Раненый мир - Книга Презрителя

Даже будучи проглоченным, водяной не сдался, он булькал и рвался наружу; медведь не знал, как убить того, кто у тебя в желудке, но при этом еще не мертв. Поэтому, вытерпев с минуту, мотая мохнатой головой и недовольно ревя, Берегор наконец сдался — его вырвало магом. Недоуменно глянув на грязную, в клочьях пены, лужу, выросток сплюнул остатки и пошел дальше в гору, к золоченым воротам в Гершин.

Там его ожидала третья ханта, они не прятались. Их было восемь, с золотыми бирками на плечах; большинство носители стали, воины, а не заклинатели. Берегор не знал, что встретил сильнейшую боевую группу Мэннивея — но это был самый страшный бой в его жизни. Они двигались быстро и слажено, били больно и точно, со всех сторон, умели пробивать его броню. Их собственная защита была или в нечеловеческой быстроте, или в закаленной огнем и магией стали, а еще в возникающих по мановению пальца силовых щитах.

Но они не понимали истинной силы Берегора. Им казалось, что о нем говорит внешность: громада мускул и брони, сильный и яростный зверь. Но настоящая мощь медведя была куда страшнее, и пряталась внутри: в дыхании стихий, в цепком разуме испытанного воина. В его глубочайшем стремлении убить.

В первые мгновения боя враги не пытались использовать все, что у них было: думали, справятся обычными средствами. Тоже привыкли побеждать.

Когда он двумя ударами убил двоих — под его лапами, их великолепные зачарованные доспехи сминались точно так же как дешевые и немагические, их шеи и грудные клетки ломались так же легко, как у обычных поселян — остальные поняли серьезность положения. И обрушили на него все, чем владели. Все козыри на один раз, все сохраненные на черный день ценности. Берегор оказался в эпицентре шквала из ударов и заклятий, вспарывающих мостовую и ломающих стены домов там, где он успевал увернуться. Каждую секунду он был на волосок от увечья и даже гибели, и только тончайшей тропой инстинкта и разума успевал принимать единственное верные решения, чтобы выжить и убить. Каждая из полученных в этот момент ран вгрызалась в тело не только болью, но и ослабляла выростка: он захромал, на минуту ослеп, кровь взбунтовалась и неровно стучала в висках. Но Берегор справился. С трудом закружив их собственную магию вокруг себя потоком-щитом, медведь сбежал внутрь дома, на открытом пространстве ему было не выстоять.

Два заклинателя попытались обрушить на него крышу. Они обращались с силой стихий искусно, но она не была их плотью от плоти, их дыханием, как у Берегора. Выросток яростным рыком направил удары так, чтобы дом рухнул на них. И тот рухнул, одного из людей накрыло разломленной стеной, второго ранило и оглушило обломком. Выскочив сверху, из дыма развалин, словно ожившая скала, Берегор схватился с тремя самыми сильными из врагов, ранил одного, и сам получил две глубоких, болезненных раны. То были могучие воины.

На мгновение все застыло. Медведь пытался отдышаться и выреветь боль, усмирить кровь, убрать алую пелену животной ярости, застилающую взгляд. Люди вспыхивали магией жизни, исцеляя раны тем, кого он не успел добить. Ветер сгладил клубы дыма и пыли, они смотрели друг на друга, пригнувшись перед броском: ханта и Берегор. Людей осталось четверо из восьми.

Но тут выросток почувствовал, как повсюду: на стенах Гершина, на стенах Мэннивея, на крышах домов, по улицам сверху и снизу — проявилось очень много врагов. Жала оружия и магии потянулись к нему со всех сторон. Он понял , что даже если победит эту ханту, теперь против него встали сотни бойцов. Они встретились глазами с вожаком ханты, единственным, кто сумел увернуться от удара Берегора.

— Бей! — закричал тот. И Мэннивей ударил, все ханты, от мала до велика. Воздух забурлил и заискрился всеми цветами, росчерками, импульсами и сгустками энергии всех видов и форм. Сотни заклинаний, стрел, алхимических гренад обрушились на выростка.

