Несколько вод сменилось с последнего разговора Гнейтта и Ктулху. Синяя вода стала зеленой. А холод сменился теплом. Расцветали по долине цветы, кораллы тянули новые веточки, пахло рождением. Ото всюду до бога океана доходили свидетельства — казалось бы, совершенно обычные для этого времени года, а с другой — тревожащие, потому что он понимал, что где-то его червич, его серебряный мальчик теперь должен произвести на свет плод любви.

Черный король готовился к этому моменту с рвением настоящего убийцы, но все равно опоздал, потому что слишком доверялся увайи, предавшим все законы, потому что те укрыли беглецов и замели их след. А еще они пытались забрать и Пьера — любимого малыша, в котором теперь Ктулху находил отдохновение и которого воспитал лично, даруя свою темную энергию.

В час суда ворвались вихрями воды в зал и попытались унести прямо из люльки. Тогда бог океана не знал еще, что это связано с новым рождением. Но он почувствовал через пласты. И разозлился... Пьера защищали от гнева. Да, и гнев правил тьмой, поднявшей воды смиренные к буре. А потом случилось самое страшное: Ктулху осознал, что никогда больше не увидит серебряного. И выбросил в воду из тела яд. Убивая без разбора всех афф и их червичей на многие километры. Быстрые рыбки айлы говорили, что это послужило последней каплей для древних. А потому они лишили Ктулху пластов памяти и погрузили в самую темную пропасть обездвиженного. И закрыли выход огромным камнем. А затем наложили проклятие. Символы, что не позволили бы создателю материи и воды освободиться и захватить сумасшествием обитаемые миры.

В ту скорбную зеленую воду многие семьи распались, а в городах афф царила странная тишина. Умерли сыны черного короля. Остались лишь самые молодые и неопытные и их червичи. Почему так произошло, никто не знал...

А Пьер... Пьер уже не был тем маленьким червичем, которого привезли с земли. Он стремительно рос и формировался все это время, и уже вступил в фазу становления. Увайи защитили воспитанника Ктулху, но Пьер их за это ненавидел. Молодой червич был уверен, что если бы его не забрали, он сумел бы как-то помочь Черному Королю, образумить его. Ведь Пьер любил его — любил как отца. Это было немыслимо, невозможно, противоречило всему, но это было правдой.

И Пьер был с увайи, видел, как упокаивают его отца, видел весь процесс запечатывания пещеры. Прожил с ними какое-то время, старательно обучаясь управлению потоками, а потом исчез. Он должен был придумать способ, как спасти Ктулху.

Золотой червич, пронизывающий все потоки, наполненный черным ядом крови и дара бога... Казалось бы — что он мог противопоставить стихиям? Песчинка, маленький осколок раковины он перед ними. Но даже песчинка может впиться в тело, даже раковинка может порезать...

Пьер жил потоками, читал их, бережно храня энергию Ктулху, и ждал своего часа. Потоки несут много всего, и при должном рвении и ярости можно узнать все, что нужно. Он не следил за сменой воды, не считал сезоны. Червич собирал информацию и стремительно взрослел. Обычный червич сошел бы с ума или развоплотился от гигантских волн, пропущенных сквозь себя. Но Пьер и так был сумасшедший. Ему так был нужен отец. Его объятия, дарующие темные потоки, его руки, плетущие волосы.

Многие попытки закончились неудачей, и червич безумно боялся, что увайи проведают о них. Но те как будто забыли и о Короле, и о сбежавшем ученике. Лишь иногда, очень редко, червич ощущал их присутствие. Как легкое странное течение, которое стремилось ускользнуть от его пристального внимания. И Пьер, распаляя свою ярость и желание, продолжал. Он старался не думать, что это может быть ловушкой, что уваий могут хотеть, чтобы он освободил отца. Зачем им это?

И вот однажды молодому червичу удалось-таки снять печати. Радости и удивлению не было предела, но теперь еще нужно было разбудить бога.

