— Сдаётся мне, что господин Маньюсарья мог бы сказать то же самое, — сказал он неожиданно для самого себя. — Он тоже... развлекает нас, как может.
Хаалиа повернул к нему голову и посмотрел так пронзительно, что Миреле пробрала дрожь. Сравнить фаворита Светлейшей Госпожи, аристократа по происхождению с актёром — это был проступок, за который можно было бы отправить и на смертную казнь, и Миреле это прекрасно знал. Впрочем, Хаалиа не казался слишком оскорблённым, и голос его продолжал звучать приветливо и ровно.
— Вполне возможно, — согласился он, усмехнувшись. — Другое дело, что у нас несколько разнится подход... Но мы делаем одну работу, это так.
Миреле почему-то захотелось сменить тему.
— Вы ответили на мой вопрос про жизнь, — заметил он. — Но не про смерть. Ради чего стоит умирать?
Улыбка исчезла с лица Хаалиа. Она не то чтобы сползла с него — но в одно мгновение он как-то странно преобразился: как будто бы побледнел и поблёк, растерял большую часть своих ярких красок и редкостной красоты, превратившись из божества в роскошных одеждах в обычного человека. Однако глаза его посветлели и стали такими пронзительно-зелёными, что Миреле показалось, будто ещё мгновение — и он действительно увидит на их дне белоснежный песок, как под толщей прозрачных вод.
В этот момент он был, как никогда, похож на своего брата.
— А умирать, Миреле, нужно не "ради чего", а "ради кого", — ответил Хаалиа с задумчивой улыбкой. — Потому что все остальные причины — пыль и пустота.
После этих слов между ними надолго воцарилось молчание.
Хаалиа вёл и вёл Миреле куда-то, а тот не обращал внимания на окружающий пейзаж, погружённый в собственные мысли и ощущения.
Все ворота распахивались перед всесильным фаворитом по одному движению его руки, выпростанной из-под шёлкового рукава, и никто не посмел предъявить претензии, что он ведёт с собой во дворец распутного актёра из Сада Роскоши и Наслаждения.
Миреле заставил очнуться тихий плеск волн.
— Вот моя обитель, — заявил Хаалиа, высвобождая руку.
Огромная площадь — а по-другому это назвать было нельзя — была сплошь заполнена водой, лазурно-золотистой под светом дневного солнца. То ли это было искусственное озеро, то ли такой глубокий бассейн, но дна Миреле, сколько ни смотрел, разглядеть не мог.
По воде были проложены деревянные мостки, ведущие к разным павильонам. Хаалиа повёл Миреле к одному из них — самому большому, но всё равно терявшемуся на фоне озера; дворец был белоснежным, однако узорчатые крыши его ярко пламенели от солнечных лучей.
Сложно было не поверить в этот момент слухам, говорившим о том, что в дворцовых павильонах даже стены — из золота, серебра и драгоценных камней, но Хаалиа не стал пропускать Миреле внутрь, и они устроились на террасе, выходившей прямо к воде.
Низкий лакированный столик заполнился, одним за другим, блюдами с самыми разнообразными кушаньями — слуги приносили их, кланяясь Миреле так же почтительно, как и его спутнику. Однако несмотря на голод, терзавший Миреле, и роскошный вид трапезы, он едва смог к ней притронуться — всё его внимание было приковано к Хаалиа, к его пальцам, орудовавшим столовыми приборами с таким изяществом, что каждый его жест можно было демонстрировать окружающим, как на уроке танцев.
— Вы, Миреле, смотрите на меня так, как будто я — сцена, на которой исполняется чрезвычайно интересное для вас представление, — заметил Хаалиа, закончив с трапезой и приложив к губам белоснежную салфетку.
В сущности, так оно и было, и Миреле чувствовал непреодолимое влечение к этому человеку, но в то же время что-то в нём сопротивлялось, не позволяя уступить его сверхъестественному обаянию и полностью раствориться в нём.
