Во взгляде Дэнимона, обращённом на брата, мне почудилось сострадание.
— Ты всегда принимал это слишком близко к сердцу, — сказал старший принц. — Я до сих пор не понимаю, что при таком отношении тянуло тебя читать все эти летописи.
— Это просто... всегда ужасало и завораживало меня чем-то, — Фаник посмотрел на фигурку, которую всё ещё сжимал в пальцах. — Я книжное дитя, воспитанное вдали от боли, крови и ужаса, но...
— Но тебе почему-то отчаянно хотелось понять, что чувствуют те, кто познал это.
— Я всегда стремился получить представление обо всех сторонах жизни. О тех, которых лишён, тоже. И когда я читал, я понимал только одно: воюют владыки, а страдают невинные. Они подставляют свой народ под удар, но им всё равно. Если владыка оступается, бьют не по нему, ведь его чаще всего не достать. Бьют по уязвимому, по беззащитному. По его подданным... или его близким, — эльфийский принц стиснул в кулаке белую пешку. — Почему я должен был умирать? Почему должна была умереть маленькая принцесса дроу, почему должны были умирать все, кто умерли? Почему? Зачем вообще воевать? Почему нельзя жить мирно?
— Детские вопросы, — Дэнимон покачал головой. — Некоторые вещи в этом мире существовали и будут существовать всегда, и война — одна из них.
— Но в чём причина?
— Жажда власти. Жажда завоеваний. Жажда превосходства. Тебе ли не знать.
— Эта жажда утоляется слишком дорогой ценой. Потому что в конечном счёте проигрывают обе стороны.
— Тем, кто затевает войны, нет дела до цены. Фаник, такова природа живущих, смирись с этим.
— Только зверей можно оправдывать их природой. Разве не для этого боги дали нам разум — чтобы мы могли подняться над своими инстинктами? Чтобы мы могли созидать, но удерживались от разрушений?
Дэнимон не ответил. Наверное, у него просто не было ответа: как и у меня. Потому что, хоть я не верила в то, что разум нам дали свыше — я безусловно верила в то, что разум обязан торжествовать над всем остальным.
Над жаждой чего-либо — тоже.
— Так и слышу интонации тэльи Эсфориэля, — Восхт едва заметно улыбнулся. — Или тэльи Фрайндина.
— Мне повезло с родственниками... впрочем, мы отвлеклись. Прошу прощения, Сноуи. — Эльф наконец вернул пешку на доску. — Твой ход.
Грустная задумчивость над его словами не оставляла меня, даже когда я уже поднималась в лабораторию в компании Бульдога: доиграв партию, я откланялась, хотя Фаник явно не отказался бы от продолжения.
Впрочем, неожиданности в виде чужого пения удалось вывести меня из задумчивости довольно быстро.
Пение доносилось из-за двери в библиотеку, едва слышными отзвуками. Заинтригованная, я бросила на стол пергамент с моими заклятиями; тихонько приоткрыла дверь, не пуская внутрь Бульдога, норовившего просочиться следом. Приблизилась к запертой спальне колдуна — и отзвуки обратились певучими словами, щемящей мелодией и приятным, чистым мужским голосом.
А ещё дополнились переборами лютни.
— ...и я не ведал верности выше той единственной, что есть у меня, — пел Лод, и на риджийском это звучало как 'ех месси́ экки мэ́йри триггх о́ реннтэ э́йнс', — и скользил, словно по крышам...
Вдруг замолчал. Я отступила на шаг, испугавшись невесть чего, подумав, что он каким-то образом ощутил моё присутствие — но потом услышала, как он мурлычет последний обрывок того же мотива, только без слов. А потом ещё раз, с почти неуловимыми изменениями... не в голосе, в гармониях лютни.
Лод не пел песню. Он её сочинял. И я вдруг почувствовала себя так, словно подглядела за чем-то интимным: не менее интимным, чем то, что когда-то происходило в этой же спальне между Лодом и Морти.
