Марк не ответил. Он стоял спиной к свету и молча ждал, пока Гай уйдет с дороги. И по этому молчаливому ожиданию на его пустом, как выпитая чаша, лице, Странник озарением понял почти все — и ужаснулся. Собственно, он на какой-то миг попросту оказался Марком, погрузился в его сосущую боль — и увидел перед собой единственный выход.

Справедливость.

Кровь за кровь.

Таков закон.

Кровь призывает кровь.

— Марк... Что ты задумал?.. Ты что, хочешь...

Гай не сказал этого слова, но двое мужчин, стоящих глаза в глаза, поняли друг друга и так. И поняли также, что они поняли друг друга.

— Да. Это справедливость.

Убить короля, кровь за кровь — этого никто не сказал, Марк ответил только "да" — тихим и бесстрастным голосом, но это короткое слово прозвучало, как колокол обета.

— Нет, Марк. Ты не сделаешь этого.

— Дай мне пройти.

Пожалуй, никогда Гаю не было так страшно. Даже тогда на корабле, когда он с обломком крашеного дерева в руках бросился в черную бурлящую воду. Происходящее сейчас тянулось как в кошмарном сне, когда к тебе приходит твой близкий, и ты видишь в нем что-то неуловимое — не то, и понимаешь, что перед тобою холоднокровная подделка, развлекающийся демон.

— Марк, опомнись. Клара же умерла за этого человека.

— Дай мне пройти.

— Ты же рыцарь Грааля. Ты же клялся... не проливать крови. Я знаю, ты клялся.

— Дай мне пройти.

В голосе Марка прозвучала глубокая усталость, за которой стояло нечто столь безнадежно плохое, что в этот момент Гай сделал свой выбор. Этот выбор был тоже злым и, наверно, неправильным, но больше ничего не оставалось.

— Я не пущу тебя.

— Уйди с дороги, Гай Ксаверий.

— Нет, — просто ответил Гай, не чувствуя себя ни смелым, ни благородным — он лишь делал то единственное, что мог делать. Даже выбором это назвать сложно — выбирать на самом деле было не из чего.

— Гай, — голос Марка стал очень усталым, так учитель мог бы в пятый раз объяснять первоклашке правила чтения алфавита. — Мне жаль, но если ты мне помешаешь, я и тебя убью. Я потерял все, что имел, и у меня нет ни чести, ни обетов. Неужели ты думаешь, что сможешь меня остановить? Ты не умеешь драться насмерть.

— Я не знаю, — чуть слышно сказал Гай, расправляя плечи. Его лицо было ярко освещено, и он раскинул руки, загораживая проход. — Я не знаю, что я смогу. Но я не могу дать тебе пройти. Ради Христа, Марк, не делай этого. Ради Христа Распятого.

— Не вынуждай меня. Не произноси этого имени. Я не хочу трогать тебя, Гай, ты мне друг. Последний раз прошу тебя — отойди.

— Видит Бог, я этого не сделаю.

Гай не имел даже предположений, что он собирается делать. По лицу Марка он видел очень дурную, но единственную правду — что если им придется драться, это придется делать до тех пор, пока один из них не упадет замертво. Потому что его друг решил то, что решил, и остановить его можно, только убив.

Гай не мог драться с Марком. И знал, что, наверно, драться будет. Или даст себя убить. И то и другое равно плохо, и поэтому сейчас Странник делал то единственное, в чем не сомневался — он молился.

Он молился словами и без слов, сердцем и умом. Он обращался к Господу, к Святому Граалю, чьим рыцарем был его несчастный друг, одного взгляда на лицо которого хватало, чтобы заплакать. Он обращался к Кларе.

Марк бросился на него, и они покатились из свечного сияния в сумрак и тень.

Через несколько минут драки Гай понял, чего хочет его соперник. Ударить его так, чтобы оглушить, а потом выдраться из его цепких объятий и уйти. Поэтому все свои силы Странник положил на то, чтобы беречь от сильных ударов голову и не разжимать рук. И на то, чтобы не переставать молиться.