Но Берегор не дожидался того момента. Он уже мчался сквозь улицы, назад, прочь из города, оставляя кровавый след. Часть ударов настигли его, но большинство взорвались адским шквалом позади и послужили ему щитом и стеной, отгородившей беглеца от преследования.

Впереди был отряд армии, темно-серые формы, треугольные щиты и тяжелые копья — набегая на них, Берегор в момент удара яростно вздыбил шерсть. Вздыбил каждый из завитков. Вся накопленная магия, которую метали в него враги, раз за разом, битва за битвой, последние несколько лет — сорвалась с его шкуры многоцветным, многослойным ураганом. Пространство вокруг выростка исказилось, разряды взбешенных стихий разметали людей, Берегор прорвался через них и оказался в приречном квартале. Там его уже не преследовали, беднота разбегалась прежде, чем выросток оказывался в пределах видимости. Они привыкли и умели прятаться при первом же отзвуке опасности.

Израненый медведь рухнул в реку и поплыл. Несколько десятков летающих людей нашли его; над головой нависла тень — смешение дерева и железа, летающий корабль, завис в воздухе. Грянули донные пушки, и Берегор понял, что ему не дадут уйти. Холод сковал его сердце равнодушной рукой, то был не страх, то было затвердевшее предчувствие гибели. Он вдохнул стихию воды, и ушел глубоко на дно. Затаил дыхание, заглушил всю свою силу, слился с потоком вод, чтобы способным чувствовать — было нелегко его найти. Позволил течению нести себя.

Сознание отключилось от боли и ран. Но несколько часов спустя Берегор выбрался на берег, все еще живой. И медленно набирая скорость, побежал к лесу.

...Он не знал, что, когда Томас Вуд кричал 'Бей!' — из Мэннивея уже эвакуировались все верхушки Кланов и богачи. А всем хантам была объявлена белая — высшая по приоритету — мобилизация. Что по всему Гершину панически вспыхивали разрезы порталов, а Заоблачная арка светилась призрачным огнем. Что когда медведь пробивался к реке, колонны купцов с товарами уже выходили на тракты и спешили прочь от города-на-холме. Он не знал, что люди сочли его не выростком — а Низвергом, пришедшим разрушить город, и видя его мощь, решили, что не смогут победить — тогда как были в волоске от победы. Медведь не ведал, что ужас и молва с годами запомнили его облик и приход как легенду. Что давали ему имена, которыми пугали детей. 'Погибель чернолесья', 'Помни тот день, когда Одинокий Зверь едва не уничтожил Мэннивей'.

Берегор не знал всего этого. Он просто вернулся домой.

С тех пор прошли годы. Хозяин Долины больше не нападал на города. Он понял, что среди людей не найти одного достойного врага, но в городах их много и они облепят тебя, как злобные муравьи. Когда враг один, его можно убить, когда врагов сотни, это теряет смысл. Утратив интерес к людям, огромный медведь с ними больше не сталкивался.

Но сегодня они сами пришли к нему в дом.

И если с Йюллем канзорцам повезло — они подошли к Долине в тот год, когда сознанием леса был юный и неопытный дейдре, — то Берегор, наоборот, именно сейчас находился на пике своей мощи. Доросший до предела, но еще не начавший стареть. Всю жизнь искавший того самого, истинного Врага. Если все остальные противники маленькой армии Хаммерфельда были детьми леса, олицетворением иной, младшей силы, по-определению пасующей перед людьми — то Берегор был... человеком. Он мыслил и жил, как человек. И убивал, как человек.

Медведь двигался вдоль панцирного строя, и взглядом, всегда ненасытным к врагу, искал свою цель. Блестящие глаза сузились, отыскав панцермейдера Никласа Йорга, который бился с двумя урсами сразу. Бился и побеждал. Усиленный пружинный доспех, зазубренный меч, черная лехтовая гизарма, два люгера-помощника. Выросток сразу почуял, что этого человека отметила своим дыханием Пепел, черная луна. Рожденный в ее асцендент, Никлас сызмальства отзывался на шепот луны, зов воинов и разрушителей — но учение о Чистоте вдохнуло в него смысл. Теперь он сражался не ради темного чувства, пульсирущего в закоулках души и искавшего выход, а ради того, что сам определил правильным. И в сердце его тяжелела способность убить за правое, и умереть за него.

