Эрвин же так представил сестре отца Давида:
— Иона, этот человек — воплощение нашей с тобою детской мечты. Веришь: он — брат тайного монашеского ордена! Проник в расположение моей армии и успешно втерся ко мне в доверие, чтобы выполнить ужасно секретную миссию. Я не смог вытянуть из него ни слова правды, но подозреваю: отец Давид и его орден заняты спасением мира.
Ирония и тон Эрвина говорили, что он уважает Давида как очень умного человека. Что снова-таки было исключительным случаем: считанных людей Эрвин признавал ровней себе по уму.
Иона полюбила беседовать с отцом Давидом: он излучал покой и уверенность, которых теперь так не хватало. Она расспрашивала — уж конечно! — о тайном ордене, отец Давид отвечал с восхитительной фантазией и тончайшим юмором. О несуществующем этом ордене выдумывал такие сочные подробности, что Иона будто видела все своими глазами.
Говорила с ним и на светские темы, отец Давид отвечал охотно и метко, но Иона чувствовала, что он — глубже светских тем. А однажды повела речь об интерьере — спросила мнение о "Слезах Эмилии" среди гранитных блоков. Отец Давид помедлил и сказал слегка невпопад:
— Я понимаю вас, миледи.
— Это сомнительно, святой отец, ведь я и сама не вполне понимаю. Контраст хрупкой печали с суровой силой столь же изящен, сколь и безысходен. Всем по нраву моя задумка, я же усомнилась: стоит ли воспевать красоту безысходности? Она слишком горька, если вчувствоваться...
— Миледи, мой грубый вкус не различает тонких оттенков. Я понимаю вас не в частности, а в общем. Вы вдумываетесь в мелкие нюансы дела, чтобы не видеть его целиком, ибо цельная картина может вас расстроить. Лишь это я и способен понять.
— Какова же цельная картина, отче?..
— Контраст, миледи. Суровая сила против хрупкого изящества.
Он заставил Иону нахмуриться, ища скрытый подстрочный смысл.
— Дворец — островок изящества, а голод и бедность — суровая сила, властвующая над страною?
— Вам делает честь, миледи, что вы понимаете это.
Иона выдала ответом больше горечи, чем хотела:
— Мне кажется, лишь я одна это понимаю.
— А вот и красота безысходности. Недаром вы о ней заговорили.
— Что мне делать, отче?
— Вы спрашиваете совета, миледи?
— Боюсь, что да.
— Тогда я должен уточнить: что вам делать — с чем?
А действительно — с чем?.. С кем?.. С невыносимой праздностью двора; с голодом; с крестьянским бунтом; с братом?.. С чем из этого, в сущности, я могу хоть что-либо сделать?
— С собою.
— В таком случае у вас есть лучший советчик, чем я. Слушайте своего сердца, миледи.
— Я и слушала его, покидая Уэймар. То оказалось ошибкой.
— Ошибкой ли, миледи?..
— Я должна была остаться.
— Вопрос не долга, миледи, а смысла. В вашем приезде сюда определенно есть смысл. Просто вы его пока не нашли.
Она хотела оспорить слова священника: есть ли смысл в моем приезде, нет ли — не о том речь. Я спрашивала о смысле в действиях брата, а не собственных. И вдруг вспыхнула огоньком догадка: не потому ли так ищу смысла в поступках Эрвина, что в моих его нет? Не потому ли жду от него справедливости и дальновидности, что мне их не хватает? Все мои упреки в адрес брата — попытка ли восполнить чужими достоинствами свои изъяны? Мне ли винить Эрвина в самолюбии, праздности, высокомерии? Я ли не кладезь этих пороков?!
* * *
Многие сравнивают смерть с порогом. Люди думают, она — нечто однозначное, твердое, граненое. Легко понять, где еще не смерть, а где — уже она. Легко отличить живого от покойника. Легко перескочить за грань: удар клинка, спуск тетивы, шаг с обрыва — дело единой секунды. Люди полагают, есть четкая черта между смертью и жизнью. Как же они ошибаются!..
