трудом.

— Все вы такие, — невесело усмехается Майор. Взгляд его кажется затуманенным, как будто он глядит внутрь себя, и сейчас я говорю не с ним самим, а с его воспоминаниями. — Ищете способ погеройствовать и живете в панике, потому что на вас все якобы закончится. А те, кто придут после вас, будут истерить, потому что не хотят, чтобы с них все началось.

Я молчу, потому что не понимаю, о ком или о чем он говорит. Мне страшно задавать ему вопросы, я не представляю, чего сейчас от него ждать.

— Уходи, — приглушенно хрипит Майор.

На этот раз меня не надо просить дважды.

Пячусь от него, разворачиваюсь и несусь прочь. Клянусь, так сильно он не пугал меня даже в первый день моего пребывания в интернате.

Глава 35. Ускользнувшая Дриада

СПАСАТЕЛЬ

После ужина соседи решают устроить разъяснительно-воспитательную беседу. Они незаметно разбегаются от меня по пути от столовой и умудряются оказаться в комнате раньше. Когда я прихожу, они встречают меня, сидя на моей кровати со сложенными на коленях руками, как прилежные ученики на приеме у директора. При этом глаза каждого из них будто сообщают мне, что им не нравится, как я себя веду.

— Вы чего? — хмурюсь я.

— Спасатель, нам надо поговорить, — осторожно начинает Сухарь.

Нумеролог опускает глаза, и я понимаю: настучал остальным про мое намерение посетить директорский кабинет. Я, правда, не озвучивал, что действительно туда собираюсь, но догадаться было несложно.

Складываю руки на груди и ядовито ухмыляюсь. Возможно, будь я в более спокойном настроении, я даже сумел бы оценить по достоинству их заботу, но в последнее время находится все больше явлений, выбивающих меня из колеи, и я чувствую, как и без того напряженные нервы готовы сдать от малейшего вмешательства.

— Понятно. Интервенция, значит? Решили воспитывать?

Далай-Лама внимательно смотрит на меня.

— Ты станешь отрицать, что в последнее время нервный и дерганный?

— Не стану, — передразниваю его интонацию. — Я даже добавлю: я всегда таким был, с самого начала. Просто вас это только сейчас допекло.

— Нас не допекло, — не соглашается Далай-Лама. — Нас это взволновало. Мы думали, что это через какое-то время пройдет, и ты успокоишься, но ты только сильнее идешь вразнос.

— И вы хотите сообщить мне, что я должен стать прилежным мальчиком, иначе вам некомфортно? — елейно выцеживаю я.

— Ты почти не спишь, — тихо говорит Стриж. — Постоянно уходишь ночью… в смысле, каждую ночь. Ну почти. — Он тушуется. — Мы просто волнуемся!

— А какое вам дело до моего сна? — огрызаюсь я, и Стриж вздрагивает. — То, что мы соседи, не означает, что вы можете указывать мне, по какому распорядку жить!

— Зачем ты так? — качает головой Сухарь. — Никто не пытается тебе указывать.

— А что вы пытаетесь сделать? Помочь? Я разве вас просил помогать?

— Не кипятись, пожалуйста, — спокойно просит Далай-Лама.

— А то что? — рявкаю в ответ. — В Казарму меня сдадите? — Резко смотрю на Нумеролога. — Понравилось тебе в Казарме? Хочешь отправить туда соседа, который сомнительно себя ведет?

Нумеролог поднимает на меня расстроенный взгляд.

— Если у тебя трудный период, то да.

Готовлюсь выдать целый поток ругательств в ответ, но на меня ушатом холодной воды обрушивается реплика Сухаря:

— Старшая за тебя волнуется.

Во мне на миг все застывает, а затем начинает закипать с новой силой. Волнуется она, стало быть? И говорит об этом с моими соседями, чтобы они научили меня уму-разуму? Шикарно.