Хаалиа, тем временем, спокойно приподнял все свои многочисленные одеяния, скинул туфли и, придвинувшись ближе к краю террасы, опустил босые ноги в озеро. Ветер развевал его длинные волосы, не убранные в причёску, и часть прядей тоже падала в воду, разматываясь в ней клубками разноцветных водорослей.
Что-то в Миреле содрогнулось от зрелища подобной непринуждённости.
Сам он, однако, не смел вести себя подобным образом и ограничился тем, что, наклонившись к воде, опустил в неё руку. К его пальцам, белевшим в волнах и казавшимся прозрачными, подобно актиниям, тотчас же подплыло несколько разноцветных рыб. Они были безглазыми и смешно тыкались в его ладонь слепыми мордочками, очевидно, в поисках корма.
— Не хотите остаться здесь и кормить моих рыбок, Миреле? — вдруг спросил Хаалиа с улыбкой. — Видите, вы им понравились.
И хотя какой-то своей частью Миреле только этого и желал, он, собрав в себе все силы, с трудом проговорил:
— Н-нет.
Хаалиа ничуть не оскорбился и только засмеялся, как будто всё это было частью хорошей шутки, доставлявшей ему большое удовольствие.
Некоторое время они ещё сидели так — всесильный фаворит Императрицы болтал в воде ногами и со смехом брызгал на своё роскошное одеяние, а Миреле играл с доверчивыми рыбками, гладя их по плавникам. Ему было хорошо и спокойно, и только какое-то слабое чувство, подобное задавленным угрызениям совести, не позволяло полностью насладиться негой, роскошью и умиротворением, царившими в этой "обители".
Если подумать, он испытывал это чувство все последние дни.
— Как там мой брат? — вдруг спросил Хаалиа совершенно обыденным тоном.
Потрясённый, Миреле вскинул голову.
Он испытал такое ощущение, как будто его вдруг схватили за волосы и вытащили из воды, в которой он собирался заснуть — тёплой, как парное молоко.
— Для меня не секрет, что вы с ним близки, — добавил Хаалиа. — И что вы с ним часто видитесь.
— Я боюсь, что мы уже давно не виделись, — возразил Миреле. — С самого начала лета.
— И это мучает вас?
И снова Миреле испытал потрясение.
— Да? — переспросил он изумлённо. — Именно это... мучает меня?
— Что вы, я ничего не утверждаю! — воскликнул Хаалиа. — Я всего лишь задал вопрос.
Какое-то время они снова посидели молча. Миреле смотрел вдаль, на солнце, застывшее на небосклоне над озером и щедро изливавшее на него золотые лучи, отражавшиеся в лазурных волнах. С того момента, когда они начали трапезу, должно было пройти уже несколько часов, но, странное дело, казалось, что солнце не сдвинулось с места.
— Я должен идти, — наконец, сказал Миреле, поднимаясь на ноги.
Хаалиа только любезно улыбнулся, подняв голову, однако продолжал болтать в воде босыми ногами.
— Я боюсь, что у меня намокло одеяние, и я не смогу вас проводить, — сокрушённо заметил он. — Негоже ведь мне появляться в подобном виде где-нибудь, кроме моего дома, где меня не видит никто, кроме близких друзей. Впрочем, я думаю, что вы найдёте обратный путь и сами. Вижу, что вы торопитесь, — добавил он. — Так что разрешаю вам обойтись без церемоний.
Миреле и в самом деле испытывал жгучее желание как можно скорее покинуть это прекрасное, однако сонное место, в котором даже солнце забывало о том, чтобы двигаться по небосклону.
Наскоро поблагодарив Хаалиа за трапезу, он бросился прочь по деревянным мосткам.
— Не волнуйтесь понапрасну, Энсаро подождёт и до завтрашнего утра! — полетел ему вдогонку чуть насмешливый голос. — Он не считает, что вы его предали, поверьте.
Миреле в последний раз оглянулся, и соблазн остаться нахлынул на него. Крыши изящных павильонов золотились над ярко-голубыми волнами; человек, сидевший на оставшейся вдалеке террасе, казался бабочкой, пригревшейся на солнце и распахнувшей свои роскошные, украшенные разноцветным узором крылья.