Летучий пар, капли дождя, речные воды, холодный лед — различные состояния одного вещества. Так и смерть принимает разные формы, меняет твердость и плотность, цвет и состав, становится твердой или жидкой, аморфной или воздушной. Люди воспринимают лишь одно ее состояние — самое твердое, плотное, подобное клинку или осколку льда. Его и считают единственно возможным. Но чувства Ионы, выросшей среди смерти, обострились достаточно, чтобы различать любую форму и концентрацию. Эфирный ее аромат, витающий над золотистою октябрьской листвой... Пряная терпкость ночного леса или соленая пыль над штормящим море... Горьковатый газ, выдыхаемый больным, что считает свою хворь легко излечимой... Густая влажная взвесь, заполняющая палату раненых... Глинистая липкая жижа, стекающая с ног стариков, отчего каждый их шаг дается с трудом... Незримая пыль, что покрывает стены и темницы замков... Эта же пыль на кладбищах, где она высыхает под солнцем и взметается от человеческих шагов... Смерть есть повсюду, лишь в разном количестве. Никто и никогда не уходит мгновенно, переступив черту. Человек входит в смерть, как в море: шаг за шагом углубляясь...
Лорд Десмонд Ориджин погрузился уже выше горла. То вещество, которым он дышал, на девять десятых являлось смертью, лишь на десятину — воздухом. Густой серый туман заполнял всю его спальню, ближе к кровати становясь непроглядным. Иона чувствовала, будто сошла в могилу.
Она несла пузырек снадобья Мартина Шейланда, он привычно холодил пальцы сквозь перчатку. Но у постели отца ладонь перестала чувствовать холодок: здешний воздух не отличался на ощупь от содержимого флакона.
— Здравствуй, дочь... — сказал отец.
Голос был тих, но почти ясен. По лицу лорда Десмонда сочилась кровь: кожа на щеках треснула, но челюсть обрела временную подвижность. Иона присела на кровать и взяла платочек, чтобы обработать раны.
— Не нужно, — сказал отец. — Бесполезно.
— Позвольте мне, — попросила Иона.
Он не стал возражать, дочь принялась за дело.
— Я хочу посоветоваться, — сказала Иона, утирая красные капли. — Прошу, выслушайте меня.
Другой подумал бы на ее месте: каким черствым нужно быть, чтобы досаждать умирающему своими мелкими заботами. Иона же понимала: ее просьба, ее заботы — паутинка, что связывает отца с миром живых. Одна из считанных оставшихся. За дверью Иона зачерпнула жизни, сколько смогла, внесла в комнату и излила словами. Говоря, она читала интерес в глазах отца. Серый туман над лицом становился прозрачнее.
Иона рассказала о Мартине Шейланде, своем конфликте с мужем, о Южном Пути, истощенном войной, о своих сомнениях на счет политики Эрвина. Отец выслушал с полным вниманием, затем спросил:
— И что тебя беспокоит?
Отец не нашел в сказанном поводов для сильного волнения. Лорд Десмонд помнил владыку Мейнира, имевшего пятьдесят альтесс, убившего сто кабанов и не издавшего ни единого закона. Лорд Десмонд видал земли, в которых война длилась десятилетиями, а не три месяца, как в Южном Пути. И уж конечно, лорд Десмонд встречал людей, готовых убить за меньшее, чем эликсир бессмертия: скажем, за серебряную монетку или косой взгляд.
— Эрвин и я, — ответила Иона. Конфликт с мужем померк и казался маловажным.
— Что с Эрвином?
— Скажите, права ли я на его счет? Мог бы он руководить страной лучше, чем сейчас?
— Закон делает тебя вассалом мужа, — проскрипел отец. — Но ты считаешь себя вассалом брата. Верно?
— Да, — признала Иона.
— Тогда почему ты оцениваешь его действия? Имей веру в своего лорда. Твой долг — служить и верить, а не оценивать и критиковать. Тобою владеет гордыня. Избавься от нее.
Ответ вернул мир в ее душу. Отец прав, а она глупа. Иона даже вздохнула с облегчением.
— Благодарю вас, отец.
