Вдобавок к ушам, полыхнули щеки. Да что ж это такое?! Вот ведь ненасытная дрянь, ей что, мало королевского внимания и подарков?! Хочет сама стать королевой? Маленькой фаворитке нельзя было отказать в дальновидности. Но эта игра, сегодня безобидная, завтра может стать смертельно опасной. Если Элиан узнает, Лиоре конец, она не понимает, во что ввязывается. Лерик резко возразил:
— Об этом рано не только разговаривать, но и думать, — и раскрыв грамматику, подтолкнул ученика за стол:
— Страница двадцать восемь, ваше высочество. От сих до сих. И еще два параграфа за вчерашний пропущенный урок.
* * *
Документы из всех городских управ Сурема хранились в архивах главного храма Хейнара, при школе, где обучали судей. Министр государственного спокойствия не без оснований полагал безупречное судопроизводство одним из столпов этого самого спокойствия, и время от времени, но не реже двух раз в год, наведывался в архив. Там он наугад выбирал отчеты, сверял записи. Кто-то в итоге отправлялся в отставку, а кого-то повышали по службе. Иногда, впрочем, Чанг только удивлялся, какой чепухой забивают голову Хейнара простые смертные, если он и впрямь, как говорят жрецы, вникает в каждое дело и помогает судье принять праведное решение.
Из-за чего только не судились почтенные горожане! Вот, к примеру, дело купца Крутона против соседского козла. Вернее, против соседа, конечно, ведь это сосед выпускал свое животное пастись в чужой палисадник. Но только житель Сурема мог обвинить владельца козла не в потраве, а в посягательстве на честь и достоинство — ибо вышеозначенный козел был плешив и холощен, а почтенный Крутон плешью обзавелся еще в молодости. С тех пор он успел жениться, наплодить детей, но в совокупности козлиных недостатков все равно усмотрел намек и отправился скандалить. Слово за слово, дело дошло до суда. Окончательно добило Чанга решение судьи: поскольку истца оскорбляет сочетание козлиных увечий, а вернуть козлу мужественность невозможно, постановляется животное побрить так, чтобы плешивость его стала незаметна глазу, а судебные издержки взыскать в двойном размере — как с истца, так и с ответчика.
Но сегодня он приехал в храм с другой целью. Министр прихватил с полки первую попавшуюся папку и вышел в сад, разбитый позади здания. Отыскал скамейку, присел и закрыл глаза, откинувшись на спинку. Распогодилось, солнце припекало, где-то неподалеку долбил дерево дятел, священная птица Хейнара. Трещали цикады. В такое утро хорошо пить карнэ на террасе в вишневом саду, или прогуливаться неспешно вдоль канала, кидая хлеб вальяжным лебедям. Все что угодно, лишь бы не начинать тот разговор, ради которого он пришел сюда. Но высокая нескладная фигура бывшего старшего дознавателя как раз показалась в конце аллеи.
— Вы уже знаете, что белые ведьмы покинули империю? — Поинтересовался министр, как только Реймон присел на другой конец скамьи.
— Трудно остаться в неведении, когда об этом говорит весь город.
— Я доложил днем его величеству.
— И что король?
— Его величество изволил рассмеяться, затем сказал: "Пусть бегут, трусливые мышки, все равно им не укрыться". И непохоже, чтобы он сильно удивился.
Дознаватель сжал губы и ничего не ответил, но министр не позволил ему отмолчаться:
— Империя начала войну с Кавдном, Ландия уже захвачена. Король отвечает за свои слова, скоро весь обитаемый мир будет принадлежать его величеству. Огромная единая империя, белым ведьмам и впрямь будет негде спрятаться. Не так ли?
— Я предупреждал Илану, что на этот раз бегство их не спасет.
Чанг развел руками:
— Знаете, Реймон, мне по должности положено быть всеведущим и всемогущим. И если всемогущество доступно только Творцу, то над всеведеньем я усиленно трудился много лет. Однако последнее время у меня сложилось впечатление, что младшей судомойке на дворцовой кухне известно больше, чем мне. Ей гадалка рассказывает, что было, что будет, чем сердце успокоится. А мне гадать приходится самому. Но если вам нужна моя помощь, господин бывший старший дознаватель, то я должен знать, а не догадываться.