Последние несколько шагов, отделявшие Миреле от ворот, ведущих в это место, дались ему с особенным трудом — он то и дело снова оборачивался и испытывал искушение броситься обратно.
Но, наконец, он их преодолел и упал, обессиленный, в траву.
Кажется, он даже заснул, потому что когда он открыл глаза, то солнце уже переместилось, и Миреле чувствовал себя по-другому — отдохнувшим, выспавшимся и полным сил, которых ему так не хватало на протяжении всех последних месяцев.
"Нет, это было по-настоящему прекрасное место, а вовсе не декорации для какого-то демонического искушения, как мне представилось в последний миг, — размышлял он, неторопливо идя вперёд. — И всё же я правильно сделал, что не остался там".
Он очнулся на одной из пустынных аллей императорского сада — пейзаж был ему знаком ещё с тех пор, когда он навещал Мерею. Квартал манрёсю располагался не так уж далеко от этих мест, и Миреле, в самом деле, легко нашёл обратную дорогу.
По возвращении его ожидал сюрприз.
Когда он подошёл к своему павильону, кто-то выступил из тени деревьев, преградив ему дорогу.
— Кайто! — воскликнул Миреле, не веря своим глазам. Но в то же время это появление казалось как нельзя более своевременным, и Миреле, шагнув вперёд, обнял его, положив голову ему на плечо. — Как я рад тебя видеть...
Тот, казалось, был несколько смущён подобным приёмом.
Его можно было понять: на протяжении всех тех лет, которые последовали за уходом Миреле из его дома, Миреле не позволял себе проявления каких-либо чувств. Он устраивал для Кайто представления, в которых, как ему казалось, ясно говорил о своей любви, но в остальном сдерживал себя, стараясь быть отстранённым, холодным и насмешливым — казалось, что это правильно.
Но теперь всё это внезапно перестало иметь какое-либо значение.
"Я только что удержался от самого сильного, наверное, соблазна в жизни, — думал Миреле, прижимаясь щекой к жёсткой ткани ворота Кайто. Тот пользовался непривычными духами, их запах был терпким, похожим на можжевеловый, но тем более знакомым и родным он показался сейчас Миреле. — И вот моя награда".
Счастье кружило ему голову.
Он отстранился от Кайто и, схватив его за руку, потащил к висевшему в тени деревьев гамаку.
— Пойдём, пойдём! — радостно улыбался он.
— Ты какой-то странный, — заметил Кайто.
— Нет, я просто вернулся на десять лет назад!
Улыбка на губах у Кайто была какой-то напряжённой, тем не менее, он поддался напору Миреле и позволил уложить себя в гамак. Тот забрался в него с другой стороны и улёгся, опустив голову Кайто на грудь.
Гамак прогнулся под их весом и начал слегка качаться.
Сверху точно так же качалась тёмно-зелёная крона деревьев, чуть тронутая осенним золотом. Солнечные лучи проникали между листьями и скользили по замшелым стволам, покрывая их трепещущим золотистым узором.
"Я чуть было не позабыл всё, что было дорого для меня, — думал Миреле, зажмурившись и подставляя лицо солнечному теплу. — Тебя, Энсаро, моих кукол... Прости меня, Кайто, прости!"
— За что? — удивился тот.
Миреле осознал, что произнёс последние слова вслух.
— Ну... я же так давно тебе не писал, — сказал он, приподняв голову.
— А. — Кайто чуть усмехнулся, но не то чтобы с обидой, а с пониманием. — Ну, я понял, что у тебя тут кутерьма, связанная со спектаклем. Я не хотел тебя отвлекать. Хотя мне было жаль твоих кукольных представлений... Я скучал по ним.
Миреле почувствовал новую волну угрызений совести.
— Я обещаю, что не брошу их, — сказал он, с силой стиснув руку Кайто и глядя ему в глаза. — Весь этот блеск, роскошь, исполнение моей мечты ослепили меня. Не знал, что успех порой может привести к гораздо худшим последствиям, чем непризнание. Но, к счастью, я очнулся, пока ещё не было слишком поздно. Теперь всё будет хорошо.