Он стремительно плыл, стараясь как можно быстрее найти Черного Короля, и остатки темной энергии задавали нужное направление. Наконец, он нашел его — на большом плато, которое неведомо как очутилось в бездне пропасти. Распростертый, беспомощный. Сердце Пьера опять захолонуло яростью к увайи и к тем, из-за кого Ктулху сейчас находился в таком состоянии.

— Отец, — червич прижался к нему и принялся отдавать энергию — сначала бережно хранимую темную, потом силу потоков, пропущенную через себя. И Пьер постоянно слышал уханье увайи. Или ему только так казалось.

Дно пропасти было абсолютно темным. Светлячок, над которым нависали камни древней пещеры, в полной тишине и отсутствии движения воды рисовал пассы над черным телом, лишенным слоев. Старался заглянуть в его глубины, вычерчивая линии и связь между ними, которую так яростно разорвали древние. Но Ктулху не дышал. Он был ледянее равнодушных скал. Его память, взорвавшаяся много лет назад яростью и ревностью, погибла вместе с аффами, что пережили несколько перерождений. Остался только Пьер. Его надежда. Его названный сын, в которого Черный король вложил за последние месяцы все, что знал сам. Догадываясь, подозревая именно такой исход.

Червич обнимал лежащее на камне тело, целовал его горячим дыханием жизни. Увайи наблюдали через миры. Наблюдали, как темный поток вдруг обретает направленность — еще слишком слабый, как и внезапное сердцебиение внутри живого мертвеца.

Пьер чувствовал отклик и удваивал, утраивал усилия, рискуя сгореть сам, превратиться в ничто. Для него это было неважно. Хвост трепетал вдоль тела короля и червичу казалось, что каждое его прикосновение оживляет Ктулху. Руки и душа плели новый узор, щедро растрачивая внутреннюю силу. Единственное, что он боялся — не успеть.

— Отец, — одинокая слезинка растворилась в почти мертвом океане.

Чернота потянулась навстречу. Щупальцами, дрожью пробуждения. Образ последней ярости заставлял Ктулху открывать глаза. Пьер. Мальчик мой. Единственный темный червич, который остался с первого падения мира, когда энергия скручивалась и поедала сама себя. Черный король тогда был тоже увайи, что перешел через первую дверь.

— Мой мальчик, — рука ласково погладила нежное светящееся лицо, но до конца Ктулху еще не пришел в себя. Новые картины, где он переплетается в страсти с первым аффой. Их танец любви в еще не знавшей восхода воде.

Пьер затрепетал — получается! Ласковое, призывное урчание разлилось в воде. Червич целовал короля, открываясь ему полностью, пуская в самые глубинные слои, отдавая ему самого себя. И наградой ему было понимание, что все получается, что пробуждается не только тело, но и все слои отца.

Звуки слабо докатывались до слуха существа, что теперь пробуждалось вдали от мира и, тем не менее, оставаясь началом этого самого мира. Горячей лавой билось в нем обладание созиданием и разрушением.

— Пьер, малыш мой золотистый, — руки обняли сильно. Губы отозвались на ласку. — Ты не забыл своего отца.

Червич еще сильнее прижался к нему. Узор был сплетен и почти наполнен, оставались последние крохи, которые сейчас бесшумным потоком стремились в Черного короля. Плетение вспыхнуло, озаряя все вокруг яростным желтым солнцем, пронизывая все потоки, пуская их опять через Ктулху, возвращая ему былое могущество. Душа Пьера ликовала — получилось! Но и вглядывалась беспокойно и напряженно — все ли вышло правильно? Все ли отдано?

— Отец... — полностью открытый, до самых глубин, червич обнимал своего создателя. Это было даже не единение. Это было что-то большее. И опять до Пьера донеслось радостное уханье стихий.

Король дернулся вверх, он продолжал держать маленькое золотящееся тело, гладя то своей беспросветной мглой, огляделся и нырнул в ближайшие пещеры, чтобы теперь пробиваться вверх, в океан, который пытался про него, про повелителя, про бога забыть.