Реймон одарил министра весьма неприятным оценивающим взглядом:
— Вы не тот человек, от чьей помощи отказываются, министр. Но действительно ли вы хотите помочь? Вы ведь верный слуга короля.
— Я служу империи, Реймон. А чему, или кому служите вы?
— Я служу справедливости, министр. Жрецы Хейнара — слуги Закона. Но Закон — в первую очередь буква, в то время как справедливость — дух.
Чанг медленно кивнул — он прекрасно понимал разницу между законом и справедливостью. То, что делает король — законно, ибо он сам и есть Закон, но вовсе необязательно справедливо. И если судьи и жрецы связаны законом, то дознаватели, псы Хейнара, следуют своему пониманию справедливости.
— Расскажите мне про стрелу на излете, Реймон.
Дознаватель с удивлением посмотрел на Чанга, в его глазах отчетливо читался вопрос: "откуда ты об этом знаешь?", — но ответил:
— Старая легенда, о ней мало кто помнит. Точнее, верование одного варварского племени. Они были охотники, кочевали по степи за буйволами, скота не держали, землю не обрабатывали. И поклонялись Ареду. Верили, что он сотворил и мир, и людей в этом мире, а завершив творение — выпустил стрелу с тетивы. Пока стрела летит — мир существует. Когда она долетит до цели — наступит конец времен.
— Белые ведьмы обладают удивительной способностью к самосохранению: они без потерь вышли из войны магов с богами, сохранив и силу, и милость Эарнира, пережили остальные магические ордена, не ввязываясь в междоусобицы, и дождались падения своих главных соперников — Дейкар — не прикладывая к этому никаких усилий. Что бы ни случилось — белые сестры всегда оказывались в выигрыше. А сейчас — в ужасе бегут, не зная куда. Вы все еще ничем не хотите со мной поделиться, Реймон?
Дознаватель молчал, глядя себе под ноги, несколько раз сцепил и расцепил пальцы, словно не зная, куда их девать, потом встал, прошелся вдоль скамьи, заложил руки за спину, и выпалил на одном дыхании, словно из ручной бомбарды выстрелил:
— Король Элиан — Тварь.
— Я знаю, — спокойно ответил Чанг.
— Знаете?! Вы знаете и ничего не сказали? И когда же вас постигло это откровение?
Чанг тоже поднялся, но опустил голову, избегая гневного взгляда дознавателя:
— Я подозревал с самого начала, — глухой голос утратил последние оттенки, лишенные жизни слова падали, словно камни в бездонный колодец, — но убедился после рождения наследника. Было пророчество, Дейкар знали, что дочери белой ведьмы и мага войны суждено стать последней наместницей и привести в мир Ареда. Но предсказания такая ненадежная материя, они решили взять исполнение пророчества в свои руки. А тут такая удача — появился Ланлосс Айрэ, первый маг войны за сотни лет. Ради этого они даже договорились с ведьмами. Родилась Саломэ. А потом... потом они освободили для нее трон. Собирались уничтожить Ареда так сказать, в зародыше. Но просчитались. И Тварь уничтожила их.
— И вы продолжали молчать! Даже после этого! Мы потеряли шесть драгоценных лет!
— Он все еще не в Мощи Своей. Обыкновенный мальчик, единственный сын. У нее больше не будет детей. Я не смог сказать ей, — некоторое время они молча шли по аллее, под мерный треск дятла, долбившего старый рассохшийся дуб, затем Чанг нарушил молчание, — у вас все еще есть время, чтобы сделать то, что необходимо. Я помогу во всем, но она ничего не должна знать. До самого конца.
Реймон вздохнул:
— Я ведь предупреждал вас об опасности благих намерений. Сколько еще жизней уйдет в уплату за душевное спокойствие наместницы?
— К Ареду ваши подсчеты, дознаватель, — тоскливо отозвался министр.
* * *
Торн Геслер вырос в теплом солнечном Астрине, на побережье. С его точки зрения лето в Суэрсене отличалось от зимы лишь цветом: чахлая зелень сменяла белый снежный покров. Ах да, еще таял лед, но купаться в озерной воде мог только сумасшедший, или же местный уроженец, (что, по большому счету, одно и тоже) а в северном море не рисковали даже и они.