Кайто по-прежнему казался напряжённым и чуть ли не испуганным.
Но Миреле снова положил голову ему на грудь, не отпуская его руки, и так они лежали, окружённые шелестом листвы и тишиной предзакатных светлых сумерек. Большинство актёров в квартале досыпали свой последний час перед тем, как пробудиться к ночному бодрствованию, и вокруг не было ни души.
Воздух был сухим и тёплым, напоенным ароматом хвои.
— Кайто, ты чувствуешь... бабочка! — вдруг тихо засмеялся Миреле.
И в самом деле, они лежали неподвижно, почти погрузившись в сонную полудрёму, так что небольшая жёлтая капустница рискнула опуститься на их переплетённые руки. Она щекотно шевелила лапками, перебираясь с одной ладони на другую, и Миреле чуть трясся, с трудом удерживаясь от того, чтобы рассмеяться громко и спугнуть неожиданную гостью.
Кайто открыл глаза, и что-то дрогнуло в его лице.
Из груди его вырвался полустон-полувздох.
— Да, — пробормотал он, и Миреле почувствовал, как он расслабился.
Бабочка вспорхнула и улетела, но Миреле ещё долго казалось, что он видит в воздухе истаивающий золотисто-зелёный след от её крыльев — цвет солнца, листвы, весны, надежды, счастья.
На следующее утро Миреле поднялся с постели и отправился искать своё "тайное" место среди платанов — ту поляну, на которой он устраивал свою первую репетицию. Его догадка оказалась правильной, и стволы вековых деревьев снова стали свидетелями игры актёра, но теперь другого, более юного.
Миреле ещё издалека услышал звонкий, чистый, сильный голос, произносивший знакомые фразы, и снова у него в груди всё содрогнулось. Впрочем, это только усилило его решительность.
"Всё-таки, я был прав в своём первом ощущении", — подумал он.
Остановившись поодаль за деревьями, он некоторое время наблюдал за репетицией юного актёра — его звали Канэ. Поначалу Миреле опасался, что тот его увидит или услышит, но уже через несколько мгновений стало ясно, что этого не произойдёт: юноша был настолько увлечён своей игрой, что явно не замечал ничего вокруг себя, кроме воображаемых декораций своей бесплотной сцены. Миреле поневоле вспоминал себя и видел: Канэ был похож на него тем, что, не довольствуясь традиционными приёмами актёрской игры, пытался экспериментировать и смешивать элементы танцы, игры, рассказа. Но если сам Миреле только пробовал найти новый, необычный стиль, то Канэ прошёл гораздо дальше по тому пути, который он сам когда-то обозначил.
"Он смелее, чем был я, — думал Миреле, глядя на него беспристрастным взглядом внимательного ценителя. — Смелее и раскрепощённее. То, что мне давалось с таким трудом, для него легко и естественно, как будто он родился с этим... Он никогда не согласится надеть на себя вериги традиционного стиля. Если заставить его ходить на репетиции, как хочет Ихиссе, то он взбунтуется, возмутится, придёт в отчаяние. И уйдёт. Он, скорее, бросит всякие попытки стать актёром по-настоящему, чем позволит кому-то командовать его игрой, ограничивать его талант рамками. И даже не будет особенно страдать — продолжит свои спектакли для деревьев, для птиц, травы... Он будет играть, чтобы небо плакало над ним, и слёзы неба будут значить для него то же самое, что для остальных — громовое рукоплескание. Вот что значит — настоящий дар. Нет, Ихиссе был не прав. Изо всех правил бывают исключения, и раз в столетие рождается настоящий гений, для которого не существует никаких традиций, чья судьба — приносить в этот мир новое, отчаянное, невероятное. Не заметить этого — преступление, а заметить и сознательно пытаться равнять такого человека с остальными людьми — преступление вдвойне. Я не могу этого допустить".
