Гул

— Не ходите вниз, тащ комиссар. Там вам душу разорвут.

— Что это?

Гена захохотал. Хохотал по-детски, фыркая слюной и трогая соседей за причинные места. Даже Рошке по-дружески облапал. Юродивому улыбались, понимая, что ответ его будет хорошим, ёмким, таким, что хоть на будущих памятниках отливай.

— Это Могилёвская губерния.

Из ямы донёсся скрежет зубовный: несчастные, продев пальцы в ребра, глодали друг друга. В рудяной глубине вертелись шестерни, перемалывающие и тела и души. Разрозненная плоть ныла, требуя добавить в мёртвое тесто щепотку дрожжей.

Дурачок решил подшутить над комиссаром и громко икнул:

— Аг!

Мезенцев отшатнулся. В темени зашевелился гул.

— Аг! Сложите-ка новое слово, комиссар! Сумеете? Из-за него я с ума и сошел! Аг! Аг! Аг!! Вы уже складывали, я знаю! Кто один раз сложил, того больше не изменить!

Гул заревел и обглодал верхушку ясеня. Костер угасал. Мезенцев поискал, что ещё можно сжечь, но за дровами нужно было идти во тьму, где изнывал гул.

Увидев метания человека, Гена попробовал успокоить:

— Если бы, тащ комиссар, Рошке меня не застрелил, я бы всех спас. Взял бы и увез.

— От чего увез?

— Да вот же, смотрите. — Дурачок указал под ноги.

Обмотки намочила жижа. Мезенцев сорвал окровавленные портянки и бросил в костер. Ноги захлюпали по мокроте. Жижа оказалась тёплой, как будто только что вытекла из раны. Кровь, по мере того как слабел костер, затапливала поляну. Никто не выказывал беспокойства, и Мезенцев громко спросил:

— Вы что, не видите?!

На него хором посмотрели, и Ганна передразнила:

— Ты что, не слышал? Геночка же тебе сказал: только на аэроплане и можно было улететь.

— Мне ведь, тащ комиссар, от вашего лагеря только баночку смазки нужно было и кусок ветоши. Протер бы агрегат — да полетели бы в поднебесные выси. Не успел я достроить летучий корабль. Последнего гвоздика не хватило.

— Правильно говорить — аэроплан, — машинально поправил комиссар.

— А вот и неправильно. Неправильно! Аэроплан не взлетит, а вот летучий корабль...

— Это же мотор нужен, бензин...

— Бе-бе-бе! На бензине любой дурак полетит, а ты как я попробуй. — Гена махнул рукой. — Летим, братцы, пока всё не затопило.

— Стойте, куда вы?

— Вниз. Навсегда.

— Но ведь вы должны мне сказать...

— Что сказать?

— Наказ. Мораль всей истории. Подведите черту!

Ганна, укачивая ребенка, неодобрительно посмотрела на Мезенцева. Как был мальчишкой, так им и умрёт. Всё ему хочется знать: откуда дети берутся, любит она его или нет. Давно пора успокоиться и помолчать.

— Кто-нибудь объяснит? Что это за люди, которые не умирают от пуль? Что они делают в лесу? Почему вы, которые мёртвые, разговариваете со мной? Что это за водичка хлюпает? Это что, Ворона разлилась?

Гена запрыгнул на спину Рошке, который искал в жиже очки. Покачнулся, привстал на цыпочки и только тогда дотянулся ртом до лба Мезенцева. Чмокнул сосательными губами в надбровный шрам и сказал:

— А нет никакой причины, товарищ комиссар. Какая может быть мораль у истории с хлебом? Все есть хотели. Вот и всё.

— Что... совсем ничего? — прошептал Мезенцев.

— Ничего. Во-о-обще.

Лагерь загомонил и стал собираться в путь. Ганна подобрала юбки. Поднялся, так ничего и не найдя, Рошке. Хлябь из леса подвинулась ближе. Костер едва мерцал.

Мезенцев испугался и завопил:

— Товарищи люди! Товарищи люди, подождите! Но ведь должен же быть хоть какой-то смысл?!

Товарищи ждать не хотели. Люди тоже. Народ поднимался с травы. К кому-то травинка прилипла, к кому-то след былой жизни. По крови захлюпали ноги. Народ сходил в яму. У её края стоял молчаливый красноармеец Купин, перегоняя костяшки на деревянных счетах. Ни один мертвец в Могилёвскую губернию без учёта не попадёт. Никто не смотрел на Мезенцева, не говорил ничего, не корил за напрасную смерть. Ни Верикайте, сочащийся голубой кровью, ни слепой Рошке, ни Клубничкин, ни кто-либо ещё. Только Ганна поглядывала на комиссара боком, вытряхивая мужчину в отдельную плоскость, где выпукло рассматривала обоими глазами. Одним коричневым, другим зелёным. Женщина осторожно передала ребенка в яму. Из подземелья высунулись длинные тощие руки.

— Товарищи, а можно мне с вами? — попросил комиссар. — Пожалуйста. Пусть душу рвут: мне не жалко. Я среди людей боюсь оставаться.

Никто не оглянулся, не сказал комиссару напутственного слова, которое бы выстудило большевистское сердце или же всё ему объяснило. Яма сомкнулась, а вместе с ней смолк костер. Гул зашевелился, пополз к Мезенцеву. Он накачивал злую красную волну, которая окончательно смоет человека во тьму.

С невидимым плеском волны устремились к комиссару.

Олег полез на ясень. Следом поднималось багровое море. Мезенцев хотел забраться на самый верх, поближе к макушке, где можно было протянуть руки, а они у комиссара длинные, многих сгрёб в земляной подпол, и коснуться месяца. Зацепиться за острый край, можно даже мясом нанизаться, подтянуться из последних сил и скрючиться на луне, как на болотной кочке. Там уж кровь не зальёт, не достанет: нет в мире столько человеческой крови, чтобы до луны долиться. Не смогли! Не убили ещё! Мезенцев, взгромоздившись на луну, показал жиже язык.

Сначала кровь покрыла деревья. Ясень ещё торчал, но потом исчез и он. А когда топь достигла серпика, то не залила его, а, подхватив, помчала по красному океану. Мезенцева уносил лунный ковчег, и перетрудившееся тело убаюкивал мирный плёс. Воды успокоились, шептались ласково, и Мезенцев ощутил напоследок, как лежит головой на материнских коленях. Тонкая рука нежно гладила золотые волосы.

Человек закрыл глаза и наконец-то почувствовал себя счастливым.