Всю ночь за окнами завывал ветер, утром оказалось, что рухнуло подгнившее дерево и перегородило дорогу. Завал быстро расчистили, но Геслер с радостью воспользовался предлогом и отменил поездку на рудники. После того, как пришли обозы, и раздали зерно, наступило затишье. Наместник не обманывался, временное — до следующего урожая. Уже традиционно случится недород, налоги снова будут собирать силком, десяток-другой крестьян придется повесить, остальные разойдутся по домам, браконьерствовать и разбойничать. Как же он ненавидел и этих угрюмых северян, и эту проклятую заледенелую землю, и свою неудавшуюся жизнь!
Воспоминания вызывали сверлящую боль в затылке, она отступала только после бутылки сладкого южного вина, но наутро послевкусие убивало всякое желание покидать постель. Геслер с удивлением заглядывал в зеркало — странно, он все еще молод, тридцать два года, отменное здоровье, если не обращать внимания на подточенные страхом и отвращением нервы. Он обречен нести эту проклятую службу еще долгие, бесконечно долгие годы. Трудно поверить, что прошло всего восемь лет с того момента, как молодой, полный надежд чиновник получил многообещающее назначение.
Была ведь и вера в будущее, и волнительный блеск в глазах, и стеснение в груди. Казалось, что все по плечу, все по силам. Год-два просидит в Суэрсене, наведет там порядок, король заметит его верную службу, восхитится блестящими талантами, призовет ко двору, сделает министром, или казначеем, или высоким советником, а то и, чего только не случается... стал ведь безродный секретарь наместницы Энриссы герцогом Квэ-Эро!
Ах, дядюшка, дядюшка, ваше счастье, что вы успели покинуть бренный мир! С каким удовольствием Геслер придушил бы заботливого родственника, будь у него такая возможность. Восемь лет! За убийство порой присуждают меньше! А его срок пожизненный: или умрет на посту, или же казнят, как только подвернется повод. А за поводом дело не станет. Он по лезвию ходит, дикарями угрюмыми управляя. Рано или поздно срежется. Геслер даже семью заводить не стал — сперва не хотел себя связывать, ведь жениться можно только один раз, а когда карьера пойдет в гору, можно будет выбрать девушку из знатного рода, да с приданым. А потом, когда стало понятно, что ждать ему нечего, кроме неприятностей, и вовсе пропало желание связываться. Что он своим детям оставит в наследство? Ворох докладов и королевскую немилость?
После большого кубка подогретого вина настроение немного улучшилось, к тому же сквозь серую пелену облаков неожиданно плеснуло синевой, и осторожно проступило солнце. Ненадолго, как и все хорошее в этих краях, но сразу стало легче дышать, и Торн отправился в кабинет — взять книгу, выйти в сад почитать. После охоты библиотека была его главным утешением. Перед тем, как твердыню Аэллинов разрушили, знаменитое книжное собрание перевезли в Сурем, но не полностью, часть книг отложили, как раз пошли весенние дожди, началась распутица, а потом так и забыли, и драгоценные рукописи отсыревали в сундуках в сарае бывшего управляющего, пока на них не наткнулся Геслер.
Самые жемчужины, разумеется, отправили в столицу, но и того, что осталось, вдумчивому неторопливому читателю, а Геслер принадлежал именно к этому типу, могло хватить надолго. Пожалуй, сегодняшнее утро располагало к чему-нибудь легкому, приятному, даже игривому. Сборник кавднийских любовных двустиший как раз подойдет. Торн мурлыкал себе под нос: "О, дева, чьи глаза очам подобны лани, благословен, создавший твои губы для лобзаний"
Как и следовало ожидать, рыжая девочка, удобно устроившись на подоконнике в оконной нише, листала именно эту книгу. Вернее, стремительно переворачивала листы, едва задерживаясь взглядом на странице. Она подняла голову, кивнула вошедшему наместнику и тут же поинтересовалась:
— А что такое "перси"?