Где-то на полпути к тому, чтобы излиться на ребят шквалом ругательств, волна моего негодования рассеивается, и я просто чувствую опустошение. Внутри будто ничего нет. Не отвечая соседям, я разворачиваюсь и направляюсь к двери.

— Спасатель, погоди! — Сухарь поднимается и движется в мою сторону.

Я не вижу, что происходит, но, судя по звуку, кто-то ловит его за руку.

— Оставь его. Мы сказали достаточно, — рассудительно говорит Далай-Лама.

Я не оборачиваюсь, выхожу из комнаты в коридор, хлопнув дверью, и просто желаю потеряться во времени. В голове и на душе у меня рыхлая пустота — изборожденная земля без посевов, осыпающийся песочный карьер. Кличка Старшей призраком всплывает в мыслях и тут же пропадает, утянутая в болото из непереваренных ощущений. У меня не хватает сил разозлиться, как я привык. Не хватает сил кричать, потому что топливо из бешенства перегорело. Не хватает сил заплакать, потому что я не ощущаю законной для этого боли.

Мне ничего больше не хочется — просто идти, не выбирая направления. Переставлять ноги и не ощущать времени.

Раз-два, раз-два…

Ученический корпус исполняет мое желание, и я не замечаю, как вечер плавно перетекает в ночь. Путешествие по лестницам и коридорам чудесным образом умудряется занять несколько часов. Мысли снежными вихрями закручиваются у меня в голове, и я не успеваю поймать ни одну из них за хвост — все они ускользают в темноту и возвращаются рассыпавшимися на мелкие льдинки.

Замечая опустившуюся ночь, я приникаю к окну и несколько минут всматриваюсь в темноту. Сам не знаю, зачем, но решаю выйти на улицу. Учитывая, что во время интервенции я не успел ни снять куртку, ни разуться, можно выходить прямо сейчас, не тратя время на возвращение в тридцать шестую.

Спускаюсь на первый, замираю в тени, куда не дотягивается свет настольной лампы. У места коменданта царит великолепная гармония, несмотря на общий декаданс обстановки. Катамаран, не завершивший смену, храпит над скрипучим радиоприемником. Из динамика — треск помех и призрак старой песни.

Усмехаюсь про себя: умудрился же хоть кто-то найти здесь свою тихую гавань. Хотя при ближайшем рассмотрении можно усвоить печальную истину: тихую гавань здесь находят многие. Почти все. Только я малахольный.

Понурой тучей бреду к входной двери. Выплываю в тихую лунную ночь, сыплющую снегом, который все никак не ляжет. Здесь как будто навечно поселилась наглая, откормленная осень, не желающая отступать перед робкими знаками зимы.

В сторону Казармы идти совсем не хочется, и я убираю руки в карманы кутки, нахохливаюсь, как замерзший воробей, и бреду к корпусу младшеклассников. Ветер иногда толкает меня в грудь, как если б ему не нравилось, куда я иду, и он пытался развернуть меня. Шелест деревьев и треск лысых веток, шуршание пожухлой мокрой травы — все это сплетается в потревоженный призрачный шепот, в котором при должном желании можно даже расслышать речь. Царство болотистого леса доносит до меня человеческие слова.

Слышишь?

Сильнее кутаюсь в куртку и сбрасываю наваждение. От «поэтично» до «жутковато» один шаг, и делать его у меня желания нет.

Корпус младшеклассников с потухшими глазницами-окнами навевает тоску и кажется мертвым, хиленькая детская площадка выглядит заброшенной, приобретая облик, характерный для сна-бродуна. Мне делается не по себе, и я ускоряю шаг, двигаясь по петляющей каменной артерии к воротам.

Посреди тишины меня настигает чей-то смех. Это мог быть заигрывающий звук, врывающийся в учебные будни, но здесь, посреди ночи, у самых ворот — это звук раззадоренного зла и хищной тьмы, принявший облик девочки в белом с длинными черными волосами.

— Пришел спасать, Спасатель?