— Ты знаешь, что? — Он жутко, как будто прицеливаясь, прищурился в лицо Понтрягину. — Поехали ща ко мне!
— А... — Лингвист с бледной улыбкой вяло полуобвел рукой пьяную, но минута от минуты все более пьянеющую кодлу, — все это?
— Это рвань-то с кусочниками и прихлебалами? Как положено, — с вещами на хер. Только не в двадцать четыре часа, как из Москвы, а в десять секунд. Засекай... Павло, Ленчик — всю шелупень — сей секунд на хер. Чтоб на глазах не было. Время пошло...
— Твоих-то, — оставить? — Он снова обернулся к Севе, говоря на этот раз вполголоса. — А то этот твой, что на хвоста прыгнул, — говно. Умней всех себя считает, все на свете знает, — а говно.
— Все равно неудобно. — Так же вполголоса ответил его собеседник. — Все-таки вместе пришли.
— Ладно. Чай молоко на ферме не скиснет... Сколько времени прошло?
— Две минуты, — Понтрягин слабо улыбнулся, — только, ей-богу, — ни к чему это все...
— На-адо же! — Он шутовски развел руками. — Не уложились. Ка-акое безобразие! Ну извини... Постой, ты тут про какое-то "ни к чему" что-то говорил, а я — не понял... Про что это, а?
— Да все это... Нам завтра, между прочим, на службу.
— А сегодня вы все дадите номера служебные моему секретарю, Сережке-Маленькому. Никаких проблем не будет. Ни единой.
— По-моему, — жестко отчеканил до сей поры молчавший Петр, бледный, с полной всеразъедающего скепсиса улыбочкой на красивом, тонком лице, — мы имеем дело с типичным примером кидания понтов в пьяном виде. Понты, правда, — не абы какие. Прямо-таки выдающиеся экземпляры. Две тыщи тонн свинины! Кипиратиф-ф — пожалуйста, экие, в самом деле, мелочи. По дружбе, от широты души. И "Кадиллак", — на. Только погоди малость, где-то в кармане затерялся, никак не найду. Когда мы с Генсеком на прошлой неделе в бане парились! Когда мы со Смоктуновским!!! — Землевладелец, положив подбородок на кулаки, смотрел на него с непонятной грустью, чуть заметно кивал, — и не делал никаких попыток перебить. — Вы с Владимиром Ильичом водки, часом, — не пили? Пугачеву — раком не ставили? Не? И то хорошо. В утешение я вам тоже кое-что подарю. Тадж-Махал, Бруклинский мост, висячие сады Семирамиды и страну Венесуэлу. Пожалуйста! Мне не жалко. Не вы один такой щедрый...
— Ми-илый, — тихо, ласково проговорил Юрий Фомич, — до чего ж вас довели-та... Ну сколько он, кооператив твой, двухкомнатный, — тянет? Тыщ девять? А "Жигуль"? Еще шесть? Так это двадцать тыщ долларов, — если по курсу, только по курсу — хрен вам кто обменяет, так что — шесть-семь. Да столько средний хороший доктор в Штатах за месяц зарабатывает. А ты? Ты ж, судя по гонору, — не средний какой-нибудь.
— А с чего вы решили...
— А — не знаю. Много людей каждый день вижу, научился. Но ведь не ошибся же, — ты доктор, верно? Поди, — тоже кандидат какой-нибудь? Вот ты по каким болезням?
— Уролог я.
— А-а, — Красный Барон махнул рукой, — еще хуже. Знаешь, почему? Потому что и помимо зарплаты что-то там имеешь. Мелочь какую-нибудь. Поди еще меньше твоей зарплаты в месяц получается. Улыбаешься, — и берешь какие-нибудь там коньяки с конфетами, хотя... Ты оперируешь, — и, увидав невольный кивок, утвердительно кивнул в ответ, — да? Хотя мог бы за полгода купить такую квартиру без всяких таких подачек, честно-благородно. Не голодаючи.
— Ну-у... Это там...
— А — хоть где. На самом деле десять тысяч долларов — это не сумма для взрослого работающего человека с образованием. И тем более, вообще не деньги, — для дела. Ни здесь, ни там, нигде. С этим можно только начать, но только тогда, когда сам имеешь кое-что за душой, а когда развернется...