Довольный рык заклокотал в горле Берегора, и выросток двинулся вперед.

Пружинный доспех Никласа ходил ходуном от ударов. Два медведя, бурый и тёмный, пытались свалить панцермейдера, но с тяжелыми пружинными ногами тот был устойчив, как скала. Тёмного урсу встретил большой, вытянутый книзу щит, и зверь не знал, как добраться через него до человека — лапы пытаются ухватить, отстранить преграду, ощеренная пасть ищет, куда вцепиться. Удар щитом в морду, медведь ревет, отпрянув в замешательстве. Удерживая тёмного, Никлас с силой выбросил руку с гизармой вперед и вонзил в бурого. Смазанные пружины в руке не заскрежетали, а плавно пропели, подтолкнув древко и вдвое усилив удар; длинное лезвие проткнуло медведя насквозь. Тот заревел и дернулся назад, инстинкт заставлял скорее выдрать железо из тела, высвободить себя. Это будет сложно для зверя — лезвие на ладонь вышло из спины, а в грудь уперлось по самую перекладину, да и перекладина вмялась в рану.

Гизарма скользила в кольцах у Никласа под локтем, он мог удержать ее, чтобы сделать мучения выдиравшегося урсы еще сильнее — но второй медведь уже отводил щит и пробивался к лицу, поэтому Никлас не стал держать ратовище, а расцепил кольца, выпустил гизарму из руки и ухватил висящий на боку зазубренный меч. Резко отступил, заставив тёмного урсу шатнуться вперед и вниз — и обрушил тяжелый клинок ему на плечо. Плоть чавкнула, подавившись угощением; боец рванул меч назад, раздирая мясо до кости. Медведь в конвульсии боли ударил Никласа в грудь так сильно, что едва не свалил его, но панцермейдер был слишком тяжел. Пружины мягко и негромко пропели, когда он отступил еще на полшага, отбив два лихорадочных удара одной лапы щитом, а третий поймал мечом, превратив смертоносную лапу в окровавленную, обесформленную культю. Тёмный медведь теперь стал алеющим, ему требовались секунды, чтобы унять боль, справиться с собой, прежде чем он снова сможет напасть. Если сможет.

Бурый урса вытащил из себя гизарму, и как ему удалось так быстро! С алеющей и кровоточащей раной на груди набросился на Никласа, пытаясь обойти его сбоку. Зверь дышал с хрипом, двигался неровно, ему недолго осталось, но урсу вела ярость леса, воля матери и зов дейдре, звучащий внутри. Даже тяжело раненый, медведь еще был смертоносен. Когтистая лапа мелькнула в воздухе; хоть доспех и крепок, только глупец лишний раз испытает его крепость под ударами этих когтей. Никлас снова отступил и опустил меч до предела, преодолевая сопротивление и чувствуя, как пружины у локтя и под мышкой сжимаются все теснее и теснее, как внутренние пластины доспеха расходятся, чтобы в момент удара сойтись и усилить его.

Бурый видел щит-преграду в одной руке Никласа и меч-жало в другой. Он выбрал меч, предпочел понятную опасность коварной выдумке людей, и атаковал с правой стороны. Воину — воиново. Солдат ощутил незваное уважение к врагу. Пружины в ногах пели, помогая панцермейдеру развернуться, тяжело переступить и встретить медведя лицом, а не боком, но все же Никлас не вполне успел: урса обеими лапами ухватил его за грудь, а пасть почти сомкнулась на шее. Высокий наплеч защитил Никласа, да и в целом, двухметровый канзорский выросток был выше вставшего на дыбы медведя.

Зверь слишком тесно насел на бойца, будь меч занесен для удара сверху, он угодил бы в лучшем случае в бурую спину, ну, может, в бедро. Но панцермейдер не зря опустил клинок до предела вниз, полностью сжав пружины. Теперь урса сам вплотную уперся в зазубренное лезвие, а Никлас тренированным движением свел мизинец и большой палец латной перчатки на левой руке, укрытой за щитом. Когда пальцы, которые никогда не соединятся сами по себе, соприкоснулись, между ними щелкнула искра. Механизм разжался, высвобождая сведенную мощь, правая рука панцермейдера взлетела вверх сама собой, мускульная сила едва поспела за мощью разжатых пружин. Меч рассек тело медведя снизу-вверх, словно отточенный нож мясника вспарывает тушу; разрубил кости и ушел глубоко в вязкое тело. Остановился, словно достиг точки жизни в теле урсы и прорубил ее.