Солнечный луч, заглянувший в окно, услужливо подчеркнул красные пятна, проступившие на щеках Торна. Он по возможности сухо пояснил:
— Это женская грудь.
— А почему он их потом называет "дойни"?
— Потому что эти стихи не для маленьких девочек, — раздраженно ответил Геслер, забирая книгу из ее рук.
— Да, я так и подумала, что они должны быть для взрослых. Те, которые детские, они про барашков на лужайке и про зайчиков. Еще бывает про цветочки. А если не стихи, то обязательно про девочку, которая плохо себя вела, умерла в страшных муках и попала к Ареду на раскаленный песок. А ее сестра обычно ведет себя хорошо, но все равно умирает. Только попадает в чертоги к Творцу и оттуда улыбается папе и маме.
— Это кто тебе такие книги дает? — Поинтересовался Геслер, хотя и сам знал. Жрица Алиста, из ближайшего храма Эарнира, ей он поручил обучать столь неожиданно попавшую в его дом девочку.
Наместник думал, что года два-три уйдет на то, чтобы вбить в девчонку грамоту, а потом он уже решит, что делать с ней дальше. Но читать этот странный ребенок начал за неделю, еще две ушли на письмо. И месяц на заучивание наизусть книги Семерых. После этого наставница и ученица сравнялись в познаниях, но жрица считала своим долгом позаботиться о подопечной наместника, раз уж взялась, и всеми силами прививала девочке нравственную чистоту, считая, похоже, что бедняжке это вскорости весьма пригодится. В итоге образованием своей находки Геслеру пришлось заняться самостоятельно.
Наместник прекрасно знал, какие слухи ходили про его новое увлечение, но не придавал им особого значения. Пусть думают, что хотят, хуже, чем есть, не будет. Он для местных жителей и так чудовище бездушное, подумаешь, малолетку в дом взял — не съел ведь живьем без соли, и на том спасибо! А находка оказалась прелюбопытная. Медноволосая дикарка заворожила его. В девочке не было и намека на милую неуклюжесть, свойственную маленьким детям и двухмесячным щенкам. Тонкая кость, стремительные, но точные движения, мягкий бархатный голос — было трудно поверить, что этот ребенок вышел из материнской утробы, был младенцем, учился ходить и говорить, как все обычные дети. Казалось, что она была создана богами такой, как есть, в один единственный миг совершенного творения.
Лита, сама того не сознавая, подарила ему то, чего все еще молодому, но разочаровавшемуся чиновнику отчаянно не хватало в холодом и враждебном Суэрсене — интерес к жизни. Отвечая на вопросы девочки, слушая ее рассуждения, в чем-то по-детски наивные, а в другом неожиданно глубокие, он волей-неволей смотрел на мир ее глазами. И мир, давно выцветший и постылый, оживал, наполняясь красками и смыслом. Вот уже восемь лет он существовал, но не жил, а за последние месяцы, медленно, осторожно, каплю за каплей, как драгоценное лекарство, смаковал давно забытый вкус радости. И даже Суэрсен, ненавистная провинция, кладбище его честолюбивых надежд, порой казался вполне терпимым, а страх, что ему придется остаться здесь навсегда, уже не так беспощадно пережимал горло.
Девочка знала и любила эту землю. Как только потеплело и подсохла весенняя распутица, у них установился новый распорядок дня. С утра она занималась сама, по книгам, потом, после завтрака, он приходил в библиотеку, где для Литы поставили маленький стол, но она все равно предпочитала подоконник. Проверял урок, отвечал на вопросы, а потом они отправлялись на прогулку. Первое время он сажал ее к себе на седло, но вскоре выделил девочке мохнатую лошадку, местной неприхотливой породы. Низкорослые, заросшие шерстью животные больше походили на помесь пони с овцой, чем на благородных лошадей, но для местных условий подходили лучше всего. Сам он, соблюдая никому не нужные церемонии, мучался с вороным кавднийцем. Зимой несчастному жеребцу было холодно, летом его заедала мошкара, весной и осенью длинные тонкие ноги вязли в липкой грязи, но наместник упорно отказывался менять красавца-скакуна на мохноногого уродца с приплюснутой мордой.