Он махнул рукой, всем видом своим показывая совершенно безнадежную смехотворность этой суммы.
— Я ж тебе говорю, — поехали. А то так и не поверишь, я ж вижу, что ты из таких, обидно, что дураком останешься. Понял? Слишком много дураков таким манером получается, — не продохнуть, о деле поговорить не с кем, нужного специалиста — не привлечь... Между прочим — большая беда, потому что абы кем обходиться приходится.
Автомобиль, незнакомой марки помесь вездехода — с автобусом, неожиданно издал низкое шипение и враз прыгнул вперед. Шипение скоро смолкло, и откуда-то исподнизу доносилось только едва слышное пение. Дьявольский экипаж, казалось, не расходовал на разгон вовсе никаких усилий. Черноджинсовый Павло, по тяжкой обязанности своей — безнадежно трезвый, оказался незаурядным водителем. Голобцов, лучше всех знавший город, первым сообразил, что путь их лежит через окольные улицы, минуя центр, — на юго-запад, туда, где за широким поясом "промзоны", — "Химавтомата", "Механического" и "Алюминиевых Конструкций", — лежали бесконечные площади, занятые складами, на которых, по идее, находилось все, в чем только мог нуждаться гигантский город. А кроме того, — то, в чем он вовсе не нуждался. А кроме того, — масса вещей, нужных неизвестно — кому. А еще — многолетние, послойные залежи с неликвидом, товары позабытые вполне безнадежно, те самые, которые навязывались кому-то по разнарядке, случайно — застряли, а получатель, рад-радешенек — сделал вид, что позабыл про всякие такие штуки.
— Нам еще долго, — деликатно осведомилась Татьяна, — добираться? А то страшновато, — улицы тут какие-то...
— Далеко, — хохотнул Красный Барон, — но не то, чтобы долго... А улицы — да: совсем пустые улицы. Можно даже сказать — дрянь улицы.
На какой-то момент он вдруг застыл, как будто задумавшись, а потом достал из кармана что-то вроде телефонной трубки. Металлическая улитка на торце вдруг развернулась упруго и застыла, превратившись в прут длиной сантиметров тридцать.
— Касим? Как — кто? Я говорю. Во-во. Ты слышь, — штоб грузовики — прямо с утра. Часов в пять. Нет, не пойдет. Мне все нужны. Нет, и ты штоб... Знаю я вас, — нажретесь, а я... Я, кажется, сказал? Пусть подавятся деньгами, мне грузовики все нужны, август. Что — что? Ав-г-у-с-т, говорю...
Трубка что-то успокоительно рокотала в ответ.
— Запьют, сволочи, — сказал он, завершив разговор и свернув антенну, и указал пальцем на трубку, — что за нар-род, ей-богу!
— А сами-то? — Неприятно усмехнулся Петр, от покинутого ресторана и до сей поры хранивший мрачное молчание.
— А сам я не запил, а напился — разницу улавливаешь, аль нет? Все равно день пропал, а не запивал я уже лет как пять. И раньше, когда у родимого "СКР — 12", на заводе корячился, так не больно-то, а уж теперь и подавно.
— А народишко подручный, — с непонятным, хитромудроподвывернутым подковыром хмыкнул Петр, — запивает-таки?
— А што ему делать-та еще? Ежели которые с двенадцати лет начали, а боле — ничего не видели? — Он помолчал. — Пьет, конечно, — но только когда я дышать даю!
XIX
— Рассвет, блин. Терпеть ненавижу. Все равно чуть попозже ветер будет...
— О, милый... Да к тому времени, когда поспеем, никаких предутренних бризов не останется и в помине. Сейчас-то зонды — как?
— На двадцати двух — штиль. "Штырь" с тридцати семи — штиль. На сорока трех — штиль. А выше и ни к чему знать-то.
— Ну не скажи, — с чуть заметной снисходительностью заметил Еретик, — при наших масштабах даже и на тех плотностях воздуха любой ветерок может очень даже весьма...