— Все. Все правильно. Мальчик мой, — губы целовали Пьера — его прошитое золотом лицо, его губы, его щеки. — Я с тобой, жив...

Червич устало прижимался к отцу — он смог, он сделал. Ктулху со своей ношей очень долго плутал по переходам, вспыхивающим то искрами камней, то странными цветами и тенями, никогда не знавшими света, то странной белесой водой, от которой хотелось держаться подальше. Пьер понимал, что Король плывет не просто по течениям, он упрямо прокладывает куда-то дорогу.

Когда они, наконец, остановились, червич огляделся и очень удивился — место ничем не отличалось от обычного подводного пейзажа недалеко от теплой земли. Кораллы, яркие шныряющие рыбки, палящее солнце, чувствовавшееся даже через толстый слой воды. В разуме толкнулось какое-то странное воспоминание — двуногие, странный грохот, движения руками. Пьер тут же постарался его затолкать подальше — оно было слишком неприятное.

— Что ты будешь делать? — черные глаза с надеждой смотрели в синеву повелителя, Пьер очень не хотел, чтобы с отцом опять что-то случилось.

— Найду, заберу свое. Заберу жизнь изменника, который полюбил моего сына... Который позволил себе запретное. — Ктулху остановился, поднял глаза к слабому движению прозрачной воды. Берег близко. Там, где-то вдали от моря Тайлэ спрятался от расправы и справедливого суда, прикрываясь путями и словами о будущем. Но на самом деле есть только ярость океана и его ненависть к материи.

— Отец, — темный червич чуть склонил голову, признавая право короля выбирать, решать и казнить, — ты знаешь, я всегда пойду за тобой, но их защищают увайи. Почему?

— Увайи... — злобно рассмеялся черный король. — Презираю этих древних монстров. Они никогда не переступали через грани рождения, зато всем управляют... Ты должен знать — строить может лишь разрушение. Через него идет обновление мира. Запомни... Червич решил нарушить закон. Осветить светом тьму. Нельзя.

Пьер верил Ктулху как самому себе, но от таких слов ему стало не по себе.

— Меня когда ты казнишь? Я хотел бы знать заранее, — червич опять поднял взгляд на бога. Чешуя начала светиться, вспыхивая разноцветными звездами, кожа же стремительно белела, как будто вся кровь мгновенно куда-то пропала.

— Тебя? — темный взгляд опустился и вдруг наполнился страшным осознанием. Ненависть к увайи была лишь одной чашей весов, а на другой стояла... любовь, беззаветная, преданная, слепая, как вера. — Никогда, — руки крепко обняли Пьера, губы приникли к губам. Его не собирался убивать древний бог. Ярость вдруг отступила, сменяясь золотом и свечением червича.

Счастье полностью затопило Пьера — такое неожиданное и такое беззаветное, что все остальное, все чувства, мысли, желания — все было неважно. Главное — отец, наконец, вернулся из первобытной пучины собственного первичного подсознания, которое вело его вперед, заставляло строить мир, и одновременно убивало его. Он это точно знал — собственная открытость перед Ктулху приводила к тому, что плетение позволяло чувствовать Короля полностью.

И Пьер целовал, отдавая свое счастье, которое и не думало заканчиваться, а все тянулось, как бесконечный поток, пронизывающий все и вся.

Тот маленький червич перестал существовать, вырос, подарив королю свою нежность, от которой в душе прорезалась невидимая трещина. Пьер сперва лишь был игрушкой, но он с самого начала отдался Ктулху полностью. Не потому, что нуждался, хотя и это послужило причиной, а потому что полюбил и доверился.

— Мой маленький, — губы выцеловывали на шее желание, руки гладили мягкое сияющее тело. — Мой драгоценный...

И Пьер с радостью отдавался отцу, щедро дарясь приобретенной силой струящихся потоков. Ему хотелось петь и танцевать, как в детстве, когда он кружил по покоям Ктулху маленькой рыбкой, рождая смешные пузырьки воздуха и вызывая улыбку у бога. Когда Король угощал невиданными цветами, а потом поил своей энергией, играл, плел волосы. Растил и заботился. Переживания и горечь последнего времени растворялись в пушистом солнце восторга.