Поэтому развернулась и вышла. Пусть даже голос обездвиживал, маня оставаться на месте. Нет, в нём не было тех волшебных звенящих нот, что я слышала у Альи — магии, видимо, свойственной песням светлых и тёмных эльфов. Но в нём была глубина, страсть и печаль, и лёгкая хрипотца, завораживавшая меня не хуже эльфийских песен... и, несмотря на это, я тщательно прикрыла дверь.
Чтобы сесть за стол, заваленный пергаментами, и вернуться к книге, отложенной с приходом Фаника.
Я не буду подслушивать. Если когда-нибудь он захочет мне спеть, сам — вот тогда я наслажусь его песней. Открыто, не таясь. А если нет...
Что ж, не я была той, кому он должен петь.
Старинный талмуд раскрылся на странице, заложенной пергаментом. Я машинально посмотрела на импровизированную закладку: только сейчас осознав, что использовала в качестве оной какую-то из бумаг Лода. Увидела — к своему огромному удивлению — русские буквы, выведенные его крупным почерком. Слова и строчки, множество раз перечёркнутые, прежде чем их наконец записали начисто.
И замерла, когда поняла, во что именно они складываются.
Я избранник обмана
И света в ночи
Не прочнее, чем пламя
Вчерашней свечи
И не ведая верности выше
Одной,
Я скользил, как по крышам,
Ведомый судьбой
Не ведая верности выше одной...
Я вспомнила его песню. Затем — блеск, который окрасил глаза Лода зачарованной зеленью, когда я читала ему стихи.
Потом странный вопрос, обращённый ко мне, когда я проснулась.
Что было первым в том, что он сотворил ночью? Песня или стих, слова или мелодия, риджийский или русский? Впрочем, перестановка мест слагаемых не меняет итога...
Я перевернула пергамент другой стороной. Ощущая незавершённость того, что прочла, чувствуя, что это не конец.
И, естественно, не ошиблась.
Но надежда, так нежно
Мечтами маня,
Не подарит нирваны
Лишь память огня
И в тумане мерцания
Призрачных звёзд
Обещания ранят,
Что это всерьёз...*
(*прим.: стихи Марка Шейдона)
Я повторила последние строчки. Даже не шёпотом, одними губами. Отложила пергамент, который — я знала — навсегда останется в моей памяти.
Глядя на жёлтые страницы книги с риджийскими рунами, ещё раз прочитала то, что увидела: про себя. Попыталась убедить себя в том, что это может быть не тем, о чём я думаю.
Не получилось.
И просто сидела, считая степени восьмёрки, пытаясь как-то справиться со странным, фантастически тёплым чувством, захлестнувшим меня с головой.
Значит, мы оба припасли друг для друга сюрпризы. В письменном виде. И, похоже, оба не любим раскрывать карты до того момента, пока не будем уверены в результате. Впрочем... мог Лод в таком случае оставить этот пергамент там, где я способна его найти?
Хотя нет. Мог.
Точно так же, как я смогла — без всякого умысла — оставить свои заклятия на его столе.
Когда я осознала, что для Лода мои экзерсисы в магии наверняка не станут неожиданностью, я осознала и то, что в лаборатории царит тишина; а миг спустя дверь в библиотеку распахнулась.
— Ты здесь? — спросил колдун с лёгким удивлением. — Уже закончили?
— Сыграли одну партию, — я понадеялась, что мой голос звучит достаточно непринуждённо. — Теперь пусть усваивает информацию.
Лод только кивнул:
— Значит, ты не против перекуса?
— Нет. Только... — помедлив, я всё же потянулась за тем пергаментом, который уже демонстрировала Восхту, — я хотела кое-что тебе показать.
Передав Лоду заклятия собственного сочинения, опустила глаза в ожидании вердикта.
Даже интересно, как же он...
— А, так ты всё-таки решилась осчастливить меня своими творениями, — иронично заметил колдун. — Для этого совсем необязательно было обращаться к Восхту, знаешь ли.
Ну да. Как и ожидалось.