— Глупо все-таки. На старте, — и так зависеть от ветерка на пятидесяти километрах...
— Зато как только антициклон, — сразу можем. Без раскачек.
Уж что да — то да. Четыре — тридцать утра, ни ветерка, жара, — как в местах более приличных в полдень, в тени. Не духота, а именно жар. Воздух уже четвертые сутки подряд лежал на земле неподвижно, как раскаленная каменная плита дикой толщины. Поди — в те самые пятьдесят километров... Гигантская площадка, гладкое покрытие едва заметно прогнуто воронкой к центру, туда, где располагается здоровенный молочно-белый, тускло отсвечивающий цилиндр. А впрочем — ничего особенного, сорок на двадцать пять, и не такое видывали. Хотя, правду говоря, и не часто.
— Заполнение, — негромко проговорил Еретик в висящий на его груди "Комбат", — подтвердите приказ.
— Есть заполнение, — отозвалось устройство, и сразу же где-то внизу — и в той стороне, где великанской "вываркой" для белья торчал кургузый цилиндр, послышался равномерный гул насосов, смешанный с чем-то еще, тоже с гулом, но каким-то другим, а цилиндр вдруг начал оплывать, как восковая свечка, и стекающее вещество, на глазах распухая и становясь все пышнее, стремительно и равномерно потекло в разные стороны, образуя подобие диска с фестончатым краем. Спустя полчаса гул и мрачный звон смолкли, а размеры диска стали уже по-настоящему огромными, диаметр его достиг по меньшей мере километра, он лежал на площадке этакими пышными, как морская пена, круговыми волнами, а посередине его — пологим, оплывшим бугром, куполообразным вздутием возвышалось то, что осталось от цилиндра. Волна ровного жара оттуда — чувствовалась даже в знойном воздухе этого утра.
— Ну че?
— Че, че... Ниче! Начнем, помолясь... Группа компрессоров, — сказал он в рацию будничным голосом, — трут...
Грохот и рев, раздавшиеся в ответ на это коротенькое слово, — был потрясающим в самом прямом смысле этого слова. Мелкой, отвратительной вибрацией задрожала, казалось, вся степь до далеких гор. Когда середина опалового суфле, то самое место, где находилось вздутие, начала подниматься, из-за плавности и гигантских масштабов происходящего казалось, что глаз обманывает наблюдателя, но очень скоро последние сомнения исчезли: середина диска медленно вздувалась, превращая его в вялый пока еще, уплощенный купол, а сквозь стены смутно просвечивало пламя. Багровое, сквозь мутно-лиловые стены купола оно преобразилось блекло-розовым сиянием, а купол все вздувался и рос, превзойдя высотой самый высокий небоскреб, наливался, пока не стал тугим и неподвижным, как будто вылитый из массивного полупрозрачного стекла, и пока он рос, рев и грохот только нарастали, достигнув нестерпимой громкости артиллерийской канонады. Четыре лоскута по бокам центрального возвышения тоже вздулись и торчали кверху продолговатыми, тугими подушками под углом в сорок пять градусов к горизонту.
"Комбат" пронзительно, как суслик, пискнул, и кто-то с той стороны так же пронзительно прокричал:
— Восемь ньютонов на миллиметр периметра!
— До десяти. Интервал — тридцать секунд.
— Есть интервал тридцать секунд.
— Юрий Кондратьевич, — вдруг ожил и заорал прямо на ухо до сей поры такой покорный спутник Еретика, — я все-таки настаиваю, чтобы вы отошли подальше...
Еретик отмахнулся:
— Не может тут ничего случиться! Не мо-о-жет!
— Восемь — три...
— Я настаиваю!
— Да отстань ты, в самом деле!
— Пош-шли! — Соратничек ухватил за руку и поволок прочь.
— А ежели не пойду? — Еретик с юмором глянул на перестраховщика. — Под пистолетом поведешь? Не кажется ли тебе, что это будет...
— Ап! — Надоеда необыкновенно ловким, плавным, быстрым движением перекинул ремешок "Комбата" через его голову и вместе с рацией рванул в сторону, прочь от шестисотметровой высоты, розового фурункула. — Вот покомандуй теперь!