Я дрогнул от пронзившей боли, все тело дрожит в последней слабости: он убил меня, человек убил меня... Я сжимаю зазубренный меч, и в груди разгорается радость оттого, что я выстоял и убил врага... Жизнь вытекает из раны, и вечная ночь поглощает меня. Все двоится перед глазами, передо мной одновременно морда урсы и железный лик панцермейдера.

Удивительно быть разными существами, нырять в сознание то одного из них, то другого, оказываться в чужой шкуре и на короткий момент ощущать ее своей. Но дико и страшно, когда ты одновременно и Никлас, и убитый тобой медведь. Все двоится в сознании, я схожу с ума, серая птица бьется, пытаясь вырваться из плена чужой жизни.

Урса вздохнул всем телом, еще две секунды они были накрепко связаны мечом, и Никлас сквозь забрало смотрел медведю в глаза. Ему показалось, зверь вот-вот скажет что-то важное, надо только смотреть, еще немного.

Но они обессмыслились, тяжелая меховая туша медленными рывками съехала вниз. Панцермейдер отпрянул, с трудом выдрав зубчатый меч, весь в крови и ошметках. Поводя руками, он пытался понять, есть ли ранение, прорван или прогнут доспех? Но нет, лехтовая сталь выдержала. Даже яростной самоубийственной атакой, бурый урса так и не причинил Никласу ощутимого вреда...

Тёмный медведь умолк на земле под ударами легких копий двух люгеров, седого Винса и прыткого Лоды, которые атаковали у панцермейдера из-за спины.

Тошнота подступила к горлу: в последний момент Никласу показалось, что он сам этот зверь, и панцермейдер убил его. Содрогнувшись, он опустил огромный, весь в густой крови, меч, чтобы не видеть его. Тяжелым движением воткнул щит острыми 'крыльями' в размякшую землю, и непослушной рукой поднял забрало шлема. Дыши, дыши. Холодный ночной воздух будоражил разгоряченную грудь.

На мгновение вокруг тройки стало тихо. Винс осматривал панцермейдеру руки, крепление щита, а Лода влез ему на плечо и смотрел на битву, решая, куда теперь двигать. Лода всегда принимал решения, хотя по уставу старшим был Никлас, но попробуй в глухом шлеме пойми, что происходит дальше трех шагов вокруг. Да и поумнее был Лода, даром что сын винодела, а всегда смекал по раскладу боя, во что влезать человеку-крепости, а куда не стоит.

— Что это... — сказал он севшим голосом, и даже сквозь непробиваемый наплеч Никлас каким-то образом почувствовал, как судорожно сжались руки люгера. — Как...

Сзади раздался страшный звук, от которого к горлу Никласа подкатил нервный ком раньше, чем он осознал полный его смысл. Что-то вроде взрыва, дышащего десятком разных звуков: потусторонний звон, раскатистый грохот, треск и трепет разряда, гудение огня. Все эти звуки знакомы солдату Чистоты, который прошел череду болезненных и кровавых бит с магами — потому что каждый в отдельности звук был голосом одного из боевых заклинаний. Звон — это когда вспухает в воздухе колокол оглушающей сферы, которую маг ветра вешает у врага над головой: воздух адски гудит, словно ты внутри колокола, кровь бьется в висках, слабые теряют сознание. Грохот — когда маг тверди выбивает камни из-под земли и шыряет их во врага, ударив одним о другой для усиления. Треск и гудение — когда возникает искрящаяся дуга порочного огня, который инженеры Канзората усмиряли с сверкающих шарах, где синие щупальца змеятся без вреда для человека. Но стоит выпустить на свободу, они тянутся к живой плоти и наносят обжигающие смертоносные удары, впитываясь в людей.