Сам он не мог наносить ударов. Один раз, когда Марк ухитрился его приложить виском о камень так, что в глазах потемнело, на Гая волной накатила ярость. Сильная боль пробудила некоего дракона, всегда жившего внутри его головы, и дракона этого занимало лишь одно — ответить болью на боль. Гай вцепился в душащую его руку зубами и почувствовал вкус крови во рту, осязая, как дернулась в боли плоть его друга и брата по Пути, еще увеличивая его великое страдание. "Да любите друг друга, не делайте больно друг другу, как же вас всех жалко, бедные вы люди..." Вкус крови отрезвил его, как касание раскаленного железа, дракон умер, выпустив последний сгусток пламени, и Гай еще крепче стиснул Марка в подобии объятий, прижимая к себе свою смерть, и прошептал, сплевывая набок кровь (его? Или уже свою?):

— Прости, прости меня, брат, прости меня...

От железной Марковой хватки затрещали его позвонки, и он успел отчаяться и спросить Бога, что же Он не исправит все сейчас, и тут все кончилось.

Руки Марка сами собой исчезли с его горла. Тело его обмякло и замерло, из железного становясь ватным. Все еще не отпуская противника и чувствуя, как ломит от напряжения пальцы (на одном, кажется, сломался ноготь), Гай оглянулся, едва не свернув себе шею. На поляне перед часовней стояли Йосеф и Аллен, и с ними третий, высокий и прямой, чьи волосы и борода даже в сумерках напоминали расплавленное золото. И без алых одежд, и без золотой цепи на плечах — а так, как он был, в черном — Гай сразу понял, кто это пришел. Чудо-таки совершилось.

Приветствую вас, король, хотел сказать ему Гай. Вы все-таки это сделали, хотел сказать он друзьям. Драка потеряла смысл; бившиеся насмерть встали с земли, не в силах ничего сказать, будто бы здесь все знали все друг о друге. И в этот миг Странник услышал звук, столь простой и ожидаемый июльской ночью, что ничего более поразительного зазвучать не могло: это где-то в темных ветвях, невидимый глазу, пел соловей.

Марк пошел вперед, двигаясь, как лунатик. И только когда он уже вплотную приблизился к недвижной троице, Гай увидел все, что произойдет сейчас, на три секунды вперед. Увидел — и воззвал к небу, ибо на большее не осталось ни секунды.

Меч Йосефа, выхваченный стремительным движением, бледно блеснул в Марковой руке.

( ...Когда кругом война, когда я ушел с нее, но она осталась где-то там, за горизонтом, и мне никуда не деться от знания, что она есть и — какая она есть. Когда я верил в несколько вещей и видел то место, где моя вера была мертва. Тогда остается еще одно — то чистое, что есть у меня. Это ты. Ты — это лучшее, что случилось со мной, и тем лучшее, что я знаю тебя, ты же меня не знаешь. Я понял истину, и оттого, что я понял ее в аду, она не перестала быть истиной. Вот она. Сохрани, что имеешь, потому что может статься — ничего больше нет. Сохрани, что имеешь, это и покажешь Господу, когда Он спросит тебя. Все, что я имею — это ты...)

...бледно блеснул в Марковой руке. Конечно, они поняли все — за долю секунды можно многое успеть понять, и даже — что-нибудь сделать. Аллен прикрыл собою не короля Молчащих Земель, и не человека, которому отдала свою жизнь его сестра. И не другого христианина, которого сам спас от страданий. И даже не своего отца. Нет — он прикрыл собою свою честь и свою любовь. Каштан, розу, брата. Себя самого. А впрочем, неважно.

"И узрел сэр Марк, что ненавистного ему человека прикрыл своим телом лучший друг его; и возрыдал он о возлюбленной и своем падении, и о том, как запятнал он чистоту свою; и увидел он со стороны все свои деяния, и столь великая скорбь одолела его, что пронзил он Погибельным Мечом себе грудь и упал бездыханный. И горько оплакивали его товарищи".