— Не бери на себя решений, что лежат не на тебе. Есть ли смысл в твоем приезде? Не тебе это решать. Муж отозвал тебя назад в Уэймар? Эрвин отослал из столицы?
— Нет.
— Значит, не о чем беспокоиться. Ты там, где должна быть.
Отец говорил с трудом, но ровно и твердо, с железной убежденностью. Он оставался собою — несгибаемым лордом Севера.
Тем больше потрясла Иону мягкость, с какою он произнес:
— И я рад, что ты приехала. Успел увидеть тебя, пока жив.
На глаза ее навернулись слезы.
— Папа... — прошептала Иона, беря его за руку. — Мой папа...
Она не знала, что еще сказать. Что противопоставить беспощадной правде, кроме дочерней нежности. Лишь гладила руку отца и говорила: "Папа", — и чувствовала соленую влагу на щеках, губах...
Он попросил:
— Принеси воды.
Иона налила из кувшина в кубок, поднесла отцу. Он встретил ее суровым взглядом и приказал:
— Плесни себе в лицо.
Она не посмела ослушаться.
— Не забывайся, — сказал отец. — Ты — Ориджин. Не смей рыдать! Тем более, из-за такой обыденности, как смерть воина.
Иона не сразу овладела собой. Но встряска и холодная вода сделали свое дело, она задышала ровнее, утерлась, сказала:
— Простите, милорд.
— Умница, — похвалил отец. — Принеси еще воды. Хочу пить.
Иона отошла к столику, вновь наполнила кубок. Всхлипнула, поспешно промокнула глаза. И вдруг подумала, сама еще не понимая, откуда, зачем явилась мысль: я стою спиной к отцу. В эти секунды он не видит, что я делаю.
Иона вылила в кубок снадобье Мартина Шейланда.
Искра — 5
Тело лежит на столе по центру подвала, в круге света от лампы. Тело полностью накрыто мешковиной, но даже сквозь ткань заметно, насколько оно изуродовано. Полотно облегает куцые огрызки рук, проваливается ямой там, где у человека был бы живот. Смрад ощутим слабо — холод сдерживает гниение.
Двое стоят за столом — коронер и агент протекции. Оба в фартуках поверх телогреек, на лицах — маски, на руках — перчатки. Они кланяются:
— Ваше величество...
Лорд-канцлер говорит Мире:
— Вы не обязаны это видеть. Достаточно молитвы на похоронах.
Игнорируя его, Мира подходит к столу.
— Покажите мне.
Коронер откидывает полотно.
Мира смотрит.
Смотрит.
— М-да, — говорит лорд-канцлер.
Агент протекции обращается к Мире:
— Ваше величество, все видимые повреждения — это рыбы постарались уже после смерти. Умер-то он быстро, от удара кинжала. Вероятно, даже захлебнуться не успел.
Надо полагать, агент пытается ее успокоить. Мира не знает, что чувствует. Не только ужас, горе, отвращение, но и нечто другое.
Коронер говорит:
— Причина смерти, ваше величество, становится наглядна вот в этом ракурсе...
Он собирается перевернуть труп. Мира кивает в знак согласия.
На спине мертвеца кожи не осталось, все ребра видны. Трое мужчин опасливо поглядывают на Миру — ждут, когда упадет в обморок или зарыдает в истерике. Она не отводит глаз от тела.
Коронер тычет острием скальпеля:
— Видите царапину на ребре, ваше величество? Здесь кинжал шута вошел в тело и поразил сердце. На самом сердце тоже имеется рана. Такое повреждение убивает мгновенно, даже без искрового разряда, каковой имел место. Упав в реку, владыка Адриан определенно был уже мертв.
— Мы можем быть уверены, что это именно он? — подает голос лорд-канцлер.
— Да, ваша светлость, — кивает агент. — На теле найдены Вечный Эфес и медальон с божественной женщиной. Их мог носить только владыка.
— Этого недостаточно.
— Да, конечно. Я просто хотел избавить ее величество...
Труп вновь осторожно переворачивают, он грозит развалиться на куски. Коронер раздвигает челюсти, светит фонарем в рот.