— Мне... просто хотелось, чтобы они работали, когда я покажу их тебе, — я вскинула голову. — Либо хорошо, либо никак. Я привыкла подходить ко всему с таким принципом.
Он вздохнул, мягко и легко, словно шелест солнечного осеннего ветра.
— Тебе нет нужды пытаться меня удивить. Пытаться всегда показывать всё, на что ты способна, пытаться быть лучшей. Я и без того уверен в этом. — Взгляд Лода рассеянно скользил по моим формулам. — Чудесные заклинания. Очень забавные. Я представлял, как они действуют, но когда увидел, как Восхт их испытывает...
— Так ты видел?
— Как будто ты способна забыть — я всегда могу увидеть, что ты делаешь. — Он поднял ладонь, и управляющее кольцо блеснуло на его пальце золотисто-серебряным бликом. — Конечно, я видел не всё. Но достаточно.
Я растерянно смотрела на него. Не зная, что сказать, потому что всё это загоняло меня в тупик: и его песня, и его слова, и те эмоции, которыми они откликались во мне.
Сказочные, нереальные вещи.
— Ты ведь не сама придумала эти заклинания, верно? — спросил он, опустив пергамент. — Вывела их на основе чего-то, что читала в своём мире, каких-то сказок. В вашем мире, насколько я знаю, любят фантазировать о магии.
— С чего ты взял?
— Действие заклятий. Не думаю, что тебе бы самой пришло в голову вывести формулы, которые действуют именно так. Не твой стиль.
— Проницателен, как всегда, — буркнула я.
— И что же это были за сказки?
Пару мгновений я сомневалась.
Потом хмыкнула — почему бы и нет? — и сказала:
— Сначала попроси Акке принести еду. Это долгая история.
К тому времени, как я завершила свой рассказ, мы выпили уже по две чашки чая, закусывая хрустящим ореховым печеньем. Лод слушал преимущественно молча, даже не кивая. Лишь смотрел с интересом, подперев голову рукой.
— Этот тёмный волшебник действовал абсолютно неправильно, — вынес вердикт колдун. — Пытаться противостоять пророчествам таким прямолинейным способом — гиблое дело, уже доказано.
— Но он ведь должен был как-то же бороться с врагом, — справедливо заметила я. — Ты бы тоже не стал смиренно ждать исполнения пророчества, которое предвещает твою гибель.
— Он в итоге лишь сам закалил меч, которому суждено было его убить. Дал врагу силу и повод для мести. Я бы на его месте взял этого Избранного и вырастил, как собственного сына... или хотя бы своим преданным сторонником в преданной мне семье. Приблизил бы его к себе, заставил обожать меня и поклоняться мне. Тогда у мальчишки отпали бы все причины меня убивать.
— О, с этим волшебником такое никак не сработало бы. Ты уже мог понять.
— Тогда я хотя бы не стал настраивать своих сторонников против себя необоснованной жестокостью и карами за малейшую провинность. И упираться в непременном желании убить врага самостоятельно, сразившись с ним один на один.
— Думаю, ты удивишься, но в наших книжках это в некотором роде традиции. Там многие могущественные тёмные волшебники... или просто злодеи — поступают так.
— Так глупо?
— Если б они были так же умны, как ты, их бы никогда и никто не победил. А добро должно побеждать, — я помолчала, прежде чем добавить, — по крайней мере, в книжках.
Лод только усмехнулся понимающе, прежде чем опустить руку и почесать за ухом Бульдога, посапывающего у ножки табурета.
— Какой у нас план? — спросила я. — Ждём пробуждения Навинии?
— До утра. Потом идём к Фрайндину... вне зависимости от того, проснётся она или нет.
— Чтобы он помог нам проникнуть в эльфийский дворец, и мы могли побеседовать с леттэ Авэндилль?
— Да.
Я кивнула. Сама думала о том же.
Но, конечно же, он и здесь прекрасно обошёлся без моих советов.
— Традиции, говоришь? — рассеянно повторил Лод. — Значит, у вас есть ещё книжки наподобие этой?