Еретик бросился следом, крича что-то, разумеется, совершенно неслышимое, но, судя по выражению лица, — донельзя угрожающее и ругательное. Так они очень быстро пробежали не менее километра, пока ворюга, наконец, не остановился с виноватым видом и не протянул ему злополучный "Комбат".
— Девять — восемь... — Проговорил он дрожащим голосом, но шеф не ответил, а только облил его чудовищным взглядом и выхватил переговорник:
— Группа — все разом — дробь!
— Есть дробь компрессорной группе!
Грохот и рев исчезли мгновенно, будто отрезанные ножом, и поначалу показалось, что в степи абсолютно тихо, но потом, когда оглушенные уши снова обрели способность слышать, до них донеслись необычайно неприятные, бьющие по всему телу колебания, — гармоники собственной частоты колебаний оболочки, возбужденные звуком.
— Десять...
— Строп-мембрану — все вдруг!
— Есть строп-мембрану по всему периметру!
Купол вдруг легко оторвался от тверди площадки и поплыл кверху, все ускоряя свое движение и медленно раскручиваясь вокруг своей оси, волна жестокого, сухого жара спустя несколько секунд достигла наблюдателей вместе с низким, огромным, всеобъемлющим хлопком. Зрелище улетающей "Форы" было столь же невероятным, нереальным, напоминающим сон, как, к примеру, неторопливо проплывающий в метре над городской мостовой розовый слон. Теперь была хорошо видна его нижняя поверхность, покрытая подобием острых трехгранных пирамид, как будто бы сотканных из паутины миллионами пауков. Миллиардами. Всеми пауками на свете, если бы они — да собрались вдруг все вместе на какой-нибудь свой международный паучиный фестиваль.
"Комбат" пискнул:
— Юрий Кондратьевич, — междугородка...
— Давайте междугородку.
— Ну что, — без приветствий, представлений и прочих условностей цивилизации лязгнул в трубке напряженный, надменный, без интонаций голос, — добился-таки своего?
— Так получилось, Валентин Петрович, — терпеливо проговорил он, немного помолчав, — вы же знаете, как это бывает...
— Да уж знаю! — Без пауз взвился голос в переговорнике, как будто обладатель его именно такого ответа как раз и ждал. — Торжествуешь, поди?!
Еретик осторожно кашлянул:
— Да вроде бы рановато торжествовать пока что, Валентин Петрович. На орбиту "Фора" должна выйти только через...
— Не об том речь! О том, что я был против, вот о чем должен быть разговор!
— Не вы решали, и тем более — не я. На более высоком уровне было решение принято...
— Знаю я этот уровень! Молокососу Гельветову все мало, теперь еще и в космическую отрасль решил влезть! Нет, — хапает и хапает! Вот где ненасытное хайло-то еще!
— Гм. Я, конечно, очень уважаю Валерия Владимировича, но к его подчиненным все-таки не отношусь. Тем более, что решал опять-таки и не он.
— Все он! Всегда и везде — он! Он всех вас купил с потр-рохами!
— Простите, Валентин Петрович, но это уже начинает напоминать разговоры о всемирном жидо-масонском заговоре. В них я не участвую принципиально, — и тут же, памятуя с кем разговаривает, — поправился, — в смысле в разговорах на эту тему...
То, что он совершенно случайно таким образом подставился, парадоксальным образом помогло разрядить обстановку: голос на той стороне, приобретя едкость прямо-таки уксусной эссенции, при этом заметно потерял в истинной враждебности:
— Ага, — а в заговорах, значит, участвуете?
Черт побери. У человека миг, может быть, наивысшего триумфа или наиглубочайшего же провала в жизни, судьба решается, а он вынужден заниматься мелкой руганью по телефону. Пусть даже и с одним из Небожителей.
— Валентин Петрович, — давайте как-нибудь потом! Ста-арт у меня!
— Ах да, — голос теперь звучал даже несколько растерянно, как будто его обладатель вдруг опомнился, — конечно. Удачи тогда...
— Всего доброго. — Вежливо проговорил Еретик и подчеркнуто аккуратно возвратил "Комбат" на прежнее место.