— Придворный дантист заменил владыке два зуба. Вы можете видеть протезы из белого золота. Они весьма дороги и легко узнаваемы. Кроме того...
Он указывает на ногу. Часть плоти срезана скальпелем, обнажая кость.
— В одном тренировочном бою владыка был неосторожен и получил глубокое ранение в бедро. На кости и теперь можно увидеть отметину от клинка.
Лорд-канцлер спрашивает:
— Стало быть, это все, что осталось от Адриана Ингрид Элизабет?
— Так точно, ваша светлость.
— Тогда накройте его. Довольно мерзости.
В момент, когда полотно накрывает покойника, Мира понимает, что чувствует.
Точку.
Горе, ужас и боль взяли свое раньше. Теперь на душе иное. Жизнь переломилась. Прежняя невозвратно ушла. Не в день смерти Адриана, не на коронации, не при звуке слов: "Империя в ваших руках..." Вот только сейчас прошлое окончательно стало прошлым.
Адриан на Звезде.
Эта штука на столе — пустой изломанный футляр. Он ничего не значит, кроме факта: теперь я одна. Без отговорок и лазеек. Без ослепляющей защитной тоски, без нарочитых страданий. Холодный, кристальный факт: я одна. Теперь только я отвечаю. За себя, за будущее, за все.
Это жутко. Страшнее любого трупа.
— Почему так долго искали тело?
— Мы переоценили скорость течения, ваше величество, и искали ниже по реке. Ожидали, что тело унесет дальше на юг. Видимо, оно терлось о лед или застряло в водорослях, потому и замедлилось.
— Как его нашли?
— Тело обнаружили жители прибрежной деревни и сообщили шерифу, а тот — нам.
— Крестьяне нашли тело с золотыми зубами и двумя Предметами, и ничего не взяли себе?
— В том и дело, ваше величество. Предметы на мертвеце слишком ценны и чудесны, крестьяне боялись даже прикоснуться к ним, чтобы не навлечь на себя проклятие.
— Найдено ли тело Менсона?
— К сожалению, нет, ваше величество.
— Но теперь вы знаете, где искать?
— Да, ваше величество. Отряды переместились выше по реке, в тот район, где обнаружено тело владыки Адриана. Знакомый вам секретарь Итан Гледис осуществляет контроль над поисками и обо всем немедленно оповещает дворец.
— Когда я получу Вечный Эфес и кулон?
— Ваше величество, они долго находились на трупе, и... простите, недостаточно чисты. За два дня Предметы тщательно очистят и передадут вашему величеству.
— Благодарю вас.
Лорд-канцлер говорит:
— Ваше величество, я назначаю похороны на четверг. Трех дней будет достаточно, чтобы подготовиться.
— Нет, милорд. Я не позволяю.
Он удивленно поднимает брови, и Мире приходится повторить:
— Я запрещаю хоронить Адриана до тех пор, пока не завершится следствие. Смерть императора должна быть расследована.
— Ваше величество, но вы сами могли убедиться: владыка умер от удара кинжалом в сердце. Дюжина непредвзятых свидетелей из альмерских крестьян подтвердят, что шут Менсон нанес этот удар. Известен и убийца, и способ смерти. Знакомый вам Итан Гледис Норма контролировал поиски от лица имперского секретариата, он передаст вам все протоколы, едва вернется в Фаунтерру. О каком расследовании может идти речь?
— Мост рухнул именно в тот час, когда по нему проезжал владыка. А шут Менсон заколол человека, которого любил пуще жизни. Пока не получу объяснения этим фактам, расследование будет продолжаться.
Лорд-канцлер колеблется, думает возразить. Но почему-то уступает:
— Да, ваше величество. Как прикажете.
С нежданной, необузданной силой накатывает злость. Мира шипит в лицо Ориджину:
— Что вы делаете здесь, милорд? Пришли поглумиться над мертвым врагом? Чего стоит ваша скорбная мина, если внутри вы поете от радости?! Имейте хоть каплю достоинства — радуйтесь вдали от меня!