...Нет, все же не совсем так. Когда он делал это, глаза и сердце его уже того не хотели. Но было впрямь поздно, если бывает поздно на земле; правда, умер он не сразу — успел обвести всех глазами и покачать головой, попытавшись что-то объяснить. И смерть его была так ужасна, что лучше бы ему и не родиться на свет.

...Йосеф отказался от предложения короля положить Клару в его родовую гробницу. И ее, и Марка наутро после всенощного отпевания закопали по двум сторонам часовни. Позади же деревянного храмика Аллен обнаружил надпись, высеченную на мраморной плите:

"Покоится здесь

Рыцарь-христианин,

Сэр Алан из Лионесс,

Из многих один

Грааля взыскавший,

На пути сем павший,

Кровью своей указавший

Дорогу с небес

На Мессу Грааля,

На праздник земной,

Изведавший стали

От длани родной.

И тем будь утешен,

Что он, слаб и грешен,

Шел чистым путем.

Да будет он ныне

Услышан и принят,

Молитесь о нем".

Вот так, подумал Аллен, а подумать или почувствовать больше он пока не мог. Он был пуст внутри, он стоял и смотрел на бегущие быстрые облака в утреннем небе, на их белые перья над верхушками буков, на крест, казавшийся совсем черным в белых небесах...

Он вошел в часовню (Часовню братьев, один брат возвел ее в память другого, это же так просто), встал на колени и... но он был пуст внутри, так что даже собственное имя казалось пустым звуком, а звук унесет ветер. Марк, прощай. Спи до рассвета, и Алан разбудит тебя, когда придет срок. Или не Алан. Или не разбудит. Есть такой вид одиночества, когда тебе неважно, одинок ты или нет. Просто тебя не существует.

Аллен повернулся, чтобы выйти, и остолбенел. Вновь он почувствовал себя очень маленьким, как бывает только в присутствии чего-нибудь очень большого.

У входа в Часовню Братьев сидел Лев. Он вырисовывался в дверном проеме, как в арке, и сидел, низко нагнув белую гривастую голову. Лев медленно обернул огромное лицо к Аллену, и того поразила скорбь, застывшая в его глазах. По белой шерсти его катились слезы, прозрачные и светлые, как звезды. Потом он поднялся, подарив Аллену еще один долгий скорбный взгляд, и пошел прочь, и большая опущенная голова его едва ли не касалась земли. Шаги его были беззвучны, и Лев прошел сквозь дерево, не потревожив на нем ни листа.

Стряхнув оцепенение, Аллен вышел на свет. Пробудившийся лес звенел от птичьих голосов. Юноша остановился как вкопанный: он едва не наступил на розу.

У входа, из земли, еще мокрой от упавших на нее львиных слез, вырос розовый куст. Два алых, как кровь, как свежая рана, цветка чуть покачивались на нем. Чашечки их чуть вздрагивали на холодном утреннем воздухе. Аллен наклонился и поцеловал сначала один цветок, потом другой.

"Любимец Господа — моряк, ему ль стать кормом рыбе..." — вспомнил он вдруг ни к тому, ни к сему. Конечно, Марк. В самом деле. Пока плывет твой корабль, пока нас любит Господь...

— Все ништяк, — прошептал Аллен, улыбаясь сквозь пелену печали. — И пусть ярятся зыби. Единственное, что может оторвать человека от Господа — это он сам. Рыбе придется обойтись другим кормом.

— О чем ты говоришь, добрый друг мой?..

Это был король. Он смотрел вниз со спины высокого серого коня, и тот косил на Аллена огненным оком, охаживая себя по бокам хвостом. Несколько латников королевского эскорта в молчании поджидали рядом, сдерживая скакунов.

— Ништяк, господин Король, — повторил Аллен, поднимаясь. — Это слово языка наших земель, означающее, что Господь нас любит, несмотря ни на что. Он сделает свет даже из темноты, если больше будет не из чего. И если мы согласимся...

— Истинно так, — отозвался король, и голос у него вдруг стал точь-в-точь как у Алленского отца, — здесь мы называем это — милосердием.

Глава 4.

... Аллен облизал пересохшие губы.