Забавно. Кому-то не хватило одной сказки на ночь; а ведь завтра нам предстоит дело, которое решит всё.
С другой стороны, отдохнуть перед этим делом действительно не помешает. И, как я уже могла убедиться — никакие отвлекающие обстоятельства не помешают Лоду и составить, и блестяще осуществить очередной план.
А, значит, мы имеем право на ещё один вечер неправильной романтики.
— Да. Есть, — и устроилась в кресле поудобнее. — Но в таком случае нам понадобится ещё печенье и чай... нет, пожалуй, ещё много печенья и чая.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. КАПКАН
(*прим.: капкан — шахматная ловушка, приводящая 'попавшуюся' сторону к неизбежной потере фигуры)
В спальне Повелителя дроу царила полутьма, и насыщенные фиолетовые тона, в которых оформили комнату, делали её ещё темнее. Алья сидел в кресле, рядом с кроватью, где под полупрозрачным балдахином спала принцесса людей. На коленях дроу лежала книга, поверх неё — лист пергамента, который Алья перемещал с одной страницы на другую: в зависимости от того, какую сейчас читал.
Он скользил глазами по строкам, неторопливо и цепко. Время от времени тянулся к стальному перу, лежавшему на прикроватной тумбочке, рядом с чернильницей — чтобы сделать пометки в своём пергаменте. Отрывистые записи, зарисовки каких-то схем.
Но когда Навиния едва слышно что-то пробормотала, мигом бросил перо и, подавшись вперёд, отдёрнул занавесь невесомой ткани, отливающей фиалками.
Девушка лежала, открыв глаза, растерянно оглядываясь вокруг. Явно не совсем понимая, где она и как тут очутилась.
Но, увидев Алью — сощурилась.
— Что вы здесь делаете?
Она едва шевелила губами, и голос её звучал чуть громче шёпота... и, несмотря на это, даже в таком состоянии в её словах прозвучало презрение.
— Вас отравили, мы вытащили вас под горы и излечили. Теперь я за вами присматриваю, — Алья отвечал принцессе терпеливо и ласково, словно ребёнку. — Как вы...
— Вы? Присматриваете? — она издала хриплый издевательский смешок. — Должно быть, вы и тут не замедлили воспользоваться моей беспомощностью.
— А вам, должно быть, этого бы хотелось, — не преминул заметить дроу.
— Всё, чего мне бы хотелось, так это никогда более в жизни вас не видеть.
— Отчего же?
— Ещё спрашиваете? — с губ Навинии сорвался свистящий выдох. — Вы унизили меня. Растоптали мои чувства. Плюнули мне в душу.
Алья качнул головой. В этом его движении, как и в едва заметной улыбке, сквозила лёгкая ирония.
— Ах, принцесса, — произнёс Повелитель дроу. — И почему мне кажется, что вы молите меня сделать это ещё раз?
Навиния промолчала. Потому что это была всего лишь игра, правила которой они оба хорошо знали. И принимали.
Потому что без боя она не сдастся, но после боя — почему бы и нет?
— Я никогда больше не причиню вам боль. Ни вам, ни другим... таким же, как вы, — сказал Алья вдруг, глядя на изголовье кровати. Тихо, задумчиво, бесстрастно. — Я почти поплатился за то, что делал. И расплата моя была бы страшной.
Вот тут в зелени глаз Навинии плеснулось изумление; однако Повелителю дроу не было до этого никакого дела. Он исповедовался не столько ей, сколько себе.
— Я никогда не понимал, что мои гвардейцы... для них я — не просто правитель, не просто тот, кого они должны защищать. Их оторвали от дома слишком рано, и я должен был заменить им отца и братьев. Так бывало с гвардией Повелителя обычно. — Дроу прикрыл глаза. — Для этих мальчиков я был старшим, объектом восхищения, примером для подражания. А я так долго не мог этого понять, потому что сам был мальчишкой... и подал им пример, который оказался ужасен. И мало того, что потерял себя — чуть не потерял одного из тех, ради кого сам отдал бы жизнь.