И щедрость теперь не ведала пределов, плелась в мягкость. Вновь сплетались Ктулху золотые пряди, вновь бог целовал нежные плечи, гладил и успокаивал.

— Я вернусь. Ты останешься в океане, — сказал нежно, но не терпящим возражения тоном.

Он всколыхнул реальность, чтобы вызвать восстанавливающий его дворец поток, чтобы вернуть всех слуг, чтобы заставить подчиниться и вспомнить, кто правит этим миром.

— Ты будешь готовить дворец. Будешь править ими, — поцелуй по предплечью. — Мой нежный сын. Мой сильный сын.

— Хорошо, — червич опять склонил голову, всколыхнув волосы блестящей волной. — Но я бы хотел пойти с тобой. Мне кажется, что я тебе на поверхности пригожусь. А с дворцом справится и Вайла.

Ктулху нравилось, что его мальчик умеет теперь высказывать мнение, что не боится, не прячется за спину, как глупая рыбка.

Короткий, но глубокий взгляд, подтвердил решимость Пьера.

— Идем, милый, — король, еще недавно желавший защитить мальчика, теперь не желал его отпускать. Их связь была сильной, родственной. Их кровь обрела общность.

Червич взял за руку отца и улыбнулся:

— Идем.

Еще неизвестно, как их встретят первый аффа и чистейший червич. Лишняя энергия и сила не помешают точно.

Их вел инстинкт. Вели нужные двери. И берег, оставшийся позади, лишь обозначал начало нитей, по которым теперь искал истину великий темный бог, желавший отмщения. Быстро, очень быстро листал он страницы чужих мегаполисов, людских селений, перемещался из страны в страну, пока не замер и не приблизил один из серых, однообразных городов. И шагнул вперед, прямо на детскую площадку незнакомого двора.

Пьер, превратившийся в смуглого темноволосого юношу, одетого в светлый костюм, быстро огляделся. В волосах мелькнули рыжие искры. Длинная, мощеная белым камнем дорога, по обе стороны которой располагались небольшие двухэтажные дома, окрашенные в веселые цвета. Ажурные оградки, только чтобы разграничить территорию. Зеленые лужайки с цветниками и деревьями. На многих детские площадки — качели, песочницы. Червич, бывший когда-то человеком, без труда понимал, что он видит. Это было странно, неприятно, но терпимо.

Пьер еще раз окинул взглядом окружающее пространство. Почти никого нет — разве что несколько детишек, да пара престарелых двуногих, сидящих на скамейке. В домах тоже только несколько особей. Ничего необычного, кроме ощущения глубинного потока, проходящего где-то рядом. Почему не чувствуются те, за кем они пришли? Червич перевел обеспокоенный взгляд на отца. Тот неотрывно смотрел на маленькую светловолосую девочку, стоявшую около качелей.

Ктулху было физически плохо. Не от палящего солнца. Не от того, что ему не хватало дыхания. Он почти и не видел окружающего мира. Через пленку, защищающую от ультрафиолета, на ребенка смотрели глаза бога — гипнотизирующие, лишающие воли. Всю площадку накрыло силой бога.

Девочка улыбнулась, подошла к Ктулху и доверчиво взяла его за руку.

— Ты мой жених? — казалось, голубые глаза смотрели в душу Короля, прямо и бесхитростно. Но этими откровенными чувствами угадывалось другое — тяжелая мягкость светлого потока жизни, сокрытого за странной человеческой оболочкой.

Внезапный порыв ветра взметнул светлые пряди, на мгновение приподняв их красивым полотном, как если бы они вдруг оказались в воде. Длинное светлое платье закрутилось вокруг ног, превратив их в одно целое. Девочка моргнула и цвет глаз сменился на фиолетовый. Пьер, пронизанный каким-то инстинктивным ужасом, шагнул к Королю.