Пить хотелось неимоверно.

Трое суток граалеискатели пробирались на восток через вековечный лес. Из даров, которыми их хотел щедро осыпать король Пробужденной Земли, они взяли только припасы в дорогу — да мечи. Два коротких меча в простых кожаных ножнах — для Аллена и Гая. У Йосефа уже был меч, и даже перевязь он не стал менять, и от ножен отказался. Аллен же был очень рад, чувствуя у бедра приятную тяжесть оружия: не то что бы он собирался сражаться с кем-нибудь (по его не безосновательному подозрению, все их возможные враги наверняка оказались бы латниками) — просто меч внушал ему уверенность в себе. В своем, так сказать, рыцарстве — в которое его, к слову, никто никогда не посвящал.

Король хотел подарить им коней, и Аллен сперва обрадовался — в седле он научился держаться еще в раннем детстве, а вот пеших переходов не любил. Беда заключалась в том, что ни Гай, ни Йосеф с лошадьми отродясь дела не имели — Гай их, кроме того, еще и боялся; а учиться верховой езде не было времени. В итоге трое друзей оставили белый замок пешими, как и пришли, только за плечами у них теперь болтались дорожные мешки с едой, да через руки были перекинуты теплые плащи. Первые две ночи они провели в лесу, на мягкой опавшей листве, и еды у них доставало. Но теперь, к концу третьего дня пути, последние капли воды были выпиты, а по дороге, как назло, не встречалось ни единого ручейка, ни даже лужицы.

Аллен молчал и не жаловался, только все время обводил языком губы, отчего они слегка обметались. Гай, шедший впереди, чутко прислушивался в надежде различить говор лесного ключа или речушки. Йосеф шагал невозмутимо, подол его белой одежды слегка позеленел от травы. Пить священнику, конечно же, хотелось не меньше, чем другим, и Аллен испытывал к нему даже некое смутное раздражение за то, что он этого никак не показывал.

Приближалась ночь, ветви становились черными, пора было искать место для ночлега. Однако никто не хотел ложиться спать, не найдя хоть какой-нибудь воды, и Гай по-прежнему шел вперед, то и дело спотыкаясь в темноте о корни и что-то бормоча сквозь зубы. Кажется, его высказывания касались треклятого и очень несвоевременного новолуния (ну ничего себе, это сколько же мы проплавали на той барке, изумился про себя Аллен, которого, однако же, эта проблема не очень занимала. Странно здесь обстояло дело с луной, ну так что ж поделаешь.)

Вот это да! Гай, вылетев из темных зарослей орешника на неожиданную поляну, охнул от изумления.

— О! Лопни мои глаза, если это не... Не может быть!..

Но это и в самом деле был колодец. Деревянный, квадратный, с тяжелым ручным воротом. Самый настоящий колодец, смотревшийся донельзя дико посреди дикого леса.

Еще с долгой ночи, проведенной на волшебной барке, Аллен дал себе зарок ничему не удивляться — и теперь нарушил этот зарок в очередной раз. "Спасибо, спасибо", — быстро подумал Аллен, не особенно отслеживая, кого именно он благодарит, а руки его тем временем уже ощупывали большой глиняный кувшин, от которого тянулась колодезная цепь.

— Опускай, — попросил Гай, берясь за ворот. Еще не совсем стемнело, и Аллен увидел, как его друг по-собачьи облизнулся в предвкушении. Вскоре они услышали где-то в гулкой колодезной глубине прекраснейший звук на свете — тяжкий удар о гладь и плеск далекой воды. Кувшин медленно пополз обратно, с него летели и падали вниз тяжелые капли; Гай остановил ворот, подхватил мокрый крутящийся сосуд и припал к нему губами.

Пил он долго и жадно, словно не в силах оторваться; Аллен переступил с ноги на ногу и сглотнул. Гай протянул ему кувшин, и сухие губы наконец коснулись влаги, свежей и холодной, как сама жизнь. От наслаждения Аллен даже закрыл глаза. Самые прекрасные вещи на земле — самые простые. Нет ничего вкуснее воды и красивее света...